Текст книги "Непроторенная Дорога"

Автор книги: Морган Пек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Катексис без любви

Один из аспектов зависимости заключается в том, что она не связана с духовным развитием. Зависимый человек заинтересован в собственном «пропитании», но не более того; он желает чувствовать, он желает быть счастливым; он не желает развиваться, тем более не выносит он одиночества и страданий, сопутствующих развитию. Не менее безразличны зависимые люди и к другим, даже к объектам своей любви; достаточно, чтобы объект существовал, присутствовал, удовлетворял их потребности. Зависимость – это лишь одна из форм поведения, когда о духовном развитии нет и речи, а мы неправильно называем такое поведение «любовью».

Теперь мы рассмотрим и другие подобные формы; мы еще раз убедимся, что любовь как питание, катексис, невозможна без духовного развития.

Мы часто говорим о любви по отношению к неодушевленным объектам или к действиям с ними: «Он любит деньги», или «Он любит власть», или «Он любит копаться в саду», или «Он любит играть в гольф». Конечно, человек может расширить свои обычные личностные пределы далеко за привычные нормы – например, работать по шестьдесят, семьдесят, восемьдесят часов в неделю ради накопления денег или власти. Но, независимо от размеров состояния и власти этого человека, вся его работа и все накопления могут не иметь ничего общего с саморасширением. И не так уж редко о каком-нибудь крупном воротиле, создавшем состояние собственными усилиями, можно сказать: «А ведь он жалкая, ничтожная личность!» И когда мы говорим о том, как сильно этот человек любит деньги и власть, мы обычно вовсе не имеем в виду его как любящего человека. Почему это так? Потому что богатство или власть для таких людей становятся конечной целью, а не средством достижения духовной цели. Единственной настоящей целью любви является духовный рост, развитие человека.

Хобби – это деятельность, обеспечивающая питание себя. Если мы любим себя, то есть питаем себя с целью духовного роста, то должны обзавестись многими вещами, к духовному росту прямого отношения не имеющими. Чтобы питать дух, необходимо питать и тело. Мы нуждаемся в пище и крове. Какова бы ни была наша воля к духовному развитию, нам необходимы также отдых и расслабление, прогулки и развлечения. Даже святым нужно спать, даже пророки играют. Таким образом, хобби может быть средством, с помощью которого мы любим себя. Но если хобби превращается в самоцель, тогда оно становится не средством, а подменой развития человека. Иногда именно этим объясняется популярность некоторых хобби. На площадках для гольфа, например, вы можете увидеть пожилых мужчин и женщин, у которых в жизни только одна цель и осталась – сделать еще несколько удачных ударов. Сосредоточенные усилия, направленные на совершенствование мастерства, дают этим людям ощущение прогресса и тем самым помогают игнорировать реальность, которая заключается в том, что их развитие фактически остановилось, поскольку они перестали совершенствовать себя как человеческие существа. Если бы они любили себя больше, они ни за что не позволили бы себе столь страстно предаваться столь пустому занятию с жалким будущим.

С другой стороны, власть и деньги могут послужить средствами к достижению любимой цели. Человек может, например, выстрадать политическую карьеру ради более высокой задачи – использовать политическую власть для улучшения рода человеческого. Или супруги могут стремиться заработать много денег, но не ради богатства, а ради того, чтобы определить своих детей в колледж или дать себе самим время и свободу для учебы и духовного роста. Не власть и не деньги любят эти люди; они любят людей.

В этой главе я уже повторял, и здесь еще раз хочу подчеркнуть, что слишком часто мы употребляем слово «любовь» в том обобщенном и неясном смысле, который включает в себя и наше сугубо личное понимание любви. Я не рассчитываю, что язык в этом отношении когда-либо изменится. И все-таки, до тех пор, пока мы будем использовать слово «любовь» для описания нашего отношения ко всему, что для нас важно, с чем мы сживаемся и срастаемся, независимо от качества этого отношения, – мы не научимся отличать мудрость от глупости, добро от зла, благородство от низости.

Если использовать наше более узкое определение, то из него следует, например, что мы можем любить только человеческие существа. Ибо, согласно нашим обычным представлениям, только человеческие существа обладают душой, способной существенно развиваться.[13]13
  Я признаю, что такие представления могут быть ложными, что всякая материя, одушевленная и неодушевленная, может обладать душой. Отличие человеческих существ от «низших» животных и растений, от неодушевленной земли и камней – в мистическом представлении это лишь проявления майи, иллюзии. Существуют различные уровни понимания. В этой книге я рассуждаю о любви на некотором определенном уровне. К сожалению, я не владею искусством излагать материал более чем на одном уровне и лишь изредка могу бросить взгляд на те уровни, которые отличаются от выбранного мною.


[Закрыть] Рассмотрим домашних животных. Мы «любим» свою собаку. Мы кормим и купаем ее, балуем и тискаем, дрессируем и просто играем с ней. Если она заболеет, мы бросаем все и мчимся к ветеринару. Если она погибнет или пропадет, это настоящее горе для семьи. Для одиноких бездетных людей такое животное может стать единственным смыслом их существования. Если это не любовь, то что же это?

Присмотримся, однако, к различиям между нашим отношением к домашнему животному и к другому человеческому существу. Прежде всего, сфера возможного общения с животными чрезвычайно ограниченна по сравнению со сферой возможного человеческого общения. Мы не знаем, что думают наши питомцы, и это позволяет нам переносить на них собственные мысли и чувства и даже переживать некоторую эмоциональную близость с ними, что далеко не всегда соответствует реальности. Во-вторых, наши меньшие друзья удовлетворяют нас лишь постольку, поскольку их желания соответствуют нашим. Именно по этому признаку мы обычно и выбираем их, а если их желания начинают существенно расходиться с нашими, то мы находим средство избавиться от строптивых друзей. Мы не церемонимся с ними долго, если они протестуют против наших действий или дают нам сдачи. Единственное образование, которое мы даем нашим животным с целью развития их разума или души, – это курс послушания. В то же время, мы можем желать, чтобы другие человеческие существа развивали собственную волю; по существу, именно это желание является критерием подлинной любви. Наконец, в наших отношениях с домашними животными мы стремимся закрепить их зависимость. Мы не хотим, чтобы они развивались и убегали из дому. Мы хотим, чтобы они жили возле нас, оставались в жилище или послушно лежали во дворе, у порога. Их привязанность к нам мы предпочитаем их независимости от нас.

Вопрос о «любви» к домашним животным имеет огромное значение, потому что многие, слишком многие люди способны «любить» только их и не способны по-настоящему любить другие человеческие существа. Многие американские солдаты вступали в идиллические браки с немками, итальянками, японками, но, фактически, они не могли общаться со своими «фронтовыми женами» и по мере того, как жены осваивали английский язык, браки распадались. Мужья уже не могли проецировать на жен свои мысли, чувства, желания и цели и испытывать к ним такое же чувство близости, как к домашним зверькам. Вместо этого выяснилось, что у этих женщин есть свои, и притом весьма отличные идеи, мнения, цели. У некоторых пар это привело к усилению их любви; однако у большинства любовь исчезла. Свободная женщина совершенно резонно остерегается мужчины, который восторженно называет ее «моя кошечка». Он ведь и в самом деле может быть человеком, чья страсть зависит от того, насколько женщина соответствует роли «домашней кошечки» и, скорее всего, он не способен уважать ее силу, независимость и индивидуальность.

Самый, вероятно, печальный пример такого рода привязанности – многочисленный разряд женщин, которые «любят» своих детей только в колыбели. Таких женщин можно увидеть повсюду. Это идеальные матери, пока их чадам не больше двух лет: они бесконечно нежны с ними, веселы, с удовольствием кормят грудью, ласкают, тискают, балуют и пичкают, являя миру блаженство и счастье материнства. Картина меняется, иногда буквально за сутки, как только ребенок начинает утверждать собственную волю – не слушается, вопит, отказывается играть, ни с того ни с сего не позволяет себя тискать, привязывается к другому человеку и вообще начинает осваивать этот мир собственными силами. Материнская любовь куда-то исчезает. Наступает «декатексис» – мать теряет интерес к ребенку, воспринимает его как досадную обузу. Нередко при этом у нее возникает почти непреодолимое желание снова забеременеть, завести еще одного ребенка, еще одно ручное животное. Обычно она осуществляет это намерение, и цикл повторяется. В противном случае она активно ищет возможность поработать приходящей няней у кого-нибудь из соседей, где есть годовалый младенец, почти начисто игнорируя жажду внимания у собственных детей. Для этих детей период «ужасных двухлеток» оказывается не только концом младенчества, но и концом материнской любви. Боль и лишения таких детей очевидны всем окружающим, кроме самой матери, которая занята новым младенцем. Результаты этого детского опыта проявляются в дальнейшем в их характере – депрессивном или пассивно зависимом типе личности.

Из этого вытекает, что «любовь» к младенцу, домашнему животному и даже к зависимо-послушному супругу является инстинктивным комплексом поведения, которому хорошо подходит название «материнский инстинкт» или, в более общем аспекте, «родительский инстинкт». Он похож на инстинктивное поведение при влюбленности: это не настоящая форма любви, в том смысле, что почти не требует усилий и не является всецело актом воли или выбора. Он способствует выживанию вида, но не его совершенствованию и духовному росту; но он близок к настоящей любви, поскольку побуждает к контакту с другими людьми и способствует возникновению связей, с которых может начаться истинная любовь. Однако для того, чтобы создать здоровую, творческую семью, вырастить здоровых, духовно развивающихся детей и внести вклад в эволюцию человечества, необходимо нечто более существенное.

Суть в том, что воспитание может быть – и на самом деле должно быть – значительно более обширной деятельностью, чем просто питание; питание духовного роста неизмеримо сложнее, чем реализация любовного инстинкта. Вспомним ту мать, которая не допускала, чтобы ее сын ездил в школу автобусом, и отвозила и привозила его обратно на машине. В некотором смысле это тоже было воспитание, но такое, в каком он не нуждался и которое скорее задерживало, чем ускоряло его духовное развитие. Подобным примерам несть числа: посмотрите на матерей, которые запихивают еду в своих уже перекормленных детей; посмотрите на отцов, которые закупают сыновьям целые магазины игрушек, а дочерям целые шкафы платьев; посмотрите на всех родителей, которые даже не пытаются установить ограничения аппетитам детей.

Любовь – это не просто отдача: это отдача рассудительная; более того, это и рассудительное требование. Это разумная похвала и разумный выговор. Это разумная аргументация, борьба, конфронтация, стремление, натиск, торможение – и все это одновременно с заботой и поддержкой. Это лидерство и руководство. Слово «рассудительный» означает «основанный на суждении», а для суждения требуется больше, чем инстинкт: требуется продуманная и часто болезненная выработка решений.

Самопожертвование

Неразумная отдача и губительное воспитание могут быть обусловлены множеством причин, но у них есть один неизменный общий признак: «дающий» под маской любви фактически удовлетворяет собственные потребности, независимо от духовных потребностей «принимающего». Один министр с большой неохотой пришел ко мне по поводу того, что его жена страдает хроническими депрессиями, а оба сына исключены из колледжа и теперь сидят дома и тоже принимают психиатрическую помощь. Несмотря на то что вся семья «больна», он никак не мог взять в голову, что, быть может, и он как-то причастен к их болезни. «Я делаю все, что в моих силах, чтобы помочь им в их проблемах, – рассказывал он. – Нет такой минуты, когда бы я не думал о них». Анализ ситуации показал, что этот человек действительно работает без устали, чтобы удовлетворить потребности жены и детей. Он купил сыновьям по новому автомобилю и оплатил страховку, хотя и чувствовал, что мальчикам следовало бы прилагать немного больше усилий и самим держаться на ногах. Каждую субботу он возил жену в центр города, в оперу или театр, хотя сам терпеть не мог городскую сутолоку, а опера нагоняла на него смертельную скуку. При всей занятости по службе он почти все свободное время проводил дома, убирая за женой и сыновьями, которые совершенно пренебрегали уборкой дома. «Неужели вы не устаете, так выкладываясь ради них все время?» – спросил я. «Конечно, устаю, – отвечал он. – Но что мне делать? Я люблю их, жалею, я не могу не заботиться о них. Я никогда не позволю себе сидеть в стороне, видя, что им плохо, что у них что-то не так. Может быть, я не идеальный муж, но я, по меньшей мере, люблю их и постоянно о них забочусь».

Выяснилось интересное обстоятельство: его отец, блестящий ученый, завоевавший себе всеобщее признание, в то же время был изрядным пьяницей и волокитой; семью свою он забросил и совсем не интересовался ею. Постепенно мой пациент начал понимать, что еще в детстве определилась его участь: ему суждено быть настолько непохожим на отца, насколько это вообще возможно; быть настолько же добрым и внимательным, насколько его отец был безразличным и бессердечным. Еще некоторое время спустя он смог осознать и то, что уже давно делает ставку на имидж доброго, любящего человека и что большинство его действий и поступков, включая карьеру в министерстве, направлены на укрепление этого имиджа. Значительно труднее ему было понять, до какой степени он «инфантилизировал» свою семью. Он постоянно называл жену «котенком», а великовозрастных, рослых сыновей «малышами». «А как же еще мне себя вести? – защищался он. – Возможно, моя любовь возникла как реакция на поведение отца, но ведь не значит же это, что мне нужно перестать любить и превратиться в негодяя!» Мне буквально пришлось учить его, что любовь – не только не простая, но, наоборот, очень сложная деятельность, требующая участия всего его существа – и ума, и сердца. Из-за стремления быть во всем непохожим на отца он не смог разработать гибкую, подвижную систему реализации своей любви. Ему необходимо было усвоить, что запретить в нужный момент означает больше сочувствия, чем разрешить в неподходящий момент; что укреплять независимость человека – это настоящая любовь в отличие от заботы о человеке, который мог бы и сам о себе позаботиться. Он должен был учиться и тому, что выражение его собственных потребностей, ожиданий, досады и злости точно так же необходимо для душевного здоровья семьи, как и его самопожертвование, и что поэтому любовь должна проявляться в конфронтации не меньше, чем в блаженном согласии.

Осознавая постепенно, в какой инфантилизм он вверг семью, министр сам начал меняться. Вначале он перестал подбирать мусор за домочадцами и не скрывать своей досады по поводу того, что сыновья не участвуют в уборке дома. Затем он отказался платить страховку за автомобили сыновей, заявив, что если они желают ездить, то должны сами позаботиться об оплате. А жене он предложил выбираться в оперу без него. Затевая все эти перемены, он рисковал приобрести репутацию «плохого» и терял свое былое всемогущество как лидер, удовлетворяющий все нужды семьи. Но, несмотря на то что его прежнее поведение почти целиком диктовалось поддержанием собственного имиджа «любящего отца», в глубине души он сохранял способность к настоящей любви – и это дало ему силы осуществить перемены в самом себе. И жена, и сыновья к переменам отнеслись вначале враждебно. Но через некоторое время один сын возобновил учебу в колледже, а другой нашел более серьезную работу, позволившую ему вскоре купить себе квартиру. Жена тоже со временем оценила свою независимость и нашла собственный путь развития. Министр стал работать заметно эффективнее, а на его жизнерадостную супругу было приятно посмотреть.

Заблудившееся чувство любви министра граничило с еще более серьезным извращением любви – мазохизмом. Неспециалист обычно ассоциирует садизм и мазохизм с чисто сексуальной деятельностью, трактуя их как сексуальное наслаждение от причиненной партнеру или, соответственно, партнером боли. Фактически, истинный сексуальный садомазохизм является достаточно редкой формой психической патологии. Несравненно чаще встречается и, в конечном итоге, приносит больше вреда садомазохизм социальный: в сфере межличностных несексуальных отношений люди неосознанно стремятся причинить друг другу страдание – или стать страдающей жертвой.

В качестве примера я приведу рассказ о женщине, которая обратилась за психиатрической помощью по поводу депрессии, развившейся после ухода мужа. Она начала с бесконечного повествования о плохом муже: он плохо с ней обращался, он не уделял ей внимания, у него было много любовниц, он транжирил деньги, предназначенные на пропитание, он уходил из дому, когда ему хотелось, и пропадал целыми днями неизвестно где, он приходил домой пьяный и избивал ее, а вот теперь он бросил ее с детьми, да еще в самый канун Рождества! Неопытный врач, выслушав печальную повесть, немедленно проникается сочувствием к «бедной женщине» но очень скоро сочувствие испаряется под натиском дальнейших фактов. Первым делом выясняется, что «плохое обращение» длится уже двадцать лет и что за этот период бедная женщина дважды разводилась и дважды снова выходила замуж за своего жестокого мужа, не считая бесчисленных размолвок и примирений.

Месяц или два психиатр работает с этой женщиной, стараясь помочь ей обрести независимость; все идет хорошо, женщина радуется спокойной жизни без мужа… И вдруг все начинается сначала: в один прекрасный день она вбегает в кабинет с радостным сообщением, что Генри вернулся. «Позавчера вечером он позвонил мне и сказал, что хочет меня видеть, и мы встретились. Он умолял меня, чтобы я разрешила ему вернуться; и действительно, он как-то заметно изменился. Я приняла его». Когда врач заметил ей, что все это – явное повторение старого сценария, от которого, как они уже убедились, ничего хорошего ожидать не приходится, женщина сказала: «Но я люблю его. Не станете же вы запрещать любовь?» Попытка врача досконально разобраться в характере этой «любви» заканчивается тем, что пациентка отказывается от дальнейшего лечения.

Что происходит в этом случае? Пытаясь понять случившееся, психотерапевт вспоминает явное злорадство, смакование, с которым женщина излагала длинную историю жестокости и несправедливости со стороны мужа. И тут странная мысль приходит в голову врача: а что, если эта женщина терпит жестокость и грубость мужа, даже сама вызывает ее ради единственного удовольствия – рассказывать об этом. Но что же это за удовольствие, откуда оно берется? Врач вспоминает взволнованное лицо «праведницы». Не может ли быть, что превыше всего в жизни эта женщина ценит чувство морального превосходства и ради этого чувства готова терпеть несправедливость, даже ищет ее? Да, именно такова природа этого поведения. Позволяя унижать себя, женщина чувствует собственное превосходство. В конце концов, она даже может испытывать садистское удовлетворение оттого, что муж молит ее о прощении: вот он, час торжества, когда она величественно решает, позволить или не позволить ему вернуться. Это час ее возмездия.

При анализе жизни такой женщины оказывается, что она пережила много унижений в детстве. В результате она ищет реванша в чувстве морального превосходства, а это требует дальнейших унижений и дурного обращения. Если мир обращается с нами хорошо, у нас не возникает желания мстить миру. Если же месть составляет цель нашей жизни, то нам необходимо выискивать все те случаи, когда мир обращается с нами плохо, и таким образом оправдывать нашу цель. Мазохисты рассматривают свое подчинение дурному обращению как любовь, а на самом деле это неутолимая жажда мести и, в первоисточнике, ненависть.

Исследование мазохизма развенчивает еще один популярный миф – о любви как самопожертвовании. Именно это недоразумение позволяло нашей мазохистке считать самопожертвованием свою терпимость к дурному обращению; полагая, что это любовь, она никак не могла осознать свою ненависть. Министр тоже считал свое самоотверженное поведение любовью, хотя на самом деле оно было мотивировано не нуждами семьи, а его собственной потребностью укреплять свой имидж любящего. На начальной стадии лечения он постоянно рассказывал о том, как он «все делал» для жены и детей, и хотелось верить, что сам он не извлекал из этого никакой пользы для себя. Но на самом деле – извлекал!

Всякий раз, когда мы, как нам кажется, делаем что-то для кого-то, мы некоторым образом снимаем с себя ответственность. Что бы мы ни делали, мы делаем это по собственному выбору, а выбор этот мы делаем потому, что он максимально удовлетворяет нас. Что бы мы ни делали для кого-то другого, мы делаем это для удовлетворения какой-то собственной потребности. Если родители говорят своим детям: «Вы должны быть благодарны за все, что мы для вас сделали», то этим родителям безусловно недостает любви. Тот, кто действительно любит, знает, какая это радость – любить. Когда мы действительно любим, то делаем это потому, что хотим любить. Мы имеем детей потому, что хотим их иметь, и если мы их любим как родители, то лишь потому, что хотим быть любящими родителями.

Это правда, что любовь приводит к изменению Я, но это скорее расширение Я, а не его жертвование. Мы еще будем говорить о том, что любовь – это самовосполняющая деятельность. На самом деле она представляет собой нечто большее: она расширяет, а не уменьшает душу; она не исчерпывает, а наполняет личность. В истинном смысле любовь столь же эгоистична, как и не-любовь. Здесь все тот же парадокс: любовь одновременно и эгоистична, и неэгоистична. Не в эгоистичности отличие любви от не-любви: все дело в цели деятельности. В истинной любви целью всегда является духовное развитие. В не-любви целью всегда является нечто другое.