Текст книги "Живи с молнией"

Автор книги: Митчел Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 43 страниц)

3

Шел роковой 1941 год; Эрик изучал патент Зарицкого, раздумывая, как бы опротестовать его, и чем больше он занимался этим делом, тем яснее вырисовывался в его воображении образ Зарицкого. Эрик так часто перечитывал его патент, что уже знал все пункты наизусть. И всегда где-то в стороне ему чудилась злорадно усмехающаяся нелепая физиономия, созданная его воображением. Эрик представлял себе человека ниже среднего роста, с бледным одутловатым лицом, с космами жестких рыжеватых волос, выбивающихся из-под сдвинутой набекрень старомодной фетровой шляпы. На нем засаленный, мешковатый черный костюм, между мятыми брюками и жилетом выбивается несвежая рубашка. Это существо не сводило с него выцветших полубезумных глаз и насмешливо улыбалось, явно издеваясь над умственной эквилибристикой этого высокообразованного, высокооплачиваемого ученого. Зарицкий нагло прохаживался взад и вперед каким-то петушиным шагом; насмешливый, фатоватый, грязный, неумный, но с хитрецой, этот человек неотступно стоял перед глазами Эрика, самодовольно пожимая плечами каждый раз, когда Эрик в своих рассуждениях заходил в тупик. И какими бы отвратительными и нелепыми чертами он ни наделял его, все же этого человека приходилось уважать или по крайней мере бояться.

Эрик проклинал собственную глупость. Ведь должен же быть какой-то выход, какая-то лазейка! Он, Эрик, обладает научными знаниями в таком объеме, какой только доступен человеку. Неужели он не справится с этой фантастической чушью, неужели этот Зарицкий, с его крупицей знания, даже меньше того, просто со случайной догадкой, загнал его в тупик? Значит, годы работы, научное осмысление практических результатов, самая изощренная техника – все пропало даром!

Повинуясь какому-то неясному побуждению, Эрик взял телефонную книжку и стал искать фамилию Зарицкого. С азартом охотника он вел пальцем по столбцу сверху вниз; наконец под пальцем его насмешливо и нагло выступила знакомая фамилия: «Зарицкий И.М., игрушки и писчебум. товары…» и затем тот же адрес, что и на патенте. Зарицкий торгует игрушками! Боже мой, какая злая ирония!

У Эрика мелькнула мысль позвонить Зарицкому, словно голос этого человека мог каким-то чудом что-то разъяснить ему. Рука его потянулась к телефону и задержалась на трубке. Вдруг телефон зазвонил. Эрик вздрогнул от неожиданности и отдернул руку. Звонки следовали один за другим, а Эрик медленно закуривал сигарету, не спуская глаз с черного аппарата. Наконец он взял трубку и услышал веселый голос Тони.

– Я звоню к вам в связи с возложенным на меня поручением, которое, очевидно, не увенчается успехом, – сказал он и засмеялся. – Мне поставили условие, чтобы я переговорил с вами лично.

– Ну-ну, не валяйте дурака, – сказал Эрик. – В чем дело?

– По телефону не могу сказать. Я обещал Фоксу повидаться с вами.

– Да не стесняйтесь, говорите, – настаивал Эрик. – Что Фоксу от меня нужно?

– Узнаете в свое время. Я сейчас нахожусь на Сорок шестой улице, возле Мэдисон-авеню. Давайте позавтракаем вместе, и я вам все скажу.

– Почему вы оказались среди дня в городе? Разве эта таинственная работа с атомной энергией уже закончена?

– Для меня – да. Я буду ждать вас в маленьком баре, в «Ритц-Карлтоне», и мы отпразднуем конец одной моей чудесной карьеры и начало другой.

По-видимому, дожидаясь Эрика, Тони уже выпил не один коктейль, но он все-таки заставил своего бывшего коллегу выпить с ним еще. Эрик сел и, оглядывая элегантную публику, подумал о Зарицком. Интересно, где завтракает этот человек. Должно быть, мистеру Зарицкому понравится этот бар, когда настанет его черед посещать такие рестораны. Он подумал о миссис Зарицкой. Любопытно, как будут выглядеть она и Сабина, когда им придется поменяться местами.

– Я еду в Вашингтон, – сказал Тони.

– В Вашингтон? Кой черт вас туда несет? – спросил Эрик. – А-а… – протянул он, вдруг вспомнив, что там живет теперь Лили Питерс – ему говорил об этом Арни.

Тони криво усмехнулся.

– Если учесть, что вы мой старый друг и бывший протеже, то ваше «а-а» звучит довольно гадко. Очевидно, в этом городе уйма народу болтает уйму лишнего.

Эрик пожал плечами.

– Простите. Но вспомните, что в тот вечер у вашего брата была уйма народу.

– Ну их к черту, – сказал Тони. – Да, Лили тут тоже играет некоторую роль, но есть и другие причины, почему я уезжаю из Нью-Йорка. – Он иронически улыбнулся, однако тон его уже не был игривым. – Я бросаю научную работу, Эрик. По крайней мере, на время. Атомной проблемой завладели военные, а я слишком часто встречался с ними в обществе, чтобы относиться к ним всерьез в лаборатории. Они хороши только на своем месте и в своем деле. Так что вчера, пока я стоял в очереди, дожидаясь проверки документов, я решил, что пора сматывать удочки. Этот парень, что проверял у нас документы, так произносил слово «потери», что у меня складки на брюках вытягивались в струнку. И вот об этом-то я и хотел с вами поговорить: не желаете ли вы занять мое место?

– А что же вы теперь будете делать?

– Организуется секретная комиссия по наблюдению за экспортом и импортом стран «оси», а также их прихлебателей, вроде Испании и Турции, с целью установить, над чем они там работают. Комиссия эта состоит из экономистов, но им нужно несколько ученых, умеющих строить удачные догадки, – одним словом, работа для джентльмена. А как вы относитесь к тому, чтобы заменить меня в работе над ураном?

– Нельзя сказать, чтобы вы очень старались меня соблазнить, – улыбнулся Эрик.

– Да я бы последнюю собаку не стал соблазнять этим. Но Фокс просил меня перетащить вас на мое место, и я сказал, что попытаюсь. Я не добавил только, что вы будете просто дураком, если согласитесь.

– А как насчет Фабермахера? Может, он согласится?

– Во-первых, тут нужен экспериментатор, а не теоретик. Во-вторых, у него все еще паршивая репутация, а важные шишки из военного министерства не дадут себе труда докапываться до сути дела. И во всяком случае, Хьюго не выйдет из клиники раньше будущего месяца. На прошлой неделе я говорил с Эдной. Между прочим, она сказала, что Хьюго даже в клинике все время работает. Вчера Фокс получил от него записку – по-видимому, он разработал теорию, заменяющую теорию Гейзенберга об обменных силах. Хоть Хьюго это еще и неизвестно, но его работе не дадут ходу по причине, недоступной пониманию физика; сами знаете, армия есть армия. Так или иначе, а Фокс выбрал вас.

– Странно, – медленно произнес Эрик. – Мне всегда казалось, что Фокс хоть и признает меня ученым, но не слишком высоко ценит.

Тони с удивлением воззрился на него.

– Наоборот, он вас очень ценит, Эрик. Он сказал, что он сам предлагал вам работать у него, но вы отказались. Он считает, что, может быть, я смогу повлиять на вас. Фокс не делает предложений просто из вежливости. Кстати, как-то давно он заметил, что вы – один из немногих людей, о которых он не может сказать, что они неправильно сделали, выбрав карьеру ученого. В устах Фокса это просто объяснение в любви.

– Не понимаю я его, – задумчиво сказал Эрик. – Не представляю себе, что он за человек, но мне кажется, будто внутри у него что-то умерло. Слушайте, Тони, – продолжал он тем же тоном, – как мне проехать на Симпсон-стрит?

– Первый раз в жизни слышу. А что общего имеет Симпсон-стрит с Фоксом и с этой работой? – удивленно спросил Тони.

– Ничего. Что касается работы, то, даже если б я и хотел, я все равно не мог бы ее взять, особенно сейчас. Я должен оспаривать права на патент. И больше ни о чем сейчас не могу думать. Какой-то идиот меня опередил, и это чистая случайность, так как он явно даже не понимает, что это, в сущности, за изобретение. Такая нелепая история, и уж слишком она противоречит всякой логике, вот что меня убивает.

– Не хочу вас огорчать, но говорят, так уж устроен мир. Здесь все идет наперекор логике.

– Безусловно! – с жаром подтвердил Эрик. – Иначе разве мы бы занимались тем, чем сейчас занимаемся!

– Чем дольше я живу на свете, тем больше убеждаюсь, что основное мое занятие – как-нибудь убить время. А вы как считаете? Почему вы, собственно, стали ученым?

– Фокс спросил меня об этом десять лет назад, когда я впервые к нему пришел. Тогда я не знал, что ответить, да, впрочем, и теперь не знаю. Конечно, немалую роль сыграло предубеждение, что в этом мире все-таки действуют логические законы.

– А визит на Симпсон-стрит – это тоже логический поступок?

Эрик спокойно посмотрел ему в лицо.

– Да, именно. Быть может, даже более логический, чем ваш переезд в Вашингтон.

Поезд городской электрички, везший Эрика в Бронкс, вынырнул из подземного туннеля на 149-й улице, взмыл кверху и помчался по неглубокой лощине, пролегавшей среди необъятной равнины городских крыш, изрезанной расселинами в восемьдесят футов глубиной; где-то на дне этих пропастей вились узкие улички. Плоскую равнину покрывала чаща железных балок, к которым прикреплялись веревки для сушки белья, и радиоантенны; кое-где высились круглые водонапорные башни. Вдали, в солнечной дымке, виднелись тонкие флагштоки с американскими флагами, трепетавшими в безоблачном весеннем небе.

Здесь, наверху, несмотря на однообразное нагромождение крыш, на чащу тонких железных столбов, уродливые кривые линии и острые углы, ясная голубизна неба создавала впечатление весеннего простора. Названия станций напоминали о загородных местностях – проспект, перекресток, но когда Эрик поглядывал вниз, на тесные серые улички, ему становилось не по себе. На одной из этих невзрачных улиц живет И.М.Зарицкий. Прежде чем спуститься вниз и окунуться в уличную суету, Эрик с минуту постоял наверху, под широко раскинувшимся ясным небом. Потом он стал медленно спускаться по ступенькам.

Имя И.М.Зарицкого было выведено на стекле в углу витрины буквами из облупившейся белой эмали, образующими полукруг диаметром фута в два; за стеклом виднелись дешевые игрушки из жести, расставленные на картонных коробках, – все это, видимо, лежало здесь несколько лет и выгорело от солнца. Сзади стояли пять стеклянных баллонов с ядовито яркими сиропами. Впереди, у самого края запыленной витрины, лежал пожелтевший билетик, на котором от руки было написано: «Только у нас» и нарисована стрелка, указывающая на двух оловянных лягушек, соединенных коротким металлическим стерженьком.

С первого взгляда витрина показалась Эрику грязной, затем это впечатление рассеялось. Просто здесь слишком давно ничего не менялось. Желтоватая линованная бумага блокнотов так побурела по краям, что, должно быть, дети, видевшие вывеску «Школьные принадлежности» новой, теперь уже сами стали родителями.

Несмотря на заливавшее улицу яркое солнце, в лавке горели две электрические лампочки без абажуров. У прилавка стоял покупатель, но с улицы Эрик не мог рассмотреть, кто его обслуживает.

Улица, казалось, шла в одном направлении – вниз, и станция воздушной железной дороги возвышалась в конце ее, как дамба. Здесь не было однообразия, типичного для большинства нью-йоркских улиц. Серые и грязно-желтые дома самых разнообразных стилей стояли вкривь и вкось, как зубы во рту древнего старика, и, расступаясь, образовывали бесчисленные переулочки. Вся улица была какая-то запущенная и жалкая. В одном и том же квартале, между несколькими невзрачными лавчонками, находились подстанция, полицейский участок и ветхий дом, где помещалась школа. Могло случиться так, что Джоди пришлось бы ходить в эту школу; на этой улице Сабина делала бы покупки. Казалось, та часть Нью-Йорка, откуда приехал Эрик, находится за миллион миль отсюда. Только близостью географического положения можно было объяснить то, что обе эти части принадлежали к одной и той же исторической эпохе.

Эрик заколебался; у него не было никакого определенного плана, он не собирался ничего выяснять, – только бы увидеть Зарицкого, воочию убедиться в его существовании. Он вошел в лавку и прикрыл за собою дверь. Внутри было очень тихо, пахло дешевыми леденцами. Человек, стоявший у прилавка, даже не обернулся. Оказалось, что это не покупатель, а коммивояжер, записывавший заказ. Продавец за прилавком поднял голову, и Эрик, взглянув в его усталые больные глаза, сразу понял, что Зарицкий тоже не принял его за покупателя.

С первого же взгляда Эрик догадался, что это Зарицкий. Он узнал его интуитивно, потому что созданный его воображением отвратительный образ совсем не соответствовал действительности, и Эрик подсознательно всегда это чувствовал. Перед ним был худой, болезненного вида человек примерно такого же роста, как Эрик. На нем была серая фуражка, сидевшая на голове очень прямо, – так одевают маленьких мальчиков матери, заботящиеся прежде всего об аккуратности и симметрии.

Под белым халатом на нем был зеленый свитер, застегивающийся спереди на пуговицы, с шалевым воротником и отвисшими, вытянувшимися карманами – очевидно, владелец его часто совал в карманы кулаки, стараясь согреть пальцы. Свитер был небрежно связан неумелой женской рукой. Когда Эрик увидел лицо этого человека, ему захотелось сейчас же повернуться и уйти прочь. По вопросительно глядевшим на него карим глазам было видно, что Зарицкий болен. На его впалых щеках лежал какой-то землистый оттенок, словно от длительной голодовки. Чувствовалось, что во рту у него не хватает многих зубов, хотя Зарицкий не разжимал губ. Ему можно было дать и сорок, и шестьдесят лет, и Эрик вдруг ясно представил себе, как он будет выглядеть мертвым. Зарицкий отвернулся и стал вытирать прилавок у кранов с газированной водой, но Эрик чувствовал, что он искоса наблюдает за ним.

– Скажите, у вас есть телефон? – спросил Эрик.

Зарицкий, не поднимая глаз, кивнул на автомат в глубине лавки. Эрик чуть помедлил, стараясь понять причину этой внутренней настороженности, затем пошел к будке. Сердце его бешено стучало. Он позвонил в канцелярию и спросил, не звонил ли ему кто-нибудь. Оказалось, что никто не звонил. Эрик разговаривал, почти вплотную прижав трубку к губам, чтобы не было заметно, как у него прерывается дыхание. Он повесил трубку; коммивояжер ушел, и Эрик остался наедине с Зарицким.

Эрик подошел к прилавку; лавочник глядел в окно. Эрик попросил пачку сигарет, и Зарицкий, вынув мелочь из кармана, отсчитал сдачу. Положив монеты на прилавок, он упорно не отрывал от них глаз. Эрику не хотелось брать деньги. Как только он их возьмет, у него уже не будет никакого предлога оставаться здесь. В лавке было очень тихо, и вдруг Эрик понял, что хозяин его боится.

– Вы давно живете в этих местах? – спросил Эрик.

Хозяин пожал плечами и усмехнулся, все еще не поднимая глаз от прилавка.

– Давно, – сказал он и снова принялся водить тряпкой по прилавку. – А вы, видно, не здешний?

– Нет, – ответил Эрик. – Я просто…

– Послушайте, инспектор, – усталые больные глаза наконец взглянули в лицо Эрику, – тотализатора я не держу, букмекерством не занимаюсь, можете спросить в полицейском участке. Никто, кроме постоянных покупателей, телефоном не пользуется. Так что не ломайте себе зря голову.

– Да что вы, я вовсе не сыщик, – сказал Эрик обиженным тоном, словно оправдываясь. Он даже растерялся – ему было неприятно, что этот человек заподозрил в нем сыщика. Он поглядел на витрину. – Я хочу купить игрушку для своего сына.

Зарицкий еще с минуту пристально разглядывал его, потом грустно улыбнулся.

– Так почему же вы сразу не сказали? Мне все время не дают покоя шпики, ходят и разнюхивают, не занимаюсь ли я темными делишками. – Он покачал головой и заговорил совсем уже дружелюбным тоном: – Вы, должно быть, хотите купить лягушек?

– Да, – ответил Эрик, – вы угадали.

Зарицкий пошел куда-то в заднее помещение и вернулся, держа в руках точно такую же пару лягушек, как на витрине. Широкими плоскими пальцами он несколько раз повернул ключик в боку одной из них, явно щеголяя своей ловкостью. Размашистым жестом он поставил лягушек на мраморную доску прилавка, устремил взгляд в сторону, на дверь, словно подчеркивая непринужденную уверенность своих движений, и выпустил игрушку из рук. Эрик услышал жужжание пружины, затем одна из лягушек медленно поднялась в воздух и опустилась перед второй. Все быстрее и быстрее лягушки с лязгом запрыгали в чехарде по всему прилавку, потом вскочили на коробку итальянских сигар, и тут их поймал Зарицкий. Он улыбался. Когда-то Эрик мечтал, что будет вот так же улыбаться, закончив четырехчасовое испытание своего станка.

– Замечательная пружина, – сказал Зарицкий. – Каждая лягушка делалась, как часы. Как швейцарские часы. Тридцать центов. – Он усмехнулся и пожал плечами. – Подумать только, вы приехали с другого конца города за моими лягушками, а я вас принял за шпика! Но что вы хотите! В этом мишугэне[7]7
  сумасшедшем (евр.)


[Закрыть] мире у меня только и есть, что свой дом. К лягушкам полагается коробка. Завернуть?

– Не надо. Я понесу в коробке, – сказал Эрик. Он чувствовал, что Зарицкий теперь относится к нему с симпатией.

– Ладно. Значит, у меня остается теперь тысяча четырнадцать штук. – На его больном лице появилась улыбка. – Мало-помалу я с ними разделаюсь. Скажите, а вы-то откуда приехали за моими лягушками? Простите за вопрос, но мне просто приятно было бы знать; на секундочку я снова могу поверить, что если сделать мышеловку получше… – Он покачал головой. – Кто проложил дорогу к моей двери? Мыши. Нет, когда я стал продавать лягушек, когда я впервые получил патент, – ай, какой был день, какой был день! – вздохнул он. – Пятьсот долларов авторских процентов одним чеком. Пятьсот долларов, – медленно повторил он. – Мы с женой глаза вылупили на этот чек, и я сначала даже не мог сосчитать на нем нулей. Вот тогда я узнал, что значит быть Рокфеллером.

Эрик внезапно вспомнил тот день, когда он впервые ощутил себя богатым; это было во время поездки на Кони-Айленд с Сабиной и Джоди. Он оцепенел, пораженный жутким сходством между собой и этим неудачником. Он никогда не сможет рассказать об этом Сабине, это как дурной сон, который вспоминаешь, но никогда никому не рассказываешь.

Зарицкий продолжал предаваться воспоминаниям.

– Боже, сколько мы строили планов! Жена непременно хотела приодеть детей, потом куда-нибудь поехать. Но я решил по-своему. Я человек деловой. Сначала мы уплатили по всем счетам, так что получили опять хороший кредит. Доктор, страховка – счетов было больше чем на двести долларов. А на остальное я хотел запатентовать несколько других идей, которые у меня были. Идей, дорогой сэр, – у меня была целая куча идей! Каждый месяц получать по одному патенту – это пятьсот долларов в месяц. Можете надо мной смеяться, но я решил быть скромным и благоразумным и подавать заявку на патент не чаще чем раз в два месяца. Зачем быть свиньей? Так я вычислял да прикидывал, и видите, чем это кончилось? Я по-прежнему сижу в своей лавке.

– Что же произошло с лягушками? – спросил Эрик, думая про себя: что же произошло с моими мечтами?

– Что произошло? Да ничего не произошло. Мои авторские проценты составляли один цент с лягушки. Ясно, вы бы подумали, что в стране, где сто двадцать миллионов людей, хоть миллион захочет же купить лягушек. Ну, может, вы бы и не подумали, а я так думал. Фабрика Темпла изготовила сто тысяч штук и распродала три четверти, остальное пошло на свалку; я купил их по центу за штуку и вот уже десять лет продаю по одной людям вроде вас, которые как-нибудь прослышали о них и разыскали меня. Теперь-то это для меня просто так, товар и все, а сначала – о, то были золотые дни, уж поверьте.

Эрик смотрел на него, как зачарованный. Этот человек и его жизнь – оборотная сторона медали. Пусть бы Сабина поглядела на все это и тогда бы судила, прав он или нет. Он отбросил мысль о сходстве между Зарицким и собою, словно срывая с себя одежду, кишащую заразными микробами несчастья. Он заставил себя не думать об этом старике как о живом, напоминающем его самого, человеке с прошлым и будущим. Эрик немедленно выбросил из головы все мысли о нем как о человеческом существе и решил видеть в нем только препятствие, мешающее его планам.

– А кроме игрушек, вы никогда ничего не изобретали? – спросил он.

– Игрушки – это что, – усмехнулся лавочник. – Я как-то придумал совсем особенный мост – правда, мне не удалось продать это изобретение.

В нескольких словах он объяснил свою идею. Сначала она показалась Эрику нелепой и смешной, затем он понял, что в основе замысла лежит вполне здравая и даже смелая мысль. Зарицкий рассказывал небрежно, часто неправильно употребляя технические термины, и в воображении Эрика вставал подвесной мост. На секунду ему показалось, что замысел просто гениален. Затем он обнаружил ряд недостатков, и сверкающий мост рухнул и рассыпался на куски. Конечно, идея в конце концов нелепая, но в ней было нечто близкое к гениальности. Нет, к Зарицкому нельзя относиться как к неодушевленному препятствию! Этот старый свитер, эта фуражка и белый халат скрывали за собой огромный изобретательский ум, внушающий уважение, несмотря на явный недостаток знаний.

– В прошлую войну я служил в инженерных войсках, – рассказывал Зарицкий. – Там-то я и обнаружил, что меня тянет к технике. Я немножко отравился газами и, лежа в госпитале, прочел несколько технических книжек. И тут меня просто стали одолевать всякие идеи. Я думал, что Ирвинг Зарицкий будет не хуже Томаса Эдисона. Но когда я вышел из госпиталя, я решил жениться. Городские власти, чтобы помочь ветеранам войны, давали им газетные киоски, ну и я тоже стал продавать газеты. В свободное время я обдумывал свои идеи, записывал их и продавал тем, кто этим интересовался. Между делом я занимался игрушками. Наконец пошли в ход мои лягушки. Я думал, это только начало, а оказалось, что это конец. Больше мне ничего не удалось продать.

– Вы на все ваши изобретения берете патенты?

Зарицкий поглядел на него снисходительно, как на неразумное дитя.

– Да разве это возможно? У меня только два патента – на лягушек и на резец, который я придумал давным-давно. На него я ухлопал остатки моих авторских процентов за лягушек, после того как заплатил все долги. Я вложил все деньги в патент и думал, что этот резец – мое лучшее изобретение. Он и в самом деле неплохой, но, должно быть, его трудно применить на практике…

Зарицкий снова стал для Эрика только препятствием, но в это время в лавку вошел мальчик в вязаной курточке и попросил воды с вишневым сиропом.

– Две ложки сиропу, мистер Зарицкий.

– Будто я, Марио, не знаю. Знаю лучше, чем ты.

– Что же это за резец? – спросил Эрик.

– Вы разбираетесь в технике? Мало кто в ней что-нибудь смыслит, а для таких, кто не понимает, объяснять – только время зря тратить. Ах, вы понимаете в технике? Ну, так я вам расскажу. Как-то я присмотрелся к конькам своей дочурки, они-то и навели меня на мысль. Марио, хватит с тебя сиропа? Я и начал допытываться, почему коньки скользят по льду. Люди редко задумываются над подобными вопросами, разве только вот такие, как я. Понимаете, вы становитесь на коньки, тем самым надавливая на лезвие, вот именно, надавливая, – и получается очень большое давление на узком пространстве. Понимаете? И что же выходит? Оказывается, что сильное давление вызывает таяние даже при низкой температуре – значит, лед под лезвием коньков начинает немножко таять. Лезвие делает во льду узенький желобок, и, таким образом, конек врезается в лед. Вот почему конькобежцы скользят и не падают.

Эрик слушал, и в нем боролись противоречивые чувства. Нет, Зарицкого не так легко отмести в сторону. Он верно понимал основной принцип резца. И он вовсе не свихнувшийся маньяк. Как бы ни исказили теоретические принципы его резца юристы, которые составляли заявку, Зарицкий отлично понимал дело.

– Так что, вы видите, – говорил Зарицкий, споласкивая стакан Марио, – я пораскинул мозгами и спросил себя: если это получается на льду, так почему бы не попробовать на другом материале, имеющем точку плавления? Взять, к примеру, медь, латунь или сталь…

– И все это вы придумали только благодаря конькам вашей дочери? – спросил Эрик.

Зарицкий выпрямился. Он с любопытством оглядел Эрика – его хорошо сшитый костюм, безукоризненно чистую рубашку, добротную солидную шляпу, затем взглянул ему прямо в глаза, но тотчас же отвел взгляд в сторону. Видимо, ему пришла в голову тревожная мысль. Он ответил Эрику спокойно, но тон его с каждым словом становился все нерешительнее.

– Да, но я с ней давно уже не виделся. Теперь она взрослая девушка. – Зарицкий схватил чистую тряпку и стал вытирать застекленную часть прилавка, служившую витриной, явно не сознавая, что делает. – Несколько лет назад жена моя уехала к своей сестре. Когда приходится жить одними надеждами, то одному легче перебиться, чем двоим. Сначала, конечно, – так как потом вам начинает казаться, что из вас вынули сердце. Но разве она виновата? Кто знает, может, мне опять удастся попасть в точку. Я придумал снаряд для зенитной артиллерии и послал проект в военное министерство. Взрываясь, он выбрасывает куски проволоки, которые могут повредить крыло или пропеллер самолета. Посмотрим, что из этого выйдет.

Эрик оглядел лавку, ища взглядом, что бы такое купить подороже. Но здесь не было ни одной вещи, которая стоила бы достаточно, чтобы это было ощутимо для пожилого человека, давно уже потерявшего всякую надежду и только по привычке повторявшего слова утешения. Ничего у него не получится с этим снарядом, как и со всеми другими идеями, потому что он слишком мало знал, чтобы дать им надлежащее развитие. Он действовал только по интуиции, а этого недостаточно. Ему не хватало так много, что все его попытки были обречены на провал.

Вдруг Эрик понял, чем объясняется эта сдержанность Зарицкого, его терпеливые ответы и беспрестанные поглядывания в сторону. Зарицкий боялся его – боялся физически. Он ждал, что Эрик вот-вот выхватит револьвер и станет грабить его лавку. Он не сомневался, что его посетитель – гангстер, выжидающий удобной минуты, чтобы ограбить бедного старика. Сначала он принял его за солидного делового человека, приехавшего из центра купить игрушку, но разве такой человек станет терять столько времени в его лавчонке, расспрашивая о том о сем? Какой-нибудь сосед в потертом костюме или в куртке на молнии – еще куда ни шло, но такой человек, как этот, – нет, тут что-то неладно. Эрик понял, что Зарицкий отвечает ему так покорно только потому, что чувствует себя в его руках и не видит никакого выхода. Он вспомнил слова Фабермахера о том, как апатично и безропотно люди ждут своей гибели, если она кажется им неизбежной. Ему стало тошно при мысли, что его присутствие может кого-то привести в ужас. Но ведь не мог же он сказать вслух: «Не бойтесь меня!»

Он поглядел на Зарицкого и с ужасом увидел на его лице выражение животного страха. Не сказав больше ни слова, Эрик вышел из лавки. Он дошел до стальных сводов воздушной электрички и, поднявшись на платформу, бросил лягушек в урну для мусора. Ему казалось, что, если бы он выбросил их где-нибудь поблизости от лавки Зарицкого, это было бы похоже на презрение, а он испытывал нечто совсем другое – скорее какое-то неясное чувство вины.

Эрик ехал обратно с ощущением внутренней пустоты. Через некоторое время он вдруг поймал себя на том, что думает о Зарицком, как о давно умершем человеке. Если спокойно поразмыслить, то патент Зарицкого в общем довольно ничтожная преграда на его пути и прорвать ее не труднее, чем бумагу, на которой он напечатан, и к тому времени, как Эрик доехал до вокзала Грэнд-Сентрал, этой преграды больше не существовало. Без всяких усилий он находил теперь сотни лазеек. Это оказалось до того легко, что сейчас он с трудом припоминал все те волнения и тревоги, которые причинил ему Зарицкий. Эрик уже не мог воскресить в своем воображении тот отвратительный, ненавистный образ, и ему даже не верилось, что он еще так недавно всей душой ненавидел совершенно неизвестного ему человека, ненавидел даже его имя.

Придя в лабораторию, он позвонил Арни и долго разговаривал с ним, подробно объясняя свой план действий. В конце концов Арни согласился с его доводами.

– Что ж, все это звучит недурно, – сказал он. – Разбив свой патент на две части, вы как бы перекидываете над Зарицким мост. Мне нравится ваш довод, что идеей Зарицкого с незапамятных времен пользуются все слесари, делающие коньки. Такие простые и наглядные примеры всегда положительно действуют на бюро патентов. Так что не теряйте времени, составляйте заявку и давайте ее нам. Я сообщу Дэмпси, что дело на мази. Сказать по правде, я не ожидал, что это вам удастся.

Эрик положил трубку, изнемогая от безмерной усталости. Он забыл спросить Арни, что тот думает относительно организации новой фирмы. Арни обещал ему высказать свое мнение, как только он убедится, что Эрик на законных основаниях может получить патент, но сейчас Эрик не мог себя заставить интересоваться этим. Сегодня он не только увидел Зарицкого своими глазами. Он проглотил этого человека, медленно смакуя едкий вкус человеческого отчаяния. И этот человек превратился внутри него в железо и наполнил металлическим холодом его кровь, кости и нервы. Эрик стал таким жестким и холодным, что, казалось, ничто не могло теперь его тронуть. Придя домой, он тотчас предложил Сабине пойти в кино, не дав ей времени задать ему хоть один вопрос. Он глядел на чудовищные лица, мелькавшие на экране, слушал пронзительные квакающие голоса, но ничего не видел и не чувствовал. Ровно ничего.