Текст книги "Саммер"

Автор книги: Моника Саболо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Я ехал вдоль озера в сторону Бельвю. Солнечные лучи нарисовали на воде длинный сверкающий коридор. Крошечный народец плясал в нем и махал руками. Золотая дорожка вела к самому горизонту, она упиралась в серые горы, которые через равные промежутки пути вырастали между голубой водой и голубым небом.

На берегу какой-то рыбак вытягивал из воды ловушку – большую прямоугольную клетку, в котором поместились бы и человек, и русалка из темных глубин. Я представляю, как внутри корчатся и подпрыгивают рыбины, заглядываю в их рты, которые жадно глотают убийственный воздух, – детские рты, вытягивающиеся в удивленное «о». Мне кажется, эти создания появляются на свет из озерного чрева или спрятанного в глубине озера яйца.

Я думаю о полицейском катере, о водолазах, облаченных в синтетику, о свете их фонарей, разбивающем темноту. Вижу, как эти люди проникают в мир, который гораздо больше нашего. Края этого мира поглотила тьма; он, словно скатерть, которую тянут с одного угла, – сползая с исполинского стола Вселенной, она увлекает за собой все – и меня. Шелковый шарф чернильного цвета, что разворачивается в ночи…

Я вспоминаю, как до ужаса боялся, что водолазы отыщут Саммер и поднимут на поверхность ее опутанное водорослями тело, хотя знал, знал еще тогда – там ее не найдут никогда.

Где она была? Где она сейчас?

Саммер под водой. Она покачивается на спине. Я вижу ее в темной синеве, потом все заливает ослепительный свет, как будто в воду упало солнце. Ее окружают розовые рыбки, а потом уходят серебристым косяком неизвестно куда, как стрелы, выпущенные в одном направлении.

Картинка меняется: теперь это мать, она в телестудии. Я замечаю отблески перламутра на ее ногтях, заглядываю в ее прекрасные влажные глаза и вспоминаю, что она хотела стать актрисой, жила в Париже и вела более интересную и яркую жизнь, чем тогда, когда родила ребенка без отца.

Вот она, притягательная и беспомощная, она заточена в экране. Звучит ее искренняя – искренняя в чудовищной лжи – мольба. Женщина, которую поглотил призрак исчезнувшей дочери; от ее огромного лица на тень матери падала тень еще большая – кажется, невидимая птица сложила два серых, полупрозрачных крыла.

Над озером к горизонту летят птицы, выстраиваются в линию, двигаются в том же направлении, что и я. Может, они приглашают меня в Бельвю и я увижу их на лужайке перед домом – они прижмутся друг к другу и будут пристально следить за мной, выворачивая шеи?

Я опускаю стекло, и в машину врываются ветер, оранжевый свет и запах воды; есть только природа – и я.

Дорога кажется новой, гладкой и сияющей, будто прямо сейчас, километр за километром, ее рожает земля.

И я вдруг вспомнил о птенцах попугаев. Мы с Саммер тогда были детьми. Они появились в большой белой клетке, стоявшей на подоконнике в кухне, – маме в то время пришла в голову идея завести птиц. Розово-серые голые комки с атрофированными крыльями, вывалившиеся из липких яиц.

Очень скоро на шее у маленькой самки выступила кровь, и нам с сестрой объяснили, что иногда птица-мать непонятно почему нападает на детей и убивает их. Мы пришли в ужас, мы трясли головами, мы никак не могли в это поверить.

«Сколько всего странного происходит на свете».

Я помню, как мать держит что-то, завернутое в бумагу, потом бросает это в мусорное ведро и молча стоит, не уходит, смотрит туда, а когда замечает меня в дверях, резко хлопает крышкой и моет руки средством для посуды.

Потом птицы и клетка исчезли.

Когда ночью я спускался в кухню налить себе молока, то в мерцающем свете холодильника мне чудилось, что из-под мойки выскакивает что-то живое, выскакивает и жадно дышит.

Я проехал ворота, заглушил мотор и вылез из машины. Земля, казалось, остановилась. Буйство дикого мира поглотила Вселенная.

Мать застыла, увидев меня, в руках она держала банные полотенца:

– Бенжамен?

Она явно удивлена, а ее улыбка скрывает что-то, похожее на страх; так она улыбнулась бы любому, кто появился бы перед ней, – подружке, пришедшей с плетеной сумкой в руке или незнакомцу с топором.

Я давно не приезжал сюда, может, год или два, вспоминать не хотелось. Воздух душил меня, когда мы находились здесь втроем. И еще на втором этаже стояла навечно закрытой комната Саммер; порой мне казалось, что из-за двери доносится далекая мелодия флейты или вытекает тонкая струйка пыли. Однажды я ушел и думал, что навсегда.

– Все в порядке?

Мать такая хрупкая на фоне дома, который кажется огромным в золотистом свете угасающего дня. Тень от него накрывает сад, и мы стоим в этой тени.

Я молчу и осторожно целую ее – мне нужно выиграть несколько секунд, постоять немного в прежнем мире.

Она смотрит на меня все с той же улыбкой, потом, чуть нагнувшись, бросает полотенца на шезлонг, и я говорю ей в спину:

– Я знаю про Саммер.

Какой слабый у меня голос!

Она выпрямляется и глазами перепуганной лани глядит на меня:

– Что знаешь, Бенжамен?

Я смотрю в ее маленькое решительное лицо и говорю себе, что она до последнего будет цепляться за ложь, за все то, что выросло между нами, – такое легкое и объемное, как шар из красной шелковистой бумаги, который старательно надувает соседский малыш.

Я делаю вдох. Я стою на краю земли. Смотрю в пропасть: там внизу деревья, скалы, и вьется крошечная синяя нитка ручейка.

– Я знаю, что она жива. Знаю, что она не папина дочь. Знаю, что вы мне ничего не сказали. И знаю, что вы ничего не сделали для того, чтобы найти ее.

Она немного постояла, потом развернулась и направилась в дом. Прошла в кухню, и я – следом за ней, наступая ей на пятки.

– Твой отец еще не вернулся. Хочешь выпить чего-нибудь?

– Мама…

Не знаю, услышала ли она меня; она продолжала стоять у холодильника, и на мгновение мне показалось, что она готова в него забраться и исчезнуть, стать частью его мороза и белого света. Но она просто плотно закрыла дверцу, в руке у нее появилась бутылка белого вина; она поставила ее на стол, потом села и посмотрела мне прямо в глаза.

Я на автомате вытащил из шкафчика над плитой два бокала, они стояли около фужеров для шампанского; меня всегда удивляло бесконечное количество этих фужеров, и я знал, что могу наощупь отыскать то, что мне тут понадобится. Может, от нашей жизни и осталось только это – четко определенное место каждой вещи на кухне.

Бокал в ее руке дрожит. Глаза неестественно блестят:

– Ты и понятия не имеешь, Бенжамен.

Я выдыхаю, сердце у меня сжимается. Я бросил камень в пустоту, он летит. Только воздух гудит.

– Я была так влюблена, а он бросил меня…

– Кто бросил?.. Кто?

Она пожимает плечами, склоняется над бокалом, она так похожа на Саммер, на ту Саммер, недоступного подростка. Потом поднимает голову и смотрит на меня:

– Он был женат, друг семьи. Я забеременела, когда мне исполнился двадцать один год.

Она коротко засмеялась.

– Я и правда думала, что он любил меня. В этом возрасте все мы дуры. А мои родители… Думаю, они хотели, чтобы я исчезла с лица земли. Виновата была только я. Жизнь моя вдруг закончилась. Я хотела что-то сделать, но оказалась здесь, в этом городе, в этом крохотном мире.

Она широко развела руки:

– Я могла стать кем-то. У меня была бы другая жизнь.

Я сидел рядом с ней, но это была пустая оболочка – моя мать ушмыгнула туда, где не существовало ни Саммер, ни отца, ни меня, ни этого дома.

– Я вышла замуж, думаешь, я для себя это сделала? Я сделала это ради родителей. Я сделала это ради твоего отца, ради твоей сестры, ради всех этих людей, которые приходили к нам, а потом в одну секунду исчезли. Мы дружили с Бернаром Барбеем, помнишь его? Я думала, он приходил к нам из-за меня, а потом, когда она исчезла, когда она так с нами поступила, он не отвечал на мои звонки, а если и отвечал, то говорил: «Успокойся, успокойся», как будто я сошла с ума.

У нее потекли слезы, и я подумал, что никогда не видел ее плачущей.

– Может, она и с ним переспала!

Голос у нее задрожал от ярости.

– Кто с ним переспал? – переспросил я.

Она резко поднялась, принялась ходить, как лунатик, и свет лампы играл на ее волосах. Золотистый диск прямо над ее головой.

– Твоя сестра!

Я в изумлении посмотрел на нее, я спрашивал себя, понимает ли она, что говорит.

Бернар Барбей?

– Она стала нам врагом. Она их всех хотела. Она была везде, все у меня отнимала, все! Отца, ребят, постоянно… Она хотела унизить нас!

В оконном стекле за ее спиной я видел отражение матери – той, другой матери, опасной незнакомки.

– А когда мы увидели их, Франка и ее, в гостиной… Потных, непристойных, на диване… Она валялась там, голая, а он на ней! Твой отец как с ума сошел, бросился на твою сестру, стал бить ее по щекам и подрался с Франком. Никому не дано пережить такое. Я словно умерла…

Ее тонкий голос раздавался в кухне, а в окне я видел небо, его голубое пальто, накинутое на землю, серело на глазах. Мне показалось, что я ухожу сквозь стекло и погружаюсь в синеву или сливаюсь с облаком.

Где я был той ночью?

Где я был всю свою жизнь?

– Прошло три дня, и она скрылась… И не пришла назад. Чтобы наказать нас!

Мать бросила на меня растерянный взгляд, губы у нее дрожали.

А я – я словно угодил куда-то туда, где офицер в белом кителе, развернув передо мной карту местности, терпеливо объясняет, что земля совсем не такая, как я думал, и теперь я попал вот сюда – он показывает на карте, – на границу двух океанов.

Как будто на ветровом стекле машины чья-то рука прикрепила кусок фотопленки – она совсем заиндевела, – и кто-то выводит на ней пальцем имя. Или рисует сердце. Или карябает непристойности.

Я вдыхаю облако пепла, и он залепляет мне легкие.

Мать снова садится, залпом выпивает вино. Щеки ее багровеют.

– И когда нам позвонил этот полицейский… Он сказал, что нашел ее, но она не хочет, чтобы мы знали, где она! Ты представляешь, Бенжамен?

Она шумно дышит, прижимает руку к груди, закатывает глаза.

– А ты… Тебе и так было плохо. К чему что-то говорить? Чтобы сделать тебе еще больнее? Чтобы ты решил, что ты тоже для нее ничего не значишь? Что она, как всегда, думает только о себе?

Я кивнул, я вообще кивал и кивал, чтобы успокоить ее, или успокоиться самому. Но что-то стало подкатывать к горлу, что-то из прошлого, сидящего глубоко-глубоко. Или это ночь так будоражит меня? Мне хотелось коснуться до ее щеки (влепить пощечину?) или зажать ей рот и давить, давить изо всех сил, чтобы она перестала…

Мать смотрит на меня, в ее глазах мольба, но меня в этом взгляде нет.

– Никому, слышишь, никому не понять, что я пережила. Что значит родить совсем одной, когда тебе двадцать два. Там были эти женщины, этот жуткий врач, они копались у меня в ногах, приказывали что-то. Это было ужасно.

Она бьет кулачком по столу, своим маленьким кулачком, маленьким камнем, и глаза у нее сверкают в потеках туши и слез, они сияют потусторонним огнем, в них сила и отторжение, которые стояли между нами все эти годы.

– Она все у меня украла, Бенжамен, все!

Я поднимаюсь, опираюсь на секунду о спинку стула и шепчу: «Мне пора», или: «Прости», или: «Заткнись, черт возьми!» Она смотрит на меня с удивлением, глаза у нее блестят, губы продолжают двигаться, но я ничего не слышу, иду по коридору и убегаю прочь. Навсегда.

Бархатная ночь сжала меня в своих объятьях, чьи-то крылья или выпавшие из них перышки коснулись моего лица. В темноте я слышу, как шепчет озеро. Оно гладкое, словно зеркало. Вода стала фиолетовой, она кажется густой и живой, а над ней дрожит лунный свет. Деревья наклоняются ко мне – это великаны, им хочется разглядеть получше диковинное двуногое существо, они следят за мной сквозь медленно покачивающиеся кроны. Весь мир – заблудшие и туманные звезды, тени, невидимые животные, растения, выдающие пьянящие глотки кислорода – с доверием смотрит на меня, я улавливаю его глубокое дыхание.

Интересно, имеет ли мать хоть малейшее представление о той иной жизни, которую она хотела бы вести? Понимает ли, о чем говорит? Или это всего лишь фантазия – слепящий далекий горизонт, девственно чистое небо? Или девичий талисман, отполированный годами тщетных ожиданий – каждый новый день озаряет его новым светом, и он тоже кажется новеньким, будто его только что вытащили из самого сердца земли.

Я подхожу к кромке воды, она зовет меня. Спокойно дышит, как спящее, а может, раненое животное.

Я вижу Джил: она сидит, голая, в кресле, машет руками, повторяя движения какого-то мужчины. Бернара Барбея? Господи боже. Джил водит рукой, показывая, как та скользит по голой материнской спине. Я вижу мать, замечаю, как непривычно сверкают ее глаза, когда она смотрит на Бернара Барбея. Вижу сестру в халате или футболке – она, заспанная, идет на кухню – и ловлю его пристальный взгляд. Мать нервно закуривает. Я закрываю глаза, чтобы отогнать невыносимые картинки, которые проносятся в моем воспаленном воображении.

Передо мной непроявленная фотография, оставленная в фотоаппарате. Пленка, скрутившаяся в темноте, как свернувшийся калачиком зверек. Снимок сделан, но рассмотреть его пока не удается.

Я вижу Саммер с Франком: они исходят по́том, их волосы перепутаны, они связывают тела любовников, как мокрые веревки; повсюду разбросана одежда, на журнальном столике валяются бутылки. Вижу мать: ее лицо искажает гримаса, как будто она получила удар током и, не издавая ни звука, вопит от боли. Как в замедленной съемке вижу отца: он бросается к сестре – она голая, лицо у нее горит, его заливают слезы, на фоне отцовской рубашки она кажется еще более нагой. Вижу его руки на ее бедрах, он сжимает их, на коже у сестры выступают красные пятна. Он держит ее, слишком крепко держит, слишком сильно прижимает к себе; я вижу, как ее грудь вжимается в отцовскую, низ живота прижимается к его брюкам, и у меня кружится голова.

Я склоняюсь над парапетом, мое лицо отражается в темной воде. Плеск от броска камня, история, нашептанная на ухо в постели.

На поверхности бродят тени.

Я вспоминаю фотографию, которую видел в женевской газете «Трибуна»: рыбак бережно, словно новорожденного, держит двухметрового сома. Он не верит своему счастью. Он сидит по пояс в воде на холмике из грязи, еле удерживает свою ношу, а под фотографией написано: «Огромный сом, пойманный в Женевском озере!», «Непонятно, откуда они появились. Кто их туда запустил?» Такая вот фотография, на которую вы долго смотрите, вам противно и интересно.

Черные кожаные перчатки рыбака.

Грязное пятнистое серо-зеленое тело рыбины.

Из разинутого рта свисают усы. Какой-то кошмар!

Огромная луна удивительно симметрично сменила солнце над озером. Негатив солнечного диска.

Ее голое безротое лицо как будто хочет что-то сказать мне, но слова теряются в дымке, которая ее закрывает.

Все вокруг, все планеты молча смотрят на меня.

Мир затих, чтобы я смог подумать.

Смог погрузиться в себя.

Я вижу рыбин из моих снов, розовых рыбин с усами, как у сома, но они телесного цвета.

Аквариум в комнате у Саммер.

Он включается, как телевизор в темноте.

Водоросли колышутся, вьются в потоке воды, и внутри – они, розовые рыбины. Они скукожились, стали с детскую ладошку.

Они целуют друг друга в губы в своей колыбели из растений.

А еще есть серебристые рыбины из моих снов. И еще огромные голубые с плавниками, похожими на паруса.

Я внезапно вспоминаю, что это целующиеся гурами и голубые неоны, бойцовские рыбки. Названия появляются где-то внутри моего черепа, как маленькие картонные карточки, сложенные в коробку, которую достаточно было открыть.

Озеро подрагивает в темноте. Вода и воздух нежно покачивают меня, как игрушку, которую надо аккуратно потрясти, чтобы из нее выпала застрявшая внутри жемчужина.

Вода движется неспешно, как и мои воспоминания. Там, в глубине, и в моем животе, что-то шевелится и дразнит: «Поймай меня, поймай меня, поймай».

Я свешиваюсь с парапета: те, что зовут меня из глубин то ли озера, то ли памяти, уже поднялись к поверхности; я различаю их силуэты в движении теней, я хочу до них дотронуться. Мое лицо овевает легкий свежий ветерок, он несет мельчайшие капли влаги.

Я вижу сияющую точку, выплывающую из темноты, она становится все больше. Теперь это шарик, который можно проколоть иголкой, и тогда оттуда вырвется свет и зальет все кругом.

Картинка обретает четкость постепенно, как при химической реакции.

Она яркая и контрастная, как свежеотпечатанная фотография.

Картинка, проявившаяся на чувствительной поверхности моей памяти.

Моя сестра в синей ночнушке, ей девять или десять лет, отец в пижаме. Волосы примяты со сна. Они сидят на крошечных деревянных стульчиках. Отец слишком велик и тяжел для хрупкой мебели.

Я вижу их со спины, они не двигаются.

Их освещает свет, льющийся из аквариума.

Двигаются только рыбки, шныряют в водорослях, к стеклу подплывает маленький чистильщик.

Я слышу, как гудит фильтр.

В этом аквариуме заточена жизнь. Плавники, искорки, дышащие рты. Там растут травы, на камешках лежат прозрачные икринки, ползают улитки. Все вокруг, все неодушевленные предметы: кровать, стол, крохотные деревянные стульчики и застывшие на них силуэты – лишь тени в темноте.

Мертвое наблюдает за живым.

Я проникаю в картинку, ныряю в нее – путешествую наяву, как во сне – и близко-близко подхожу к Саммер.

Я знаю, что приближаюсь к центру – чего: земли, Вселенной, кошмара? – к чему-то твердому и страшному, скрытому под слоями горной породы, что копятся с начала времен.

И вдруг понимаю, что на сестре та самая ночная рубашка, в которой она плавает во всех моих снах. И я смотрю на нее, смотрю только на рубашку.

Ткань начинает двигаться.

Ткань начинает двигаться, как будто под ней находится что-то живое, какое-то маленькое вертлявое животное, зверек, ворочающийся в своей постели.

Вижу плечо отца, оно связано с тем, что под тканью, и я понимаю, что это его рука, его рука там, между бедер моей сестры, между ее застывших от страха бедер, а он смотрит прямо перед собой, поглощенный рыбками, и рыбки двигаются в ужасающей тишине.

Саммер оборачивается, широко распахивает глаза, беззвучно шевелит губами. Я отступаю в темноту коридора.

Но я видел.

И она меня видела.

ПОСЛЕ

Саммер Васнер исчезла много лет назад, затерялась в мире, как в густом тропическом лесу.

Она сделала все, чтобы исчезнуть. Скрыться навсегда.

Она стала призраком.

И искать ее придется бесконечно, вслепую, хаотично.

Но, естественно, эти страхи оказались беспочвенными.

Теперь я знаю, что наши призраки рядом, стоит лишь улицу перейти. Они смотрят на нас. Они зовут нас. Они вполголоса повторяют наши имена, шепчут тихо, умоляющее, методично. Иногда они оказываются так близко, что их белые пальцы касаются наших лиц.

Но мы не слышим их, мы их не видим. Они появляются только ночью, когда мы отпускаем с поводка диких зверей наших снов.

Найти ее оказалось удивительно просто.

«Проще простого», – как сказал Альваро Эбишер.

Мы почти каждую среду ужинаем с инспектором в пиццерии у вокзала. Стены в ней отделаны белой плиткой, поэтому она похожа на пустой холодный бассейн. Мы почти всегда одни.

Альваро Эбишер рассказывает мне о тех временах, когда он сам выезжал на место преступления, и голос его теплеет, в нем полно сожаления. Он ненавидит свою нынешнюю работу, мечтает, что на следующий год выйдет на пенсию, откроет свое дело и станет частным детективом. Я с энтузиазмом киваю, хотя мы оба не очень в это верим. Я говорю с ним о Джил и о ее сыне, семилетием мальчишке, – о той эйфории, что охватывает меня, когда мы вместе с ним лепим динозавриков, о том, что хотел бы отвезти их куда-нибудь на каникулы. И Альваро Эбишер кивает мне в ответ.

Наверное, это и есть жизнь: сидеть с другом, есть пиццу с сыром и делиться своими мечтами. Они витают над нашими головами в свете желтых неоновых лампочек и, когда мы о них говорим, становятся яркими воздушными шариками, которые мы сами же надуваем.

В прошлый раз Альваро Эбишер протянул мне сложенный вчетверо листок в клеточку. В его лапище он казался совсем крохотным.

Я долго смотрел на буквы, походившие на созвездие, нарисованное шариковой ручкой: САММЕР ВАСНЕР. 13, БУЛЬВАР АРАГО. 75013 ПАРИЖ.

Как будто из далекого прошлого донеслись звуки мелодии, знакомой и в то же время неизвестной, – когда-то, сидя вокруг костра в какой-нибудь пещере, наши далекие предки напевали ее, чтобы убаюкать малыша.

Я заново сложил листок так, как было. И убрал его в бумажник.

Я без проблем отыскал Маттиаса Россе – стоило только захотеть. Просто набрал его имя в Интернете. Оказалось, он – исполнительный директор автошколы в Гран-Саконне. Я отправился туда по горячим следам, может, потому что знал, что если начну размышлять, то никогда уже не поеду, а может, мне очень-очень надо было с кем-нибудь поговорить.

Я немного постоял перед витриной, помялся, потом выбросил сигарету, вошел и сразу увидел его – за конторкой. Он рассматривал паспорт какой-то девушки в вязаной шапочке. Я узнал его по вьющимся волосам, теперь они отросли до плеч. Короткая, узковатая кожаная куртка, в ухе болтается блестящая сережка – похоже, Маттиас отказывался признавать, что юность осталась позади. Интересно, почему я так им восхищался?

Я подошел, представился. Он посмотрел на меня, явно недоумевая. Мне пришлось еще раз назвать свое имя. Кажется, Матиас немного удивился, а потом протянул мне руку и улыбнулся, как прежде.

Он выбрался из-за своей конторки, с трудом застегнул куртку – казалось, мой бывший однокурсник выпросил ее поносить у какой-нибудь худенькой студентки колледжа, – бросил: «До скорого» двум сотрудницам, которые привычно кивнули, и мы устроились за стойкой бара рядом с автошколой. Я не знал, что сказать, а Маттиас и не пытался. Поэтому, в конце концов, я заговорил о том, за чем ехал:

– Знаешь, я нашел сестру, Саммер. Она живет в Париже.

Он сразу отставил пиво, вытер губы тыльной стороной ладони и повернулся ко мне.

– Я знал кое-что… И ничего не сказал. Ничего не сделал. Наверное, хотел сберечь репутацию родителей. Я подвел ее. Думал, что она бросила меня… А это я.

Маттиас внимательно посмотрел на меня – в его взгляде промелькнуло что-то, чего я никогда раньше не замечал. Он чуть помолчал, потом отвел глаза и, уставившись в стену, рассказал, что разводится и что жизнь ему осточертела.

Мы осушили стаканы, он взглянул на часы:

– Ну, мне пора.

Маттиас положил десятифранковую купюру на барную стойку и ушел, шаркая высокими сапогами.

Мы больше не виделись. Но я рад, что он жив, что он где-то есть.

Я хотел написать Саммер, я хотел сказать ей столько всего! Я садился за длинное, невозможно длинное письмо, сочинял его неделями, но в результате как-то вечером – прошло полгода! – набросал несколько слов, набросал, не раздумывая (не скажу что), а потом выскочил из дома и быстро пошел к почтовому ящику. Когда я бросил в него письмо, у меня скрутило живот, а потом я почувствовал, что мне стало легче, будто я таскал на спине тяжелый металлический ящик или провел почти всю жизнь в лязгающих доспехах, а теперь все это исчезло.

Саммер ответила очень быстро, не прошло и недели. Будто все эти годы только и ждала весточки от меня, и от этой мысли сердце у меня разрывается.

Она прислала фотографию.

На снимке сестра стоит справа – такой спортивный вариант нашей матери, на ней свитер с капюшоном, светлые волосы забраны в хвост, – а за плечи одной рукой ее обнимает мужчина с красивым и знакомым лицом (на лбу – глубокие залысины). В другой руке он сжимает ладошку маленькой белобрысой девочки – у нее ужасно гордый вид. Я понял, что это Франк, и, кажется, ничуть не удивился. Наверное, это было записано где-то внутри меня.

Я не знал, но я знал. Я знал, но не знал.

Я думаю о Франке. Представляю, как в день пикника он сидит в машине у леса – на заднем сидении валяется дорожная сумка, пальцы нервно постукивают по рулю. Он чуть старше Саммер, но готов пойти на все, чтобы спасти свою юную возлюбленную. Наверное, он один понял тогда, что она не остановится, и ему пришла в голову идея побега – пришла тогда, когда сестра начала спать со всеми подряд и отчаянно звать на помощь, но мы этого так и не услышали.

Я часто смотрю на эту фотографию. Вытаскиваю из кошелька, провожу пальцами по их лицам.

«Сможешь ли ты простить меня?» – написала сестра таким кругленьким и аккуратным почерком школьницы-первоклашки. И читать это мне было больно и смешно – ведь я мог сказать ровно тоже самое. Два сапога – пара.

И я, и она – сомневаться не приходится – постоянно возвращалась в памяти к тому пикнику. Она придумывала объяснения, подбирала слова. Я искал причину. И оба мы тосковали о решении, которое могло бы нас всех спасти.

Поезд прибыл на Лионский вокзал^[31] по расписанию, и я вышел на перрон. Последний раз я видел Саммер двадцать четыре года, девять месяцев и восемь дней назад.

Стоит ночь, воздух холодит кожу, и мне кажется, что я угодил в Зазеркалье. По перрону валит толпа, и я иду в этом потоке; пассажиры тащат за собой чемоданы, у меня на плече дорожная сумка. В небе хаотично мечутся голуби, а я размышляю о том, что Саммер неслучайно поехала в город, где жила когда-то мать. Но удалось ли ей отыскать то, чего той не хватало?

Теперь я думаю о матери: мне неожиданно хочется ей позвонить. В памяти всплывают сообщения, которые она регулярно оставляет на моем автоответчике, – голос ее странно нежен, а слова, что я слышу, прежде она не произносила никогда. Имела ли она представление о том, что происходило перед аквариумом? Иногда мне кажется, что, по крайней мере, догадывалась, а иногда, что знала доподлинно – ведь матери все знают, только скрывают даже от самих себя. Какая-то часть нас (родовая гордость?) осталась там, в глубине озера; она похожа на великолепный древний корабль – трюм его заполнен золотыми монетами и костями, – он кажется непобедимым, но одного прикосновения достаточно, чтобы обратить его в прах.

Я иду вперед. Толпа стремительно течет, как мощная река, она выплескивается на улицы города. Но сердце мое шевелится едва-едва, как у медведя в зимней спячке, и я продвигаюсь медленно, внимательно изучая пространство под сводами вокзала. Вот девушка в наушниках, идет, глядя себе под ноги; вот мать с малышом, она тянет за собой ребенка, а тот вырывается, пытается убежать; вот женщина в мини-юбке, она курит, и что-то в ее походке, в том, как она поправляет выбившуюся прядь волос, заставляет меня задержать дыхание, но нет, как всегда, это не она – незнакомое лицо, незнакомые глаза, взгляд, вопрошающий или исполненный подозрения. Мне чудится, что все женщины мира спрашивают себя, достоин ли я их прощения, и согласятся ли они открыть мне свои объятья.

Сердце начинает гулко грохотать, пульсирует в шее, в пальцах. Горло сжимает страх. Меня терзает мысль, которую я стараюсь прогнать с того момента, как сел в поезд, вопрос, на который Саммер, наверное, ответила, закрыв глаза, – тряхнула головой и вернулась обратно в небытие.

И тогда я увидел ее. У инфракрасного обогревателя, который краснел в полутьме, как стоп-сигнал или вертикальная рана. Она стоит, засунув руки в карманы куртки; светлые волосы забраны в хвост, на неожиданно юном лице ни капли макияжа.

Под сводами вокзала она кажется хрупкой и маленькой, как музейный экспонат – статуэтка – под огромным защитным куполом из стекла и металла.

Она рассеянно смотрит вдаль.

Сердце у меня сжимается, по телу проходит судорога. Я иду к ней, ощущая сопротивление – пространства, магнитного поля, самого себя? – как против сильного ветра. Шаг за шагом – я словно выхожу из бесконечно затянувшегося сна. И вдруг сестра смотрит в мою сторону и простирает к небу руки.

Я уже так близко, что могу обнять ее, я вижу, как блестят ее глаза. Саммер шевелит губами, она улыбается – одними уголками рта – властно и потерянно:

– Бенжамен, Бенжамен…

Я слышу ее ясный и певучий голос – он произносит мое имя – и понимаю: наконец-то я на поверхности!

notes

1

Черлидинг – американский вид спорта, который сочетает в себе элементы шоу и зрелищных видов спорта (танцы, гимнастику и акробатику). Черлидер – лидер выступающей группы.

2

Пароксетин – антидепрессант с сильным противотревожным действием.

3

Алпразолам – лекарственное средство, использующееся для лечения панических расстройств и неврозов.

4

О-Вив – район в историческом центре Женевы на левом берегу Женевского озера.

5

Бельвю – одна из 45 коммун кантона Женева.

6

Паки – улица в историческом центре Женевы. Район Паки пользуется популярностью у иммигрантов, считается демократичным районом.

7

Эскалада – историческое событие 11–12 декабря 1602 года, когда войска герцога-католика Эммануила Савойского пытались взять штурмом крепостные стены вольного кальвинистского города Женевы, но жители города смогли отбить нападение.

8

Patriae, Amiticiae, Litteris – девиз группы «Цофинген», одного из старейших объединений студентов, переводится как: «Во имя родины, любви и науки».

9

Овоматин – напиток из молока, какао и солода, популярный в Швейцарии.

10

Анмас – коммуна во Франции, департамент Верхняя Савойя, находящаяся на границе со Швейцарией приблизительно в 8 км к востоку от Женевы.

11

Попперсы – сленговое название группы химических веществ. Чаще всего используются как клубные наркотики.

12

Кадакес – город в Испании (Каталония). Известен тем, что в нем часто бывали художники-авангардисты XX века: Сальвадор Дали, Марсель Дюшан и др.

13

«Голубая лагуна» – американский художественный фильм 1980 года.

14

Арв – река во Франции и Швейцарии, один из левых притоков реки Рона.

15

Межев – популярный лыжный курорт Европы, коммуна во французском департаменте Верхняя Савойя.

16

Kidsin Satan Service – «Дети на службе у сатаны», расшифровка названия американской рок-группы Kiss.

17

Джон Бонэм – британский барабанщик-виртуоз, участник группы Led Zeppelin, умерший в 1980 году в возрасте 32 лет.

18

Roger – английское кодовое слово, использующееся в авиации и означающее «Я полностью получил ваше сообщение» (I received all of your tranmission).

19

Вербье – горнолыжный курорт, расположенный в Южной Швейцарии и входящий в область катания «четыре долины».

20

Софрология (от греч. sos, гармония, phren, душа и logos, наука) – комплекс упражнений, направленный на самопознание и саморазвитие.

21

Невшатель – город в Швейцарии, известный в том числе тем, что в нем находится Центр писателя Фридриха Дюрренматта.

22

Шампель – элитный спальный район в Женеве.

23

Лакан, Жак (1901–1981) – французский психоаналитик, философ и психиатр.

24

«Орден Солнечного Храма» (OTS) – эзотерическая секта, созданная в 1984 году в Женеве Люком Журе и Жо Ди Мамбро, в основном известная из-за коллективных суицидов во Франции, Швейцарии и Канаде.