Текст книги "Сборщик клубники"

Автор книги: Моника Фет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава 2

После школы я прямиком отправилась домой, потому что мне было скучно сидеть в кафе вместе с моим физико-математическим классом. Мне вдруг пришла в голову мысль, что я слишком часто ищу развлечений там, где скучно. Я уже выросла из школы. Жаль, что осталась в одиннадцатом классе, и теперь мне придется учиться еще год. Расписание, контрольные, запах мела, пот, одни и те же лица… Надоело. Хотелось все бросить.

По утрам в школе была такая тоска, что я чуть не падала со стула.

Формулы, цифры, стихи, избитые истины. Шум. Толпа на школьном дворе. Духота. Не знаю, что за архитектор упражнял свой дурной вкус, составляя проект нашей школы. Он, наверное, сам никогда не ходил в школу. Жуткое здание из стекла и бетона, раскаленная печь летом и морозильник зимой. Понятно, что мне не улыбалось задерживаться там хоть на минуту.

По дороге я без видимой причины полчаса просидела в пробке. Повернув на Лессингштрассе, я обнаружила, что все парковочные места заняты. Чертыхаясь, я кружила по кварталу, пока кто-то не уехал и мне не удалось втиснуть свой «рено».

На лестнице меня встретила потрясающая смесь ароматов капусты, кофе и жареного бекона. Я поспешила распахнуть единственное лестничное окно, зная, что, едва войду в свою квартиру, соседи обязательно снова его захлопнут.

«Эту жизнь ты выбрала сама, – думала я, поднимаясь наверх, – ты этого хотела».

На мельнице был кондиционер. Летом в комнатах всегда царила освежающая прохлада, а зимой – приятное тепло. Там не было обшарпанных ступеней, чахлых цветов в горшках на окнах, велосипедов и детских колясок в коридоре и неприличных надписей на стенах. Например, последняя была с претензией на оригинальность: «Дева Мария, ты зачала без греха, научи нас, как грешить без зачатия!»

Кто-то пытался ее стереть, но буквы не поддавались, глубоко выцарапанные в краске. Что ж, эта надпись дождется того времени, когда лестницу будут перекрашивать.

– Есть дома кто-нибудь?

Как я и ожидала, ответа не последовало. Бросив сумку у себя в комнате, я пошла в ванную. Собралась было усесться на унитаз, но вовремя заметила, что сиденье поднято. Приятели Мерли считали, что опускать сиденье – ниже их достоинства. В отношении парней у нее был довольно примитивный вкус. При всей своей независимости она обожала властных самцов. Презирала себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Впрочем, у меня не создавалось впечатления, что она предпринимала серьезные попытки.

На кухне, как всегда, был бардак. Мы все любили поспать и потому выбегали из дома в страшной спешке, не успевая ничего прибрать после завтрака. Это меня нисколько не волновало, если бы не тот факт, что убирать приходилось мне, поскольку я первой возвращалась из школы.

Днем Мерли подрабатывала в пиццерии «У Клаудио», где ей поручали либо развозить заказы, либо помогать на кухне. Каро была слишком занята своим бойфрендом Гилом, и мы ее почти не видели.

Как бы я ни устала и ни проголодалась, ненавижу есть среди грязных тарелок и потому волей-неволей должна была убирать со стола.

Мерли по утрам обыкновенно ела мюсли, куда добавляла тертое яблоко, банан и выжимала половину лимона. Я выбросила фруктовую кожуру в ведро, очистила терку от остатков яблока и положила ее и лимоновыжималку отмокать в горячей воде.

Каро пила какао и ела тост с ветчиной и яйцом всмятку. От ее завтрака остались скорлупа и густая россыпь крошек на столе и даже на полу, хрустевших у меня под ногами. Пленка какао в ее чашке напомнила мне кожу на шее моей бабушки. Мне даже стало стыдно: я сто лет не звонила бабушке.

Сама я любила за завтраком выпить чаю с хрустящим финским хлебцем и сыром. Поскольку утром потратила лишних пять минут на поиски учебника, которого не было на месте, я не успела убрать нарезанный сыр в холодильник. За пять с лишним часов сырные ломтики стали прозрачными и начали скручиваться по краям. Такой сыр не годился даже для запекания, оставалось лишь выбросить его в ведро.

Я не уставала благодарить Бога за нашу посудомоечную машину, которую мы после долгих дискуссий купили с рук пару месяцев назад. Загрузив в нее грязные тарелки, я протерла стол, подмела крошки на полу, после чего наша кухня приобрела вполне достойный вид.

Когда я готовила себе яичницу с грибами и помидорами, в кухню ввалилась Каро.

– Ага, – произнесла я не без раздражения, – крысы чуют запах съестного.

Каро уставилась на меня пустым взглядом.

– Могла бы прийти пораньше и помочь мне убраться.

Каро зевнула и провела рукой по спутанным волосам. Подошла к холодильнику. Открыла дверцу. Достала йогурт. Нашла ложку. Села за стол рядом со мной. Все как в замедленной съемке.

На ней была самая короткая из ее юбок, майка без рукавов, а поверх – моя любимая серая льняная блузка. Каро ни за что не соглашалась дать мне ее поносить, потому что сама с ней не расставалась.

– У меня был гость, – сообщила она.

– То есть ты прогуляла школу?

В последнее время Каро редко появлялась в школе. Порой ей не хотелось вставать. Иногда она выходила из дому, но тут же поворачивала обратно. Удивительно, что при таком отношении ее до сих пор не вышвырнули вон.

– Ты говоришь как моя мать, – поморщилась Каро, принимаясь за йогурт.

– Гость? – переспросила я. – Я его знаю?

– Нет.

– Да ну?

Она пожала плечами.

Значит, с Гилом в очередной раз все кончено. Я раскрыла книгу, лежавшую у моей тарелки. Если ей не хочется рассказывать, то я не стану навязываться. Мне и самой хотелось покоя. Утро прошло на нервах. Шесть долгих, серых, потерянных часов… И кто мне их вернет?

Каро возилась с кофеваркой, которую нам подарила моя мать, когда мы въехали сюда.

– Хочешь кофе?

Я покачала головой, указала на чашку с чаем.

Каро сделала себе эспрессо и снова села к столу. Когда она протянула руку к сахарнице, рукав блузки приподнялся, и я увидела на ее запястье уродливую красную отметину.

– Каро…

Она быстро одернула рукав.

Давно с ней этого не было. Опять принялась за старое. Но почему?

– Хочешь об этом поговорить?

– Нет.

– Но если ты…

– Я все вам расскажу. По секрету. Честно.

Это мы уже проходили – пустые обещания. Каро нужно брать врасплох, чтобы сломить сопротивление. Лишь прижав ее к стене, можно узнать, в чем дело. Да и то не до конца. Каждый раз нам удавалось по капле выдавить из нее какое-нибудь признание. Таким образом мы и сложили пазл под названием «Каро». В семье у нее было неладно. Отец бил мать, а мать била ее и ее младшего брата Калле, который до сих пор жил с родителями. Они дрались с соседскими детьми. Прочный круг насилия, из которого ей никак не удавалось вырваться, и потому она вредила сама себе.

– Вот бы влюбиться, – мечтательно произнесла Каро.

– Ты все время влюбляешься, – возразила я.

Каро меняла парней как перчатки. Ее парни буквально сталкивались в дверях.

– Да не так, по-настоящему. – Каро сунула в рот кусок сахару. – Навсегда, – захрустела она, – на всю жизнь, понимаешь? Великая любовь. Пока смерть не разлучит нас. Аминь. – Смеясь, она потянулась за вторым куском. Конечно, она могла себе это позволить при ее-то фигуре. Она была тощая как жердь и ела как птичка.

– Ты что – решила остепениться? – Я отхлебнула чаю без сахара. На вкус ромашковый чай напоминал сено, залитое кипятком.

– Остепениться? Какое странное слово. Впрочем, называй это как хочешь. Может быть, я правда хочу остепениться. Что такого? Какие возражения? – Она с вызовом взглянула на меня.

– Если бы ты сообщила мне, что ты собралась ходить по проволоке в цирке, я бы и то меньше удивилась.

– Если уж работать в цирке, – фыркнула она, – то не эквилибристкой и не пожирательницей огня. Вот клоуном я бы согласилась.

Ну да, это как раз по ней. С ее короткой стрижкой и огромными глазами ей не потребовалось бы долго гримироваться. Но почему она снова резала вены?

– Не увиливай, – отрезала я. – Что у тебя с Гилом?

Она поставила пустую баночку из-под йогурта на стол и провела по краю пальцем. Баночка опрокинулась; звеня, упала ложка.

– Вы решили жить вместе?

Каро покачала головой:

– Нет. У меня с ним все кончено.

– Значит, ты так скоро нашла ему замену?

– А что? – огрызнулась Каро. – Я должна два года ходить в рубище и посыпать голову пеплом?

– Разве я против? – удивилась я. Ненавижу, когда меня вынуждают читать нотации. – Разве я тебя упрекаю?

– Ты? Да ты упрек ходячий! Ты посмотри на себя! – Она отшвырнула пустую баночку из-под йогурта, та шлепнулась на пол и откатилась к стене.

– Просто мне нравится Гил. – Моя яичница совсем остыла, и не по моей вине. – По-моему, он заслуживал шанса.

– У него был шанс, – отрезала Каро, – и не один. – Она встала, чтобы налить себе еще кофе.

– Черта с два! – Я оттолкнула свою тарелку и отхлебнула противного холодного чаю. Особенно противного оттого, что ноздри щекотал запах кофе. – Налей и мне, пожалуй.

Каро грохнула своей чашкой о стол.

– С чего ты взяла?

– Потому что ты помешана на поисках неземной любви, и пусть земная любовь стоит прямо перед тобой, ты ее в упор не видишь!

– В упор не вижу, потому что ее нет! – цинично ухмыльнулась Каро.

Я не ответила: пила эспрессо. Холодный цинизм – это неотъемлемая часть Каро. Нет, в ней есть и доброта, и теплота, и сочувствие, но только не в тот момент. В таких случаях мы с Мерли предпочитали ждать, пока лучшие стороны Каро снова проглянут сквозь толщу ее цинизма. И бывали вознаграждены.

Вначале Мерли и Каро удивились, узнав, что я совсем не купаюсь в деньгах, хотя и дочь популярной писательницы Имке Тальхайм (мать издавалась под девичьей фамилией, а после развода и вовсе вернула ее себе официально). Потом они поняли мою гордость, не позволявшую зависеть от родителей.

Однажды, незадолго до наших последних летних каникул, когда мы с Каро шли в бюро путешествий, она сказала мне, взяв под руку:

– А почему бы тебе не уладить этот вопрос с матерью? Бедняжка, наверное, уж не знает, куда девать бабки.

– Ах, Каро! Какая ты заботливая! – воскликнула я и остановилась. – Какое самоотверженное желание помочь моей матери избавиться от лишних денег!

– Да-да, – хмуро закивала она, – терпеть не могу видеть чужие страдания.

Переглянувшись, мы расхохотались. Я ни за что не стала бы просить денег у матери, и Каро это отлично знала.

Дни тянулись однообразные, скучные. Но это было хорошо. Он нуждался в размеренной, спокойной жизни. Чтобы держать себя в руках, и как можно дольше. Он вспоминал любимые фильмы: «Доктор Джекил и мистер Хайд», «Носферату», «Безумие», «Дракула» Брэма Стокера, «Молчание ягнят», «Ночь оборотня» и другие.

После каждого просмотра ему казалось, будто он нашел друга-собеседника, который его понимает. Может быть, это был режиссер фильма. Или один из актеров. Но когда он посмотрел документальный фильм о Хичкоке, был разочарован – таким старым, толстым, нервным и занудным показался ему знаменитый режиссер. Ему не верилось, что этот престарелый маменькин сынок снял «Психо». Чему он мог научить Клауса Кински, который играл главную роль в «Носферату»? Самодовольный фанфарон.

Однако – каждый из этих режиссеров знал его. Лучше, чем кто-либо другой – пусть они никогда и не встречались. Их фильмы проникали в самое его сердце, в его заветные, тайные мечты. В этих фильмах было все о нем.

Он любил старое кино. Прежде чем купить какой-нибудь DVD из новых, долго думал, сомневался. Он гордился своей коллекцией фильмов, равно как и библиотекой. Он считал, что у него хороший вкус: «Преступление и наказание» Достоевского, «Франкенштейн» Мэри Шелли, «Парфюмер» Патрика Зюскинда, «Кошачьи» Акифа Пиринчи.

Вот только смотреть фильмы он не мог – не было DVD-проигрывателя. Но диски все равно покупал. Владеть ими было ему необходимо. С ними он чувствовал себя спокойнее и увереннее. Порнографию он не любил, потому что эти книги и фильмы оставляли в голове пустоту.

Хорошие книги, плохие книги. Хорошие люди, плохие люди. Благодаря своей матери он научился понимать разницу между адом и раем, отличать Бога от дьявола. Благодаря ее отсутствию. Его суровое детство многому его научило. И какой бы образ ни принимало зло, он чуял его под любой личиной.

В мире было немного людей, похожих на него. Все это были люди искусства – писатели, художники, актеры, режиссеры. И он восхищался ими – издалека. С почтительного расстояния. Они были такие, как он, и все же другие. Люди высших сфер. Ему никогда не хватало духу для того, чтобы приблизиться к ним. Возможно, оно и к лучшему, поскольку подобное отношение ограждало его от разочарований. Иначе некоторые рисковали упасть в его глазах, как Хичкок или Клаус Кински.

Дистанция странным образом позволяла ему держаться рядом, предполагать родство душ.

Им были знакомы его сны, от которых ему с таким трудом удавалось пробудиться, его жгучие мысли, пожиравшие мозг. Их картины, книги, фильмы выдавали людей одержимых, страшных. Ему под стать.

Он часто думал, что это все равно что смотреть в зеркало. Видишь свое отражение, повторенное сотню раз. Как в зеркальном лабиринте в парке развлечений. Безумная бесконечность знакомого лица.

Он ощутил голод. Он порой забывал поесть, и лишь судороги в желудке заставляли его вспомнить о еде. Часы показывали без малого девять. Хорошо бы выбраться в кафе в деревне. Готовить не хотелось.

Готовить он вообще-то любил, и готовил неплохо (насколько это было возможно на двух маломощных конфорках, имеющихся в его распоряжении). Имей возможность, он выучился бы на повара и нанялся на какое-нибудь судно коком.

Тогда его жизнь была бы другой. Может быть, вид бесконечного водного пространства действовал бы на него умиротворяюще, делал бы его лучше. Но в глубине души он знал, что это самообман. От себя не убежишь, как ни старайся. Он боролся с собой до потери сил. И проиграл эту битву.

Он вышел в коридор и запер дверь. В коридоре никого не было, лишь шум доносился из-за дверей. Здесь жили по большей части репатрианты и сезонные рабочие, проводившие все вечера у телевизора. Паршивая у них была жизнь – ни нормальной работы, ни дома. Их браки быстро распадались, а если и нет, то дети все равно росли без отцов. На стене у выхода висели правила для проживающих: «В коридоре не курить. Телевизоры и приемники громко не включать. Входную дверь после 8 часов вечера запирать на ключ».

И так далее в стиле хозяйки – женщины лет сорока пяти, обладавшей громким, пронзительным голосом. Жизнь с мужем-алкоголиком оставила на ее лице глубокие морщины. Она за все отвечала и повсюду совала свой нос. У нее были тонкие губы с уныло опущенными уголками. Изредка раздавался ее сухой, отрывистый и безрадостный смех. От нее обыкновенно крепко несло смесью пота и приторных духов.

Он хотел было сорвать со стены листок с ее распоряжениями, но потом оставил как было, побоявшись, что испачкает чернилами пальцы. На улице в лицо ему ударила волна жаркого воздуха, почти такого же спертого, как у него в номере. Придется на ночь включить вентилятор, хотя его шум не даст ему нормально выспаться. Может быть, стоит съездить куда-нибудь, а не сидеть в кафе или в номере? В Кальм. Или в Брёль.

Он решил ехать в Брёль. Там можно и поужинать в кафе у замка, а потом и прогуляться по замку или вокруг одного из озер. С этой мыслью он сел в машину и включил двигатель. Пусть ему приходилось считать каждый грош, машину он не продавал, не желая поступиться свободой передвижений.

Он опустил стекло, хотя в салоне работал кондиционер. Свежий ветер, наполненный ароматом клубничных полей, ворошил ему волосы. Он сделал глубокий вдох. Иногда для счастья нужно совсем немного. Он включил радио. Тина Тернер. Почему бы и нет? И стал подпевать, отстукивая пальцем ритм по рулю. Это помогало забыться.

Глава 3

«Полиция продолжает расследование убийства восемнадцатилетней Симоны Редлеф из Хохенкирхена. На данный момент сыщики не напали на след убийцы. Объявлено вознаграждение в 5000 евро тому, кто предоставит информацию, содействующую скорейшему задержанию преступника. По словам главного комиссара криминальной полиции округа Берта Мельцига, это злодейское преступление будет раскрыто. Идеальных преступлений, как утверждает Мельциг, не бывает. А между тем прослеживается четкая связь между аналогичными преступлениями на севере Германии (о чем говорилось в наших предыдущих сводках). В каждом из этих случаев убийца срезал волосы жертвы и похищал ее цепочку. „Следует полагать, – сказал Мельциг, – что нашейные цепочки являются для преступника объектом фетиша“».

Скомкав газету, Берт Мельциг швырнул ее на стол:

– Что за болваны!

Комиссар налил себе вторую чашку кофе и вышел в патио, где со стоном опустился на стул. Но едва он сел, ему тут же захотелось вскочить, и он с трудом подавил в себе это желание и остался на месте: надо держать себя в руках, а то так недалеко и до инфаркта, как говорил Элиас – его лучший друг, партнер по теннису и врач.

Нет, Элиас не надоедал ему советами поберечь здоровье, он походя ронял пару слов на эту тему, и оттого они лишь крепче застревали в голове у друга.

– Мы все умрем, – обыкновенно отвечал Берт, тоже как бы между прочим.

– Разумеется. Но некоторые умрут скорее.

В этом был весь Элиас. Последнее слово всегда оставалось за ним.

Берт помешал кофе. Жена и дети уехали повидать ее родителей на выходные, и ему представился редкий шанс подумать в тишине. Но вчера вечером, когда они уехали, он открыл бутылку красного вина. А затем еще одну. И в мыслях наступил разброд.

А теперь еще эта газета с утра пораньше, субботний выпуск. Как будто больной головы ему не хватает.

– Чертовы газетчики, – рычал он, – будьте вы прокляты!

Мысли вслух – дурная, но неодолимая привычка, которой он страдал с детства. Все, кто знал его, особенно коллеги, привыкли, что он разговаривает сам с собой. Если комиссар думал вслух в их присутствии, они без удивления оставляли его одного и ждали, пока он закончит.

– А я ведь к ним хорошо отношусь, к этим пронырам. Я всегда даю им информацию, когда они просят. В знак благодарности могли хотя бы не перевирать мои слова! Разве это так трудно?

Да будь он пьян как свинья, не сказал бы, что не бывает идеальных преступлений. Конечно бывает! И будут. Сколько убийств, изнасилований и злоупотреблений остаются безнаказанными! Да и о следах убийцы он ничего такого не говорил. Нет, следов не было, но догадки кое-какие имелись. И все равно – газетчики вечно приписывали ему слова, которые он не произносил. И пусть он знал, как редки во времена желтого журнализма статьи, основанные на тщательном изучении фактов, он всегда испытывал разочарование, общаясь с людьми, которые ради красного словца готовы были пойти против правды.

Зачем они написали, что полиция не знает, где и кого следует искать? Люди и так уверены, что в полиции работают безмозглые тупицы, которые только зря проедают деньги налогоплательщиков.

– Единственный возможный плюс: преступник почувствует себя в безопасности и расслабится, – бормотал он. – И где-нибудь да оплошает.

Упомянув о срезанных волосах и о пропавших украшениях, журналисты поистине оказали следствию медвежью услугу. Он боялся, что психи всех мастей теперь станут разбрасывать повсюду волосы и цепочки, так что следов и вправду не отыщешь.

Зазвонил телефон. Взглянув на дисплей, Берт увидел, что звонок от шефа.

– Мельциг слушает, – ответил он непритворно резким и недовольным голосом. Почему его не оставят в покое хотя бы на выходных?

– Что это там в газете написали, Мельциг?

Берт терпеть не мог людей, которые не называют себя, ожидая, что их узнают по голосу. На миг ему захотелось сделать вид, что он не узнал звонившего. Впрочем, он тут же передумал. Также воздержался от ответа, вертевшегося у него на языке: если вы не знаете, что вы читаете, то кто должен знать?

– Понятия не имею, как они пронюхали, – сказал он.

– Но кто-то…

– Мои люди с ними не разговаривали, клянусь!

– Я так и думал. Но хочу знать, кто выдал эту информацию в прессу.

Голос шефа зазвучал примирительно. Он был известен своей способностью взрываться по пустякам и так же быстро остывать.

– Возможно, кто-то из коллег с севера, – сказал Берт. – Или семья Редлеф. Журналисты их буквально осаждают.

Он мог поклясться, что шеф кивает. Почти увидел, как его двойной подбородок колышется и исчезает в жестком воротнике рубашки. Если, конечно, субботним утром шеф сидел в рабочей рубашке.

– А как вообще дела, Мельциг?

Этот вопрос всегда означал поворот к обычной жизни.

– Хорошо, спасибо. Не жалуюсь, – по привычке отвечал комиссар.

«Странные у нас отношения, – думал Берт, – мы изъясняемся стандартными фразами. А вдруг у меня было бы на что пожаловаться? Сказал бы я ему? Или нет? Наверное, ответил бы, что все в порядке».

– Тогда до понедельника, Мельциг. И не затягивай расследование, понял?

«Да-да, конечно, – мысленно ответил Берт, – будто это так просто».

В понедельник он поинтересуется у Редлефов, что они говорили журналистам. Также нужно выяснить, откуда у них сведения о цепочках, снятых с других жертв. Ему не верилось, что в утечке виноваты коллеги с севера. Интересно, что информация всегда найдет какую-нибудь щелку.

Ну и ветер сегодня! Берт зябко поежился, сутулясь и скрещивая руки на груди. А где-то там разгуливает убийца, которого нужно остановить. Эта мысль его вовсе не вдохновляла, наоборот – нагоняла тоску.

Когда Каро проснулась, его рядом не было. Он, должно быть, ушел среди ночи. Молчаливый, как тень. Никем не замеченный.

Он сразу заявил, что пока не желает знакомиться с Юттой и Мерли. Равно как и встречаться с ее родней. Можно подумать, что Каро так и норовила затащить его в свою семью. Не хватало еще!

Ютта и Мерли были не просто подруги, они значили для нее гораздо больше. Каро никому не доверяла. Она давно потеряла доверие к людям. Но с Юттой и Мерли сделала первые нерешительные шаги в обратном направлении.

Нет, он не имел ничего против девчонок. Но пока не хотел их видеть. Не хотел встречать ее знакомых. Пока не хотел. «Позже, – сказал он. – Когда-нибудь потом».

Она с тяжелым сердцем согласилась. Все что угодно, лишь бы не потерять его.

Он вел себя очень странно. Когда она первый раз привела его в квартиру, все приглядывался и озирался, хотя она пообещала, что они будут одни. Он был точно пугливый дикий зверь, готовый в любую секунду броситься наутек. Дикий, капризный и прекрасный.

Они познакомились недавно и встречались слишком редко из-за его занятости. Но каждая их встреча была подобна удару молнии. Никогда раньше Каро не чувствовала дрожи в коленях при виде мужчины, считая, что такое возможно только в романах. Он был жаден до жизни. Неприручен. Не придавлен грузом прошлого. Это становилось ясно, стоило лишь заглянуть в его глаза. Свободный дух, во время их встреч он давал и ей ощущение свободы. Не это ли настоящая любовь? Преобразующая сила, открывающая новые измерения?

Каро повернулась и оглядела комнату. С кровати комната казалась больше. Хотя, возможно, это от чувства одиночества. Мог бы, в самом деле, и попрощаться. Поцеловать, хотя бы прикоснуться. Большего ей и не нужно было. Но взять и вот так испариться? Он всегда так делал. Он и в самом деле походил на Дэвида Копперфильда, только выше и сильнее. Его тело выдавало привычку к физическому труду. Но с первого взгляда его можно было принять за копию знаменитого фокусника, но в более грубом исполнении.

А ее никогда не привлекали мягкие и добрые люди. Она общалась с такими, ходила в кино, на танцы, в пиццерию, вела долгие ночные беседы и при этом оставалась равнодушной. Она твердила себе, что именно такой тип мужчины ей и нужен – честный, добрый, надежный, любящий, верный. Но скучный. Невыносимо скучный.

Она пыталась! Марвин был студентом по обмену из Америки. У него были добрые карие глаза, всегда как будто чем-то удивленные. Сначала ей нравилось, но затем, во время их поцелуев, она стала представлять себе на его месте других парней.

Ей никогда не забыть, что с ним стало, когда она его бросила. Он перестал есть и спать. Он так похудел, что одежда болталась на нем, как на вешалке. Потом уехал обратно в Америку, словно его и не бывало. Или он ей приснился.

Каро встала. Включила было радио, но тут же выключила, едва услышав веселый, жизнерадостный голос диктора. Это было уже слишком. Затем она поплелась на кухню, явившую ей последствия хаотичного завтрака Ютты и Мерли. Вздохнув, она стала убираться. Может быть, они это оценят.

Каждый звук отдавался у нее в голове уколом острой боли. Зачем она напилась, ведь знала же, что от дешевого портвейна ей всегда плохо? Но среди их запасов ничего другого не нашлось. Он не хотел пить и пил лишь за компанию с ней. Алкоголь на него, кажется, совсем не действовал, а она быстро опьянела, болтала без остановки и хихикала. Пока он не запечатал ей рот ладонью. Ладонь была большая, широкая и почти целиком скрыла ее лицо. Ей вдруг стало холодно. Она оттолкнула его руку, а он засмеялся. Она обняла его за шею, прижимаясь к нему и чувствуя себя счастливой.

Атмосфера в комнате мигом изменилась. И ее настроение тоже. Потому что он и вправду был волшебник.

Каро улыбнулась и стала складывать грязные тарелки в посудомоечную машину. Возможно, она наконец нашла то, что искала. Может быть, они будут вместе.

Каро взглянула на часы: успеет еще к третьему уроку, если поторопится.

– Не такая плохая мысль, кстати, – произнесла она вслух и стала насвистывать. А то учителя скоро потеряют с ней последнее терпение.

В душе Каро подставила лицо под струи воды и потянулась. Пока рано было говорить, но похоже, она и вправду влюбилась.

– Любовь, – шептала она, – помолвка, муж…

Повесив трубку, он вышел из телефонной будки и прогулялся по тихой площади, словно оцепеневшей под солнцем. Он вытирал лоб тыльной стороной ладони с ощущением, что только тем в жизни и занимался, что стирал пот со лба.

Телефонная будка, казалось, накопила в себе жару целого лета, запахи людей, бывших там до него. Пока он разговаривал, дверь оставалась открытой, но это не помогало, потому что в воздухе не было ни ветерка. Полный штиль.

– Натаниел, – говорила мать, – ты где? Где ты сейчас, дорогой? Как я могу с тобой связаться?

Услышав дрожь в ее голосе, предвещавшую поток слез, он спешно повесил трубку. Ее жалобы действовали ему на нервы. Он не хотел, чтобы кто-то знал, где он сейчас находится. Тем более мать. Натаниел. Она была одной из тех немногих, кто до сих пор звал его по имени. Ему хотелось забыть свое имя вместе с детством. Этого ему пока не удавалось – прошлое постоянно настигало его.

Хватит ей звонить. Он и сам не понимал, зачем это делает. Из чувства вины? По привычке? Исчезнуть оказалось проще, чем он предполагал. Требовалось только почаще переезжать, не оставляя за собой следов.

Зря он ей позвонил! Она там небось землю роет, разыскивая его. А вдруг он ненароком проболтался бы? Через несколько часов она заявилась бы сюда.

– Чувство вины? Глупости! – громко сказал он вслух.

Незачем осложнять себе жизнь. Жизнь здесь была проще некуда: подъем, работа, сон. И так каждый день. Он любил работать в поле, наблюдать бегущие тени облаков, чувствовать ветер, солнце и дождь у себя на лице, мышцы под кожей. Физический труд шел ему на пользу. Он замечал это по взглядам женщин и по тому, как охотно они знакомились. А еще по возросшему голоду, который никогда не оставлял его.

– Эй, Нэт!

Он обернулся. Единственным из знакомых, кто называл его Нэтом, был Малле Клестоф. Малле было не настоящее имя, но настоящего никто не знал, да и он сам, наверное, тоже. Он ходил, волоча ногу, которую повредил когда-то в автомобильной аварии. Его джинсы были покрыты коркой грязи, волосы жирными патлами закрывали лицо.

– Черт подери! – приветствовал его Малле, убирая волосы за уши. У него был легкий акцент непонятного происхождения. Малле никому не говорил, откуда он родом.

Они вместе вошли в шумную столовую. Малле здоровался направо и налево. У него было много знакомых, потому что человек он был добродушный, дружелюбный и всегда готовый помочь – конечно, когда бывал трезв. Опьянев, Малле начинал буянить – он задирался и крушил все вокруг. Он совершенно терял контроль над собой. Потому никто его особенно не любил, к его немалому огорчению.

На обед был шницель из индейки с картошкой, горохом и морковью. Они взяли тарелки и пошли искать свободный столик. Желающих поужинать за одним столом с Малле обычно не находилось. Только Натаниел не возражал.

Замороженные овощи, переваренные и водянистые. Мясо сухое и жесткое – без воды не проглотишь. Десерт – бланманже желтоватого цвета и клубничный мусс. Расходы на питание вычитали из их еженедельной зарплаты. Сезонные рабочие не пользовались доверием хозяев, поскольку любой из них мог исчезнуть так же внезапно, как и появился. Натаниел знал и таких, что уходили без зарплаты.

– Помои, – скривился Малле, отодвигая тарелку. – Я бы и то лучше приготовил. – Он принялся за десерт.

Натаниел, к счастью, привык есть все. Он знал, что нужно есть, чтобы работать, и потому не был слишком разборчив в еде. Обедать здесь было быстрее и дешевле, хотя в кафе кормили вкуснее. Кроме того, отсюда он мог быстрее вернуться на работу. Часа на обед и отдых ему вполне хватало, чтобы восстановить силы.

Многие рабочие были недовольны условиями. Конечно, хозяин местных клубничных полей – богатейший фермер в округе – разбогател не на пустом месте. Платил он им сущие гроши, да еще и вычитал за жилье и питание. Его жена была из тех женщин, которых Натаниел старался избегать. Пышная блондинка, она сильно красилась, ярко одевалась и бросала на него плотоядные взгляды, хотя они ни разу не обмолвились ни словом. Однако ему совсем не улыбалось спутаться с хозяйкой, дабы осложнить свою спокойную жизнь.

Покончив с десертом, Малле подчищал тарелку. Натаниел подвинул ему свой десерт.

– Ты уверен? Ты точно не хочешь? – Еще не договорив, Малле вонзил свою ложку в чужую порцию.

– Ешь, ешь, я сегодня не голоден, – отвечал Натаниел, решив про себя, что в крайнем случае поест клубники. Ему было важно поддерживать хорошие отношения с Малле, потому что тот мог ему понадобиться. Он хотел, чтобы Малле чувствовал себя обязанным и не смог отказать в просьбе.

«Мерзавец ты, – думал Натаниел с усмешкой, – как есть мерзавец».