Текст книги "Принцесса из рода Борджиа"

Автор книги: Мишель Зевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Глава 32
ТАЙНА БЕЛЬГОДЕРА

Фауста ждала цыгана в комнате, уже знакомой нашим читателям, где две ее нынешние фаворитки Мирти и Леа занимались приготовлением укрепляющего питья для своей госпожи. Войдя и низко поклонившись, Бельгодер покосился на многочисленные бутылочки и склянки.

– Пусть принесут вина, – приказала Фауста, заметив его взгляд. Не успели эти слова слететь с ее губ, как появился слуга с подносом, на котором стояла внушительная бутыль и массивный серебряный кубок. Все это было поставлено перед Бельгодером, который, по приглашению Фаусты, без церемоний сел напротив нее.

– Прекрасный кубок, – сказал он, чтобы начать разговор.

– Можете смело пить, сударь. А что до кубка, вы оставите его себе на память об этом вечере.

Глаза Бельгодера загорелись от жадности. Он наполнил бокал до краев и поднял его, прижав левую руку к сердцу, что, по его мнению, являлось высшим проявлением галантности. Затем, запрокинув голову, он одним глотком осушил кубок.

– Великолепно! – сказал он опять-таки из вежливости, потому что он плохо разбирался в винах. Честно говоря, этот райский напиток показался его луженой глотке весьма посредственным.

– Это «Лакрима-Кристи», – улыбаясь, произнесла Фауста. – Так ты говорил, – продолжала она, чуть пригубив из хрустального бокала, который поднесла ей Мирти, – что должен рассказать мне одну интересную историю?

– Хм! Такие истории могут рассказать многие из нас, бедных цыган, которых гонят, травят, избивают, вешают, колесуют, сжигают и даже иногда пытаются обратить в христианство, то есть сделать нечестивцами.

Фауста усмехнулась. Вино, каким бы слабым ни показалось оно Бельгодеру, развязало ему язык.

– Короче говоря, – продолжал негодяй, и взгляд его темных глаз стал совсем мутным, – эта история не покажется вам слишком любопытной. Вы, должно быть, слышали подобные рассказы раз сто, и они не трогали вас, так как речь в них шла о цыганском ребенке.

– Разве я не говорила тебе, что считаю, что цыгане сделаны из того же материала, что и христиане? – важно произнесла Фауста. – И что я уважаю их религию, и их обычаи не кажутся мне достойными порицания?

– Да, вы говорили мне это!.. И именно поэтому я так привязался к вам и предан вам, как собака.

Фауста опять улыбнулась.

– Так говори без утайки, – сказала она. – Если по отношению к тебе была допущена несправедливость, быть может, я смогу ее исправить…

– Слишком поздно! – глухо произнес Бельгодер.

– Если у тебя на сердце незаживающая рана, может быть, я смогу залечить ее!

– Пусть мое сердце разорвется на части, если я позволю ему успокоиться!

– Наконец, если ты затаил зло на своего обидчика, если ты хочешь отомстить, то, как ты знаешь, я могу тебе помочь.

– Да! – сказал тогда Бельгодер. – Вы можете ужесточить мою месть. Вы сильны и могущественны. Вы можете заставить Клода страдать!

– Значит, ты хочешь отомстить одному только Клоду?

Бельгодер только что допил бутылку и уронил голову на руки. Фауста сделала знак, и полная бутыль тотчас заменила на столе пустую.

– Послушайте, – продолжал Бельгодер, – я для вас просто животное, не так ли? Кто я есть? Грязный цыган. Существо, которого опасаются из-за его кулаков и ненавидят за его злость. А что вы скажете, если я признаюсь, что в этой груди зверя бьется человеческое сердце?

Фауста не отвечала, она ждала.

– А между тем это так, – заявил Бельгодер. – Каким бы поразительным это ни казалось, у меня есть сердце, потому что было время в моей жизни, когда я не помышлял ни о ненависти, ни о мести… время, когда я любил!

Бельгодер опять замолчал, как будто опасаясь вызвать картины прошлого.

– Продолжай! – сказала Фауста повелительно.

– Когда-то, – заговорил Бельгодер, – я был не таким, как нынче. Не хочу сказать, что я был агнцем, но и тигром я тоже не был. Короче говоря, я себе жил, не задумываясь ни о добре, ни о зле, ни о Боге, ни о дьяволе, пока однажды не почувствовал, что влюблен… Пустяк для любого другого мужчины, но настоящий удар для меня! Я отлично осознавал, что очень уродлив. Мне столько раз говорили об этом… Я был самым сильным, самым опасным во всем таборе. Любой, кто смотрел на меня косо, мог быть уверен, что ему несдобровать. Я мечтал жить мирно, но только и делал, что дырявил чужие шкуры. Меня боялись… Мужчины и женщины – все трепетали передо мной. A я трепетал перед Магдой. Трепетал, потому что знал о своем безобразии и потому что вокруг Магды всегда крутилось пять или шесть красавчиков, самый уродливый из которых был во сто раз красивее меня.

Из груди Бельгодера вырвался хриплый вздох, и он пробормотал проклятия, которые понимал он один.

– Ни разу, – продолжал он, – я не осмелился поговорить с Магдой. Но всегда, оказавшись рядом с ней, я чувствовал, что взгляд ее черных глаз словно пронзает меня. Я видел, как она улыбается, но не знал, почему. Я не мог спать, не мог есть… И однажды вечером я собрал всех влюбленных в Магду. Когда они пришли, я послал одного из них за ней. Она явилась, и я сказал ей:

– Магда, тебе идет уже пятнадцатый год. Пора тебе выбрать себе мужчину.

Другие, поскольку тоже были влюблены в Магду и тоже торопились, закричали:

– Да, да! Пусть выберет того, кто с этого вечера будет пить из ее стакана и с этой ночи будет ее мужчиной!..

Магда с улыбкой и как будто бы наугад указала на одного из моих соперников и сказала:

– Выбираю тебя.

– Ах! Бедный Бельгодер, – насмешливо протянула Фауста.

– Да, – ответил цыган, – но слушайте дальше. Я встал перед этим человеком. Он все сразу понял и выхватил свой нож. Пятью минутами позже я повалил его и, поставив колено ему на грудь, отрезал ему уши. Он вскочил, завывая от боли. Я никогда не слышал подобного воя. Тогда Магда спокойно сказала:

– Мне не нужен мужчина без ушей.

– Что ж, выбери другого!

– Вот он! – сказала она, все с той же улыбкой указывая на второго влюбленного.

Я встал перед ним, как и перед первым. Бой начался и длился на этот раз десять минут. И когда этот человек оказался на земле, я отрезал ему нос. Этот не выл, он лежал без сознания… Разумеется, Магде не нужен был мужчина без носа, так же, как ей не был нужен одноглазый – ведь третьему я выколол правый глаз. Ну, а двое других сбежали, и Магде вовсе не захотелось выбирать себе в мужья труса. Так что я остался один.

Бельгодер издал звук, похожий на рычание, и бросил вокруг себя свирепый взгляд, как будто его давние соперники все еще были здесь, перед ним. Затем он продолжал:

– Тогда, – сказал мне Магда, – я выбираю тебя. Я выбрала тебя уже давно. Но я хотела убедиться, такой ли ты, как я думала.

В тот же вечер я женился на Магде по обычаю своего племени. Шесть лет я был счастливым человеком. Сначала у меня родилась дочь, которую назвали Флорой. Четыре года спустя у меня родилась вторая дочь, которую назвали Стеллой. Говорили, что Флора была красива, как утренний цветок, склоняющийся под тяжестью алмазной росы. А Стелла была красива, как вечерняя звезда, мерцающая в вышине среди своих подруг. Вот что говорили. Я не знал, были ли они красивы так или по-другому, но только когда я видел их, мне хотелось смеяться без всякой причины, а когда не видел, хотелось плакать. Я был сумасшедшим, как и все отцы.

– Как и все отцы! – вздрогнув, прошептала Фауста.

Без сомнения, образ принца Фарнезе промелькнул в эту минуту перед ее внутренним взором.

– Кажется, я покончил с бутылкой, – заявил Бельгодер.

Эта была уже четвертая, и цыган и глазом не успел моргнуть, как по знаку Фаусты перед ним поставили пятую.

– На седьмой и последний год моего счастья, – продолжал Бельгодер, – мы поехали в Париж, во Францию. Флоре исполнилось тогда шесть лет, а Стелле два. Мы жили очень спокойно, несмотря на презрение и ненависть парижан, пока однажды вечером не распространилось известие, будто какие-то злодеи ночью пробрались в церковь и похитили золотые вазы, служащие христианским священникам для исполнения их обрядов. Церковь называлась Сен-Эсташ. Мы жили по соседству. И так как любой бродяга или французский горожанин, какими бы злодеями они ни были, оставались при этом христианами и, следовательно, были неспособны на подобное злодеяние, то обвинили нас. Однажды утром арестовали и бросили в тюрьму пятнадцать человек из моего табора – мужчин, женщин, детей. По дороге мне удалось бежать. Но, наверное, было бы лучше, если бы меня повесили, как других. Тогда погибли пятеро мужчин и пять женщин. Среди них была и Магда. Несчастная Магда! Даже под виселицей она улыбалась своей всегдашней таинственной улыбкой.

Бельгодер одним глотком осушил стакан. Он был мертвенно бледен, по лицу его струился пот, и он вытирал и вытирал его тыльной стороной ладони.

– Накануне того дня, когда Магду вместе с остальными должны были казнить, – продолжал он, – я нашел палача. Два месяца, пока длился процесс, я собирал золото. Часть я накопил, продав то, что мы имели, часть – подстерегая ночью на узких улочках прохожих. В общем, я нашел палача…

– Где он жил? – спросила Фауста.

– Улица Каландр, в Ситэ, – глухо ответил Бельгодер.

– И как его имя?

– Клод, – почти шепотом произнес Бельгодер. – Зачем вы заставляете произносить это имя, если оно вам известно?

– Продолжайте, – только и сказала Фауста.

– Я пошел к нему. Я предложил ему деньги. Я валялся у него в ногах, плакал, умолял. А просил я у него только одного: надеть на шею Магды изношенную веревку. Если бы веревка порвалась, ее бы помиловали. А вытащить ее из тюрьмы – это уж было бы мое дело.

– И что ответил Клод?

– Он взял мешок с деньгами и выкинул его на улицу. Затем он схватил меня за плечи и вытолкал за дверь. А потом он повернул ключ в замке. Я сидел на пустыре, где строился новый рынок, уткнувшись лицом в колени. Я проплакал всю ночь. На рассвете я увидел, как палач вышел из дома. Я пошел за ним… Я шел за ним до самой площади. Двадцать минут спустя я увидел Магду в петле, среди других трупов… а вокруг ликовала толпа. Я до сих пор слышу эти радостные крики.

И цыган в ужасе поднес руки к ушам, как будто он и в самом деле слышал вопли парижан вокруг виселицы, на которой окончила жизнь его любимая жена…

– А дети? – спросила Фауста. – Что стало с твоими детьми?

Бельгодер содрогнулся, сжал свои огромные кулаки, и его блуждающий взгляд стал зловещим.

– Так что же? – вновь спросила Фауста. – Стелла? Флора? Значит, их тоже повесили?

– Нет, – выдохнул Бельгодер, – их не повесили, их крестили!

– Но ты, конечно, снова вернул им их имена?

– Я так никогда и не узнал, куда они подевались, – сказал Бельгодер. – Я никогда их больше не видел. Умерли они или живы – я не знаю… и не узнаю никогда. В день ареста увели пятерых детей – и Стеллу с Флорой тоже. На следующий день после казни я узнал, что стараниями палача дети были отданы в семьи к добродетельным людям, которые согласились их воспитывать. Три месяца я искал их повсюду. Я обшарил весь Париж, но так ничего и не узнал о двух своих дочерях.

– И как ты поступил тогда?

– Тогда я вновь пришел к палачу и сказал ему: ты убил ту, которую я любил. Я поклялся за то убить тебя. Но если ты ответишь на мой вопрос, я прощу тебя. Я дам тебе золото, которое я собрал как выкуп за Магду. Я сделаю больше: поступлю к тебе на службу и стану тебе верным слугой, сторожем твоего дома, хранителем твоей жизни. Скажи, ответишь ли ты мне?

– Спрашивай! – сказал мне палач.

Я собрал всю свою смелость и спросил:

– Ты знаешь, где мои дочери?

Я просто обезумел от радости, когда услышал ответ Клода:

– Разумеется, поскольку я сам их устраивал. О, цыган, ты можешь быть спокоен, твоим дочерям посчастливилось, их взяли к себе очень знатные господа.

Эти слова не имели для меня никакого смысля, но я сказал себе: «Этот человек, который говорит со мной так мягко, не откажется сообщить, где мои дочери. Конечно, он убил Магду, но это его ремесло. Я не могу сердиться на него. Однако же в его обязанности не входит лишать несчастного отца последней надежды. Конечно же, он скажет!..»

Бельгодер судорожно вздохнул и остановил мрачный взгляд на собеседнице.

– Вы полагаете, он сказал? – спросил он, разразившись неестественным хохотом.

– Конечно, – спокойно ответила Фауста, – он же не чудовище!

Бельгодер пробормотал что-то на своем цыганском наречии, а затем продолжал:

– Я просил его сказать, где находятся мои дети. Он покачал головой. Я упал на колени, как и несколько дней назад. Я умолял показать их мне еще один только раз. Я клялся, что не стану забирать их. Вместо ответа он заставил меня подняться, схватив за плечи. Я взывал к его состраданию и милосердию. Тогда он сказал мне:

– Послушай, цыган, я должен был бы арестовать тебя и передать церковному суду. Отпустив тебя, я изменяю своему долгу. Не испытывай мое терпение. Убирайся отсюда!

– Мои дочери, мои дочери! – стонал я.

– Твои дочери в хороших руках. Там они будут счастливее, чем с тобой.

– Мои дочери! Верни мне дочерей!

– Послушай, – проговорил он без гнева и без жалости, – уходи прочь!

И он опять схватил меня за плечи – поскольку как ни силен я был, этот человек был еще сильнее – и выкинул на улицу… И опять, как в ту ночь, когда я оплакивал Магду, я сидел на пустыре, уткнувшись лицом в колени, и размышлял о своем несчастье. И тогда я дал клятву, что Клод будет страдать так же, как страдал я.

– Клятва, нет сомнений, хороша, – сухо подтвердила Фауста. – Остается только выполнить ее!

– Слушайте дальше, – сказал Бельгодер, продолжая смеяться. – Я не спешил. Я мог бы убить его, но этого мне казалось мало. Тогда я стал следить за ним, следовать за ним по пятам. И таким образом мне удалось узнать, что у него есть дочь и что эту дочь он любит, обожает, как я любил и обожал своих Стеллу и Флору. В тот день, когда я в этом убедился, сударыня, я чуть было не сошел с ума от радости… Клод любил, как я! Клод будет страдать, как я. Как и я, он будет оплакивать свою дочь! И как мои дочери, его дочь будет жить среди чужих, среди людей другой расы и другой религии… Его дочь, сударыня, это и есть Виолетта!

– Дочь Клода? – спросила Фауста.

– Да, – ответил Бельгодер, удивленный ее вопросом.

– Виолетта – дочь Клода?

– Без сомнений! Разве стал бы я тогда ее ненавидеть? В ее лице я ненавижу Клода. Но почему вы меня спрашиваете об этом?

– Чтобы быть уверенной, что Виолетта – это дочь Клода. Если ты в этом уверен…

– Совершенно. Так я продолжаю. Я быстро заметил, что палач страстно любит свое дитя. И я понял, куда следует нанести удар. Я сделал все необходимые приготовления. К несчастью, однажды я заметил, что за мной следят, мне нужно было бежать, покинуть Францию. Цыгане терпеливы и в любви, и в ненависти. Я терпеливо ждал, пока пройдет время, необходимое для того, чтобы меня забыли. Через несколько лет я вернулся. Любовь моя умерла, но ожидание отточило клыки моей ненависти. Я жаждал мести.

Бельгодер дрожал. Фауста наблюдала за ним, изучая его с каким-то непонятным любопытством.

– Наконец я похитил Виолетту, – продолжал цыган. – Однажды ночью я с тремя своими приятелями пробрался в небольшой дом в Медоне, где она жила. За Виолеттой присматривала женщина по имени Симона. Чтобы она не донесла на меня, я похитил и ее. Потом я отправил их в сторону Бургони, а сам остался в Париже, чтобы увидеть результаты своего удара. Все вышло как нельзя лучше. Я даже опасался, как бы Клод не умер. К счастью, он выздоровел, и я, оставив его терзаться и теряться в догадках, тоже отправился в путь.

– Что ты хотел сделать с Виолеттой?

– Я собирался развратить ее, а затем продать какому-нибудь богачу. Потом я пришел бы к Клоду и сказал: «Ты украл моих дочерей – я украл твою. Ты сделал из Флоры и Стеллы христианок – я сделал из Виолетты распутницу». И я бы убил его… Судьба вроде бы благоприятствовала мне. Когда Виолетта достигла расцвета молодости и красоты, я вернулся в Париж. В Орлеане, где я пробыл довольно долго, я заметил, что некий могущественный и влиятельный господин увивается вокруг моей крошки. Я навел справки и узнал, что этот мужчина – герцог де Гиз, личность весьма заметная. Заполучив жертву, он уже не выпустил бы ее из своих когтей!

…Итак, я отправился в Париж, и счастливая звезда пожелала, чтобы я встретился с герцогом в воротах города. Я заломил несусветную цену, что никогда не лишнее, и продал Виолетту… Но только с этой минуты началась путаница. Думая, что отвез девчонку к герцогу де Гизу, я на самом деле препроводил ее к вам!..

– Ты об этом жалеешь?

– Не знаю, – сказал Бельгодер с сомнением в голосе. – Мой план был хорошо продуман, а теперь все смешалось.

Вот моя история, госпожа. Теперь ваша очередь говорить. Вы обещали, что месть будет страшной…

– Виолетта в тюрьме. Разве этого недостаточно?

– Это все равно что спросить, достаточно ли мне стакана воды, чтобы утолить жажду, тогда как мне нужна добрая пинта пряного вина, которое бы продрало глотку и обдало желудок огнем.

– А что ты скажешь, если Виолетта будет повешена на глазах Клода, как повесили Магду на твоих глазах?

Ужасная усмешка исказила лицо цыгана.

– Повешена и сожжена! – добавила Фауста.

– О! И Клод это увидит?

– Без сомнения.

– А я буду рядом с Клодом?

– Ты будешь рядом с ним!

– И я смогу поговорить с ним? Заставить его смотреть? Смогу сказать ему, что это я похитил его дитя и предал его огню?

– Ты будешь рядом с ним и скажешь ему все, что захочешь.

– Дьявольщина, я даже надеяться не мог, что месть будет столь ужасна! – прорычал Бельгодер. Он дышал, как хищник, обнюхивающий свою жертву.

– Так послушай меня. Завтра утром, в десять, на Гревской площади будут повешены две девушки, повешены и сожжены. Их преступление состоит в том, что они дочери отца, который сначала был католиком, а затем стал протестантом. Этого человека звали Фурко: Он умер в тюрьме. Завтра народ повесит и сожжет двух его дочерей, которых прозвали Фуркошками. Однако тебе известно, что только что произошло в Бастилии? Мы выпустили одну из этих девиц.

– Ту, которую я отвез в аббатство, – задыхаясь, проговорил Бельгодер.

– А вместо нее, чтобы было кого повесить и сжечь, мы…

– Оставили Виолетту! – взревел Бельгодер. – Дьявол! Это уму непостижимо! О! Само небо надоумило меня поступить к вам на службу!..

И, потрясенный, Бельгодер посмотрел на Фаусту с восхищением, которое заставило ее содрогнуться от отвращения.

– Так значит, – продолжал он все с той же отталкивающей улыбкой на лице, – завтра в десять утра будут повешены… как вы сказали?

– Две преданные проклятию еретички, протестантки.

– Неважно, какое у них вероисповедание, – глухо сказал цыган. – Виолетту сожгут на глазах ее отца, вот что главное…

– Да, на глазах отца, – прошептала Фауста.

– Вы сказали – Виолетта и еще одна… а кто другая?

– Сестер зовут Мадлен и Жанна Фурко. Мадлен погибнет, а вместе с ней умрет и Виолетта.

Бельгодер поднялся и сделал несколько шагов по комнате, бормоча что-то на своем наречии. Внезапно он резко остановился.

– Но Клод? – воскликнул он. – Как он увидит? В этом вся загвоздка!.. Как мне его предупредить? Ведь именно я должен предупредить его!..

– Слушай меня внимательно. Завтра утром ты пойдешь на Гревскую площадь. И когда ты увидишь, что толпа уже собралась, когда радостные крики народа скажут тебе, что осужденных привели на казнь, ты войдешь в третий дом слева от площади, если стоять спиной к реке…

– Третий дом. Запомнил крепко-накрепко.

– Ты не сможешь ошибиться. В окнах соседних домов будут видны головы любопытных. Но в этом доме на всех этажах шторы будут опущены, как будто он в трауре по приговоренным… Когда ты войдешь, ты скажешь, что тебе нужно поговорить с принцем Фарнезе.

– Кто это, принц Фарнезе?

– Неважно! – мрачно усмехнулась Фауста. – Итак, тебя проводят к принцу. Скорее всего, ты окажешься в большой комнате, окна которой выходят на Гревскую площадь.

– Ну а Клод?! Клод?!

– Что ж, Клода ты найдешь подле Фарнезе! Они неразлучны.

– Не понимаю, – возразил Бельгодер, покачав головой, – как бывший палач может быть другом принца. Но какая разница, я пойду и буду действовать, как вы сказали. И что же я должен сделать?

– Если, как я рассчитываю, принц Фарнезе окажется в доме, если Клод будет рядом с ним, если ты попадешь к ним как раз тогда, когда девиц Фурко приведут на Гревскую площадь, то остальное – на твое усмотрение!

– А вдруг, – спросил цыган, который с жадностью следил за этими объяснениями, – принца не окажется в доме?

– Он там будет!

– И Клод рядом с ним?..

– Рядом с ним!

– А если меня не захотят впустить?..

– Ты скажешь, что ты – тот человек, которого принц Фарнезе ждет к десяти часам утра.

– Так, значит, меня будут ждать? – удивился цыган.

– Тебя будут ждать принц Фарнезе и Клод! А теперь иди. Я обещала тебе, что месть твоя станет со временем только более страшной. Иди! Завтра в десять ты покажешь Клоду, как его дочь горит на костре на Гревской площади.

Бельгодер что-то хрипло пробормотал, покинул дворец Фаусты и поспешил на Гревскую площадь. Была уже глубокая ночь, но на площади при свете факелов какие-то люди заканчивали свою страшную работу. Цыган несколько минут наблюдал за ними.

– Два костра! – прошептал он, задрожав.

Эти люди были помощниками парижского палача. И сооружения, которые они деловито возводили – настилы с охапками хвороста вокруг столбов, – и были кострами, предназначенными для сестер Фурко.

После того, как Бельгодер ушел, Фауста села за письмо. Вот что она написала:

«Ваш бунт заслуживает наказания. Поэтому Вы должны были страдать настолько сильно, насколько велика была ошибка, совершенная Вами. Поскольку причиной бунта была Ваша дочь, я хотела, чтобы Вы страдали именно из-за нее. Поэтому я сказала Вам, что она умерла. Но вы – мой любимый ученик и последователь, и мне не хотелось бы, чтобы наказание продолжалось слишком долго… Знайте же, кардинал: Виолетта жива. Если Вы хотите ее видеть, будьте завтра утром в доме на Гревской площади и попросите человека, который появится около десяти часов, показать Вам ее; он непременно покажет.

Любящая Вас и ждущая Вашего возвращения».

Гонец с письмом был отправлен немедленно. А Фауста, уронив голову на руки, прошептала:

– Я добралась до Фарнезе и сразила его. Но как добраться и сразить Пардальяна – прежде чем отдать его Гизу? Отец будет присутствовать на казни Виолетты. А почему бы возлюбленному не присутствовать там же?