Текст книги "Живи с молнией"

Автор книги: Митчел Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

4

Он был строг к себе, строг к Хэвиленду; из-за своей постоянной озабоченности стал строгим и к Сабине. Только однажды он стал мягче к ней – это было в тот день, когда им пришлось освободить квартиру.

Еще дня за три до ухода они начали относиться к своему временному жилью совсем по-другому. Незаметно, мало-помалу они от него отвыкали. Так медленно умирающий больной постепенно становится для окружающих все менее родным и близким.

Последнюю ночь Сабина провела с Эриком, но все же комната казалась им холодной и чужой. Они потушили свет, поцеловались, пожелав друг другу спокойной ночи, и еще долго молча лежали в темноте с открытыми глазами. Эрик, уставясь в потолок, пытался разгадать, о чем думает Сабина. Он старался не шевелиться, делая вид, что спит.

Казалось, целые часы прошли в молчании. На потолке светлым ромбом отражался свет уличного фонаря. Золотистые зайчики бежали по стене от каждой проходящей машины. Оба лежали без сна и мучились, и каждый так остро чувствовал страданье другого, что им казалось: лучше всего молчать. Вдруг он обнял ее, и давившая на них темнота сразу как бы растворилась.

– Тебе хочется плакать? – спросил он.

– Да что толку в слезах? – вздохнула она. – Но здесь было так чудесно, правда, Эрик?

– Лучшие дни в моей жизни, – сказал он. – Честное слово.

– Эрик… – ласково начала Сабина, как бы подготавливая его к, серьезному разговору. – Скажи, ты совсем-совсем не жалеешь, что мы с тобой жили тут?

– Что за глупый вопрос?

– Нет, ты так не отвечай. Скажи мне правду.

– Ты хочешь сказать, не жалею ли я об этом сейчас, когда нам так тяжело уходить отсюда?

– Да, именно. Ведь теперь все нам будет казаться гораздо хуже.

– Но мы были так счастливы, пока жили здесь. Мы будем вспоминать. А потом, может быть, у нас будет и собственная квартира.

– Зачем ты это говоришь? – мягко упрекнула она. – Ты же знаешь, что по крайней мере еще с год у нас не будет такой возможности.

– Я тебе говорил, что мне сказал Хэвиленд. – Эрик высвободился из ее объятий и лег на спину, глядя в потолок. – Он не отрицает, что мы можем справиться за лето.

– Только чтобы доказать тебе, как много зависит от везения.

– И все-таки он признал, что это возможно. О, я все понимаю, но послушай, Сабина… – Он приподнялся на локте, в темноте заглянул ей в глаза и сказал с мольбой: – Позволь мне надеяться. Чем больше я буду верить, что мы это сделаем, тем упорнее я стану работать. А чем больше я буду работать, тем ближе буду к цели.

Сабина провела пальцами по его лицу.

– Я просто не хочу, чтобы тебе пришлось потом разочароваться, – сказала она. – Ты все так остро воспринимаешь. Когда что-нибудь у тебя не ладится, больше всего страдаешь ты сам.

– Дай мне возможность три месяца изо всех сил надеяться и работать, и пусть потом три месяца я буду страдать, если у меня ничего не выйдет. Что бы ты ни говорила, это все-таки лучше, чем коптить небо и бездельничать целых шесть месяцев. Сабина, позволь мне верить, что я это сделаю.

В темноте она разглядела его взволнованное лицо.

– Хорошо, Эрик, – сказала она, ласково улыбаясь.

– Но ты тоже будешь верить?

– И я должна? – спросила она, все еще с улыбкой.

– Да, – засмеялся он, но она разглядела у него на глазах слезы отчаяния и боли и, еле сдержав рыдание, внезапно охватила его голову руками, прижала к своей груди и стала горячо целовать.

– Ты увидишь… – шептала она, – увидишь… Боже мой, я так верю в тебя!

5

После переезда в общежитие Эрик самозабвенно погрузился в напряженную работу. Он приходил в лабораторию в восемь часов утра и оставался там допоздна. Хэвиленд был верен своему слову. Он появлялся в лаборатории далеко не каждый день, причем приходил обычно не раньше четверти десятого и, независимо от работы, уходил ровно в пять. Если Эрик прежде и надеялся заразить его собственным воодушевлением, то теперь убедился, что все его усилия напрасны.

И все-таки он не сдавался. Он вынудил Хэвиленда составить список всех работ, которые необходимо было сделать, прежде чем приступить к опыту. Эрик перепечатал этот бесконечный перечень через один интервал, чтобы он казался как можно короче, и повесил над столом, за которым обычно сидел Хэвиленд. Каждое выполненное задание он вычеркивал красным карандашом. Время шло, вездесущая пыль медленно покрывала бумагу серым слоем, но свежие карандашные пометки все еще ярко рдели на ней, пока недели через две бумага не слилась с серой оштукатуренной стеной.

Но хотя было очевидно, что дела, указанные в списке, не будут закончены в месячный срок, Хэвиленд ни разу не сказал: «Я же вам говорил», а у Эрика не было оснований упрекать его в нарочитой медлительности. Хэвиленд работал в своем обычном темпе и с такой бесстрастной размеренностью, что иногда Эрику казалось: если в последнюю минуту последнего дня он успеет лишь наполовину завинтить какой-нибудь винт, то ни за что не станет завинчивать его до конца, а отложит до осени.

Через три недели была выполнена лишь одна треть перечисленных в списке дел. Оставалось всего шесть дней, и вдруг за пять дней красные отметки покрыли три четверти списка. Даже Эрик с трудом мог поверить, что работа почти закончена. Меньше чем за неделю удалось сделать чуть ли не половину дела! Да ведь при таких темпах…

В первый раз с тех пор, как был вывешен список, Эрик заговорил о нем с Хэвилендом.

– Ну, что вы теперь скажете? – он указал на список. – Взгляните-ка. Если бы вы дали мне еще неделю – одну только неделю, – нам бы ничего не стоило кончить работу.

– Почему вы так думаете? – спросил Хэвиленд. Он не рассердился, не оборвал Эрика. Тон его скорее был снисходительно-усталым. – Вы судите только по длине списка.

– Да ведь в списке перечислены все работы, и три четверти из них уже сделаны. Вы же не станете этого отрицать?

Хэвиленд медленно, но упрямо покачал головой.

– Осталось самое трудное. Этого за неделю никак не сделаешь.

– Одну только неделю, – взмолился Эрик. – И если я окажусь неправ, я больше никогда и не заикнусь об этом.

– Нет.

– Вы же видите, вы сами никогда не думали, что мы столько успеем. Скажу откровенно, я тоже не думал. Я просто надеялся наперекор всему, и только. Вы, конечно, согласитесь, что мы можем закончить работу за месяц. За один только месяц.

– Только что вы просили неделю.

– Месяц или неделя – не все ли равно? Ведь это совсем ничтожный срок.

– Следовательно, – твердо сказал Хэвиленд, – если мы начнем осенью, то кончим в ничтожный срок.

– И это ваше последнее слово?

– Самое что ни на есть последнее. – Хэвиленд немного помолчал, и за эти несколько секунд от его спокойной уверенности не осталось и следа. – Ради Бога, Горин, дайте же мне передохнуть! Целый месяц вы тянете из меня душу!..

– Я ни разу ни о чем вас не просил.

– Вы вбили себе в голову, что, если будете торопиться, я не смогу отстать от вас. Думаете, я не знаю, что у вас на уме? Вы расставляете мне ловушку, – гневно сказал он, но потом махнул рукой и отвернулся. – Впрочем, на вашем месте я наверняка поступал бы так же. Поймите же, что я тоже хочу добиться своего этим летом, и для меня это так же важно, как для вас – ваша цель. Так же важно! – горячо повторил он. – Но я, черт вас побери, поступаю гораздо честнее. Я все время стараюсь вам помочь. Вы же не помогаете мне ни капли. Ни капли.

– Ладно, – устало сказал Эрик. – Сдаюсь. – Решившись наконец на капитуляцию, он почувствовал даже облегчение, но вместе с тем это была такая мука, такое горькое поражение! С чувством полного безразличия он опустился на табуретку. – Простите меня за все. Просто мне очень хотелось закончить поскорее.

Он взглянул на Хэвиленда – тот смотрел на него смущенно, как всегда после того, как ему случалось погорячиться.

– Вы придете завтра хоть на минутку? – спросил Эрик. – Я просто хочу знать насчет лаборатории, когда вы ее запрете и когда мне запечатывать прибор.

– Вероятно, я загляну с утра, – ответил Хэвиленд. Он посмотрел на письменный стол, потом на Эрика и отвернулся. – Вот что я вам скажу. Я не буду запирать лабораторию. Можете работать самостоятельно, сколько хотите. – На лице Эрика мелькнул проблеск надежды. – Раз в неделю, по утрам, я буду к вам наведываться, – словно через силу сказал Хэвиленд. – Но больше ни на что не рассчитывайте.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

1

Убедившись, что Хэвиленд не переменит своего решения, Эрик подумал, что надо рассказать обо всем Сабине, но не знал, в каком виде ей это представить – как хорошее известие или как дурное. Он сам внушил ей надежду, что сможет удержать Хэвиленда и что работа будет закончена летом, и вот теперь все рухнуло.

Она выслушала его, как обычно, с молчаливым сочувствием, тревожась больше за него, чем за себя. В ее спокойных серых глазах было такое выражение, словно она понимает все гораздо лучше, чем он, словно он был актером, пылко произносившим монолог, а она – сочувствующей публикой, которой он нравится и которая с волнением следит за его страданием, но видит также все, что происходит на сцене вокруг него, и знает, что пьеса еще далеко не кончена.

– Из этого следует одно, милый: нам тоже надо взять отпуск, – спокойно сказала она. – Мне полагается десять дней. Давай куда-нибудь поедем.

– Как же я могу уехать? – возразил он. – У меня ведь нет времени.

– Ну, десять дней ты, конечно, можешь выкроить. – Она умоляюще улыбнулась. – Тебе так нужно отдохнуть! Ведь ты просто сам на себя не похож.

– А где мы возьмем денег?

Сабина пожала плечами.

– Это обойдется недорого. Поедем в Провинстаун. Ты любишь океан?

– Разве Провинстаун у океана?

– А ты не знаешь, где Провинстаун? – спросила она.

– Никогда в жизни о нем не слыхал.

– Ты шутишь!

– А почему я должен знать какой-то Провинстаун? У меня на родине есть такие города, о которых ты тоже никогда не слыхала.

– Неужели ты никогда не слыхал о Юджине О'Нейле?

– Неужели ты не слышишь, какой у тебя снисходительный тон?

– Вот я тебя и рассердила, – серьезно, но без упрека сказала она. – Ну, ударь меня.

Эрик был более чем рассержен. Словно вихрь пыли, крутящийся летом на проселочной дороге, налетел на него порыв возмущения. Это была как бы миниатюрная копия того урагана, который месяц назад довел его до бурных рыданий. Он попытался превратить ее замечание в шутку.

– Если б я когда-нибудь тебя ударил, то только левой рукой, о которой не ведает правая, – сказал он и затем, с досадой передернув плечами, откровенно признался: – Сам не знаю, что на меня нашло.

– Отлично знаешь, как и я, и поэтому мы уезжаем, – твердо заявила Сабина.

Целый день они ехали до Провиденс, а оттуда направились к мысу Код; автобус был переполнен, день стоял душный и жаркий, но это их не смущало. Упиваясь ощущением необычного, они не замечали ни шума, ни громких голосов и чувствовали себя как бы в отдельном купе.

В долгих сумерках пейзаж за окном автобуса казался Эрику таинственным и жутким. Временами дорога вырывалась из редкого леса и дюн и бежала по берегу моря; впереди, насколько хватал глаз, расстилалась водная гладь, синяя, ровная и пустынная. Резкий дневной свет понемногу тускнел, море становилось темнее. Глядя на пустынный горизонт, Эрик думал, что и там когда-то была жизнь, ее поглотила или снесла эта вода, и ему казалось, что в море таится какая-то смутная, но грозная опасность. В любую минуту этот величавый покой может исчезнуть, горизонт всколыхнется, и на мир обрушится страшная катастрофа.

За окном синели сгущавшиеся сумерки, похожие на дым костра; Эрик постарался отогнать от себя жуткие видения. В автобусе зажегся свет, и внешний мир потонул в темноте. В открытое окошко врывался прохладный ветерок, и Эрик теснее прижался к Сабине. Она обняла его одной рукой, притянула его голову к себе на плечо, и он почувствовал себя исцеленным, словно одного ее прикосновения, одной ласки было достаточно, чтобы прогнать призраки. Наконец взошла луна, и в ее бледном сиянии земля стала казаться менее мрачной.

В десять часов они приехали в Провинстаун; им указали дом, где сдаются комнаты. В прохладной ночной темноте белые домики, прижавшиеся один к другому, казались ненастоящими и походили на театральные декорации. Хозяйка ждала приезжих; в маленьком десятицентовом блокноте, служившем регистрационной книгой, Эрик записал: «Мистер и миссис Горин из Нью-Йорка».

Комната была просторная, с широкой двуспальной кроватью и тремя окнами. Оба по очереди долго плескались в ванне, потом сразу же легли спать. Ложась рядом с нею, Эрик потушил свет. Он чувствовал умиротворение, радость и усталость. Они что-то пошептали друг другу и поцеловались без страсти, но с огромной нежностью.

Никогда в жизни он не видел такого яркого солнца. В детстве бывало и яркое солнце, и высокое чистое небо, и широкие просторы, но он не помнил такого сверкающего воздуха, насыщенного мириадами мельчайших водяных брызг; каждая отражала и преломляла солнечный свет и переливалась ослепительным алмазным блеском. Небо над морем играло всеми оттенками голубого и синего – такие чистые тона Эрику приходилось видеть только в стеклянных призмах. Лазурная бухта всегда была покрыта мелкой сверкающей рябью, а океан беспрестанно катил свои синие воды на белый песок. Почти каждый день Эрик и Сабина на взятых напрокат велосипедах ездили к морю, захватив с собою сандвичи и бутылку молока. В городе они отыскали маленький ресторанчик, где хозяин согласился отпускать им ежедневно завтрак и обед со скидкой.

Вечерами они снова возвращались на пляж или же отправлялись на окраину города, к длинному каменному молу. Там можно было пройти четверть мили среди огромных скал, наблюдая, как луч маяка скользит по спокойным водам лагуны. В чинном молчании Эрик и Сабина шли по узкой дорожке следом за гуляющими парами, мимо других парочек, сидящих на скамейках. К девяти часам сумерки сгущались и на темной массе мола, вдоль дороги к берегу, попарно загорались крохотные красные огоньки сигарет.

Через четыре дня им стало казаться, что иной жизни у них никогда и не было и что впредь всегда будет так же. Они были совсем одни в совершенно новом мире, населенном такими же влюбленными парами, и это восхитительное ощущение наполняло их бесконечной умиротворенностью. Они все больше и больше становились похожи на идиллических островитян Тихого океана.

Это была жизнь, насыщенная ленивым покоем, яркими красками, тишиной и полным взаимопониманием, жизнь, похожая на сон, – сочетание товарищества и любви. Впрочем, неудовлетворенность по-прежнему не оставляла Эрика, – она, как подземные воды, никогда не прорывалась наружу, но невидимо влияла на все, что находилось на поверхности. Порою его одолевали мрачные мысли и сомнения; тогда он ложился на песок или на гальку, закрывал глаза и притворялся спящим, пока голос Сабины не отрывал его от бесконечных размышлений. На пятый день она неожиданно спросила его:

– Хочешь, давай поговорим?

И Эрик безошибочно понял, о чем она думает. Только сейчас ему стало ясно, что все это время, каждую минуту, она знала, что творилось в его душе.

Они сидели на голых песчаных дюнах, глядя вниз, на пустынный пляж. Немного поодаль начиналась полоска жесткой травы. Узкая черная лента шоссе, извиваясь, уходила вдаль и терялась между холмами, жгло горячее полуденное солнце, кругом царило безлюдье и тишина. Далеко впереди голубой купол неба спускался к морю, образуя четкую линию горизонта. Воздух был неподвижен. Листва на деревьях словно замерла, трава не шелестела. Слова Сабины повисли в этой величавой тишине.

– Не знаю, что и сказать, – немного погодя ответил Эрик. Он нагнул голову к своей тени на песке, подставив шею под горячие лучи солнца. – Иногда мне кажется, что надо было бы бросить этот опыт совсем и начать все сначала с кем-нибудь другим.

– Что же ты этим выиграешь?

– Ничего, – грустно ответил он. – На это понадобится еще год. Но кто знает, может быть, с Хэвилендом каждые полгода будут случаться такие истории. Да что себя обманывать, Сабина! Я так его ненавижу, что даже не представляю, как я буду дальше с ним работать.

С минуту она молча пересыпала между пальцами песок.

– Это пройдет, – сказала она. – Ты же сам понимаешь, что это пройдет.

– Как ты все хорошо знаешь!

– Я знаю тебя, – сказала она. – Ты даже не можешь толком сказать, почему ты злишься на Хэвиленда.

– Ах, перестань, пожалуйста!

– Нет, я говорю серьезно. Ну скажи, почему?

– И скажу, – отрезал Эрик. – Потому что он отнял у меня счастье. Я уже держал его в руках, я почти добился его своим собственным трудом. А этот негодяй все у меня отнял.

– Ну? – спросила она, как бы ожидая дальнейших объяснений. – Что же, собственно, он у тебя отнял? Скажи точно. – Теперь Сабина заговорила так же настойчиво, как и он. Захватив горсть песку и пропустив его между пальцев, она взглянула на Эрика. Ее лицо, обрамленное растрепанными кудрями, казалось совсем юным. – Что он у тебя отнял?

Эрик уставился на нее злыми глазами.

– Возможность жениться на тебе, вот что! Если б не он, мы сейчас могли бы все время быть вместе, всю жизнь! Тебя удовлетворяет этот ответ?

– Это далеко не ответ, Эрик. Ты многого еще не досказал.

– Ты считаешь, что я лгу, когда говорю, что хочу на тебе жениться?

– Нет, – сказала она спокойно, но с какой-то горечью. – Ты не лжешь. Ты говоришь искренне. Но поверь мне, если б ты не встретился со мной, если б даже у тебя не было никакой другой девушки, все равно с тобой происходило бы то же самое.

– Как будто вместо тебя могла быть другая! – раздраженно сказал он.

– Ох, Эрик, будь же наконец взрослым. Я прекрасно знаю, что, если б я не встретила тебя, я бы влюбилась в кого-нибудь другого. И ты тоже. Конечно, это было бы не так, как у нас с тобой, – согласилась она. – Но речь не об этом. Я хочу сказать, что наша свадьба – для тебя сейчас не главное.

– Ты думаешь, что я хочу увильнуть?

Сабина с досадой взъерошила ему волосы обеими руками.

– Ты просто мальчишка! Мальчишка, напичканный романтическими бреднями! Больше не стану водить тебя в кино, если оно так на тебя влияет! Ты думаешь, что мы должны все время ворковать да целоваться, как Элоиза и Абеляр? Может, ты боишься признаться, что в жизни для тебя существует не только любовь? Хочешь быть ученым, а цепляешься за всякую чушь, которая лезет тебе в голову! Я просто стараюсь простейшими словами растолковать тебе, что ты ужасно честолюбив. И прежде чем ты начнешь грозить самоубийством, чтоб доказать, как ты меня любишь, разреши мне сказать одно: я вовсе не считаю твою работу своей соперницей. Ведь иначе и быть не может.

Как бы подчеркивая искренность своих слов, Сабина грациозным жестом положила руку на горло, но тут же снова заговорила наставительным тоном школьной учительницы:

– Ты очень честолюбив. Ты настолько честолюбив, что готов убить себя работой. И не для того, чтобы доказать мне свою любовь – это ты делаешь другим путем, а чтобы доказать самому себе, какой ты талантливый физик. Послушай, Эрик, ты все время твердишь о том, как тебе хочется жениться на мне. Тебе никогда не приходило в голову, что в летнем университете ты можешь зарабатывать достаточно, чтобы снять квартиру и поселиться вместе со мной?

– Я об этом никогда не думал, – признался Эрик. – Все было некогда.

– Ты об этом никогда не думал, – ласково передразнила она, – потому что это помешало бы опыту, над которым ты собираешься работать.

– Собирался, – поправил он.

– Оставь, пожалуйста! Ведь лаборатория не заперта, правда? И ты знаешь, что делать, ты сам мне это говорил. А Хэвиленд будет приезжать раз в неделю, и ты сможешь себя проверять.

Эрик молчал. Сначала он рассердился, затем был вынужден признать, что она права.

– Должно быть, я все время так и думал поступить. К чему хитрить с самим собой? Я буду работать с ним на любых условиях. И я действительно честолюбив, Сабина. Так честолюбив, что боюсь, если я дам себе волю, честолюбие меня одолеет. Помнишь, я когда-то тебе говорил, как я мечтаю добиться успеха. – Он беспомощно покачал головой. – Это не значит, что я хочу быть знаменитым или богатым. Оказаться достойным славы ученого – вот чего я хочу, ради чего я себя сжигаю, за что я готов отдать почти все в жизни. Дарование, способности, талант – в общем, называй это как хочешь, – вот о чем я мечтаю. Слушай, Сабина, я тебе скажу, что требуется для того, чтобы стать великим ученым. Вовсе не нужно понимать самые сложные вещи. Совсем наоборот. Надо уметь так посмотреть на самое сложное явление, чтобы сразу найти лежащую в его основе простоту. Талант находить простейшее в самом сложном – вот что необходимо настоящему ученому. Иной раз, когда я читаю о крупных теоретических открытиях, у меня бывает такое чувство, словно я вижу, как человеческий ум опускается в страшную трясину невежества и взлетает оттуда к блестящим достижениям. И поверь мне, для этого нужно особое мужество. Человек должен уметь доверяться своей интуиции. Все говорят – иди и добивайся сам, но попробуй предложи новую идею, – тебя заклюют. Значит, нужно еще уметь не бояться того, что говорят другие, и не бояться собственных суждений. А тут еще опыты, от которых можно сойти с ума, столько приходится над ними думать. И вот представь себе, с каким волнением ты вдруг начинаешь понимать, что обладаешь такой интуицией! Милая, любовь прекрасна, но то, о чем я говорю, – совсем другое, и именно этого я и хочу. Хотя бы каплю. Боже, боже, как я хочу этого!

Все в нем кипело от возбуждения. Его давно угнетало чувство вины перед Сабиной, и теперь у него словно гора свалилась с плеч. Все прошло, осталась только воля к осуществлению своих стремлений, и он чувствовал себя гораздо бодрее, чем когда-либо, гораздо бодрее, свободнее и сильнее.

– Вот об этом-то я и говорю, – сказала Сабина.

– Ты говоришь! – насмешливо воскликнул он. – Знаешь, не читай мне, пожалуйста, наставлений!

– Ладно, – сказала она и легла на песок лицом вверх, раскинув руки. – Я буду тебя соблазнять.

Он отвернулся, уткнувшись лицом в поднятые колени.

– Эрик!

– Странно, как здесь тихо. Ни одного человеческого голоса.

– Эрик!

– Ни звука не слышно, – рассеянно сказал он.

– Эрик, милый!

– Как забавно быть совсем одному, – пробормотал он. – Хочется лечь на спину и смотреть в небо.

Он положил голову ей на живот, она легонько обняла его рукой. Эрик закрыл глаза и вздохнул.

– Ну как, весело было одному? – спросила Сабина.

– Нет. С тобой – куда лучше.

– И ты уже не сердишься?

Он поцеловал ее руку.

– Я вдруг почувствовал в себе столько энергии, что мне надо было куда-то ее девать.

– Я понимаю, – сказала она.

Эрик открыл глаза и стал смотреть в безоблачное небо. Оно возбуждало в нем такое же волнение, какое ощущают поэты – даже большее. Он смотрел в бездонную прозрачную синеву и с гордостью думал, что только он, его учителя, его студенты и товарищи могут постичь умом это пространство. Люди точной науки чувствуют себя во Вселенной как дома, потому что они посвятили свою жизнь замене мелких чудес великим чудом познания.

Теперь он был волен предпринять любое путешествие в область науки, и на любой срок. Сабина предоставила ему полную свободу и сделала это так, что возвращение к ней всегда будет для него желанным.

И все же он ясно и трезво сознавал, что опыт во что бы то ни стало необходимо закончить этим летом.