Текст книги "Последняя бригада"
Автор книги: Морис Дрюон
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
– Поворачивайте сразу налево, уверяю вас, так будет лучше, – крикнул сенмаксенец.
– Да, наверное, вы правы, – одобрил Ленуар.
По мере того как руки Шарля-Армана ощущали каждую выбоину на дороге, как его тело вписывалось в каждый поворот, а ноги сжимали бока мотоцикла, он все больше укреплялся в своем решении. Вопросы трусости и смелости его больше не волновали. Он был точно игрок к концу ночи, который настолько вымотан нервным напряжением, что уже не в состоянии отличить реальную возможность от безумной идеи.
Шарль-Арман сделал Гийаде знак перезарядить обойму.
– Держись, мы уже близко!
Трое других, напрягшись кто от страха, кто от боли, кто от неудобной позы, молчали в ожидании близкого мартингаля. [19]19
Мартингаль в карточной игре – либо удвоение ставки, либо расчет по факту выигрыша или проигрыша. (Прим. перев.)
[Закрыть]
Шарль-Арман вовсе не лишился рассудка, сказав: «Мы уже близко». Он имел в виду бригаду Луана, которая находилась всего в нескольких сотнях метров, на ферме Бодри.
Сейчас там было спасение, и, оказавшись на гребне холма, возвышавшегося над Бодри, Шарль-Арман прибавил газу. Внизу они увидели строения по обеим сторонам дороги и воздвигнутую курсантами баррикаду, но никакого движения на ней не наблюдалось.
Шарль-Арман еще издали стал махать руками, чтобы им открыли шлагбаум. Он уже начал потихоньку сбавлять скорость, как вдруг крикнул:
– Огонь!
Слишком поздно. Неприятель занял Бодри и первым открыл огонь с большого расстояния. Шарль-Арман понял, что надо разворачиваться, но на большой скорости, на спуске, да еще при перегруженном мотоцикле это было невозможно. Тогда, увидев, что шлагбаум открыт, он, отчаянно моля Бога, нажал на акселератор.
Сенмаксенец взял револьвер, и на мотоцикле начали отстреливаться с трех сторон сразу. В рядах противника возникло секундное замешательство, и немцы отпрыгнули в сторону, чтобы машина их не смяла. Ленуар и Гийаде зажмурились, уверенные, что мотоцикл сейчас врежется в баррикаду из телег и тачек, а пехотинец пригнулся.
В последний момент Шарль-Арман притормозил. Он не видел перед собой ничего, кроме узкого проезда, и снес на ходу шлагбаум; кругом свистели пули.
– Прорвались! – заорал он.
Он не услышал, как сзади упало тело пехотинца. В этот момент лопнула покрышка, руль выбило из рук, и Шарля-Армана выбросило в траншею.
Какое-то время он ничего не воспринимал, но, когда смог приподняться и сесть, голова гудела, а перед глазами все плыло. Ему казалось, что он потерял память, но никак не удавалось понять, ранен он или нет. В нескольких метрах, нависая над траншеей, вверх колесами лежал мотоцикл, а под ним – два тела. Гийаде еле шевелился, глаза его были закрыты, он держался за грудь, как человек, у которого сломаны ребра…
«Если мотоцикл переворачивается, больше всего достается пассажиру… Это верно, но за рулем-то был я…» – сказал себе Шарль-Арман.
Он нащупал в траве вылетевший из кобуры пистолет и протянул руку, но на пистолет тут же наступил тупой носок черного сапога. Шарль-Арман увидел, как четверо немцев окружили его, наставив на него автоматы.
Он сделал над собой усилие, чтобы выпрямиться и отправиться в плен с достоинством. Глаза словно запотели, их заволокло легкой дымкой, отчасти от шока, отчасти от морального унижения.
8
С момента прибытия Бобби в Шеневе ничего не изменилось. Все с тревогой прислушивались к стихающим звукам боев. Два-три отбитых вражеских патруля особого сопротивления не оказывали. Курсант-связной, посланный к капитану с известием об исчезновении Сен-Тьерри, не вернулся. Двое механиков возились с броневиком, пытаясь починить заклинившую башню. Все продолжали выполнять указания, оставленные Сен-Тьерри, и не столько по необходимости, сколько из суеверия. Каждый понимал, что бригада окружена и, скорее всего, о ней позабыли.
Боеспособных осталось четырнадцать человек, то есть меньше половины.
Усталость после боев заглушала тревогу, и они принимали свою участь с грустной покорностью.
Проходя мимо свежих могил, курсанты качали головами:
– Бедные ребята!
Бегство Фонтена с поста не вызвало никакой реакции. У группы, которая охраняла вход в парк, он спросил, словно потеряв чувство времени:
– А сколько нас осталось?
– Двадцать, – объяснил ему Бернуэн.
– Надо же! А завтра будет лето! – заметил Фонтен.
Ответом ему было молчание. Его слова вызвали тягостное чувство неловкости. Для этих парней не то что лето, даже следующая неделя была где-то далеко, в туманной перспективе. Никто из них не был уверен, что доживет до завтра.
Потянулись самые длинные в году дни и нескончаемые вечера. Трава свежела, запахи канонады остывали в воздухе.
Перед замком расположились с полдюжины курсантов. Бруар и Монсиньяк хлопотали вокруг раненых, Бобби, сидя на ступеньке, скатывал бумажный шарик. Он бросил шарик Месье, но тот как лежал, так и остался лежать. Бобби поморщился, как от дурного предчувствия.
– Ну и кто теперь будет командовать? – спросил вдруг Мальвинье.
Бруар удивленно обернулся. Для него сама постановка вопроса не имела смысла. Лейтенант назначил взводным его – значит, ему и командовать. К тому же он считал, что вполне доказал свою пригодность.
Он не понял, что его товарищи до сих пор, вопреки всякой логике, ждали возвращения Сен-Тьерри. Не понял он и того, что молчание после слов Мальвинье и устремленные в одну точку глаза ребят означали молчаливый отказ от этой надежды. Но он почувствовал, что не заслужил доверия товарищей и его командование было просто вынужденной мерой.
Бобби пожал плечами. Он сейчас был в таком состоянии, что ему было все равно, командуют им или нет. Он-то как раз, в отличие от других, трезво смотрел на сложившуюся ситуацию. Да и к тому же потерял лучших друзей: Лервье-Марэ погиб, Шарль-Арман бог знает где – может быть, тоже убит…
– Давай, Бобби, принимай командование, – в один голос заявили Монсиньяк и Мальвинье.
И остальные тоже загудели:
– Точно, давай, Дерош! Давай!
На этот раз уже Бобби удивленно поднял голову. Он потерял лейтенанта, он вывел из строя броневик. Это он должен был спрашивать, какие будут распоряжения. Вот только спрашивать было не у кого.
– Правильно, давай, Дерош, – повторил Бруар вслед за другими.
Он слишком устал, чтобы ссориться из-за первенства.
– Поскольку командира у нас нет, – сказал, вставая, Бобби, – лично я предпочел бы, чтобы все так и оставалось, но если вы так хотите… – Он окинул взглядом товарищей и обернулся, словно надеялся, что за спиной зажжется свет, и добавил: – Только вот Бруар гораздо более сведущ, чем я. – И, обратившись к Бруару, сказал: – Слушай, старина, если хочешь, давай командовать вместе! Посмотрим, что можно сделать.
Из Бобби и вправду мог бы выйти неплохой командир, поскольку он, просто положив Бруару руку на плечо, как бы компенсировал ему все, что тот потерял.
«Он один воздал мне по справедливости», – подумал Бруар и совершенно искренне ответил:
– Если бы Сен-Тьерри знал, что не вернется, то непременно назначил бы тебя.
Что же такое было в Бобби? Что успокаивало и обнадеживало остальных? С самого возвращения он ничем не занимался: просто пинал ногами булыжники, рассеянно ломал веточки и чистил автомат. Он, правда, стоял выпрямившись тогда, когда другие ползли на животе, но не по причине особого героизма, а просто потому, что, привыкнув находиться под защитой брони, он порой забывал применять к себе общие правила безопасности.
Ребята любили Бобби, а потому у всех засветились глаза и бригада, хоть и поредевшая наполовину, обрела былую бодрость. Да им и не приказы были нужны, а немного человеческого тепла и веселой шутки.
Сидя бок о бок за броневиком перед широкой панорамой местности, Бобби и Бруар принимали решение по организации постов на ночь.
– Надо сократить походный порядок, – заявил Бруар.
– Ну да, будет приятнее умереть среди своих, – тут же перевел Бобби.
Бригада дислоцировалась вокруг замка. Один броневик прикрывал центральную аллею, другой поставили так, чтобы никто не мог атаковать с ручья. Кроме того, пулемет и пушка броневика держали под прицелом равнину и две дороги. Трое стрелков заняли позиции у парковой стены.
Раненых спустили в подвал, где зажгли керосиновые лампы.
Оставшееся продовольствие разделили поровну и установили дежурство по очереди, чтобы иметь возможность хоть немного поспать, если, конечно, позволит неприятель.
Наступила ночь, и всем она показалась ужасно холодной, так как все были на пределе физических возможностей.
Когда посты были распределены, Бобби открыл дверцу броневика.
– Разбуди меня через час, – сказал он Бруару и, скрестив руки на орудии, заснул под охраной остальных.
9
Сен-Тьерри почувствовал, как нога соскользнула в воду. Он схватился рукой за ветку и понял, что угодил в лужу. И небо, и все кругом было черным. На секунду, чтобы прийти в себя от усталости и шума в голове, он прислонился к дереву, но тут же вскочил. Кажется, он крикнул: «Сюда! Ко мне!» – однако это было всего лишь воспоминание о том, как он звал Бобби. У него перед глазами безостановочно плыли, то возникая, то исчезая, картинки всего, что случилось за день.
Сен-Тьерри снова шел в контратаку – сквозь песок и плотную стену поднятой в воздух земли. Он видел крошечного человечка посреди поля, взлетевшего на многие метры вверх, и крупным планом – улыбающееся лицо Бобби в башне броневика. И еще, близко-близко, лестницу на мельнице в тот самый миг, когда поставил ногу на ступеньку и получил удар штыком в подбородок.
В голове закрутилась скверная песня: «Я потерял людей, я проиграл войну».
Не такой конец должен быть у офицера. Офицеры должны погибать, идя впереди своих отрядов.
– Если попаду в плен, – сказал он себе, – то пущу себе пулю в лоб.
Он машинально провел рукой по гимнастерке у пояса. Так и есть: его разоружили.
«И ремень я тоже потерял», – снова заныла в голове та же музыка. Он пошел вдоль стены и вздрогнул, словно проснувшись. В нескольких метрах от него торчал остов опрокинутой в траншею машины.
– Если внутри кто-то есть, уложу на месте, – сказал себе Сен-Тьерри, собрав все силы, чтобы поднять камень той рукой, которая его слушалась, и грудь его заходила от гнева.
Он подбежал к дверце, да так и застыл с поднятой рукой: наружу свешивалась каска, словно предлагая, чтобы по ней стукнули. Сен-Тьерри различил нашивки на рукаве убитого: француз. На секунду, чтобы только разглядеть его лицо, он чиркнул зажигалкой. Это был Флатте. На носу полоска крови и след от монокля в глазнице. Тот самый Флатте, которому больше не придется «бегать вокруг них», как он кричал еще сегодня утром.
Сен-Тьерри положил ему руку на плечо – мягче, чем положил бы живому. Так трогают за плечо женщину или ребенка.
– Бедный старина… бедный старина… – прошептал он.
На него вдруг нахлынула волна нежности. Хоть и мертвый, хоть и холодный, а все же друг, повстречавшийся в этом жутком одиночестве.
Рука Сен-Тьерри инстинктивно стала шарить по кожаному сиденью: нет ли чего съестного. Потом скользнула вдоль тела, забралась в карман и вытащила портсигар.
Перед машиной вдруг вспыхнул пучок яркого света, и из темноты появились стена, дорога, деревья. Сен-Тьерри случайно нажал рычаг включения фар и теперь никак не мог его выключить.
Сразу защелкали пули. Сен-Тьерри спрыгнул на мостовую и побежал что было сил. Стреляли по нему. Одна фара сзади лопнула, и машина, окривев, освещала только половину ночи. Теперь стреляли по телу Флатте.
Погони не было. Сен-Тьерри бежал дольше, чем требовалось, и силы его были на исходе. Остановившись, чтобы перевести дух, он огляделся и узнал ту самую ложбину, где проводил контратаку. Вот и виноградник, с которого выбили немцев. Все пусто и мертво. Он оставил на этом месте огромную часть себя. А найти снова не смог.
Не встретились, не нашли друг друга два человека: тот, каким он был после полудня, и тот, каким стал сейчас. На брошенное поле боя его привела навязчивая идея. Он равнодушно ковылял по изрытой снарядами земле и не почувствовал радости, узнав дорогу и поняв, что находится недалеко от Шеневе. Теперь ему приходилось бороться с новым врагом: оцепенением.
«Шею давит, – подумал он. – Может, еще можно успеть. Ну хоть за полтора часа, а дойду?»
Он вытащил из портсигара Флатте единственную сигарету, которая там была, и вздрогнул от щелчка замочка. Не решаясь закурить, пожевал табак и тут же выплюнул.
Он не заметил, как на горизонте появилась узенькая серая полоска, отделив темное небо от темной земли: первый признак рассвета.
Сен-Тьерри брел, и его пустая голова качалась в такт шатающейся походке. Он так устал, что единственной целью его существования стало: дойти до дерева, дойти до берега ручья, дойти до ограды парка. И он дошел. Небо начало бледнеть, и местность обрела смутные очертания. В воздухе плыл легкий туман. Сен-Тьерри замерз, на одежду выпала роса.
«Шею давит…»
Стоит ли еще бригада в Шеневе?
Он собирался перейти дорогу, как вдруг услышал шаги. Метрах в двадцати перед ним шла шеренга немцев. Он обернулся. Сзади тоже шеренга. Сен-Тьерри понял, что окружен и выбраться уже не удастся. Его покинули последние силы, и он смирился с поражением.
В этот момент в рассветной тишине прогремела короткая очередь, потом еще одна, и он узнал голос пулемета.
У Сен-Тьерри возникло ощущение, что время необычайно растянулось, окружавшие его враги движутся бесконечно медленно, а их жесты застывают на ходу…
А наверху, в Шеневе, стреляли. Стреляли сквозь парк, через поле, вокруг замка закручивалась спираль из пуль, а в голове Сен-Тьерри музыкой звучала канонада, и ему казалось, что он слышит гораздо больше орудий, чем их было на самом деле. И эти несколько мгновений он был счастлив. Его бригада не погибла.
«Нет, надо все-таки распустить воротник», – снова сказал он себе, руками и зубами потянув за галстук.
Секунду спустя немцы нашли его лежащим без сознания.
10
Рассветная атака стоила бригаде трех бойцов, но враг был отбит. Вторая тревога началась около восьми часов, и на террасу упало несколько снарядов. Затем противник, которому оставалось сделать совсем небольшое усилие, почему-то отступил.
В Шеневе осталось одиннадцать защитников. В их широко открытых глазах застыло одинаковое выражение: все ждали последней атаки. У Монсиньяка была перевязана голова. Бобби расстрелял все снаряды. Осталась последняя обойма для пулемета и несколько ружейных патронов.
– Примкнуть штыки! – скомандовал Бобби.
Все расчехлили учебные, без остриев, штыки.
– Ну что за идиотизм! – возмутился Бобби, впервые проявляя признаки плохого настроения.
Сам он никак не мог закрепить свой штык, который шатался на конце карабина.
– Надо расклинить какой-нибудь бумажкой, – подсказал Мальвинье.
Бобби достал из кармана пятисотфранковый билет и обернул ствол карабина.
– Ну не этим же! – не выдержал Мальвинье.
– А что ты собираешься здесь покупать? – бросил на него насмешливый взгляд Бобби.
– Прошу тебя… – прошептал Мальвинье, опустив голову.
Время шло, и Бобби приказал забаррикадировать первый этаж. Под конец все укроются там. Пулемет вытащили из броневика и установили в большой гостиной. Их было слишком мало, чтобы оборонять весь длинный фасад. И теперь они сидели в золоченых креслах и ждали атаки.
– Если они узнают, где мы засели, то не станут себя особо утруждать, – заметил Бруар.
– А может, в конце концов объявили перемирие… – произнес Коллеве.
Внезапно Бруар вытянул руку вверх:
– Самолеты!
Бобби выбежал на крыльцо. В небе показался черный треугольник самолетного звена.
Неприятель, не желая терять людей при зачистке этой последней точки сопротивления, за которую он и так дорого заплатил, решил просто ее разбомбить.
Никто и оглянуться не успел, как самолеты с ужасным грохотом уже размозжили небо о землю.
В нескольких метрах от Бобби взорвалась первая серия бомб, потом вторая, третья… А сверху осажденных поливали пулеметные очереди. Потом треугольник перестроился, и грохот взмыл в небо.
Один из водителей броневика на животе заполз под свою машину.
Второе звено вспороло облака, и воздух снова задрожал.
– Стреляйте в воздух! – заорал Бобби.
Он заметил, что все вокруг него побежали, и тоже побежал.
– Стреляйте в воздух! – повторил он.
Сверкающие штыки повернулись к крыльям вражеских самолетов, которые распластались над верхушками деревьев. И оттого, что самолеты шли так низко, невыносимый грохот моторов казался еще сильней. От самолетов отделялись бомбы, и можно было проследить, как они падают. Медленно, очень медленно по сравнению с невероятной скоростью мыслей тех, кто еще был способен думать.
С земли раздалась очередь: это Мальвинье стрелял из автомата.
Лежа под машиной, механик ощущал взрывы всем телом. Здание рушилось. Сверху дождем падали камни пополам с искореженным металлом.
С неба спикировало третье звено.
С исхлестанной пулями крыши замка сыпался шифер. Не осталось ни одного целого стекла.
Прижавшись к стене, Коллеве целился в небо. Вдруг он почувствовал, как стена под его плечом пошла волнами, словно камни превратились в некую эластичную Массу. Это тревожное колебание, казалось, никогда не кончится. Земля меняла плотность. Самолеты снова набрали высоту.
Осажденные получили несколько секунд передышки. Но перегруженный вибрациями воздух все еще гудел в ушах, как стальной лист, в который ударили молотом. Замок заволокло густой пылью.
В нескольких сантиметрах от собственного ботинка Монсиньяк обнаружил шипящий осколок бомбы шириной в две ладони.
Первые самолеты, сделав круг, снова вошли в пике. И над одиннадцатью защитниками Шеневе опять завертелась черная карусель.
Те, кто был в замке, выскочили наружу, те, кто был на улице, вбежали внутрь. Все, повинуясь инстинкту, верному или ложному, искали безопасное место.
Фонтен бросился в глубину парка и все бежал не в силах остановиться. Коллеве, отпрыгнув от колеблющейся стены, оказался в самом пекле и бросился на террасу ничком. Он слышал, как пули вспарывают землю вокруг, и ему казалось, что целятся именно в него. Вся тоска и тревога сосредоточились в одной мысли: знать бы, в какую часть тела попадет предназначенная ему пуля. Он обхватил каску руками, защищая суть своих мыслей этим дополнительным живым заслоном. И принялся молиться Богу, но не находил слов. После каждой взорвавшейся бомбы он только тупо повторял:
– Господи! Вот эта – моя! Господи! Вот эта – моя!
Тем временем огонь из трех автоматов, который вели Монсиньяк, Мальвинье и Бруар, обрел слаженность и несколько мгновений спустя настиг самолеты. Один из них неожиданно начал падать.
– Ага, есть! – закричали снизу, но скорее испуганно, чем радостно.
Ожидая, что самолет упадет прямо на них и взорвется, они затаили дыхание, втянули головы в плечи и прекратили стрельбу. Но самолет выровнялся, а вот броневик загорелся. Из-под машины выскочила объятая пламенем фигура: механик с ног до головы был облит горючим. Он бросился на траву и стал кататься по ней, потом съежился и затих, продолжая слабо подергиваться.
И Бобби вдруг подумал, что он весь бой провел рядом с этим человеком, но даже не знает, как его зовут.
– Это был мой бедняга реверсор, – сказал он себе.
Минуты тянулись бесконечно. Сил практически не осталось, ибо во всем этом сумасшедшем хороводе вертелась не только человеческая ненависть. Было и кое-что еще. Символы веры, убеждения – все перевернулось. Стены стали гибкими и мягкими, воздух приобрел свойства металла. И сама земля ненавидела человека, сбрасывала его и отталкивала.
Еще было дерево, которое вместе со всеми ветвями взлетело высоко в воздух.
– Вот так все и закончится, – произнес Бобби.
Еще был внезапно вскочивший Мальвинье без лица: на месте глаз, носа, подбородка алела бесформенная кровавая масса с дыркой вместо рта. И по этому месиву Мальвинье проводил рукой, словно хотел поправить упавшие на лоб волосы. Он шел вперед вслепую и был похож на утку, которой отрубили голову.
Бобби подвинулся, чтобы пропустить его. Мальвинье сделал еще несколько шагов и упал, уткнувшись размозженной головой в гравий.
– Ничего не поделаешь, придется спуститься в подвал! – прокричал Бобби, а про себя повторил: «Вот так все и закончится!»
Раздался собачий визг, и Бобби увидел, как к нему по лужайке ползет Месье с перебитыми задними лапами. Подбежав к собаке, он пристрелил ее из карабина.
– Ложись! – заорал Бруар, подскочив к Дерошу и плечом сбив его с ног.
И Бобби обнаружил, что на них летит торпеда, а от нее отделяется целое семейство бомб поменьше. Он уткнулся лицом в землю. Бобби никогда еще не видел траву так близко и не знал, что она разноцветная: внизу, у корней, молочно-белая, а на загнутых кончиках – почти серая. И что самое удивительное: в траве, поднимавшейся над его головой, было очень мало зеленого цвета.
Бобби вдруг почувствовал, как его боком подняло вверх, успел понять, что описал в воздухе дугу, и, упав на землю, подумал: «Камиль». Это было его имя, которым его никогда не называли.
Четверть часа спустя вокруг замка воцарилась тишина. Был слышен только странный шорох, похожий на шум дождя: это с деревьев опадали листья.
Французская армия была далеко на юге.