Текст книги "Большая грудь, широкий зад"

Автор книги: Мо Янь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 5

Привлечённые еле слышным запахом, семеро девочек семьи Шангуань – Лайди (Ждём Братика), Чжаоди (Зовём Братика), Линди (Приводим Братика), Сянди (Думаем о Братике), Паньди (Надеемся на Братика), Няньди (Хотим Братика) и Цюди (Просим Братика) – выскользнули из восточной пристройки, где они обитали, и сгрудились под окном Шангуань Лу. Семь головок с растрёпанными волосами, в которых застряли сухие травинки, заглядывали, пытаясь понять, в чём дело. Мать сидит, откинувшись на кане и неспешно пощёлкивая арахис, – вроде бы ничего особенного. Но вот этот запах – явно тянет из окна матери. Лайди, которой уже исполнилось восемнадцать, первой поняла, что происходит. Мокрые от пота волосы матери, прикушенная до крови нижняя губа, страшно подёргивающийся живот и полная комната мух. Руки, лущившие орешки, извивались от боли, а сами орешки крошились на мелкие кусочки.

– Мама! – вырвалось у Лайди, и к горлу подступили рыдания.

Вслед за ней маму стали звать и остальные шестеро сестёр. Все расплакались. Разревелась и самая младшая, Цюди. Неуклюже перебирая ножками, сплошь в укусах блох и комаров, она побежала в комнату. Лайди догнала её и подхватила на руки. Не переставая реветь, Цюди сжала кулачки и стала колотить сестру по лицу:

– К маме хочу… К маме…

В носу у Лайди защипало, к горлу подкатил комок, и горячие слёзы хлынули из глаз.

– Не плачь, Цюди, не плачь, – похлопывала она сестрёнку по спине. – Мама родит нам маленького братика, беленького такого, пухленького…

Из комнаты донёсся слабый стон Шангуань Лу, она отрывисто проговорила:

– Лайди… уведи сестёр… Они маленькие ещё, не смыслят ничего, сама, что ли, не понимаешь…

В комнате что-то загремело, и Шангуань Лу взвыла от боли. Пятеро девочек вновь сгрудились у окна, а четырнадцатилетняя Линди громко вскрикнула:

– Мама, мамочка!..

Лайди опустила сестрёнку на землю и рванулась в комнату на маленьких ножках, которые начали было бинтовать,[15]15
  По традиции одним из элементов женской красоты в старом Китае считалась маленькая ножка-«лотос». С этой целью девочкам бинтовали ноги для прекращения роста ступни.


[Закрыть] но перестали. Споткнувшись о гнилой порожек, она задела кузнечные мехи. Они упали и разбили синюю фарфоровую чашу для подаяний, в которой держали корм для кур. В испуге вскочив, Лайди увидела бабку. Та стояла на коленях в дыму от ароматических палочек перед образом Гуаньинь.

Дрожа всем телом, Лайди поправила мехи, потом стала бестолково собирать осколки, будто так можно было вернуть разбитой чаше первоначальный вид или как-то загладить вину. Бабка стремительно вскочила. Она покачивалась из стороны в сторону, как старая перекормленная кобыла, голова у неё яростно подрагивала, а изо рта один за другим вырывались странные звуки. Лайди инстинктивно сжалась, обхватив голову руками и ожидая, что сейчас посыплются удары. Но ударов не последовало. Бабка лишь ухватила её за большое бледное ухо, подняла и выпихнула на улицу. С пронзительным воплем девушка шлёпнулась на позеленевшие кирпичи дорожки во дворе. Оттуда ей было видно, как бабка наклонилась и долго смотрела на осколки. Теперь она напоминала буйвола на водопое. Потом выпрямилась, держа осколки в руках, легонько постучала ими, и они откликнулись звонкими мелодичными звуками. Лицо бабки было сплошь изрезано морщинами, опущенные вниз уголки рта соединялись с глубокими складками, спускавшимися на нижнюю челюсть, которую, казалось, когда-то просто добавили к лицу.

Лайди бросилась на колени:

– Бабушка, избей меня до смерти!

– Избить тебя до смерти? – печально повторила урождённая Люй. – От этого чаша целее не станет. Это же фарфор династии Мин, времён правления императора Юнлэ,[16]16
  Минский император Юнлэ правил в 1402–1424 гг.


[Закрыть] часть приданого вашей прабабушки. За неё можно было целого мула купить!

Мертвенно-бледная Лайди молила бабку о прощении.

– Замуж тебя выдать надо! – вздохнула Шангуань Люй. – Нет чтобы делами заниматься с утра пораньше, а ты носишься, как злой дух. Матери несчастной и той не даёшь помереть спокойно.

Лайди закрыла лицо руками и разрыдалась.

– А ты думала, хвалить буду за то, что ты мне посуду бьёшь? – недовольно продолжала бабка. – Убирайся-ка с глаз моих долой, забирай своих милых дармоедок-сестричек и отправляйтесь на Цзяолунхэ креветок ловить. И пока полную корзину не наберёте, лучше не возвращайтесь!

Лайди торопливо вскочила, подхватила малышку Цюди и выбежала за ворота.

Шангуань Люй шуганула туда же, за ворота, как кур, и Няньди, и всех остальных девочек, а потом швырнула в руки Линди узкогорлую корзину для креветок.

Прижав к груди Цюди, Лайди взяла за руку Няньди, та потянула за собой Сянди, Сянди потащила Паньди, а Линди одной рукой волокла Паньди, а в другой несла корзину. Так, друг за другом, с плачем и всхлипываниями семеро сестёр Шангуань направились по залитому солнцем проулку, где гулял западный ветер, в сторону Цзяолунхэ.

Проходя мимо двора тётушки Сунь, они почувствовали приятный запах. Из трубы поднимался белёсый дымок. Пятеро немых, как муравьи, таскали в дом дрова и солому, а чёрные псы в явном ожидании лежали у дверей, высунув красные языки.

Девочки забрались на высокий берег реки, и двор Суней стало видно как на ладони. Пятёрка немых их заметила. Старший подвернул верхнюю губу, над которой пробивались чёрные усики, и улыбнулся Лайди. Та залилась краской. Она вспомнила, как не так давно ходила на реку за водой и этот немой бросил ей в ведро огурец. Его хитроватая ухмылка показалась не злой и даже приятной, сердце впервые как-то странно забилось, и кровь прилила к щекам. Она посмотрелась в ровную, как зеркало, поверхность воды: лицо просто горело. Этот хрусткий огурец она потом съела и долго не могла забыть его вкус. Она подняла глаза на сияющую церковную колокольню и сторожевую вышку, на площадке которой золотистой обезьяной прыгал мужчина.

– Земляки, – кричал он, – конный отряд японцев уже выехал из города!

Внизу собралась целая толпа. Люди, задрав головы, смотрели на этого мужчину, который то и дело свешивался через перила, похоже, отвечая на вопросы собравшихся. Дав ответ, он выпрямлялся, обходил площадку и, сложив ладони рупором, снова кричал на всю округу, что японцы скоро войдут в деревню.

На главной улице показалась коляска на резиновых шинах. Откуда она только взялась – словно с неба свалилась или выросла из-под земли. Запряжённая тройкой лошадей, она мчалась под перестук двенадцати копыт, вздымая за собой жёлтое облако пыли. Разномастные лошади – одна желтоватая, как абрикос, другая тёмно-коричневая, как финик, а третья бледно-зелёная с желтизной, – откормленные, лоснящиеся, словно вылепленные из воска, завораживали взгляд. Позади коренного стоял, расставив ноги, смуглый человечек, и издалека казалось, что он сидит верхом. «Хэ, хэ, хэ!» – выдыхал он, щёлкая большим кнутом с красной кисточкой. Потом вдруг резко натянул вожжи, и лошади, протестующе заржав, остановились как вкопанные. И экипаж, и лошадей, и возницу накрыло облако пыли. Когда пыль осела, Лайди увидела слуг из Фушэнтана: они грузили в коляску оплетённые бутыли с вином и кипы соломы. На каменных ступенях при входе в усадьбу стоял высоченный детина и громко покрикивал. Одна из бутылей с громким стуком упала, затычка из свиного мочевого пузыря прорвалась, и дорогое вино потекло на землю. Двое слуг бросились поднимать бутыль, а подскочивший детина стал охаживать их плясавшей в его руках плетью. Те присели на корточки, обхватив головы руками и покорно принимая заслуженное наказание. Плеть летала, извиваясь, словно змея; повсюду разносился винный аромат. В просторах полей за деревней под ветром гнулись колосья пшеницы, прокатываясь золотыми волнами.

– Бегите, бегите! – неслись неумолчные крики с вышки. – Всем конец, коли не успеете!..

Многие вышли из домов и бесцельно копошились вокруг, как муравьи. Одни разгуливали, другие бегали, третьи стояли, застыв на месте. Кто двигался на восток, кто на запад, кто ходил кругами, поглядывая то в одну, то в другую сторону. Ароматы со двора семьи Сунь становились всё явственнее, из дверей дома валил пар. Немых было не слышно и не видно, и во дворе царила тишина. Время от времени изнутри вылетала обглоданная кость, и пятёрка чёрных псов бросалась в драку. Победитель отбегал к стене, забивался в угол и начинал с хрустом глодать, а остальные заглядывали в дом, посверкивая красными глазами и тихонько повизгивая.

– Пойдём домой, – потянула старшую сестру за руку Линди.

– Нет, – покачала головой Лайди. – Мы идём на реку за креветками. Вот родит нам мама братика и вдруг захочет поесть супа из наших креветок…

Выстроившись в шеренгу и держась за руки, девочки спустились к реке. В воде отражались их ладные фигурки и симпатичные лица. У всех крупные носы с горбинкой и большие, бледные, мясистые уши, такие же, как у матери. Лайди достала из-за пазухи гребень из персикового дерева и принялась причёсывать сестёр. На землю посыпалась соломенная труха. Все при этом морщились и попискивали. Потом расчесала волосы себе, заплела в толстую косу и закинула за спину. Кончик косы доставал ей до пояса. Убрав гребень, она закатала штанины, и открылись бледные округлые ноги. Потом скинула синие бархатные туфли, расшитые красными цветами. Сёстры во все глаза таращились на изуродованные бинтованием ступни.

– Что уставились? – вдруг вспыхнула Лайди. – Чего не видели? Не наберём креветок – не будет нам пощады от старой карги!

Сёстры быстро скинули туфли и закатали штанины, а малышка Цюди вообще осталась голышом. Стоя на илистом берегу, Лайди окинула взглядом неторопливые воды реки и мягко, послушно покачивающиеся на дне водоросли, среди которых играли рыбки. Низко над водой летали ласточки. Она зашла в реку и крикнула:

– Цюди остаётся на берегу креветок подбирать, остальные – в воду!

Девочки со смехом и визгом последовали за ней.

Когда удлинившаяся от бинтования пятка Лайди погрузилась в ил и нежные, как шёлк, водоросли коснулись ног, она ощутила какое-то удивительное, дотоле незнакомое чувство. Нагнувшись, она стала осторожно шарить руками у корней речной травы, где чаще всего прячутся креветки. Что-то маленькое вдруг забилось между пальцами, и её охватило радостное волнение. В руках трепыхалась и водила красивыми усиками скрюченная, почти прозрачная, величиной с палец креветка. Она бросила её на берег, и к ней с радостным воплем устремилась Цюди.

– Сестра, я тоже поймала!

– Сестра, и я поймала!

– И я!

Подобрать всех креветок двухгодовалой Цюди оказалось не по силам. Она споткнулась, шлёпнулась на попу и заревела. Несколько рачков добрались до реки и снова скрылись в воде.

Лайди подняла сестрёнку и стала отмывать попу от ила. От каждой пригоршни воды маленькое тельце вздрагивало, раздавался пронзительный визг, к которому примешивался бессмысленный в устах ребёнка набор грязных ругательств. Напоследок Лайди шлёпнула сестрёнку и отпустила. Та чуть ли не бегом взлетела на ровное место на берегу, схватила там ветку с прибрежных кустов и, покосившись на старшую сестру, снова разразилась ругательствами, как заправская скандалистка. Лайди не выдержала и рассмеялась.

Остальные сёстры уже ушли вверх по течению. На залитом солнцем берегу подпрыгивало несколько десятков креветок.

– Сестра, собирай быстрей! – крикнула одна из младших.

Лайди подняла корзину и обернулась к Цюди:

– Вот вернёмся домой, ужо доберусь до тебя, глупышка маленькая! – И принялась быстро подбирать улов.

Однообразное занятие позволило забыть о переживаниях, и она даже замурлыкала неизвестно откуда запомнившийся мотивчик:

– Нет у тебя сердца, матушка моя, за торговца маслом выдала меня…

Вскоре она поравнялась с сёстрами, которые вплотную друг к другу двигались вдоль берега, высоко подняв зад и почти касаясь подбородком воды. Они шарили вокруг, медленно продвигаясь вперёд. За ними, покачиваясь на поверхности помутневшей воды, плыли оторвавшиеся жёлтые водоросли. Выпрямлялись девочки – то Линди, то Паньди, то Сянди, – лишь поймав креветку. Все пятеро бросали их на берег почти без остановки. Лайди приходилось подбирать их чуть ли не бегом, за ней хвостиком еле поспевала Цюди.

Они и не заметили, как вплотную подошли к горбатому каменному мостику через реку.

– Выходите! – крикнула Лайди. – Всё выходите! Корзина полная, пора возвращаться.

Сёстры нехотя вышли на берег: руки белые от воды, ноги в красноватом иле.

«Сестра, почему сегодня в реке так много креветок? Сестра, а мама, наверное, уже родила нам маленького братика? Сестра, а японские дьяволы – они какие? Они правда маленьких детей едят? Сестра, а почему у немых всех кур перерезали? Сестра, а почему бабка нас всё время ругает? Сестра, а мне приснилось, что у мамы большой вьюн в животике…» Они засыпали Лайди вопросами, но она ни на один не ответила. Её глаза были прикованы к мосту, посверкивающему красноватыми бликами. Рядом с ним остановилась примчавшаяся из деревни коляска – та самая тройка на резиновом ходу.

Коротышка-возница сдерживал разгорячённых лошадей, и они, звонко цокая копытами и высекая из камня искры, ступили на мост. В коляску вскочили несколько полуголых мужчин, опоясанных широкими ремнями из воловьей кожи с медными бляхами, сверкающими на солнце. Лайди узнала их: это были охранники из усадьбы Фушэнтан. Сперва они выбросили из коляски кипы соломы, потом начали выгружать бутыли с вином – всего двенадцать. Возница стал поворачивать коренного, чтобы тот сдал назад, и поставил коляску рядом с мостом. Тут она увидела младшего хозяина, Сыма Ку, – он мчался со стороны деревни на велосипеде. Чёрный сверкающий велосипед всемирно известной немецкой марки, первый в Гаоми и во всём Дунбэе. Её дед, Шангуань Фулу, – этому всегда невтерпёж, – улучив момент, когда никто не видел, подержался как-то за ручку руля. Но это было прошлой весной, а сейчас жёлтые глаза младшего хозяина, казалось, метали голубые молнии. Он был в длинном халате из дорогого плотного шёлка поверх белых заграничных брюк, перевязанных на лодыжках синими ленточками с чёрными кистями, и в кожаных туфлях на белой каучуковой подошве. Ноги казались невероятно толстыми, словно штанины надули изнутри. Полы халата были заткнуты за белый шёлковый пояс с бахромой на обоих концах. С левого плеча у него спускалась узкая портупея из коричневой кожи. На ней висела кобура, из которой язычком пламени выглядывала полоска красного шёлка.

Под звуки заливистого звонка Сыма Ку летел на немецком велосипеде как ветер. Соскочив с него и сняв соломенную шляпу с загнутыми полями, он стал обмахиваться ею как веером, и красное родимое пятно у него на щеке смотрелось как горящий уголь.

– Живее! – громко скомандовал он. – Сваливайте солому на мост и поливайте вином. Поджарим этих собак!

Слуги принялись торопливо носить кипы соломы на мост, и через некоторое время там выросла куча в половину человеческого роста. Вокруг разлетались белые мотыльки, которых привезли вместе с соломой: одни попадали в реку на корм рыбам, другие стали добычей ласточек.

– Лей вино! – заорал Сыма Ку.

Слуги, кряхтя, стали таскать бутыли и открывать их. Забулькало прекрасное вино, по реке поплыл пьянящий аромат, под потоками вина шелестела солома. Много вина растеклось по каменной облицовке моста; оно скапливалось в лужицы, а потом стекало в реку подобно дождевым струям. Когда вылили все двенадцать бутылей, мост засиял, словно вымытый. Солома изменила цвет, а вино всё стекало с моста прозрачной завесой. Прошло ещё немного времени – одну трубку выкурить, – и на реке белыми цветами стала всплывать опьяневшая рыба. Младшие сёстры вознамерились было собрать её, но Лайди негромко одёрнула их:

– Не смейте заходить в воду! Сейчас домой пойдём!

Происходящее на мосту было необычно и притягательно, и они просто застыли на месте. В том числе и Лайди, которая звала сестёр домой, а сама не спускала глаз с моста.

Стоявший там Сыма Ку с довольным видом хлопал в ладоши, глаза у него блестели, а лицо расплылось в улыбке.

– Кто ещё смог бы придумать такой блестящий план! – похвалялся он перед слугами. – Никто, кроме меня, мать вашу! Ну-ка суньтесь теперь, гнусные япошки, узнаете, на что я способен.

Слуги одобрительно зашумели.

– Так что, поджигать, второй господин? – спросил один.

– Нет! Вот появятся, тогда и зажжём, – ответил Сыма Ку и в окружении слуг зашагал с моста.

Коляска повернула обратно в деревню.

Над мостом вновь повисла тишина, которую нарушала лишь капель стекающего вина.

Раздвигая заросли кустарника на склоне, Лайди с корзиной креветок в руке вела сестёр на гребень дамбы. Вдруг перед ней возникло смуглое худое лицо. Испуганно вскрикнув, она выронила корзину. Та спружинила на кусте и, подпрыгнув, покатилась вниз, к реке. Вывалившиеся креветки хлынули из неё вьющейся блестящей лентой. Линди устремилась за корзиной, остальные сёстры бросились собирать креветок. Боязливо отступив к реке, Лайди не спускала глаз со смуглого лица. На нём появилась извиняющаяся улыбка, и открылись два ряда зубов, сияющих подобно жемчужинам.

– Не бойся, сестрёнка, – послышался негромкий голос. – Мы партизаны. Давай без шума и постарайся побыстрее уйти отсюда.

Только теперь она разглядела в кустах на дамбе множество людей в зелёной форме. Они вжались в землю, лица и взгляды напряжены, у одних ружья, у других гранаты, а у некоторых лишь ржавые широкие мечи-дао. Смуглолицый, что улыбался ей белозубой улыбкой, в правой руке держал отливающий синевой пистолет, а в левой что-то блестящее и тикающее. Позже она узнает, что это карманные часы, по которым определяют время. А со смуглолицым они в конце концов будут спать под одним одеялом.

Глава 6

Входивший во двор Фань Сань был навеселе.

– Скоро японцы сюда заявятся, выбрала времечко ослица ваша! – недовольно ворчал он. – Хотя что тут говорить, её мой жеребец покрывал. Кто колокольчик на шею тигру повязал, тому и развязывать. Ты, Шангуань Шоуси, смотрю, молодцом, бережёшь репутацию. Хотя, тьфу, какая у тебя репутация! Я только из уважения к матушке твоей. Мы с твоей матушкой… – хохотнул он. – Она мне скребок изготовила – лошадям копыта подрезать…

Шоуси обливался потом и что-то бормотал, едва поспевая за Фань Санем.

– Фань Сань! – послышался громкий голос Шангуань Люй. – Тебя, как духа-покровителя, не дождёшься, ублюдок!

– Фань Сань явился! – приосанился тот.

Взглянув на распростёртую на земле чуть ли не при последнем издыхании ослицу, он тут же почти протрезвел.

– О-хо-хо, надо же так! Что раньше-то не позвали?

Скинув с плеча сумку из воловьей кожи, он нагнулся, потрепал ослицу по ушам и погладил по брюху. Потом повернулся к заду, потянул за торчащую из родовых путей ногу и, выпрямившись, печально покачал головой:

– Поздно, дрянь дело. Говорил я твоему сыну, когда он привёл её в прошлом году на случку: «Лучше с ослом этого вашего кузнечика спаривать». Так он и слушать не стал, жеребца ему подавай. А мой жеребец племенной, чистокровный японец, одно копыто больше её головы. Как забрался на неё, так она чуть не грохнулась: ну прямо петух воробьиху топчет. Но мой племенной – он племенной и есть, дело своё знает: зажмурился и знай себе охаживает кузнечика вашего. Да будь и чей другой жеребец, что с того? Тоже трудно рожала бы. Ваша для мулов не годится, ей только ослов и приносить, таких же кузнечиков, как сама…

– Фань Сань! – оборвала его рассерженная Люй. – Это и всё, что ли?

– Всё, всё. Что тут ещё говорить! – Он поднял сумку, закинул её на плечо и, снова утратив трезвость, пошатываясь, двинулся к выходу.

Но она схватила его за руку:

– Неужто вот так просто и уйдёшь?

– А ты разве не слыхала, почтенная, о чём хозяин Фушэнтана горланит? Скоро уже вся деревня разбежится! Так кто важнее – я или ослица?

– Верно, думаешь, не уважу тебя, почтенный Сань? Будет тебе две бутыли доброго вина и свиная голова. В этой семье я хозяйка.

– Знаю, знаю, – усмехнулся Фань Сань, глянув на Шангуаней – отца и сына. – Таких женщин, чтобы семью кузнеца как клещами держали да с голой спиной молотом махали, во всём Китае не сыщешь, экая силища… – И он как-то странно рассмеялся.

– Не уходи, Сань, мать твою, – хлопнула его по спине Люй. – Как ни крути, две жизни на кону. Племенной – твой сынок, ослица эта сноха тебе, а мулёнок у неё в животе – внучок твой. Давай уж, расстарайся: выживет – отблагодарю, награжу; не выживет – винить не буду, знать судьба моя такая несчастливая.

– Экая ты молодец: и ослицу, и жеребца в родственники мне определила, – смутился Фань Сань. – Что тут скажешь после этого! Попробую, может вытащу животину с того света.

– Вот это я понимаю, разговор. И не слушай ты, Сань, россказни этого полоумного Сыма! Ну зачем японцы сюда потащатся? К тому же этим ты благие деяния свои приумножаешь, а черти добродетельных стороной обходят.

Фань Сань открыл сумку и вытащил бутылочку с маслянистой жидкостью зелёного цвета.

– Это волшебное снадобье, приготовлено по тайному рецепту и передаётся в нашей семье из поколения в поколение. Как раз для случаев, когда у скотины роды идут не так. Дадим ей, а уж если и после него не родит, то даже Сунь Укун[17]17
  Сунь Укун – могущественный царь обезьян, персонаж классического романа «Путешествие на Запад».


[Закрыть] не поможет. Ну-ка, подсоби, господин хороший, – махнул он Шангуань Шоуси.

– Я подсоблю, – сказала Шангуань Люй. – У этого всё из рук валится.

– Раскудахталась курица в семье Шангуань, что петух яиц не несёт, – проговорил Фань Сань.

– Если хочешь обругать кого, третий братец, так обругай в лицо, не крути, – подал голос Шангуань Фулу.

– Осерчал, что ли? – вскинулся Фань Сань.

– Будет пререкаться, – вмешалась Шангуань Люй. – Говори давай, что делать?

– Голову ей подними, – скомандовал Фань Сань. – Мне лекарство влить надо!

Люй расставила ноги, напряглась и, обхватив голову ослицы, приподняла её. Животное замотало головой, из ноздрей с фырканьем вылетал воздух.

– Выше! – прикрикнул Фань Сань.

Люй поднатужилась, тяжело дыша и тоже чуть не фыркая.

– А вы двое, – покосился на отца с сыном Фань Сань, – неживые, что ли?

Те бросились помогать и чуть не споткнулись об ослиные ноги. Люй закатила глаза, а Фань Сань только головой покачал. В конце концов голову подняли достаточно высоко. Ослица распустила толстые губы и ощерила зубы – длинные, жёлтые. Фань Сань в это время вставил ей в рот рожок из коровьего рога и влил зелёной жидкости из бутылочки.

Шангуань Люй перевела дух.

Фань Сань достал трубку, набил её, присел на корточки, чиркнул спичкой, прикурил и глубоко затянулся. Из ноздрей у него поплыл сизый дымок.

– Японцы уездный город заняли, – проговорил он. – Начальника уезда Чжан Вэйханя убили, а его домашних изнасиловали.

– Тоже Сыма наслушался? – уточнила Люй.

– Нет, мой названый брат рассказал. Он там живёт за Восточными воротами.

– Через десять ли[18]18
  Ли – мера длины, равная 0,5 км.


[Закрыть] правда уже не правда, – хмыкнула Люй.

– Сыма Ку отправил слуг на мост кострище устраивать, – вставил Шоуси. – И это, похоже, не выдумки.

– Чего серьёзного никогда от тебя не услышишь, – сердито зыркнула мать на сына, – а вот на выдумки горазд. Мужик ведь, детей целая куча, а всё не понять, голова у тебя на плечах или пустая тыква. Можно ведь поразмыслить: японцы – они же не без роду-племени, у каждого и отец, и мать имеется. Какая у них может быть вражда или ненависть к нам, простым людям, что они нам сделают? Бежать – так пуля всё одно догонит. А если прятаться, то до каких пор?

Отец и сын слушали, понурив головы и не смея пикнуть. Фань Сань вытряхнул пепел из трубки и прокашлялся:

– А ведь почтенная сестрица всё как есть по полочкам разложила, не то что мы – дальше своего носа не видим. После этих твоих слов прямо от сердца отлегло. И верно, куда бежать-то? Где прятаться? Я-то убегу, спрячусь, а своего осла, племенного своего куда дену? Они что две горы – где укроешь? На один день спасёшься, а на пятнадцать – не получится. Так что ну их, мать их ети! Нам бы сперва мулёнка вызволить, а там поглядим.

– Дело говоришь! – поддержала его Люй.

Фань Сань скинул куртку, затянул пояс и прочистил горло, словно мастер ушу перед схваткой.

– Вот и славно, Сань, вот и славно, уважаемый, – одобрительно кивнув, затараторила Люй. – После человека доброе имя остаётся, после дикого гуся – только крик. Спасёшь мулёнка – ещё бутыль с меня, буду в барабаны и гонги бить, славу тебе петь.

– Ерунда всё это, почтенная сестрица, – отмахнулся Фань Сань. – Разве не я позволил племенному обрюхатить вашу ослицу? Как говорится, что посеешь, то и пожнёшь. – Он обошёл ослицу кругом, потянул за торчащую маленькую ножку и пробормотал: – Ну что, родственница, вот и подошли мы с тобой к вратам ада. Туго тебе придётся, но ты уж не посрами почтенного Саня. Найдите-ка мне верёвку и жердину, – продолжал он, потрепав ослицу по голове. – Лёжа ей не родить, надо поднять, чтоб стояла.

Отец с сыном уставились на Шангуань Люй.

– Делайте, что велит почтенный Сань, – бросила она.

Те принесли что требовалось. Взяв верёвку, Фань Сань пропустил её под передними ногами ослицы, завязал вверху узлом и, скомандовал:

– Суй сюда жердину!

Шангуань Фулу повиновался.

– Ты сюда вставай, – указал ветеринар Шоуси. – А теперь оба нагнулись – и жердину на плечо!

Стоящие друг против друга отец с сыном наклонились и подставили плечи.

– Ну вот и славно, – удовлетворённо произнёс Фань Сань. – А теперь, не торопясь, по моей команде поднимаем, и чтоб выложились по полной. Получится – не получится, сейчас всё и решится. Больше эта животина вряд ли вынесет. Ты, сестрица, с заду становись, будешь помогать принимать, чтобы малыш не упал и не покалечился.

Он повернулся к ослиному крупу, потёр руки, разогревая, вылил всё масло из стоящей на жёрнове лампы на ладонь, растёр по рукам и выдохнул. Сунул руку в родовые пути, и ноги ослицы конвульсивно задёргались. Рука Фань Саня проникала всё дальше, пока не оказалась внутри по плечо, а щека прижалась к красноватому копытцу мулёнка. Шангуань Люй смотрела на него во все глаза с трясущимися губами.

– Так, господа хорошие… – выдавил Фань Сань приглушённым голосом. – Считаю до трёх, на счёт «три» поднимайте как можно выше. Тут речь о жизни и смерти идёт, так что не трусить и не отпускать. Ну, – нижняя челюсть у него почти упёрлась в ослиный зад, а глубоко проникшая внутрь рука, казалось, что-то ухватила, – раз, два, три!

Отец с сыном крякнули и с усилием начали выпрямляться. Тело ослицы повернулось, она оперлась на передние ноги, подняла голову, вывернула задние и поджала под себя. Вместе с ней повернулся и Фань Сань: теперь он лежал на земле чуть ли не ничком. Лица не видно, слышался лишь голос:

– Поднимай, поднимай же!

Яростно вытягивая тяжесть вверх, отец с сыном стояли уже почти на цыпочках. Люй подлезла под брюхо ослице и упёрлась в него спиной. С громким криком та встала на все четыре ноги. И тут же из родовых путей вместе с кровью выскользнуло что-то большое и липкое, попав прямо в руки Фань Саня, а потом мягко съехав на землю.

Фань Сань обтёр морду мулёнка, перерезал ножом пуповину, завязал, отнёс его на место почище и вытер всего сухой тряпкой. В глазах Шангуань Люй стояли слёзы, она безостановочно повторяла:

– Слава богам неба и земли, благодарение Фань Саню.

Мулёнок, пошатываясь, встал на ноги, но тут же упал. Мягкая, как бархат, шёрстка, красные губы, словно лепестки розы.

– Молодец, – проговорил Фань Сань, помогая мулёнку встать. – Наша всё же порода. Племенной – мой сынок, а ты, малец, стало быть, внучок мне, а я тебе – дед. Почтенная сестрица, приготовь немного рисового отвара, покорми мою сноху-ослицу, она, почитай, с того света возвернулась.