Текст книги "Саммер"

Автор книги: Моника Саболо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

От благовоний, дымящих под столом, резало глаза, и Маттиас начал смеяться, но осекся, поймав убийственный взгляд ведущей. Мы сидели и сидели, время тянулось и тянулось. Где-то тикали невидимые часы, до меня доходили волны тепла от моей тучной соседки. У меня уже затекли пальцы, как вдруг бокал задрожал. Соседка жалобно застонала, как щенок, которого пнул кто-то большой и жестокий.

Нико, чьи синие волосы сливались с дымом от свечей и словно дымились сами, подняла на меня глаза:

– Хочешь позвать сестру, Бенжамен?

Я в ужасе посмотрел на нее, но все вокруг закивали, и я набрал воздуха и сказал:

– Саммер? Саммер, ты слышишь меня?

Я вспомнил времена, когда мы с сестрой переговаривались по рации, называя друг друга «Роджер»,^[18] хотя сидели рядом, но голоса наши, пробивавшиеся сквозь треск эфира, казались очень далекими, шедшими откуда-то из пространства, которое было удивительно реальным.

Бокал двинулся к буквам «д» и «а».

Все вскрикнули, а мое сердце едва не выскочило из груди.

Нико сияла от радости, я даже в темноте чувствовал, как она возбуждена и сосредоточена, как в ее теле вибрировало что-то горячее, доходящее до кончика указательного пальца. Она бросала на меня полные надежды взгляды, и я стал заикаться:

– У тебя… У тебя все хорошо?

– Д-А.

Нико, торопясь, подхватила:

– Саммер? Где ты?

– У…

Бокал двигался все быстрее:

– Т-Е-Б-Я…

– В-Ж-О-П-Е.

Нико резко убрала палец, как будто обожглась о бокал. Маттиас и «большевик» тряслись от смеха, а она встала и включила свет, хотя это вроде как не совсем соответствовало настоящему спиритическому сеансу, и потом объявила укоризненно, смотря мне прямо в глаза:

– Это бесполезно. Мы явно не на одной волне.

Затем она ушла на кухню, и на этом мои паранормальные приключения закончились. Мне в очередной раз не удалось проникнуть в иные миры: ни в мир юных бунтарей, ни в мир духов. Что же до моей сестры, мне показалось, что она там появилась – знаете, как будто лампочка мигает и потом навсегда гаснет, – да и Маттиас вроде тоже почувствовал какое-то присутствие типа дуновения в области шеи, хотя, может, его щекотали волосы.

Иногда мои родители видели Маттиаса, и на лицах у них, особенно у отца, ясно читалось, что этот парень с идиотскими длинными патлами, серьгой в ухе и швейцарским акцентом внушает им отвращение. В первый раз отец даже поздоровался с ним и притворно улыбнулся, но его взгляд – я отлично знал его, знал, что, означает, когда он так вот щурится. Маттиас ответил на рукопожатие, даже не встав с дивана, с нашего дивана, который уже принял форму его тела.

«Я вот думаю, зачем я записал тебя в лучшую частную школу в Женеве», – сказал как-то вечером отец, водя вилкой по тарелке и так медленно переворачивая кусочки мяса, что это начинало меня беспокоить. Он поднял на меня глаза, взгляд его потемнел, а потом снова просветлел: «Объясни-ка мне кое-что».

Он посмотрел на потолок, потом опять на меня. Он улыбался. «Из всех, кого мы знаем во Флоримоне, например сына Деламураза, младшего из Берже, который участвовал в мотопробеге вдоль озера в прошлом году… Есть еще сыновья Пикте, помнишь, мы с ними катались на лыжах в Вербье,^[19] так вот, это все мальчики-отличники, занимаются спортом, воспитаны хорошо… Объясни же мне, почему ты предпочитаешь общаться с этим психом? Ведь между нами говоря, он же просто дурак, этот Маттиас, разве нет?»

Мать тоже взглянула на меня:

«Ты чего улыбаешься, Бенжамен?»

Я был в ужасе от того, что улыбаюсь, я сам не знал, почему улыбаюсь, я понимал, как жутко их разочаровывал, ведь они только что потеряли ребенка, который подавал большие надежды (отличница, спортивная, хорошо воспитанная, даже слишком), я понимал, что у них неописуемое горе. Но только и мог злобно улыбаться, улыбаться как псих. А потом пробормотал плаксиво, как будто и не я вовсе, а какой-то ребенок из дальнего угла:

– Не знаю… Мы друг друга понимаем.

Отец нахмурился, как будто его удивила моя наглость или моя глупость.

Те несколько зимних месяцев мы вели с Маттиасом вялое существование, курили травку. Границы дозволенного не обнаруживались, мои родители – тоже. Снег падал и падал, огромные снежинки кружились в воздухе и таяли, не достигнув земли – может, это снег унес моих мать и отца, а может, они никуда не делись, а были рядом, всего в нескольких шагах от нас, может, снег и холод скрывали их от нас, как плотное облако или гигантское зеркало.

Сейчас я думаю, что Саммер проникла в меня. Мне казалось, что я видел ее в холодном ветре, в бликах на озере или в глазах лебедей, но на самом деле ее не было нигде, кроме как во мне самом. Я стал, как когда-то сестра, прогуливать уроки, слоняться по улицам, сидеть на скамейках в старом городе, пить бутылками джин с фруктовым соком и вести себя вызывающе. В общем, я делал все, чтобы родители уверились в том, что их ребенок, который вчера носил им листочки с нарисованными сердечками и написанными карандашом стихами, тихо умер и его место занял чужак – расстегнул ребенку молнию на спине и спокойно забрался внутрь.

(Я тоже скоро испарюсь? Может, я уже исчез, но мне пригрезилось, что я продолжаю вести жизнь подростка «не от мира сего»?)

Я делал то же самое, что и сестра, но эффект получился другой. Мать не сообщила мне, что ей не нравится то, во что я превратился, она жила в какой-то легкой дымке, закутанная в шаль из ветра и ненависти. Отец не схватил меня за плечо и, вывернув руку, не бросил меня на кровать, называя отродьем. Похоже, они никогда на меня не рассчитывали, и потому потратили все свои горечь и печаль на Саммер. Мама смеялась (своим особым смехом) и рассказывала, как после родов бродила в ночнушке по больнице в надежде найти своего настоящего малыша, красивого карапуза, свое дитя – я ее категорически не устраивал.

И потом как-то вечером мы с Маттиасом приняли ЛСД. Помню эти маленькие розовые квадратики из картона – они зажаты у меня в ладони. Мы сидим на нашей обычной скамейке в Старом городе, вокруг нас чахлые кусты, пропитанные запахом мочи. Он протягивает мне кулак, раскрывает ладонь, широко улыбается, обнажая зубы, отчего у него становится какой-то угрожающий вид, как у готовой напасть собаки.

Я положил промокашку под язык. Маттиас тихо сидел и смотрел на студентов, которые занимали террасу в кафе «Клеманс», слушал, как они смеются, чокаются. Они казались такими близкими и одновременно недоступными, они жили в мире, от которого нас отделяла прозрачная пленка. Мы отскакивали от нее, а она принимала форму наших тел, а мы думали, что то налаживаем контакты, то теряем их, хотя все время находились в той же точке отсчета. Я смотрел на злобно сверкающую в темноте сережку в ухе Маттиаса и думал, что с ЛСД меня совершенно не торкает. Ничего не происходило, но ведь так и должно было быть. Ничего больше и не произойдет. Не на что надеяться, нечего бояться. Мне стало легко и немного стыдно – это как если бы вы закрыли какую-то тварь в шкафу, потом выдвинули ящик – сейчас выскочит! – а она засохла или превратилась в пыль.

Вдруг Маттиасу захотелось покататься. Он завел свой мотоцикл, приподнялся на педалях, я сел за ним. Мы мало говорили, у меня сейчас складывается странное впечатление, что мы молчали, потому как стали телепатами, а может, вели каждый свой собственный внутренний диалог.

Он поехал вдоль озера – ветер казался удивительно теплым. Потом дорога осветилась, вроде как включили тысячи фонарей или наставили по краям дороги горящие цветы. Издалека казалось, что дорога ведет в небеса, я прижимался к спине Маттиаса, обхватив его за пояс, и чувствовал доверие и благодарность; я был уверен, что он везет меня туда, где еще больше света, где слепит глаза горячий газовый шар.

Мы ехали и ехали, а в голове у меня крутились разные мысли с многообещающими названиями: «Правда», «Ответ», «Покой»… Казалось, до них рукой подать; они хлопали крыльями, мягко шелестели, зависали перед глазами, крутились в зрачках, потом неслись в темноту и погружались в небытие.

А потом все резко закончилось: Маттиас заехал на тротуар, выключил мотор, спустил ноги с педалей и, выпрямив с авторитетной беспечностью спину, чуть подтолкнув меня назад, ссадил. И я понял, что мы вернулись туда, откуда выехали, прямо в Старый город. За нами всеми цветами радуги светился бар «Клеманс» – было похоже на северное сияние.

Мне стало плохо. Челюсть так напряглась, что я чувствовал боль даже в затылке, зубы сжались, как спаянные. Меня затопила волна отчаяния, бесконечной грусти и уверенности в том, что ответов на свои вопросы я никогда не получу – они навсегда останутся вопросами, они скрылись во тьме, стали самой этой тьмой. А потом место грусти заняли возбуждение и обида на Маттиаса.

Я провел рукой по волосам – мне показалось, что кожа засохла, стянув череп; я был уверен, что сейчас случится непоправимое. Вдалеке показались какие-то фигуры: они двигались в нашем направлении, держась за руки. Укутанные с головы до ног так, что их волосы сливались с меховыми воротниками, они походили на полуженщин, полумедведиц.

Маттиас соскочил со скамейки.

– Да это ж, блин, подруга твоей сестры!

Я, даже не видя ее, знал, что это Джил. Девушки еще казались подсвеченными силуэтами, грациозными животными с неясными чертами, но что-то в том, как она проводила рукой по щеке, в том, как свет играл на ее темных волосах, а может, какое-то предчувствие, что-то еще говорило о том, что это именно она и, одновременно, что ее там нет. Время растянулось и стало нелинейным: каждое мгновение, вмещавшее их шаги, движения головы и рта, выпускающего сигаретный дым, за которыми я не успевал уследить, вспыхивали внутри меня картинами совершенного мира, картинами того, что вот-вот произойдет.

Джил шла с двумя девушками, которых я не знал, и пока сердце у меня билось так же медленно, как само время, Маттиас сделал шаг им навстречу:

– Привет, Джил.

Она повернула голову. Это длилось бесконечно, и я понял, что никогда не прощу Маттиаса. Его наглость в обращении с реальностью – он забирал ее себе, выкрадывая у меня и обращал в ничто – не заслуживала прощения. Ему достаточно было просто позвать лучшую подругу моей сестры, и вот она подходит с мягкой улыбкой (я видел ее лицо как в замедленной съемке: вот она делает шаг, может, еще и наклоняется к нему и шепчет что-то на ухо), а потом появляется Саммер, возникает из темноты и кладет руку Маттиасу на плечо. Всего несколько слов этого придурка, и жизнь начинается заново, и вот они уже идут в бар, он по центру, держит их под руки, и воздух над ними становится их будущим! Он как будто запустил в меня свои руки. Гладил мне органы, сердце, легкие, печень, щекотал их своими пальцами с обкусанными ногтями.

Джил усмехнулась и удивленно приподняла бровь, рассматривая улыбающегося Маттиаса, в ее расширенных глазах читалось, что разговоры с подобными типами расходятся с ее жизненными принципами.

Потом она увидела меня.

Сначала удивилась, потом на смену удивлению пришли тысячи эмоций, такая серия с пробелами: испугавшись, она незаметно отстранилась, а подруги – по-прежнему под руку – насторожились и сдвинулись к ней, прижимаясь бедрами и плечами, их волосы свешались с ее волосами, образуя шелковистое гнездо, в котором могли бы заснуть какие-нибудь лесные звери; потом она смутилась, застеснялась, но мимолетно, а может, мне это и вовсе примерещилось, затем вроде смешалась, почувствовала неловкость, ей стало скучно и захотелось провалиться сквозь землю.

«Как дела, Джил? На вид неплохо», – добавил Маттиас, и мне не удалось определить, бросил он эту фразу, чтобы придать себе значимости, или неловко пытался проявить деликатность, или же, напротив, в ней звучали агрессия и ирония, а еще упрек.

Что-то во мне дало сбой, накатила горячая волна. Казалось, Маттиаса невозможно остановить, как и лаву, которая вдруг хлынула из моей груди. Жалея, что не в силах ни закрыть Джил глаза, ни вырвать их, я прыгнул на Маттиаса с ловкостью, на которую еще несколько часов назад точно был не способен – так получается только от ненависти, толкнул его и стал лупить куда попало. Я слышал тоненький голосок, повторявший: «Заткнись, заткнись, заткнись!» – откуда же он взялся? – а потом неожиданно понял, что это мой собственный голос. Но Маттиас дело так не оставил, он выскользнул, как змея, и вдруг оказался надо мной, сел верхом мне на грудь, как в какой-нибудь любовной схватке, и начал меня бить. Он метил в челюсть – его удары оказались намного точнее и сильнее моих пощечин, – и голова у меня моталась из стороны в сторону; под левым глазом треснула кость, но боли я не чувствовал. А он молча махал кулаками, вбивая меня в снег, и вкус крови у меня на губах был таким же приятным, как поцелуй.

А потом я падал куда-то в темноту и парил там в невесомости, перед глазами скакали яркие картинки, пятна света и вспышки огня.

Сознание, витавшее неизвестно где, вернулось в покинутое тело. В это наполненное болью чужое тело, которое жило своей независимой и странной жизнью. Сейчас оно находилось в смутно знакомой комнате, напротив сидел мужчина в форменной рубашке с зачесанными к затылку, блестящими то ли от бриолина, то ли от пота волосами. Похоже, я когда-то уже встречался с ним. На стене, прямо над его головой, фломастером было накарябано «мудила» – надпись, по всей видимости, пытались стереть, но краска исчезла, а оттиск остался и выступал теперь еще четче.

Мужчина наклонился и передал мне пакет, тяжелый и холодный. Что-то замотанное в прозрачный мешок синего цвета, какой-то человеческий орган, маленькую замороженную зверюшку.

– Это тебе лед на щеку. Тебя сильно отделали.

Тогда я вспомнил, кто это был. Один из полицейских, который приходил к нам домой, когда исчезла Саммер. Тогда, рассказывая о пикнике под его пристальным взглядом, я чувствовал себя не в своей тарелке – мне казалось, он видит меня насквозь.

– Жан-Филипп Фавр тоже получил. Ты знаешь, что его отец хочет написать заявление?

Я взглянул на него с удивлением, от пакета со льдом в щеку отдавало током:

– Жан-Филипп Фавр?

Инспектор устало выпрямился на стуле:

– Забыл? Ты чего вчера наглотался?

Я молча скользил по его физиономии глазами, понимая, что оказался в полицейском участке, куда уже когда-то приходил – только эта комната была почище, – и что из свидетеля, а может, и подозреваемого, перешел в разряд преступников. Меня отчасти занимало, не станет ли теперь моя жизнь таким вот переходом из одной комнаты в другую, более грязную и более тесную, где вокруг меня окажутся похожие люди с неискренними лицами, над которыми будет красоваться надпись «мудила».

Он посмотрел на меня и вздохнул. Потом взял листы бумаги, которые лежали перед ним, и стал просматривать что-то похожее на бесконечный отчет. А потом рассказал мне о том, что произошло ночью. Вернее, что произошло ночью с кем-то, кого звали Васнер Бенжамен – это имя, написанное крупными буквами, значилось на листах, которые полицейский держал в руках, это имя темнело то тут, то там.

Ночью гражданин-васнер-бенжамен вел разнузданную жизнь, ничего не боялся и действовал исключительно в состоянии аффекта, вызванного, видимо, вспышкой немотивированной ярости. Около двадцати трех часов он подрался с юношей по имени Россе Маттиас на площади Бур-де-Фур; юный Россе при этом удивительным образом оказался в роли жертвы и пытался безуспешно сдержать вспышку насилия. Затем гражданин-васнер-бенжамен разнес террасу кафе «Клеманс» (переворачивал столы, бросался стульями в свидетелей, одна молодая женщина по имени Дюрпез Марион получила легкое ранение в голову). Молодые люди, которые, как они сообщили в полиции, прежде были знакомы с гражданином-васнером-бенжаменом, в том числе юноша по имени Фавр Жан-Филипп, попытались его успокоить и образумить, но гражданин-васнер-бенжамен, находившийся в невменяемом состоянии, бросился на Фавра Жан-Филиппа, повалил его ударами на землю и разбил ему надбровную дугу, что потребовало госпитализации пострадавшего: в районной больнице города Женевы ему наложили несколько швов. Жандармам, прибывшим на место происшествия, с немалым трудом удалось угомонить гражданина-васнера-бенжамена, который оказывал сопротивление, отбивался ногами, оскорблял присутствующих и находился, по всей вероятности, в измененном состоянии сознания.

Сбоку на стене я заметил еще одну надпись – кто-то нацарапал карандашом: «Здесь был я». И я искренне позавидовал тому, кто это написал, – он мог точно сказать, кто он и где был. Мне подобная категоричность не грозила. Веки у полицейского набрякли, он то быстро моргал, то подолгу или дремал, или размышлял о сущности бытия и о потерянной молодежи – обо всем этом утомительном насилии.

Я тоже чувствовал себя разбитым и без сил. Все тело тупо ныло, то тут то там вспыхивала боль и расходилась кругами, отчего не хотелось ничего, разве что поесть.

Инспектор ничего не сказал о Джил. Я очень надеялся, что она ничего не видела, что она исчезла в ночи с двумя девицами по бокам, но к горлу подступала тошнота. И инспектор смотрел на меня так, словно знал о моих похождениях то, чего не опишешь словами.

Было шесть часов утра.

– Не помнишь?

– Нет.

Инспектор уставился на мои руки, которые я заламывал и заламывал.

– Это, случаем, не из-за сестры? Все это?

Меня затошнило.

Похоже, он поразмышлял над такой вероятностью, потом встал – он оказался более подвижным, чем я думал, – вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. У меня пролетела мысль, что он пошел за оружием или за помощниками, которые станут меня бить, а может, отправился за документами, подтверждавшими, что моя вина больше, во много раз больше. Полицейский выскочил из кабинета, а мне казалось, что он схватил меня за руку и повел далеко в сторону от дороги, туда, к густому кустарнику, где можно найти или сделать ужасные вещи. И я понимал, что пойду за ним, покорно пойду, даже зная, что не вернусь обратно или вернусь другим и буду держать это в себе всю оставшуюся жизнь.

Когда инспектор открыл дверь, я подпрыгнул от неожиданности. Он держал пластмассовый стаканчик с какао, который казался в его ладони до смешного маленьким. Поставив его прямо передо мной на стол, он вернулся в свое кресло:

– Я инспектор Альваро Эбишер.

Он выглядел утомленным и смотрел на меня мягко, в его глазах светился такой, знаете, огонек не то сострадания, не то подкола.

Я глубоко вдохнул:

– При чем тут моя сестра?

– Она исчезла. Ты был на месте. Об этом непросто вспоминать. Непросто не чувствовать себя… виноватым.

Он вытащил из кармана брюк мятую пачку сигарет, положил ее на стол и, внимательно глядя на меня, принялся машинально крутить.

Мне казалось, что он держит меня на поводке, отпускает немного, потом резко дергает, чтобы утянуть туда, в заросли.

– И потом, твои родители…

– А что родители?

Меня удивил звук собственного голоса – я будто заорал во все горло. Инспектор уставился на стену за моей спиной так, словно там крутили какое-нибудь интересное кино:

– Люди всегда находятся, знаешь. Где-нибудь след оставляют, по телефону звонят, в магазин ходят.

Мне хотелось вырвать. У него подмышками расползались темные пятна пота.

– Так что, раз нет никаких следов, никаких улик…

Инспектор вздохнул, словно эта мысль ему была совсем не по душе. И резко перевел на меня глаза:

– Так или иначе, люди просто так не исчезают. Всегда есть объяснение. И чаще всего оно очень простое. Находится под самым носом.

Я взглянул на его руки – теперь они неподвижно лежали на ляжках.

Отец приехал около восьми утра, непричесанный, вошел в кабинет, где, как мне казалось, я провел так много времени, что теперь мало походил на прежнего. Инспектор Альваро Эбишер стал мне даже как-то роднее отца, и когда я закрывал глаза, то перед ними всплывали надписи: «Здесь был я» и «Мудила», одна за другой или обе одновременно.

Отец улыбался, но под глазами у него залегли тени. Он пожал руку инспектору сильно, почти дружелюбно и энергично, как бы сообщая: против него не пойдешь. На меня он даже не посмотрел, скользнул взглядом, словно искал что-то более привлекательное там, в темном углу:

– Мне очень жаль, господин инспектор. Подростки…

Отец с заговорщицким видом иронично приподнял бровь, но инспектор не шевельнулся.

– Я говорил с Патриком Фавром по телефону. Он не будет подавать заявление. Мы друзья, – с ударением добавил отец, отчего Альваро Эбишер поморщился.

Отец подошел и положил мне на плечо руку.

Инспектор вздохнул и качнулся на стуле. Потом поднялся и посмотрел на меня. Казалось, он специально делает вид, что не замечает отца, поэтому я занервничал:

– Если что, можешь мне звонить. Береги себя.

– Не думаю, что стоит усугублять ситуацию. Вам же тоже было когда-то пятнадцать лет, инспектор? – сказал отец, сжимая мне кожу на лопатке, слишком сильно сжимая. Он по-прежнему улыбался, но взгляд у него был непроницаемым.

Я сел в джип, вернее, с трудом втиснулся, потому что все тело у меня болело, а застоявшийся запах бензина и кожи в салоне вызывал тошноту. Отец вел молча, и мы оба старались не смотреть друг на друга. Через лобовое стекло казалось, что озеро, такое же серое, как шоссе, может, чуть менее блеклое, тянется далеко вперед и уходит также далеко назад. Далеко от берега с большой моторной лодки в темную воду прыгали черные точки, я подумал, что это ныряльщики, которые что-то ищут на дне, что-то спрятанное там, в водорослях.

– Папа, меня сейчас стошнит.

Отец резко затормозил, уводя джип в сторону, я открыл дверь, и меня вырвало на влажную землю. Воздух оказался на удивление холодным, но у меня выступили капли пота на лбу, пока я стоял на коленях и отплевывался шоколадом и водой. А потом на меня навалилась такая усталость, что я растянулся на траве, которая мгновенно стала для меня мягким и надежным убежищем.

Отец по-прежнему сидел за рулем:

– Как ты мог так с нами поступить, Бенжамен?

Трава щекотала мне щеку, и я слышал его голос, в котором клокотала сдерживаемая ярость, как будто издалека или как если бы он обращался к какому-то другому Бенжамену. И мне было совершенно все равно.

– Ты хоть можешь себе представить, что мне пришлось звонить Патрику Фавру? Что я должен был умолять его, унижаться перед этой сволочью?

Его голос зазвенел. Земля подо мной принимала форму моего тела, укачивала меня или собиралась поглотить.

– Ты хоть на секунду, на одну только секунду можешь подумать о ком-то, кроме себя?

Я зарылся лицом в траву, мне казалось, что я лежу в нежных объятьях, а вокруг пахло озером и всеми живыми существами, которые в нем обитали, в глубине и прямо у поверхности; они открывали свои мутные глаза и разевали рты, которые были еще темнее окружающего их мрака.

– Нет, конечно, ты на это не способен! Вы всегда были эгоистами, что ты, что твоя сестра.

Мне казалось, что озерные создания слушали нас, и вообще вся природа прислушивалась, а отец замолчал – он выговорился, но слова его останутся навсегда. И мне даже стало как-то легче, пока я вот так лежал, улавливая лишь дуновение ветра, раскачивающего ветви деревьев; рана на щеке не чувствовалась, тело перестало что-либо ощущать. Меня занимали лишь озерные создания, они извивались, выползали из грязи, их жабры открывались и закрывались, а безлапые тела корчились на берегу.

Наконец отец поднял меня с земли. Я не слышал, как он подошел, он передвигался совершенно бесшумно. Он как-то враз вырос передо мной, рванул сильными руками и отнес на кожаное сиденье, а потом озабоченно склонился надо мной и мягко пристегнул ремнем.

Потом он сел за руль, и мы поехали. Солнце блестело на дороге и в лужах по бокам, в них отражался миниатюрный мир, а сердце мое переполняла любовь к отцу.

Я положил руку ему на плечо.

Маттиас Россе пришел в школу с опухшим глазом и раздутой губой с запекшейся коркой крови, со мной он не разговаривал. Смотрел сквозь меня куда-то в окно или разглядывал карту полушарий над моей головой, погрузившись в собственные мысли.

Я ощущал его присутствие в школьных коридорах, чувствовал, как он смотрит на меня, сидя за мной на уроках, но, когда я набирался храбрости и оборачивался, он уже пересмеивался с соседом или скреб по парте циркулем. Как-то я зашел в туалет и увидел его: он стоял у зеркала, наклонившись над раковиной, и теребил сережку в ухе. Синяк у него под глазом пожелтел и как-то сполз по лицу, отчего Маттиас стал похож на грустного щенка. На нем была выцветшая футболка с надписью AC/DC, обладатель которой в Флоримоне автоматически попадал в категорию нищебродов. Горло у меня перехватило, я хотел подойди к нему, но тут ввалился высокий парень, он расстегнул ширинку и начал шумно ссать, а Маттиас в это время повернулся ко мне, и я отражался в его расширенных зрачках, видел в каждом свое искривленное изображение, и может, он в моих глазах тоже отражался, в общем, я отступил и бросился обратно в коридор.

В июне Маттиас Россе навсегда ушел из Флоримона.

С той кислотной ночи мы не обменялись с ним ни словом. Иногда он кивал мне, вроде случайно, и сердце у меня стучало от радости, но потом он как будто вспоминал, кто я такой, и сразу отводил глаза. В столовой он таскался с Тибо де Празом, старшеклассником с грязными светлыми волосами – его знали все, потому что у него в саду жила гремучая змея. Они проходили мимо меня, сгорбившись и одновременно шаркая ногами, а я вжимался в стул и обреченно перемешивал йогурт. Я чувствовал себя еще более одиноким, чем обычно.

Он ушел, что в очередной раз подтверждало закон Вселенной: люди уходят из нашей жизни. Нет, некоторые остаются навсегда, но другие, в основном те, кого вы действительно любите, испаряются один за другим, без объяснения: вот они здесь, а потом их нет. А жизнь продолжается, жизни нет до этого дела, вся она похожа на примитивный организм из воды и пустоты, который живет в таком же мире из воды и пустоты, – у него прозрачная тупая душа, она только и делает, что толкает этот организм вперед и вперед.

Дальнейшие годы бледны, их покрывает снег, белый и мягкий, покрывает покуда хватает глаз.

Когда я пытаюсь вспомнить, что происходило в 1994, 1995, 1996 и 1997-м, мои ноги начинают мерзнуть, будто под ледяным ветром, и холод пробирает меня прямо до сердца. Доктор Трауб смотрит на меня поверх своих очков – он похож на преподавателя, который терпеливо ждет ответа от туповатого подростка. Я чувствую сонливость, пальцы рук у меня немеют, мне хочется только одного – уснуть.

Я повидал огромное количество психологов. Была некая Шуллер, толстая дама с помятым лицом и таким накрученным шиньоном, что, когда я смотрел на него, у меня у самого начинала болеть кожа на голове.

– Ну, Бенжамен, ты расскажешь сегодня что-нибудь?

Ее улыбка резала, как лезвие ножа.

Я пожимал плечами. И мы так и сидели в некоей молчаливой схватке, а про себя я крутил кадры из видеоигр.

Потом со мной работал Катан, специалист по софрологии.^[20] Он укладывал меня на грубый ковер, чтобы я как следует расслабился, но этого никогда не случалось – достаточно было просто заговорить об этом, как я напрягался, и мне хотелось заорать или ударить кого-нибудь, может, именно Катана. Он просил меня представить, как воздух проходит у меня через нос, потом идет в горло, потом заполняет легкие, а я видел песок, черную воду или тучи насекомых, мне казалось, что я тону. В конце концов я поднимался с ковра, тяжело дыша. Однажды, сидя в соседней комнате под картинами с изображениями клоунов, я услышал, как Катан – на нем широкие штаны на резинке – заявил, что я специально блокирую эмоции. И услышав тоненький мамин голос: «Иногда мне кажется, что он хочет нам за что-то отомстить», ощутил шок: ничего такого я совершенно не хотел, я хотел только больше их не разочаровывать.

Еще был Копьевски, от него пахло хлоркой или моргом. Он говорил всякие вещи типа «грусть – это дар» и выглядел бесконечно подавленным. У него были глаза навыкате и кожа как из картонки, что делало его похожим на пираний, украшавших его рабочий стол. Казалось, его вместе с сушеными рыбками погрузили на несколько недель в тазик с соленым раствором; у них была одинаковая горькая складка в уголках рта.

Еще в памяти сохранилась дама, которая работала с эмоциями. Она просила меня снять футболку, потом укладывала на кушетку, покрытую пестрой тканью из Южной Америки, и дотрагивалась до спины своими ледяными пальцами. Из-под двери дуло, и мне думалось, что это дыхание беременных, которые ждали приема в соседней комнате, они казались уставшими и враждебными.

Ровно через год после исчезновения сестры мать пригласили на телевидение. Я испытал шок, когда узнал, что во время расследования у полиции появлялись зацепки: телефонные звонки, свидетели, которые вроде как видели сестру в Невшателе^[21] или в Цюрихе, но потом следы обрывались. Еще меня удивило, что пригласили мать, а не отца, хотя именно он привык к публичным выступлениям, именно он умел отстраненно и приветливо улыбаться, благодушно подстраиваясь под собеседников; но на швейцарскую программу для франкоговорящей аудитории в прямом эфире пошла мать, мать, которая месяцами не произносила имени Саммер, да и вообще о ней не говорила, но когда я увидел по телевизору ее фотографию, на которой у нее были розовые губы и щеки, на которой ей чуть больше лет, чем пропавшей дочери, фотографию, которую я никогда не видел, – кто дал им ее, у кого появилась мысль и желание поискать такую старую фотографию? – меня стало морозить, у меня закружилась голова от восхищения перед журналистским чутьем; они знали, что делали.

Я смотрел на мать на экране телевизора. У нее был идеальный макияж; она скрестила ноги, спокойно положила на колени руки – руки, которые иногда сами собой начинали жестикулировать, что помогало ей закончить предложение. Она выглядела элегантно на фоне огромного лица Саммер на заднем плане и словно появилась из ее рта или снов.

Ведущий, красивый загорелый парень с уложенными волосами, казался до смешного юным. Он поглядывал в записи, опуская голову, потом смотрел на мать, наклонялся вперед, словно намереваясь растянуться у ее ног:

– Госпожа Васнер, кажется, вы в первый раз выступаете после исчезновения вашей дочери, которое произошло ровно год назад.

Мать кивнула, она была похожа на маленькую заблудившуюся девочку, освещенную прожекторами.

Глаза у нее блестели, она нервно перебирала складки юбки, и от этого хотелось сжать ее в объятьях или заорать.

Журналист – у него были белоснежные блестящие зубы – говорил о фактах, о ложном следе, о «невыносимой тайне», а мать кивала, и ее маленький волевой подбородок подрагивал. Казалось, она полна благодарности, за то, что журналист проговаривает все те мысли, которые она слишком долго держала в себе. Он произносил имя сестры – «Саммер, Саммер», – бесцеремонно бросая его в никуда, бесконечно повторяя, словно знал ее лучше нее самой, словно прожил последний год вместо нее.