Текст книги "Последняя бригада"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Глава четвертая

1

После первого июня через город потянулись беженцы. Как только проехали последние машины из Бельгии, появились жители с севера Франции. Поначалу это были единичные автомобили, у владельцев которых, наверное, была родня на юге, и поэтому они ехали в конкретное место. Автомобилисты останавливались у бензоколонок и, давая отдых усталым ногам, разворачивали карты, закуривали сигареты и быстро уезжали. Шум моторов отъезжающих машин еще долго слышался в пригородах и на берегу Борнана.

Потом долгое время тянулись караваны из десяти – двадцати автомобилей, пассажиры которых не были знакомы друг с другом.

– Черная машина впереди, – говорили женщины. – Держитесь за ней. Похоже, там знают, куда ехать.

Но в черной машине знали не больше, чем остальные.

А потом были уже не караваны, а сплошной поток серых от пыли людей, и в нем сплелись все людские беды. Люди шли днем и ночью, иногда налегке, а иногда нагруженные такими огромными тюками, что непонятно было, как они протиснутся между домами.

На улицах царили сутолока и шум, пахло бензином, кричали дети, живые ехали в похоронных фургонах, набившись туда как сельди в бочке. Больно было смотреть на мальчиков, в одночасье ставших старшими в семье: преисполненные гордости, они еще находили в себе силы улыбаться женщинам. Но те просто не замечали их улыбок. И в гуще этого охваченного паникой потока, способного, казалось, раздвинуть городские стены, лишь бы укрыться от врага, появились крестьяне, ведущие под уздцы упряжки булонских лошадок, лошадей с пивоварен или свекольных полей.

Крестьяне, скитавшиеся вторую неделю, тем не менее выглядели куда достойнее, чем горожане, сникшие уже через день после бегства.

Школа, расположенная в центре города, принимала мало участия в том, что происходило на улицах. Она замкнулась в себе. Иногда курсанты, стоя на тротуаре, смотрели на все это, качая головами, говорили: «Вот ужас!» – и уходили к себе. Но то, что они видели, не уменьшало их военного запала.

Да и названия, которые читали в сводках – Эсн, Уаза, Суассон, Шемен де Дам, – все были оттуда, из Первой мировой, которую все-таки выиграли.

Приказов ждали с нетерпением. Вдоль Луары были выставлены сторожевые посты, где попеременно дежурили бригады. Хотя на таком расстоянии от противника эти меры предосторожности, вероятно, были излишними.

Отправляясь на один из таких постов, сержант Ленуар оступился и повредил себе ногу. Его сразу перевезли в госпиталь. Лишившись младшего офицера, бригада не особенно горевала. Ленуар не вызывал ни у кого ни любви, ни ненависти. Прошло два дня, и о нем просто-напросто забыли. А затем в понедельник, десятого июня, сразу за новостями из Суассона, Урка и Уаза пришло сообщение из Фожлез-О. Название этого маленького кантона на краю Нормандии заставило содрогнуться всю Францию, ибо означало вторжение, нарушение границ.

Все, жившие по берегам Сены, пришли в движение и пополнили бесконечную вереницу беженцев.

До среды все жили в тревоге.

А в среду после обеда, во время занятий на автомобилях-амфибиях, курсантов попросили быстро разойтись по комнатам. Сен-Тьерри уже поджидал своих.

– Друзья, – сказал он, – сегодня утром немцы вошли в Париж. Они форсировали Сену в нескольких местах, и Нормандия пала.

Он посмотрел курсантам прямо в глаза, пристально, всем по очереди, словно хотел заглянуть им в душу. А мыслями он был далеко: в родном доме, в зеленом Перше. И Шарль-Арман тоже вспомнил замок Ламбрей.

– Шансов остановить их возле Луары мало, – продолжал Сен-Тьерри. – Школа вступает в бой. Теперь мы – моторизованный взвод.

Он говорил неторопливо, короткими и чеканными фразами. Был ли он взбешен новостями о поражениях? Почувствовал ли он облегчение? Ведь после десятого мая он так мучился из-за того, что оказался вдали от фронта.

Он с нажимом произнес слово «Луара», растянув его и сильно грассируя. Оно прозвучало несколько раз подряд: сектор Луары, оборона Луары… битва за Луару…

На офицера смотрели глаза тридцати мальчишек. Этот высокий худой человек, стоявший у двери, обладал какой-то удивительной силой воздействия. Даже самые слабые больше не ощущали страха и тревоги за свою жизнь.

Они воспринимали Сен-Тьерри как существо высшего порядка, и даже помещение показалось им гораздо просторнее и обрело нереальные размеры, которые навсегда отпечатаются у них в памяти. Инструктор не стал говорить ни о Франции, ни о чести Школы, ни даже о кавалерийском духе, поскольку считал, что затрагивать эти вопросы будет просто некорректно. Он относился к курсантам как к равным. Закончил он свою речь так:

– У нас есть час на подготовку. Пожалуйста, побрейтесь.

Выйдя в коридор, Сен-Тьерри на мгновение почувствовал бесконечную усталость. Он даже не представлял себе, сколько было затрачено нервной энергии, сколько он отдал и сколько взял. Никто даже и не подозревал о том, что он чувствовал себя крайне неловко, так как и по возрасту, и по воспитанию был гораздо ближе к своим курсантам, чем они думали.

– Потрясающая личность! – говорили курсанты.

Все глаза заблестели как-то по-другому, в головах зародилась новая мысль. Нет, даже не мысль, ведь они ничего не анализировали. Их наэлектризовало слово, точнее, цепочка тесно связанных, произнесенных на одном дыхании слов: «Битва-за-Луару!» И слово это донеслось сквозь три этажа – от вестибюля почета, от Орнано и Галифе.

Раз двадцать оно варьировалось в разных фразах, которые и составляли-то лишь для того, чтобы его произнести. Оно перелетало из уст в уста, и все невольно произносили его с интонацией Сен-Тьерри…

…и к этой битве готовились, как к состязанию.

В комнате царила предотъездная лихорадка, слышался стук наспех собираемых сундучков. Среди всей этой неразберихи один только Сирил спокойно закурил трубку, подошел к стойке с оружием, взял свою винтовку и начал методично ее чистить.

И когда через час лейтенант обнаружил своих курсантов, построенных во дворе с оружием наперевес, он улыбнулся, что с ним случалось довольно редко.

– У меня такое впечатление, что я командую бригадой офицеров.

Бригада в последний раз прошла мимо памятника погибшим кавалеристам, приняв традиционное «равнение налево», которое вскоре обрело трагическое значение.

2

Уже маршируя вместе с бригадой, Шарль-Арман вдруг обнаружил, что в суете забыл надеть шпоры. Над рядами разнесся его горестный вопль, но вернуться в комнату было уже нельзя. Шпоры так и остались там, среди разбросанных вещей. Шарль-Арман усмотрел в этом дурное предзнаменование.

Плац был переполнен возбужденными людьми: туда высыпала вся Школа. Бронемашины маневрировали с огромным трудом. Бригады садились в грузовики. Из конюшен медленно выводили под уздцы лошадей. Они были предназначены для конкура и для предстоящего сражения не годились, а потому командование эвакуировало их на юг. Грустно было смотреть, как они шли парами, опустив головы, и их холеные, блестящие шеи вздрагивали от холода. И на фоне скопления ревущих машин они выглядели странно и дико. Казалось, время уже заранее занесло их в список побежденных.

Бригада, к которой были приписаны Большой Монсиньяк и Лопа де Ла Бом, чеканя шаг, пробиралась сквозь толпу. Она должна была занять позицию на мосту через Луару.

– Ну что, всадники, – крикнул Юрто. – Сегодня пешком?

Лопа де Ла Бом обернулся и ответил:

– Да, старина, пешком, зато впереди!

– Нет уж, это мы – летучий отряд, мы настоящие кавалеристы, – заявил Ламбрей. Он сам толком ничего не знал, но ему ужасно хотелось покрасоваться.

Бригада Сен-Тьерри получила трудное задание – отыскать асфальтовую площадку и выстроить там свои мотоциклы с колясками. Пулеметы погрузили на машины, запустили двигатели, и сразу ничего не стало слышно.

– Куда едем? – спрашивали курсанты.

Сен-Тьерри, судя по всему, дожидался приказа. В толпе появился Флатте, инструктор по боевому снаряжению, с моноклем, в каске с плетеным ремешком. Он сопровождал капитана Декреста. Капитан тоже был в полевой форме, в портупее, с пистолетом и в каске, полностью скрывавшей седую шевелюру, а потому сильно менявшей его внешность. Он пробрался между группами курсантов и что-то сказал Сен-Тьерри.

– Ну, по коням! – крикнул тот по старой привычке, обернувшись к курсантам. – Направление – замок Шеневе. Занимаем там временную позицию.

Ребята переглянулись с радостным удивлением. Шеневе! Полевые маневры…

– Ну, пусть немцы только сунутся! – с энтузиазмом воскликнул Бебе.

– Уж мы их встретим как следует, мы-то это местечко знаем, – откликнулся Коллеве.

Даже Бруар засмеялся, ибо все были уверены: чтобы выиграть сражение, достаточно хорошо знать мелкие тропинки и расставить там засаду. Знание поля боя, как написано в учебнике.

–   Готовы? – скомандовал Сен-Тьерри.

–   Готовы! – ответили экипажи, подняв руки.

–   Удачи вам, дети мои! – крикнул капитан Декрест.

Парни опустили под кожаные околыши касок большие мотоциклетные очки, и бригада двинулась, как на учения. Только на этот раз лейтенант был впереди. Бобби ехал в последнем мотоцикле, с собакой на коленях.

На закате они въехали в парк Шеневе, свернули на песчаную дорогу и медленно покатили вдоль здания.

Когда заглушили последний мотор и ветер перестал свистеть в ушах, курсанты с удивлением обнаружили, как спокойно кругом. Они еще не отошли от долгой езды, и их поразила звенящая тишина. В воздухе пахло скошенным сеном. Сквозь ветви тополей пробивались золотые лучи заходящего солнца. К большому белому замку, чуть позолоченному солнцем, поднималась лужайка с чуть пожелтевшей высокой травой. В парке было пусто, только из окна на втором этаже доносились женские голоса.

– Ламбрей, велите поставить мотоциклы под навес, – скомандовал Сен-Тьерри, махнув в сторону хозяйственных построек, и направился к подъезду.

На верхней площадке лестницы в четыре марша появилась женщина лет пятидесяти, высокая, худая, с убранными назад светлыми волосами.

– Что вам угодно, лейтенант? – спросила она.

Слегка поклонившись, Сен-Тьерри представился. Он, конечно, предпочел бы иметь дело с мужчиной.

–   Сожалею, мадам, но мой взвод получил приказ занять здесь позицию.

–   А-а! Прекрасно, – сказала она, и в ее глазах промелькнула тревога. – А что, лейтенант, вы полагаете… здесь будут сражения?

–   Полагаю, мадам. Это вопрос нескольких дней.

–   Боже мой! Думаете, они дойдут сюда? А где они теперь? У вас есть какие-нибудь новости? Я знаю, они вошли в Париж. Вы говорите, Дрё? Господи! Бедная наша страна. И вы считаете, что смогут…

–   Не стоит отчаиваться, мадам. Я твердо уверен, что мы остановим их у Луары.

–   Да, вы правы, надо надеяться. Какое несчастье. Кто бы мог подумать! Бедная наша страна! – повторяла она, прижимая руку ко лбу, а потом, подняв голову, продолжила: – Вы, как я вижу, кавалерист?

–   Да, мадам, и со мной бригада курсантов Сомюра.

–   А, да… у меня сын тоже в кавалерии. Лейтенант де Буа-Шасе. Вы с ним не знакомы? Шестой драгунский. Они стояли в Люксембурге. Не знаете, где они теперь? Прошу прощения, что заставила вас ждать на улице. Совсем голову потеряла. Входите, лейтенант. Будьте как дома! Как будто приехал мой сын. И эти юноши тоже у себя дома. Нас, правда, многовато, но как-нибудь разместимся. Если вам что-то нужно, только скажите.

Она повернулась к двери, продолжая на ходу:

– Так. Сен-Тьерри. Сен-Тьерри – это прекрасно. Вы из Нормандии? А не состоите ли вы в родстве с семьей Варнасе?

Сняв каску, лейтенант шел за ней следом.

Через несколько минут Ламбрей тоже поднялся на крыльцо. Он еще раз с досадой оглядел свои каблуки без шпор и вошел в вестибюль, выложенный большими черными и белыми плитами. На звук его шагов выглянула девушка в светлом платье.

–   Шарль-Арман! Ну это уж слишком! – вскричала она.

–   Тереза!

Девушка была высокая, тонкая, с гордо поднятой головой. Она протянула руки решительным жестом женщины, уверенной в своей неотразимости, и улыбнулась, продемонстрировав ряд красивых зубов. Шарль-Арман взял ее руки в свои, поцеловал сначала одну, потом другую и прошептал:

–   Какой приятный сюрприз.

–   Так вы вместе с этим офицером? – спросила она, глядя на склоненную перед ней голову. – Вот забавно. Забавно. Да это я так, к слову.

И улыбка сбежала с ее лица.

–   А вы? – спросил Шарль-Арман.

–   А мы уже восемь дней, как приехали сюда. Мама, сестра, все семейство. На пяти машинах.

– А у кого вы здесь остановились? Кому принадлежит Шеневе?

– Дедушке.

–   Адмиралу? Я не знал. Вы всегда мне говорили: «Он живет в Анжу». Значит, я смогу с ним познакомиться? Вы столько о нем рассказывали.

–   С тех пор как мы приехали, он все сердится. Вон он, смотрите.

Она указала на открытую дверь, сквозь которую был виден парк. По аллее слуга катил кресло на колесиках, а в нем сидел старик с белой бородкой, закутанный в меховой плед.

– Вот удача, что вы приехали! – продолжала Тереза. – Появится хоть капелька веселья. А то здесь скука смертная.

Она машинально повертела обручальное кольцо на тонком пальце, перехватила взгляд Шарля-Армана и улыбнулась:

–   Мой мезальянс, как говорит адмирал.

Ламбрей рассмеялся и по ассоциации спросил:

–   А Робер? Где Робер?

–   О, не беспокойтесь, он умеет устроиться.

–   Я очень люблю Робера, – произнес Шарль-Арман извиняющимся тоном.

–   Так я и знала, – фыркнула Тереза.

Она с минуту помолчала, разглядывая плиты пола. Он снова взял ее за руки:

– Я действительно рад вас видеть, Тереза.

Ее глаза оказались совсем близко: глаза редкого фиалкового цвета с нежной, смуглой кожей вокруг. И Шарля-Армана охватило странное чувство, словно он вновь обрел женщину, которую любил. Она, приподняв брови, поглядела на него и мягко отстранилась.

Тут вошел Бернуэн и раскланялся с Терезой.

–   Прошу прощения, Ламбрей, тебя спрашивает лейтенант.

–   Сейчас иду. Где он?

–   Там, направо, в кабинете.

–   Я вас оставлю, – сказала Тереза, – до скорого свидания.

Тереза Англад быстро взбежала по каменной лестнице. Он успел разглядеть волевой подбородок, а когда она поднялась на площадку, проследил глазами за мелькающими между балясин ногами.

«Она всегда мне чуть-чуть нравилась», – подумал он.

Бернуэн вышел. Шарль-Арман простоял еще какое-то время в задумчивости, желая скорее удержать впечатление, чем избавиться от него, и прислушиваясь, как затихают в коридоре шаги Терезы. Неожиданно до него донеслись возбужденные женские голоса, а затем – настойчивый мальчишеский.

–  …реза! У них правда есть пулеметы?

–  …титулованные знакомые Робера.

И Шарль-Арман понял, что речь идет о нем. А Тереза кому-то мягко выговаривала:

– Мишель, малыш, и вы все, дети, пожалуйста, не трогайте бильярд, а то адмирал вам задаст!

3

Мадам де Буа-Шасе прониклась симпатией к лейтенанту де Сен-Тьерри.

– Может быть, нам уехать, лейтенант? – спрашивала она. – Вы думаете, здесь опасно? Я не могу оставить здесь девочек и свекра. Что же делать? Что бы вы посоветовали в такой ситуации вашей матери?

Проходило часа два, и она снова спрашивала:

– Лейтенант, вы получили какие-нибудь указания? Ведь вы меня предупредите? Я на вас полагаюсь.

– Обещаю, мадам, – отвечал Сен-Тьерри.

Мадам де Буа-Шасе распорядилась освободить для курсантов правое крыло замка и лично заботилась об их пропитании, предоставив в их распоряжение кухню, прислугу и погреб. Лейтенанта она пригласила к своему столу, сетуя на то, что, к сожалению, не может пригласить сразу всех.

На следующее утро лейтенант занялся организацией обороны подступов к замку. Его система в корне отличалась от той, что применил на учениях Бобби. Но курсанты находили изменения бесполезными, полагая, что неприятель не сумеет перейти Луару и повернет обратно на север.

– Ну, великий стратег, что думаете? – спросил Сен-Тьерри у Бруара.

Тот перевел взгляд с ручья у коровника на перекресток, с придорожного распятия – на изгородь фермы. Впереди простиралась равнина с тополиными рощами, с зелеными или золотистыми полями и деревнями.

– Ну давайте же, не стесняйтесь! – подбадривал лейтенант.

Бруар еще раз оглядел укрепления вдоль стен парка.

–   Мне кажется, это все немного… расплывчато, господин лейтенант… в смысле диспозиции, – промямлил он.

–   Немного? Вы слишком скромны. За такой ответ вас провалили бы на экзамене! Попробовал бы кто-нибудь из вас представить мне такую модель.

–   Я не понимаю, господин лейтенант, – сказал Бруар, – теоретически мы находимся в той же ситуации…

–   Прекрасно, – отозвался Сен-Тьерри. – Кто-нибудь помнит идею маневра, которую я вам диктовал?

–   После – поражения – к северу – от – Луары… – хором проскандировали курсанты навязший в зубах текст.

И осеклись, пораженные драматизмом ситуации. Ведь те самые «наши», отступавшие в южном направлении, были французской армией, а за их плечами лежали оккупированные Париж, Дрё, Шартр.

– Ну и? Сколько раз я просил вас реально смотреть на вещи! – очень тихо произнес лейтенант. – Дальше!

Бруар де Шампемон, единственный, кто всегда «реально смотрел на вещи», продолжал:

–   Кавалерийская дивизия удерживает позицию на реке от Женне до Монсоро.

–   Кавалерийская дивизия – это восемнадцать тысяч человек, – перебил его лейтенант. – А у нас в общей сложности, считая всех: автотранспортные бригады, вольный отряд кавалерии, который мы ожидаем, часть девятнадцатого драгунского полка, два противотанковых эскадрона, – наберется едва две тысячи. А фронт остается прежним. Отсюда и расплывчатость позиции.

Лейтенант Сен-Тьерри попытался поставить курсантов перед фактами. Две тысячи человек на сорок километров обороны, то есть две трети личного состава на берегу, вольный отряд в резерве и моторизованные бригады поддержки. А полоса обороны огромна.

Сен-Тьерри заметил, как задумались и сосредоточились его ученики, и пожалел, что зашел слишком далеко, отняв у них прекрасную беспечность юности с ее очаровательным фанфаронством.

– Но вы не относитесь к обычным кавалеристам. Хоть я вас частенько и ругал, вы, безусловно, заслуживаете большего доверия, – закончил лейтенант, прекрасно понимая, как много значат для них его слова.

И они снова принялись весело перегораживать дороги и рыть траншеи. Все жили иллюзиями. Поначалу армия сосредоточилась за рекой, потом с юга подошли свежие подразделения. На позиции частенько наведывался в своем кресле на колесиках адмирал. Вцепившись в подлокотники кресла подагрическими пальцами, он часами смотрел, как у ограды его парка возводят укрепления. Адмирал не произносил ни слова, и не потому, что у него отнялся язык, а просто из упрямства и неприязни к родне. Время от времени на позиции раздавался его глухой кашель.

Когда адмирал удалялся, прибегал его внук, мальчик лет двенадцати. Он залезал в траншеи, без умолку задавал вопросы, толкал колеса тачек, на которых возили строительные материалы для баррикад.

–   Господин лейтенант, могу я вам чем-нибудь помочь? – поминутно спрашивал он.

–   Конечно, Мишель. Принесите, пожалуйста, мой бинокль.

И мальчишка бежал вприпрыжку, а бинокль ударял его по голым коленкам. По вечерам он молил Бога даровать ему героическую роль в битве. Никогда еще у него не было таких чудесных каникул.

Для курсантов тоже, пожалуй, настали хорошие денечки, лучшие с момента приезда в Сомюр. Они получили временную передышку. Лейтенант больше не соблюдал дистанцию при общении и вел себя с ними на равных. Дисциплина перешла из категории принудительной в категорию декоративную. Никто больше не отдавал честь и не щелкал каблуками. Молодежь радовало и немного удивляло то, как быстро кончилось время пребывания в Школе. И все же курсантам была отведена определенная роль в том, что происходило, и они отнеслись к ней со всей серьезностью. Даже пустяковые приказы они передавали друг другу с важным видом, а потом, не в силах долго оставаться под маской серьезности, весело смеялись и шутили: молодость и очарование места брали верх над желанием придать себе значительности. Они вели себя сдержанно, вежливо и заботились о военной амуниции, как и подобает бывалым солдатам, почти победителям. И конечно, их воодушевляло присутствие в замке молодых дам.

Такая благостная, замечательная жизнь длилась не более трех суток, но всем казалось, что прошли недели. Курсанты словно оказались вне времени, и ничто не говорило о том, что скоро все кончится. В один прекрасный день они вступят в бой, перейдут Луару и закрепятся на севере, в каком-нибудь другом замке. Кавалерийская война.

В понедельник, едва прозвонил колокольчик к обеду, в столовую вошла мадам де Буа-Шасе. Ее уже ждали.

– Лейтенант, – сказала она. – Хотите пойти послушать? Радио.

Сен-Тьерри ушел с ней, и все время, пока они отсутствовали, адмирал сверлил дверь злобными глазами, выдирая из пледа кусочки меха. Молодежь перешептывалась.

Когда Сен-Тьерри вернулся в столовую, все поняли: случилось что-то очень серьезное.

– Все кончено, – сказал он, словно только что вышел из комнаты умирающего.

За ним вошла мадам де Буа-Шасе, глаза ее покраснели. Подойдя к свекру, она что-то шепнула ему на ухо.

Все ожидали привычного ворчания. Адмирал широко раскрыл рот. Большая часть присутствующих никогда не слышала его голоса. Все даже привстали.

– Вы ни на что не годитесь! – крикнул старик.

Он скинул с колен плед, лицо его побагровело, брови поползли наверх, на середину лба.

– Да! И вы тоже! – рявкнул он, глядя на Сен-Тьерри.

При виде этой комичной сцены лейтенант с трудом сдержался.

– Бруар, командуйте сбор, – сказал он и в смятении вышел из комнаты.

Курсанты собрались на лужайке перед замком.

–   Наверху запросили перемирия, – объявил Сен-Тьерри.

–   Не может быть! – выкрикнул Мальвинье, не отдавая себе отчета, что перебил старшего по званию.

– Я хотел вас предупредить. Вот так. Это объявлено официально. Сам маршал. Бои прекращены.

На несколько секунд все словно онемели. Кто смотрел на лейтенанта, кто тупо уставился в траву. Кровь бросилась в лицо Юрто:

– Но, господин лейтенант, это невозможно!

Сен-Тьерри пожал плечами, покачал головой, издал какой-то хриплый звук и яростно стеганул хлыстом по сапогу.

–   Надо подождать, – сказал Бруар.

–   И сделаться немцами, – отозвался Валетт.

–   Франция… сдалась… это неправда, – прошептал Сирил.

Гийаде пересчитывал пальцы на руках, пересчитал и начал считать заново.

– Так что же, не будет ни одного сражения? – вскричал Фонтен, делая ударение на каждом слоге. – У нас же есть оружие, черт возьми! Пусть дадут бой!

Он выразил то, что думали остальные. И все же многие ощутили неловкость, когда его зычный, глуховатый голос разнесся над их головами.

В голосе Фонтена чувствовалось некоторое облегчение, и Сирил, который чутьем настоящего мужчины это уловил, бросил на него презрительный взгляд.

–   Что же делать, господин лейтенант? – спросил кто-то из курсантов.

–   Ждать приказа, – ответил Сен-Тьерри и добавил: – Монсиньяк, будьте так добры, прекратите.

Монсиньяк скреб свои худые, заросшие щетиной щеки, по очереди приподнимая их согнутыми пальцами к глазам.

– Да, понимаю, господин лейтенант. Это неприятно. Но ничего не могу с собой поделать.

Курсанты окружили лейтенанта. Все чего-то от него ждали. Наверное, доброго слова. Но у Сен-Тьерри, который всегда находил нужные слова, на этот раз их не было.

4

Наутро восемнадцатого июня последовала беспрецедентная в военной истории отмена приказа. Правительство, накануне объявившее о своем намерении капитулировать, не получило от неприятеля извещения, что капитуляция принята, а потому заявило в коммюнике: «Сопротивление продолжается».

Но было уже слишком поздно. Воля оказалась сломлена, ложь бесполезна. Войска отступали, но не слишком быстро, чтобы большая их часть сдалась в плен просто так, без боя, только от одной усталости. Дивизионы походили на гигантскую плазму, перетекавшую из одной дороги в другую. Войне суждено было продлиться еще семь суток, и эти семь суток истекали. А ведь готовились к сорокадневной битве. И кончилось все ничем.

Солдаты танковых частей, атаковавших неприятеля в долине Роны; разведгруппы, державшие тридцатикилометровый фронт численностью в восемьсот бойцов; артиллеристы, которые стреляли по немецким танкам, не имея прицела; летчики, взлетавшие на скрипучих самолетах; бронетанковые эскадроны, стартовавшие на недоукомплектованных машинах, без башен и пушек; крепостные гарнизоны, отказывавшиеся сдаваться на линии Мажино до самого перемирия, – все они были знакомы с тем, что в известных случаях называется честью.

Что же до остальных, то в чем их упрекнуть? Беспорядочное бегство – это эпидемия, болезнь, поражающая воображение и передающаяся при контакте. Солдаты заражались ею от толп штатских, с которыми постоянно смешивались. Войско шло за войском. Новости о катастрофических событиях распространялись быстрее, чем наступали сами события, и опережали их почти всегда суток на двое.

Со всех сторон слышалось: «Во всем виноваты…» или «Во всем виноват…» Виноваты были все и кто-нибудь конкретно. Поговаривали даже, что в каком-то городе вспыхнула холера.

Когда в Шеневе узнали, что бои продолжаются, возле радиоприемника раздался вопль такого восторга, что мадам де Буа-Шасе невольно сравнила курсантов с детьми у рождественской елки.

Война была проиграна, и поражение признано. Курсанты знали, что это вопрос нескольких дней. Но, в силу свойственной им непоколебимой доверчивости юности, они не могли признать поражения, тем более что сами в боях не участвовали. И им было все равно, сколько их – две тысячи, пятьсот или тридцать человек. В Школе они жили достаточно замкнуто и не подверглись всеобщей эпидемии. И хотя все кругом говорили о том, что судьба Франции решена, что сделать ничего нельзя, они до конца верили в «чудо Луары». В это чудо целую неделю верили те, кто находился на северном берегу, и ни на грош не верили те, кто в нижнем течении реки пытался прибрать к рукам власть.

В тот вечер никто не хотел идти спать. Молодежь собралась в большой гостиной замка. Менье подошел к роялю и машинально, продолжая разговаривать с Бруаром, начал одной рукой наигрывать мелодию какого-то старинного вальса. За спиной Бруара маленький толстенький Бебе, округлив руки, словно держал в объятиях прекрасную даму, сделал несколько па. Все дружно рассмеялись.

– Еще! Еще! – закричали девушки.

Менье, не поняв, что происходит, обернулся и с улыбкой, не прерывая беседы, уселся за фортепиано. Бебе продолжал кружиться и вдруг как бы между делом поднял со стула высокую блондинку по имени Жаннин, которая хохотала до слез.

– У меня же есть патефон! – воскликнула кузина Варнасе.

Принесли патефон, скатали расстеленный на полу большой ковер, отодвинули к стене стулья и проделали все так быстро и естественно, что потом никто не смог объяснить, с чего это вдруг все пустились в пляс.

Вальс, который играл Менье, нашелся среди пластинок, и его ставили раз десять. Это был один из тех вальсов, что будоражат воспоминания, и потом все, кто пережил тот вечер, не могли слушать его, не представив себя в вихре военных мундиров, кружащихся в свете золоченых люстр. На мундирах сверкали пряжки портупей, и девушки надолго сохранили в памяти этот металлический блеск. А вот лица как-то стерлись, осталось всего два-три, а остальные размылись, унесенные вихрем вальса. Элиан де Варнасе спрашивала себя: «Как же выглядел тот маленький, но симпатичный парень, племянник министра?» Ей запомнились шаровары Сирила, танец Бебе и шпоры, пятьдесят сверкающих шпор, отражающихся в вощеном паркете.

Все это напоминало довоенные балы в Сомюре. Теперь о них вспоминали как о волшебном сне. Если зажмуриться, то можно попасть в такой сон. Но сейчас об этом никто не думал.

– Уф! Благодарю, – выдохнула Жаннин, падая на стул, и со смехом добавила: – У меня так забавно все кружится перед глазами.

На груди ее блестели капельки пота.

Дам было намного меньше, чем кавалеров, и потому они не имели ни секунды отдыха. Но как же они были счастливы!

На миг в дверном проеме показалась мадам де Буа-Шасе.

– Веселитесь, дети! – сказала она.

Вообще-то говорить ей сейчас не хотелось, но она вдруг, сама того не ожидая, обратилась к Сен-Тьерри:

– Лейтенант де Буа-Шасе… из Шестого драгунского… Вы не знаете, где сейчас Шестой драгунский?

Как это у нее вырвалось? Она и сама не поняла.

«Живем в каком-то кошмаре… Кому из этих мальчиков суждено умереть? О Господи, хоть бы это кончилось! Все равно никакого толку. Они такие славные». И невольно стала перебирать их всех. Она вдруг увидела на Монсиньяке печать смерти, потому что он не танцевал, как остальные, а только менял пластинки. Но она предпочла бы, чтобы погиб кто-нибудь другой – Гийаде, например. Ей стало страшно.

«Какие страсти лезут в голову! Ведь это ужасно: так думать».

И она ушла наверх, словно боясь накликать несчастье на тех, на кого смотрела. А ей вдогонку неслись музыка и смех.

Ламбрей, Тереза и Бобби расположились в маленькой гостиной, примыкающей к залу. После каждой фразы повисала длинная пауза. Бобби время от времени отпускал какую-нибудь шуточку, но никто из троих не вдумывался в смысл его слов. От зала их отделяла высокая резная дубовая дверь. Шум голосов то и дело заглушал звук патефона, и тогда легко можно было узнать гулкий бас Фонтена.

–   Вы решительно не танцуете? – спросил Шарль-Арман.

–   Слишком жарко, – ответила Тереза, с томным видом склонив голову.

– Да, действительно жара, – отозвался Шарль-Арман, откинувшись на спинку кресла и разведя руками.

Полулежа на диванчике времен Директории, Тереза улыбалась неизвестно чему, обнажая ряд белых зубов. Щека Бобби казалась чуть вздернутой из-за иронической складочки на подбородке.

Шарль-Арман поднялся и отдернул тяжелую штору.

–   А вы не боитесь налета? – спросила Тереза, указав на зажженную люстру.

–   Посмотрите лучше, какой красивый вечер, – пожал плечами Шарль-Арман.

Он услышал стук каблучков по полу – она подошла к окну.

Вечер действительно был великолепен. В небе висели огромные звезды, в долине лежал молочный туман, сквозь который то там, то тут просвечивали темные силуэты тополей. В глубине парка, как раз над высокой пихтой, звезды сложились в какой-то замысловатый рисунок.

Шарль-Арман взял Терезу за руку чуть выше запястья. Она стояла совсем близко, касаясь его плечом, локтем и бедром, и он уже не смотрел на небо, а, скосив глаза, разглядывал ее профиль, высокий лоб, нежное веко, тонкую линию носа. Аромат вечернего воздуха смешивался с легким запахом духов, исходящим от ее виска. Если бы за спиной не было Бобби, Шарль-Арман наклонился бы к Терезе и коснулся бы губами ее шеи. Ему хотелось сказать: «Давайте улизнем от него в парк!» Он начал подбирать слова, крутить фразу и так и сяк, боясь, что приятель его услышит. Но момент был упущен.