Текст книги "Токио"

Автор книги: Мо Хайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Я не об этом вас спрашиваю. Я сказала: если я это сделаю, вы позволите мне увидеть фильм?

– А вы это сделаете?

– А вы позволите мне посмотреть фильм? Он смотрел на меня застывшим взглядом.

– Так что? Вы позволите…

– Да, – ответил он. – Да. Позволю.

Я открыла рот.

– Позволите?

– Да.

– Значит, фильм существует. Он существует? Я это не выдумала?

Чонгминг вздохнул, опустил глаза и устало приложил руку к виску.

– Существует, – пробормотал он. – Вы не выдумали.

Я опустила голову, желая спрятать от него невольную улыбку. Задрожали плечи, большим и указательным пальцами я схватила себя за нос, чтобы не тряслась голова. На меня нахлынуло чувство облегчения.

– Так будете или нет? – спросил он. – Будете помогать мне?

Согнав с лица улыбку, я опустила руку и посмотрела на него.

Он показался мне еще меньше ростом. Хрупкий старик в поношенной куртке. Его глаза превратились в булавочные головки, на переносице выступил пот.

– Будете?

Какая удивительная история. Заключить сделку со старым профессором, который, насколько я понимала, мог оказаться таким же сумасшедшим, какой все считали меня. Разве не удивительно, на что идут люди ради собственного спокойствия? Казалось, мы целую вечность просидели, глядя друг на друга. В голове тяжко отдавалось жужжание насекомых. Самолеты вычерчивали белые линии на жарком голубом небе. Наконец, я кивнула.

– Да, – сказала я тихо. – Да, я это сделаю.

Внизу были ворота, от которых отходил туннель. Я удивилась, когда заржавевший ключ повернулся в замке и дверь, пусть и неохотно, отворилась. Я выпустила Ши Чонгминга прямо на улицу.

– В Китае, – сказал он мне, остановившись в дверях в надвинутой на глаза шляпе, – мы не думаем о времени, как вы на Западе. Мы считаем, что наше будущее… можно увидеть в прошлом.

Глаза его обратились к саду, словно оттуда кто-то прошептал его имя. Он поднял руку, будто почувствовал дыхание на своей ладони.

Я оглянулась на каменный фонарь.

– Что вы можете увидеть, Ши Чонгминг? Что вы видите?

Он тихо и спокойно ответил:

– Я вижу… сад. Я вижу сад. И его будущее. Оно ждет, когда его откроют.

Я заперла за ним ворота и немного постояла в тени туннеля. Со стен осыпалась штукатурка, в углах висела серая паутина. Глядя на сад, я представила себе мать хозяина, стук ее деревянных башмаков, алый зонтик, костяной гребень в форме бабочки, оброненный и позабытый, отброшенный ногой под листья, где он и лежит до сих пор, медленно превращаясь в камень. Согласно синтоизму[47]47
  Религия, распространенная в Японии. В основе синтоизма лежит культ божеств природы и предков.


[Закрыть], духи вселяются в деревья, растения, птиц и насекомых, но в Токио мало зеленых районов, и единственные цветы – это гирлянды из пластмассовых цветов сакуры, свисающие из окон магазинов в праздничные дни. Возможно, подумала я, все духи в городе вынуждены ютиться вот в таких позабытых местах.

Стоя в тени, я думала о фильме Ши Чонгминга. Он поможет мне понять то, что со мной случилось, то, во что я поверила, когда много лет назад читала маленькую книжку в оранжевой обложке. Я знала, чю ответ, который был мне нужен, где-то рядом – стоит протянуть руку, и он очутится у меня на ладони.

18

Нанкин, 12 декабря 1937 (десятый день одиннадцатого месяца), вечер

Я пишу эти строки при свете единственной свечи. Мы не можем рисковать, включая керосиновые или электрические лампы. Пусть думают, что дом необитаем.

Вчера мы слышали взрывы со стороны террасы «Тропический Цветок». Я сказал Шуджин, что, должно быть, это наши военные: взрывают траншеи за городской стеной или мосты через каналы. Однако на улицах я слышал, как люди шепчутся: «Это японцы. Японцы». В тот же день, позже, после долгого затишья раздался мощный взрыв, потрясший город. Мы с Шуджин оставили нашу работу и повернули друг к другу смертельно бледные лица.

– Ворота, – послышался с улицы мальчишеский голос. – Ворота Чжонгхуа! Японцы!

Я подошел к окну и увидел его. Он стоял, широко раскинув руки, ожидая, когда откроются ставни и ему ответят. Обычно так и происходило, ведь до сих пор мы проживали наши жизни на улице. Теперь же все, что было слышно, – вороватый звук закрывающихся дверей и ставней. Мальчик сразу все понял – опустил руки и помчался прочь.

Я повернулся. Шуджин сидела неподвижно, словно статуя. Аккуратно сложила руки, продолговатое лицо словно высечено из мрамора. На ней были домашняя блуза и брюки. Лицо казалось почти бескровным. Я некоторое время смотрел на нее, повернувшись спиной к открытым ставням, спину обдувал холодной воздух безмолвной улицы. Солнце в эти дни выглядывало редко, и было оно странным, очень белым и чистым. Вот и сейчас оно светило в комнату, освещая ее кожу во всех подробностях, словно я сидел очень близко от нее. Ее лицо, шея и руки покрылись крошечными пупырышками, словно у ощипанного гуся, а веки казались почти прозрачными. Мне казалось, что под ними я вижу гнетущие ее тайные страхи.

В душе поднялось что-то первородное, пахнущее шафраном и густым духом пищи, томящейся в горшочках. Такую еду готовят в Поянху. Ощущение было таким реальным, что я закашлялся, защипало глаза. Беспокойно переступил с ноги на ногу, подбирая слова: «Шуджин, я был не прав, а ты права. Не могу описать тебе, как я боюсь. Давай покинем город. Прямо сейчас пойдем и соберем вещи. Упакуем их и пойдем. В полночь будем в бухте Мейтан». А может, высказаться более сдержанно? «Шуджин, наши планы немного изменились…»

– Шуджин, – начал я. – Шуджин, может, нам следует…

– Да? – Она посмотрела в мои глаза с надеждой. – Может, нам следует?..

Я хотел было ответить, когда позади меня раздался треск и что-то пулей влетело в окно, ударив меня по затылку. Я споткнулся и упал ничком. Комната наполнилась страшным шумом. Лежа на полу, я закричал и схватился за голову. Свалилась ваза, вода пролилась на скатерть. Шуджин испуганно вскочила, опрокинула стул. Над головой носилось что-то большое, ударялось о стены. Прикрыв лицо руками, я поднял голову.

Это была птица, большая неуклюжая птица. Она отчаянно хлопала крыльями, ударялась в стены, отскакивала от пола. Все покрылось перьями. Шуджин в изумлении на нее смотрела, а она пронзительно кричала и гремела крыльями, сметая все на своем пути. Наконец, утомившись, упала на пол. Там она запрыгала, наталкиваясь на стены.

Мы с Шуджин подошли поближе и смотрели на нее, не веря своим глазам. Это был золотистый фазан. Некоторые считают его символом Китая. Невероятно. До сегодняшнего дня я видел золотистого фазана только на картинках. Я был бы не больше удивлен, если бы в окно влетел фынхуан[48]48
  Феникс.


[Закрыть]. Оранжевые перья фазана были необычайно яркими. Казалось, в нашем доме вспыхнул костер. Как только я делал шаг вперед, он отпрыгивал в сторону, пытался взлететь, сталкивался с мебелью. Я не мог понять, зачем он сюда залетел. И только когда птица отчаянно поднялась в воздух и пролетела рядом со мной, я увидел ее глаза и все понял.

– Отойди, – сказал я Шуджин, схватил со спинки стула свое парчовое чанпао[49]49
  Мужской длиннополый халат.


[Закрыть] и швырнул его, словно сеть, на птицу. Фазан запрыгал, забил крыльями, поднялся на фут в воздух, и рубашка, казалось, сама собой запрыгала по комнате, будто яркий разноцветный дух. Когда он приблизился ко мне, я нагнулся и быстро схватил птицу обеими руками. Выпрямившись, осторожно вынул фазана – сначала высвободил маленькую голову с незрячими глазами, затем крылья. Повернул птицу к Шуджин.

– Он слепой, – пробормотал я.

– Слепой?

– Да. Возможно, из-за взрывов в Чжонгхуа…

– Нет! – Шуджин порывисто закрыла лицо руками. – Нет. Это самое худшее, что могло случиться, самое худшее! Золотистый фазан! Символ Китая. Его ослепили японцы. – Она вонзила себе в голову ногти, безумным взором обшарила комнату, словно искала чудесный способ спасения. – Это правда. Теперь все произойдет. Земля, наша земля. Японцы изувечат землю, они разрушат Драконовый порог[50]50
  Драконовый порог на реке Хуанхэ отличается необыкновенной силой течения.


[Закрыть] и…

– Ну, успокойся. Никакого Драконового порога не существует…

– Они разрушат Драконовый порог. Китай ожидает голод и засуха. Ослепят всех фазанов, не только этого. Всех. И людей – тоже. Они убьют нас в наших постелях и…

– Шуджин, прошу тебя, успокойся. Это всего лишь птица.

– Нет! Это не просто птица, это – золотистый фазан! Мы все умрем. – Она двигалась по комнате кругами, взмахивая в отчаянии руками. – Президент, твой драгоценный президент, твой верховный арбитр сбежал в Чунцин, словно преследуемая собака, а в Нанкине остались лишь бедные, больные и…

– Хватит!

– Ох! – воскликнула она, уронила руки и устремила на меня взор, полный неизбывного страдания. – Да, ты увидишь! Ты увидишь, что я права. – И, сказав это, выбежала из комнаты, деревянные башмаки громко застучали по ступеням.

Я долго стоял, глядя ей вслед, чувствовал, как кровь бьет в виски. Меня потрясло, что все изменилось так быстро. Я уже готов был снизойти до ее просьбы, приготовился бежать из города. Но ее насмешки настроили меня отстаивать позицию, в которой я и сам не был уверен.

Не знаю, сколько бы я еще так простоял, глядя на пустую лестницу, если бы фазан не стал колотиться. Я взял его одной рукой за лапки и быстро закрутил в воздухе – так в детстве учила меня мать. Затем встряхнул его, как стряхивают с одежды воду – раз, другой, пока шея птицы не сломалась. Крылья фазана слабо поднялись в предсмертной судороге. Потом я понес пернатую тушку в кухню.

Я редко хожу в кухню Шуджин, но сейчас это было единственное место, где мне хотелось находиться. Кухня меня успокаивала. Когда-то мальчиком я сидел на полу кухни и смотрел, как мать окунает кур в кипящую воду, чтобы перья стали мягкими. Сейчас и я налил в котел воды, зажег огонь и дождался, когда на поверхности появились пузырьки. Двигаясь, как во сне, я ошпарил птицу, держа ее за лапки. Затем уселся за стол, стал ощипывать. Мысли обратились к картине детства. Я вспомнил лицо матери в те дни, когда бизнес отца начал процветать и мы могли позволить себе служанку. Тогда она весь день проводила в кухне, терпеливо натирала солью вареных уток, заворачивала в ткань и укладывала на хранение. Птичьи внутренности она насаживала на вертел и высушивала в кладовке. Чан Кайши, думал я тупо, хочет, чтобы Китай смотрел в будущее. Но так ли просто народу вырвать прошлое из своего сердца?

Я ощипал птицу, осторожно заткнул голову под крыло, перевязал шпагатом. Так делала моя мать, так делали поколения китайских женщин. К моим рукам пристали яркие перышки. Я положил фазана в горшок и сел, дожидаясь, когда на поверхность поднимется кровавая пена.

Нанкин, 13 декабря 1937, день

Прошлой ночью я заколотил дом досками. Прибил их гвоздями ко всем окнам и двери (Шуджин мне не помогала, потому что, по ее суеверным понятиям, вбивание гвоздей может вызвать уродство у ребенка). Весь вечер с Востока до нас доносились странные звуки. Перед тем как пойти спать, я приставил к стене железный прут. Кто знает, смогу ли я им воспользоваться? Утром нас разбудил отдаленный шум, похожий на гром. Полчаса назад Шуджин налила в кастрюлю воды, чтобы сварить на завтрак вермишель. Когда подошла к крану, чтобы сполоснуть пальцы, кран задрожал, и из него потекла лишь тонкая коричневая струйка. Что это значит? Неужели японцы…

Это происходит, даже когда я пишу! Единственная лампочка над моей головой погасла. Теперь мы… Мы теперь в полумраке, я едва вижу написанные мной слова. За домом слышны последние стоны выходящих из строя машин. Город закрывается от мира. Шуджин возится в кухне, пытаясь отыскать масляные лампы. В конце переулка слышен чей-то истерический крик.

Я не могу здесь больше сидеть. Я не могу сидеть ислушать. Я должен выяснить, в чем дело.

19

Я поднялась наверх. После жаркого сада дом показался очень темным и прохладным. В старой ванной, с зеленой плесенью между кафельной плиткой и выставленными наружу трубами, гуляло эхо. Я старательно мылась, задумчиво глядя на собственное отражение. Текущая вода делала все крупнее – заметны были серебристые волоски и поры на белой коже. Ши Чонгминг хочет, чтобы я вызвала Фуйюки на беседу. Вероятно, намекает, чтобы я с ним флиртовала, а для этого мне нужно быть сексуальной.

В больнице я постоянно выслушивала нотации относительно своего сексуального поведения, поэтому почти сразу решила, что было бы глупо сознаться, что я на самом деле думаю о мальчиках из микроавтобуса. Я догадывалась, что они скажут: «Ага! Видите? Абсолютно неадекватная реакция!» Правды я не сказала. После того как мальчики по очереди сделали свое дело, мы оделись и поехали обратно по шоссе А303. Никогда раньше не чувствовала я себя такой счастливой. Я не рассказала врачам, каким ярким мне тогда все казалось – сияли звезды, под колесами автомобиля бежала белая полоса. Четверо мальчиков кричали с задних пассажирских мест, чтобы водитель не ехал по ухабам так быстро. Я сидела впереди и подпевала песне, доносившейся из старого магнитофона. Неисправные динамики делали звучание хриплым и обрывистым. Внутри у меня было легко, словно бы мальчики вымыли из меня что-то темное и тайное.

Мы подъехали к тому месту деревенской дороги, где они меня впервые встретили. Водитель остановил машину на обочине. Двигатель продолжал работать. Водитель перегнулся через меня и открыл дверь. Я смотрела на него, не понимая.

– Ну, – сказал он, – всего хорошего.

– Что?

– Всего хорошего.

– Я что же, должна выйти?

– Да.

Некоторое время я молча на него смотрела. На его шее, чуть повыше воротника, заметила несколько прыщиков.

– Разве я не пойду с вами в паб? Вы говорили, что мы пойдем в паб. Я там никогда не была.

Он смял сигарету и вышвырнул в окно. На горизонте, за его левым плечом, все еще виднелась изумрудная полоса, по ней катились кучевые облака. Казалось, небо кипит.

– Не глупи, – сказал он. – Для паба ты еще слишком мала. Нас из-за тебя выгонят.

Я поглядела назад. Четыре головы отвернулись от меня, притворившись, что смотрят в окно. У светловолосого мальчика, сидевшего в самом конце салона, было такое серьезное лицо, будто он только что поймал меня на краже. Я взглянула на водителя, но он сурово смотрел в окно, а его пальцы нетерпеливо постукивали по рулю. Я открыла было рот, хотела возразить, но передумала. Свесила ноги и спрыгнула на дорогу.

Водитель быстро захлопнул дверцу. Я положила руки на окно, начала что-то говорить, но он уже отпустил ручной тормоз. Взвизгнуло сцепление, и машина покатила прочь. Я осталась стоять на дороге, глядя на зажженные фары, которые постепенно исчезли из виду. Над головой все катились и катились облака, пока они окончательно не закрыли луну. Маленькая часть Англии, на которой я стояла, погрузилась в кромешную тьму.

Я вынуждена была согласиться с врачами – ощущения после секса были не такими, каких я ожидала. А судя по тому, каким теперь стало мое тело, вряд ли я смогу выяснить в будущем, верным ли было мое первое впечатление. Я не осмелилась сказать врачам, как сильно мне хотелось обзавестись бойфрендом – человеком, с которым я могла бы лечь в постель. Я знала: если скажу об этом, они заявят, что такие отвратительные позывы являются симптомом дурной натуры и внутри меня сидит волк. Я выслушивала речи о чувстве собственного достоинства, 6 самоуважении, сложные рассуждения о сдержанности и самоконтроле и решила, что секс опасен и непредсказуем, как символизирующий прошлое магический журавлик Ши Чонгминга. Решила: сделаю вид, будто секса вообще не существует.

В больнице на соседней кровати была девочка, та, что научила меня курить. Она подсказала мне выход из положения. Каждую ночь она занималась мастурбацией и называла это занятие «баловством». «Я останусь здесь навсегда, но мне плевать. Пока курю и занимаюсь баловством, со мной все в порядке». Она делала это под одеялом, когда выключали свет, и ей было ничуть не стыдно. Я лежала на соседней кровати, укрывшись до подбородка, и, широко раскрыв глаза, смотрела, как ходит ходуном одеяло. К своему занятию она относилась весело, и я решила, что в мастурбации нет ничего дурного.

Я выписалась из больницы. Поскольку за мной теперь никто не следил, стала экспериментировать. Вскоре поняла, как можно себя удовлетворить, и, хотя перед зеркалом никогда не присаживалась (девочка из больницы говорила, что некоторые это делают), досконально изучила темную впадину между ног. Иногда задумывалась о пресловутом волке. Боялась, что однажды, засунув пальцы слишком далеко, почувствую его мокрый нос.

Сейчас в ванной комнате Такаданобабы я сполоснула мочалку и задумчиво посмотрела на свое отражение – тонконогую фигуру, скорчившуюся на маленькой резиновой табуретке. Возможно, эта девушка уйдет в могилу, познав за свою жизнь лишь пятерых подростков на заднем сидении «форда-Т». Я налила в пластмассовый тазик горячей и холодной воды и стала обливаться. Вода побежала по шрамам на моем животе. Я положила руки на живот, большие пальцы соединила, а остальные развела и рассеянно смотрела, как в образовавшейся клетке собирается вода и, отражая свет, блестит, словно ртуть.

Ни один человек не видел этих шрамов, кроме врачей и эксперта-криминалиста из полиции, который пришел их сфотографировать. В мечтах я представляла, что встречу человека, который поймет, посмотрит на них и не отвернется. Он выслушает мой рассказ и, вместо того чтобы закрыть лицо и отвести глаза, скажет что-нибудь ласковое и сочувственное. Однако я знала, что этого никогда не случится, потому что этого я не допущу. Стоило представить, что раздеваюсь и открываю перед кем-то свою тайну, как во внутреннем ухе возникало тошнотворное ощущение, подкашивались колени, и я плотнее запахивала на себе одежду.

Полагаю, для осознания каких-то вещей нужно повзрослеть. Иногда я делала глубокий вдох и говорила: «Этого в моей жизни никогда не будет». И если ты часто это себе повторяешь, то со временем чувствуешь, что ничего ужасного тут нет.

Пока я была в ванной, размышляя о Фуйюки, близняшки оделись и спустились в сад. Должно быть, они видели меня там и решили, что если я это сделала, то почему бы и им не последовать моему примеру. На Светлане было только крошечное зеленое бикини и соломенная шляпа, которую она придерживала свободной рукой. Обсохнув и одевшись, я вышла на галерею и смотрела, как она шла мимо кустов, загорелые ноги мелькали среди зелени. Ирина шла следом. На ней был лифчик от бикини и розовые шорты. На глазах очки от солнца в виде сердечек, на голове ярко-розовая бейсболка, надетая задом наперед, так что козырек прикрывал шею. Пачку сигарет она засунула под лямку бюстгальтера. Они вышли из кустов, визжа и пререкаясь, осторожно, словно болотные птицы, переступая на высоких каблуках. Выбрались на солнце и заморгали от яркого света.

– Солнышко, солнышко! – заголосили они, поправили очки и, подняв головы, уставились на солнце.

Я прижала к окну нос и смотрела, как они втирают в кожу лосьон для загара, раскрывают пакеты с вишневой жевательной резинкой и пьют пиво из запотевших банок, купленных в уличных автоматах. У Светланы был педикюр, красный, словно цвет пожарной машины. Я посмотрела на свои белые ноги: интересно, отважусь ли я так накрасить свои ногти. К сердцу вдруг подкатило жаркое чувство, от которого тем не менее меня бросило в дрожь, и я потерла руки. Подумала о зря потерянном времени. Какие же они счастливые – им так удобно в своей телесной оболочке. Вот так пойти, вытянуться на солнце… Никто и не подумает назвать их сумасшедшими.

И тут я приняла решение. Пока я одета и живот прикрыт, никто моей тайны не видит, меня ничто не выдает. Если об этом не знать, а в Токио никому бы это и в голову не пришло, всем, кто на меня смотрел, я казалась совершенно нормальной. Поэтому я могла быть сексуальной, как и любая другая девушка.

20

Я не могла не думать о Фуйюки. Каждый раз, когда звякал колокольчик подошедшего лифта, и девушки, разворачиваясь на стульях, хором кричали: «Ирасшаймас! Добро пожаловать!», я подавалась вперед, пульс частил, как бешеный. Думала, что увижу, как его коляска скользит по полу. Но в клуб он не пришел ни в тот, ни в следующий вечер.

В последующие дни я то и дело вынимала его визитную карточку и внимательно ее разглядывала. Иногда впадала в состояние, подобное трансу, крутила и крутила ее в пальцах. Его имя означало «зимнее дерево», и в каллиграфически выведенных иероглифах, в самом их характере заключалось нечто столь мощное, что стоило мне взглянуть на черные буквы на белом фоне, и я отчетливо представляла тонущий в снегу лес. Бралась за кисти и изображала горный склон, сосновый лес, сугробы и сосульки на деревьях.

Теперь, когда узнала, как заставить Ши Чонгминга дать мне фильм, я стала серьезно изучать природу эротизма. Наблюдала на улицах за японскими девушками, одетыми в викторианские юбки и ажурные туфли-лодочки, смотрела на носочки и короткие килты на манер шотландских. В традиционной Японии эротизм был тонким и бледным, словно стебель цветка – эротические мысли могла вызвать крошечная полоска обнаженной кожи на шее гейши, и это отличало местных женщин от всего мира. Я часами смотрела на русских двойняшек, предпочитавших загорелую кожу и высоченные каблуки.

Я заработала кучу денег, и они без пользы лежали в шкафу, заставляя меня дергаться. Наконец набралась храбрости и отправилась за покупками. Я ходила в удивительные магазины Гиндзы[51]51
  Центральная улица Токио. Слово «гиндза» состоит из двух иероглифов и означает: гин – серебро, дза – цех, мастерская.


[Закрыть] и Омотесандо, забитые блестящими комнатными туфлями, розовыми пеньюарами, шляпами, украшенные пурпурными эгретками и алым бархатом. Тут были вишневые туфли на платформе и изумрудные мешки с наклейками, изображавшими Элвиса Пресли. Продавщицы с уложенными в пучок волосами, в юбках, напоминавших балетные пачки, не знали, как со мной обращаться. Они кусали ногти и, склонив головы набок, смотрели, как я, открыв рот, хожу между рядами. Они не знали, что я стараюсь понять, как выглядеть сексуально.

Я начала покупать вещи – купила платья из тафты и бархата, шелковые юбочки. И туфли, много туфель – на разнообразных каблуках, лодочки, бальные туфельки, сандалии с черными лентами. В месте, носившем название «Империя милых девушек», я купила упаковку чулок на резинке. Никогда раньше я чулки не носила. Нагрузившись коробками, словно муравей, я притащила их домой.

Но, разумеется, так и не набралась смелости что-нибудь надеть. Все так и стояло упакованным в гардеробе. Проходили дни, а платья лежали завернутыми в красную шелковую бумагу. Это не значит, что я о них забыла, напротив, я о них часто думала. Иногда поздно вечером устраивала тайную церемонию. Когда все ложились спать, открывала шкаф и вытаскивала купленные вещи. Наливала себе бокал охлажденного сливового ликера и ставила туалетный столик поближе к лампе, чтобы зеркало было как следует освещено. Затем снимала с вешалки платье.

Эти минуты были для меня ужасными и волнующими. Каждый раз, когда видела себя в зеркале и автоматически бралась за молнию, готовясь сорвать платье, я думала о Фуйюки, сидевшем в своей инвалидной коляске и спрашивающем: «Скажи, в Англии все такие хорошенькие?» Тогда я останавливалась, делала глубокий вдох, медленно застегивала молнию и изучала в зеркале поднимавшуюся над вырезом белую грудь, ноги в темных шелковых чулках. Я надевала туфли на очень высоких каблуках и красила губы кровавой помадой, рисовала брови и долгое время училась элегантно зажигать и курить сигарету. Я пыталась представить себя в доме Фуйюки: вот я сижу, склонившись к нему, и сигаретный дым колечками выходит из моих накрашенных губ. Я представляла себе, как моя рука прикасается к запертому ящику, а на другую – элегантно выставленную ладонь – ложится большой ключ, который протягивает мне Фуйюки.

Затем, очнувшись, я открывала глаза, шла к шкафу, вынимала покупки из шелковой бумаги и раскладывала их вокруг себя. Тут были бархатные сандалии, оранжевые и кремовые пеньюары, алый бюстгальтер в форме бабочки, до сих пор не вынутый из целлофана. Вещи, вещи и вещи… Я ложилась, вытягивала голые руки и валялась на них, вдыхала их аромат, ощущала кожей. Иногда группировала их по какому-то признаку – по материалу или по цвету. Например, одежду шафранового цвета укладывала рядом с вещами медного оттенка. Серебристые платья ложились по соседству с сизыми, а сиреневые – рядом с серыми и цветом электрик. Я зарывалась в них лицом, вдыхала дорогой запах. Ритуал заканчивался одинаково: я запускала руки себе в трусики.

Дом Такаданобаба был большим, но звук, как вода, распространялся по балкам и хлипким перегородкам из рисовой бумаги. Нужно было соблюдать тишину. Я думала, что веду себя осторожно, но однажды поздно вечером, когда все было закончено, выскользнула из двери, чтобы отправиться в ванную, и в нескольких футах от себя увидела в залитом лунным светом коридоре Джей-сона. Он выглядывал из окна с зажатой между пальцами сигаретой.

Он услышал, как открылась дверь, и повернулся. Ничего не сказал. Лениво посмотрел на мои босые ноги, затем на короткую рубашку и вспыхнувшую от смущения кожу на моей груди. Выпустил изо рта колечко дыма и улыбнулся, вскинув бровь, словно я оказалась приятным сюрпризом.

– Привет, – произнес он.

Я не ответила, грохнула дверью и заперла ее на ключ, встала, прижавшись к ней спиной. Сексуальная одежда – это одно, но то, что Джейсон каждый раз вызывал во мне мысли о сексе, было гораздо страшнее.