Текст книги "Токио"

Автор книги: Мо Хайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

7

Под конец мы с русскими пришли к компромиссу: я согласилась с укороченной юбкой, а они разрешили мне пригладить волосы и стереть перламутровые тени. Я осторожно провела над ресницами черные линии, потому что, посидев и подумав над макияжем, вспомнила увиденную мною когда-то в журнале фотографию Одри Хепберн. Я подумала тогда, что если бы ее встретила, то она бы мне понравилась. Она казалась доброй. Я стерла с губ блеск и накрасила их матовой красной помадой. Близнецы отступили на шаг и посмотрели на результат.

– Неплохо, – кисло признала Ирина. – Ты по-прежнему похожа на вдову, но на этот раз не такую тоскливую.

Джейсон ничего не сказал о моем внешнем виде. Задумчиво посмотрел на мои ноги и коротко хохотнул, словно вспомнил грубую шутку.

– Пойдем, – сказал он и зажег сигарету. – Пора. Мы пошли гуськом. Солнце освещало нижние этажи зданий. На маленьких улочках готовили фонари для праздника Бон[26]26
  День поминовения усопших. Его отмечают в середине лета, на седьмое полнолуние, причем отмечают весело, чтобы порадовать предков, духи которых, по преданию, возвращаются на побывку к родственникам. Существует обычай поминать каждого умершего свечкой, которую пускают в плавучем бумажном фонарике вниз по течению реки.


[Закрыть], который должен был состояться в конце недели. В парке Тояма развевались знамена и стояли прилавки. На кладбище, мимо которого мы проходили, выставили для духов овощи, фрукты и рисовую водку. Я молча на все это смотрела, частенько останавливалась, чтобы поправить обувь: Ирина дала мне на этот вечер черные туфли на высоких каблуках. Они оказались велики. Я напихала в носки бумагу и шла с трудом.

Чтобы попасть в гостиницу, карты не требовалось: здание было видно за несколько миль. Горгульи плевались красным огнем. Я стояла, смотрела на них, пока моим спутникам это не наскучило. Они взяли меня за руку и повели в стеклянный лифт, пристроенный к небоскребу. Лифт поднимался наверх, к Мэрилин Монро. Она все так же раскачивалась на качелях, только теперь уже среди звезд. Мне сказали, что лифт назван «хрустальным», потому что он вбирал и рассеивал огни Токио. Я стояла, прижавшись носом к стеклу, пораженная скоростью, с которой из-под наших ног уходила грязная улица.

– Подожди здесь, – сказал Джейсон, когда лифт остановился. Мы оказались на мраморном полу холла, отделенного от клуба алюминиевыми дверями. В углу, в высокой вазе, стояла искусственная розй, в пять футов высотой. – Я пришлю сюда маму-сан.

Он указал на обитый бархатом шезлонг и исчез за дверями вместе с русскими девушками. Я успела заметить помещение величиною с каток, занимающее весь верхний этаж здания, в блестящем полу отразились небоскребы. Затем дверь закрылась, и я осталась сидеть в шезлонге. Компанию мне составила девушка, сидевшая за стойкой, я видела лишь верх ее клетчатой шляпы.

Я скрестила ноги и снова села прямо. Посмотрела на собственное неясное отражение в алюминиевых дверях. На дверях по трафарету были выведены черные буквы:

НЕКОТОРЫЕ ЛЮБЯТ ПОГОРЯЧЕЕ.

По словам Джейсона, клуб мамы-сан, Строберри Накатани, был старым заведением. В семидесятых годах она была девушкой по вызову, знаменитой тем, что приходила в клубы в белом меховом манто, надетом на голое тело. Ее муж, импресарио, работал в шоу-бизнесе. Когда умер, оставил ей этот клуб. «Не удивляйся, когда ее увидишь», – предупредил Джейсон. «Ее жизнь посвящена Мэрилин Монро», – сказал он. «Она сделала пластическую операцию – изменила нос и сделала европейские глаза. Постарайся показать, будто ты в восторге от ее красоты».

Я положила ладони на юбку, прижала ее к бедрам. Нужно быть очень смелой или отчаянной, чтобы решиться на это. Я уже готова была сдаться – встать и пойти к лифту, когда алюминиевые двери отворились и оттуда вышла маленькая осветленная женщина, одетая, как Мэрилин Монро – в золотое платье и меховой палантин. В руке она держала сигарету в резном мундштуке. Мама-сан была грудастой и мускулистой, словно китайский боевой конь, ее азиатские обесцвеченные волосы были насильственно уложены в прическу Мэрилин. Она процокала по полу в туфлях-лодочках, откинула палантин, облизала пальцы и пригладила волосы. Остановилась в нескольких дюймах от меня, ничего не сказала и внимательно всмотрелась в мое лицо. Ну, вот, подумала я, теперь она меня выгонит.

– Встань.

Я поднялась.

– Откуда ты? М-м? – Она описала вокруг меня круг, посмотрела на сморщенные черные колготки, на туфли Ирины с затолканной в них бумагой. – Откуда ты?

– Из Англии.

– Англии? – Она сделала шаг назад, сунула в мундштук сигарету, сощурила глаза. – Да. Ты и в самом деле похожа на английскую девушку. Почему ты хочешь здесь работать? А?

– Причина та же, что и у всех.

– И что же это, м-м? Тебе нравятся японские мужчины?

– Нет, мне нужны деньги.

Ее рот изогнулся, словно я ее насмешила. Она зажгла сигарету.

– Хорошо, – сказала она. – Замечательно. – Склонила голову и выпустила через плечо струйку дыма. – Попробуй сегодня. Понравишься клиенту – дам тебе за час три тысячи иен. Три тысячи. О'кей?

– Значит, вы возьмете меня на работу?

– Почему удивляешься? Хочешь что-то другое? Три тысячи. Берешь или уходишь, леди. Я не могу дать больше.

– Я просто думала…

Мама Строберри подняла руку, чтобы я замолчала.

– И если сегодня будет хорошо, приходи завтра в красивом платье. О'кей? Если красивого платья не будет, заплатишь десять тысяч иен. Штраф. Поняла, леди? Это клуб высшего класса.

Клуб показался мне волшебным местом: пол – словно пруд с отраженными в нем звездами, и все это великолепие плывет над миром на высоте пятидесятого этажа. Со всех сторон панорамные виды Токио. На соседних зданиях экраны, демонстрирующие новостные ролики и музыкальные клипы. Через зал с приглушенной нижней подсветкой я шла в благоговейном ужасе, разглядывая цветочные композиции в стиле икебана. В помещении уже находились два посетителя – маленькие мужчины в деловых костюмах. Стояли столы, банкетки, глубокие кожаные кресла, над столами поднимались струи дыма. На возвышении пианист с худым лицом, в бабочке, оглашал помещение звонкими арпеджио. Единственное место, где на несколько мгновений город исчезал из виду, было там, где раскачивались качели Мэрилин.

Мама Строберри сидела за позолоченным столом, воспроизводившим стиль Людовика Четырнадцатого, рядом с качелями Мэрилин. В одной руке она держала сигарету в длинном мундштуке, другой набирала цифры на калькуляторе. Недалеко от нее стоял стол, где сидели девушки в ожидании посетителей. Они курили и болтали. В общей сложности нас было двадцать человек. За исключением меня и русских двойняшек, все японки. Ирина дала мне горсть сигарет, и я сидела молча, усиленно курила и беспокойно поглядывала на алюминиевые двери, в которые должны были войти посетители.

Наконец послышался звон колокольчика, и в помещение вошла большая группа мужчин, одетых в строгие костюмы.

– Она хочет тебя с ними свести, – прошептала Ирина, прикрыв рот рукой. – Эти мужчины всегда оставляют чаевые. Тем девушкам, которые больше всего им понравятся. Мама будет смотреть, дадут ли тебе чаевые. Так что, детка, сегодня у тебя экзамен.

Меня с двойняшками и тремя японками отправили к соседнему столу. Мы встали там, положили руки на спинки кресел, ожидая, когда мужчины подойдут к нам по блестящему паркету. Я посмотрела на девушек и, нервно переступив с ноги на ногу, сделала то же, что и они. Мне очень хотелось натянуть юбку на колени. Откуда ни возьмись, появились официанты. Они быстро накрыли стол белоснежной скатертью, поставили серебряный подсвечник, сверкающие бокалы. Успели вовремя. Клиенты подошли, уселись, откинулись на спинки кресел и расстегнули пиджаки.

– Ирасшаймас, – сказали японки. Поклонившись, сели и взяли с бамбукового блюда горячие полотенца.

– Добро пожаловать, – пробормотала я и последовала примеру остальных.

Появилось шампанское и виски. Я подвшгула свой стул и уселась, поглядывая на девушек, чтобы узнать, что делать дальше. Девушки вынули из обертки горячие полотенца, развернули их и положили в вытянутые руки мужчин. Я быстро скопировала их действия и бросила полотенце в руки мужчине, сидевшему слева от меня. Он не удостоил меня вниманием. Взял полотенце, утер руки, небрежно бросил его на стол напротив меня и, отвернувшись, стал разговаривать с девушкой, сидевшей по другую от него сторону. Обязанности были просты: моя работа заключалась в зажигании сигарет, подливании виски, развлечении гостей. Секс не требовался. Просто разговор и комплименты в адрес клиента. Обо всем этом было написано на ламинированной карточке, которую вручали новой девушке.

– Будет лучше, если ты скажешь что-нибудь забавное, – шепнула мне мама Строберри. – Клиенты Строберри хотят расслабиться.

– Привет, – смело сказала Светлана и уселась в кресло. Даже сейчас было видно, что она намного выше клиентов. Она поворачивалась из стороны в сторону, словно хлопотливая курица. Взяла из центра стола бокал и чокнула им о бутылку. – Шампанское, дорогие. Очень вкусно!

Она разлила все по четырем бокалам и замахала над головой пустой бутылкой, чтобы официант принес еще.

Мужчинам, похоже, нравились двойняшки. Девушки распевали песни, которые, должно быть, слышали по телевидению или по радио. Мне они, разумеется, не были известны. Все смеялись и аплодировали их говору – смеси японского и ломаного английского. Близняшки напились очень быстро. У Светланы размазалась тушь, а Ирина то и дело подскакивала, щелкая зажигалкой, перегибалась через стол, опрокидывала маленькие вазочки с водорослями и сушеной каракатицей.

– Не смешите меня, – вскрикивала она, когда кто-то отпускал шутку. Она раскраснелась и невнятно произносила слова. – Еще немного, и я лопну от смеха!

Я сидела спокойно, не привлекая к себе внимания, притворялась, что все нормально, что я была здесь тысячу раз и нисколько не переживаю, хотя со мной не говорят, шуток я не понимаю и не знаю песен. Примерно в девять часов, когда я решила, что так и просижу молча весь вечер и все обо мне забудут, кто-то неожиданно сказал:

– А вы?

За столом замолчали. Я подняла глаза и увидела, что все прервали разговор и с любопытством смотрят на меня.

– А вы? – повторил человек. – Что вы об этом думаете?

Что думаю? Понятия не имею. Мыслями я была далека от разговора. Гадала, были ли в Китае отцы этих мужчин, либо дяди, либо дедушки? Интересно, понимают ли они, на чем построены их жизни. Я пыталась представить себе их лица в высоких воротничках формы на заснеженных улицах Нанкина. Один из них поднял меч катана…

– Как насчет вас?

– Вы о чем?

Они переглянулись: не привыкли к такой грубости. Кто-то толкнул меня под столом ногой. Я подняла глаза и увидела, как Ирина состроила гримасу, кивнула на мою грудь, а сама подняла руками собственную грудь и расправила плечи.

– Сядь ровно, – проговорила она мне одними губами. – Грудь вперед.

Я повернулась к человеку, сидевшему подле меня, глубоко вздохнула и сказала первое, что пришло в голову:

– Ваш отец воевал в Китае?

Его лицо изменилось, кто-то резко выдохнул. Девушки нахмурились, а Ирина со стуком поставила свой бокал на стол. Сосед задумался. Наконец он вздохнул и сказал:

– Какой странный вопрос. Почему вы спрашиваете?

Душа у меня ушла в пятки.

– Потому, – ответила я тоненьким голосом, – потому что этот вопрос занимает меня девять лет. Девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней.

Он молчал, смотрел мне в лицо, старался прочитать мои мысли. За столом все затаили дыхание, подались вперед, ждали, каков будет его ответ. После долгой паузы он зажег сигарету, пыхнул несколько раз и осторожно положил ее в пепельницу.

– Мой отец был в Китае, – сказал он серьезно, после чего откинулся на спинку кресла и сложил на груди руки. – В Маньчжурии. И всю свою жизнь не говорил о том, что там произошло. – Дым от его сигареты поднимался к потолку длинной непрерывной струей. – Из моих школьных учебников изъяли все упоминания о войне. Помню, как, сидя в классе, мы все поднесли бумагу к огню, чтобы прочитать то, что проступало под выбеленными строчками. Возможно, – сказал он, не глядя ни на кого конкретно, но обращая слова в пространство, – возможно, вы мне об этом расскажете.

Я сидела, в ужасе открыв рот: что-то он теперь скажет. Медленно до меня дошло, что он на меня не сердится, и на мое лицо вернулась краска.

– Конечно, я могу рассказать все, что вы захотите узнать. Все… – Внезапно слова поднялись к моему горлу, желая выйти наружу. Я заправила волосы за уши и положила руки на стол. – Думаю, что самые интересные события произошли в Нанкине. Нет. Даже не в самом Нанкине, но… позвольте выразиться по-другому. Самое интересное – то, что войска прошли из Шанхая до Нанкина. Никто так и не понял, что же произошло, почему они изменились…

Так я начала говорить, и говорила, говорила весь вечер. Я рассказывала о Маньчжурии и о Шанхае, о части 731. Больше всего я, конечно же, говорила о Нанкине. Девушки заскучали, рассматривали свои ногти или, склонившись друг к другу, о чем-то шептались, бросая на меня взгляды. Но мужчины слушали, как зачарованные, лица их были сосредоточенными. Они мало что сказали в тот вечер. Ушли молча, и в конце вечера, когда мама Строберри с кислым выражением лица подсчитала чаевые, выделила она только меня. Мужчины оставили мне самые большие чаевые. Они трижды превышали сумму, выделенную другим девушкам.

8

Нанкин, 1 марта 1937

Все это время беспрестанно нервничаю из-за жены! Думаю о нашем несходстве. Многие коллеги считают этот странный брак предательством наших идеалов. И в самом деле, я всегда предполагал вступить в разумный альянс, возможно, с девушкой из университета, человеком широких взглядов, которая бы, подобно нашему президенту Чан Кайши, служила процветанию Китая. Но тогда я не предполагал участия в этом деле матери.

Возмутительно! Даже сегодня думаю о матери. Дрожу от смущения, когда размышляю о ней и обо всей моей суеверной и отсталой семье. Несмотря на богатство, наша семья никогда не помышляла об отъезде из провинциальной деревни, не хотела бежать от летних разливов Поянху. Возможно, и я останусь сидеть на месте, и это, вероятно, самая жестокая правда: гордый молодой лингвист из университета Цзинлиня на поверку просто китайский мальчик, не смотрящий в будущее и не желающий меняться. Он остановился в своем развитии и ждет смерти. Я думаю о нашей желто-зеленой деревне, о белых козах и можжевельнике, о равнинах, где человек доволен тем, что может вырастить урожай, способен прокормить семью, где утки дичают, а свиньи роются в гороховых зарослях. Я задаю себе вопрос: есть ли у меня надежда избежать прошлого?

Теперь, оглядываясь назад, ясно вижу, что мать всегда имела виды на Шуджин. Они вместе ходили к деревенскому предсказателю, старику, к которому я испытывал неприязнь. Это был слепой человек, и его, словно медведя на цепи, водил повсюду ребенок в соломенных сандалиях. Предсказатель расспросил Шуджин о дате, времени и месте ее рождения и, пожонглировав загадочными табличками из слоновой кости, к восторгу моей матери, объявил, что Шуджин обладает совершенной пропорцией пяти элементов: у нее правильный баланс металла, дерева, воды, огня и земли и она родит мне много сыновей.

Разумеется, я сопротивлялся. И сопротивлялся бы до сих пор, если б мать не заболела. Возмущению и отчаянию моему не было предела, ибо даже на пороге смерти она не пожелала отказаться от своих деревенских верований. Она не доверяла новым технологиям. Вместо того чтобы внять моей настойчивой просьбе и поехать в хорошую современную больницу Нанкина, она вверилась местным шарлатанам. Они долгие часы осматривали ее язык и, выйдя из комнаты, объявили: «У больной невероятный избыток инь[27]27
  Инь – женское начало.


[Закрыть]. Какой скандал, что доктор Ян не сообщил об этом в самом начале!» Несмотря на настойки, отвары и предсказания, матери становилось все хуже и хуже.

– Вот тебе и твои суеверия, – сказал я, сидя возле ее кровати. – Теперь понимаешь, что сама себе навредила, отказавшись поехать в Нанкин?

– Послушай, – она положила мне на руку ладонь.

Ее коричневая обветренная рука лежала на рукаве моего западного костюма. Помню, как я, посмотрев не нее, подумал: неужели эта та плоть, что дала мне жизнь? Да может ли это быть?

– Ты все еще можешь сделать меня счастливой.

– Счастливой?

– Да. – Ее глаза горели сухим лихорадочным огнем. – Сделай меня счастливой. Женись на дочери Ванга.

И в конце концов, больше из чувства вины, чем из-за чего-то другого, я сдался. Вот уж действительно: наши матери обладают необычайным могуществом! Даже великий Чан Кайши в подобном случае капитулировал перед матерью, даже он согласился на брак, лишь бы угодить ей. Меня терзали угрызения совести – какой ужасный брак: деревенская девушка, с гороскопами, лунными календарями, и я – ясноглазый расчетчик, с железной логикой и иностранными словарями. Я страшно беспокоился о том, что скажут коллеги, ибо я, как и большинство из них, – преданный республиканец, поклонник ясной, устремленной в будущее идеологии Гоминьдан[28]28
  Политическая партия в Китае, создана в 1912 году. Власть Гоминьдана была свергнута китайским народом в 1949 году.


[Закрыть], апологет Чан Кайши. К суевериям отношусь скептически, поскольку они сдерживают движение Китая на пути к прогрессу. Когда в моем родном городе состоялась свадьба, я о ней никому не рассказал. Никого из коллег не пригласил на церемонию: не хватает еще, чтобы они увидели этот унизивший мое достоинство ритуал – споры с подружками невесты на пороге дома, веники из кипарисовых ветвей, процессию, обходившую колодцы и дома вдов… Каждую минуту взрывы шутих заставляли всех подпрыгивать, словно напуганных кроликов.

Но моя семья была удовлетворена и смотрела на меня как на героя. Мать, возможно, почувствовав облегчение оттого, что совершила все свои земные обязательства, вскоре скончалась. «С улыбкой на лице, которую так приятно было видеть» – если верить словам моих милых сестер. Шуджин оказалась достойной плакальщицей. Опустившись на колени, она посыпала пол в доме моих родителей тальком: «Мы увидим следы, когда ее душа вернется к нам».

– Пожалуйста, не говори этого, – нетерпеливо сказал я. – Ее убили крестьянские суеверия. Если бы она прислушалась к словам нашего президента…

– Уф, – Шуджин поднялась с колен и отряхнула руки. – Спасибо, я достаточно наслушалась разговоров о твоем драгоценном президенте. Всю эту ерунду о Новой жизни. Скажи, что такого необычного в Новой жизни, которую он проповедует? Разве это не наша старая жизнь, созданная заново?

Я до сих пор ношу траур по матери, но сейчас на ее место, словно из того же источника, встала беспокойная, утомительная и очаровательная жена. Я говорю «очаровательная», потому что, как ни странно – и мне стыдно об этом писать – несмотря на то, что Шуджин выводит меня из себя, несмотря на ее отсталость, она что-то во мне возбуждает.

Это меня страшно смущает. Я не признался бы в этом ни единой душе и уж тем более коллегам: они осмеяли бы ее отсталые верования! Ее даже нельзя назвать красивой, во всяком случае в общепринятом смысле этого слова. Но время от времени я обнаруживаю, что по несколько минут смотрю в ее глаза. Они гораздо светлее, чем у других женщин, и я заметил, что, когда она внимательно вглядывается во что-то, ее глаза открываются очень широко, впитывают свет, и на радужках появляются тигриные полоски. Говорят, даже уродливая лягушка мечтает проглотить прекрасного лебедя, и эта уродливая, тощая, изувеченная, педантичная лягушка день и ночь думает о Шуджин. Она – моя слабость.

Нанкин, 5 марта 1937 (двадцать третий день первого месяца по лунному календарю Шуджин)

Наш дом маленький, но современный. К северу от перекрестка дорог Чжонгшап и Чжонцзян выросло много таких двухэтажных мазанок. Входная дверь открывается в небольшой закрытый двор. С черного входа можно пройти на маленький участок, засаженный гранатовыми и тиковыми деревьями. Там же имеется заброшенный колодец, летом от него исходит зловоние. Колодец нам не нужен: в доме есть водопровод, что поразительно, потому что в этой части Нанкина до сих пор стоят лачуги, сложенные из шин и деревянной тары. У нас же имеется не только водопровод, но и электричество – в каждой комнате по лампочке, а в спальне на стенах – импортные обои с цветочным рисунком! Соседи страшно завидуют Шуджин, а она ходит по дому, как охотница, выискивает щели, через которые могут проникнуть злые духи. Сейчас в каждой комнате есть алтари, посвященные домашним божествам, а также щетки и салфетки для ухода за алтарями; кроме того, стена духов у входной двери и голубые зеркала, обращенные к внутренним дверям. Над кроватью резное изображение – чилииь — оно должно помочь нам зачать сына; ко всем дверям, окнам и даже деревьям в саду привязаны маленькие желтые мантры.

– Послушай, – начинал я разговор, – разве ты не видишь, как такое поведение тянет назад нашу нацию?

Но ей и дела нет до нации или до движения вперед. Она боится всего нового и незнакомого. До сих пор носит брюки под своим ципао[29]29
  Длиннополый халат со стоячим воротником.


[Закрыть] и думает, что шанхайские девушки в шелковых чулках и коротких юбках ведут себя скандально. Она боится, что я не люблю ее, потому что ступни ее не перебинтованы. У китайской женщины должны были быть маленькие дугообразные ступни, напоминающие формой молодой месяц или лилию, поэтому с младенчества их бинтовали.]. Каким-то образом ей удалось стать обладательницей старой пары башмаков надеревянной подошве с вышивкой на носках. По стилю они похожи на маньчжурские, и со стороны кажется, будто ее ступни с младенчества были забинтованы. Иногда она сидит на кровати, разглядывает ноги, крутит пальцами. Похоже, что к своим естественным ступням она испытывает легкое отвращение.

– Ты уверен, Чонгминг, что мои ступни красивы?

– Не говори ерунды. Конечно, уверен.

Вот и вчера вечером, когда я готовился лечь спать – смазывал маслом волосы, надевал пижаму, – она снова затянула свою песню.

– Ты уверен? Абсолютно уверен?

Я вздохнул, уселся на низкий табурет и взял из шкафа ножницы с костяными ручками.

– Нет ничего красивого, – вымолвил я, подстригая ноготь на большом пальце, – ничего красивого в изуродованных ступнях.

– Ох, – выдохнула за спиной Шуджин. – Только не это!

Я опустил руку и повернулся к ней.

– Что на этот раз?

Она сидела выпрямившись, очень расстроенная, на щеках выступили красные пятна.

– Что же это? Как? Что же ты делаешь? Я посмотрел на свои руки.

– Стригу ногти.

– Но, – она в ужасе взялась за свое лицо, – Чонгминг, на дворе темно. Разве ты не заметил? Разве мать тебя ничему не научила?

И тогда я вспомнил суеверие из моего детства: стричь ногти после наступления темноты означает приглашение в дом демонов.

– Ну ладно, Шуджин, – сказал я менторским тоном, – думаю, ты заходишь слишком далеко…

– Нет! – теперь она побелела. – Нет. Ты хочешь, чтобы в наш дом пришли смерть и разрушение?

Я долго на нее смотрел, не зная, можно ли засмеяться. Наконец, решив более ее не волновать, прекратил свое занятие и положил ножницы в ящик.

– Что ж такое, – пробормотал я себе под нос. – Мужчине нет свободы в собственном доме.

Позднее, когда она уже уснула, я смотрел на потолок и думал о ее словах. Смерть и разрушение. Смерть и разрушение – это последнее, что должно быть у нас в головах. И все же иногда я вспоминаю о мирных, долгих дня, когда мы с Шуджин лежали в веселом несогласии под мрачными небесами Нанкина. Не слишком ли спокойны эти дни? Не слишком ли мечтательны? И потом я думаю: почему ужасный восход солнца на прошлой неделе возвращается в мои мысли час за часом?