Текст книги "Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры"

Автор книги: Мишель Шово

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Так все время причисляя себя к греческой культуре, которая позволяла им считать себя эллинами, сыновья Главка соприкасались с египетской традицией за счет своих склонностей к мистическому контакту с божеством. Однако какое реальное представление они имели об этой традиции? Хотя большинство их бумаг написаны на греческом, практически точно известно, что они знали два языка. Иначе остается загадкой, каким образом Птолемайос смог провести практически двадцать лет среди египетского окружения. Возможно, что Аполлоний мог писать на демотическом, ^{251} по крайней мере, отчитываясь о своих снах, но, с другой стороны, он предпочитал переписывать «Сон Нектанеба» на греческом, нежели на демотическом языке. Когда мы встречаем в архивах братьев литературные тексты на демотическом языке, можно задаться вопросом, пользовались ли они ими или просто обменивались папирусами с некоторыми из своих египетских партнеров, которые могли переписывать эти произведения для самих себя. Самый длинный из подобных текстов, занимающий три колонки, представляет собой наставления, данные отцом сыну. Этот сборник практических афоризмов принадлежит к традиционному жанру египетской литературы. Однако, по правде сказать, это один из самых бедных по своему эстетическому уровню образцов. Мы не найдем здесь ничего, кроме общепринятых мест («мой дом – моя крепость» или «не связывайся с дурными людьми!») и банальных советов («никогда не спорь со своей женой, лучше сразу бей ее!»). Более того, этот текст представляет собой неверный перевод, что говорит о плохом греческом языке двух отшельников. Птолемайос несколько раз использовал один и тот же папирус, чтобы составить на оборотной стороне очередной счет. Исходя из этого, нет никакого свидетельства тому, что сам Птолемайос или его брат когда-либо интересовались содержанием этого небольшого отрывка египетской литературы. ^{252}

Местные храмы – хранители священной культуры

Проникновение греческой культуры в египетские города и деревни не нарушало развития местных традиций. Как раз наоборот, во время царствования Птолемеев египетская культура пережила настоящее возрождение, совпавшее с новым строительством храмов, утвержденных властью Лагидов. Хранителями этой культуры традиционно являлись жрецы. В рамках «Домов жизни», то есть школ-библиотек, прикрепленных к храмам, они преподавали сложное обучение письму, светской и священной литературе. Иероглифическая письменность (как и ее бедный эквивалент, названный иератическим письмом) была достоянием прошлого и существовала уже на протяжении пятнадцати веков как мертвый язык. Это был классический египетский язык Среднего царства. Письмо и язык священных текстов – иероглифический египетский – тем не менее не становились выражением застывшей и устаревшей мысли. Даже если этот язык был искусственным, лишенным звуковой практики, иероглифическая письменность, являющаяся по природе своей одновременно идеографической и силлабической, была открытой системой, всегда предоставляя возможность для внедрения новых знаков и комбинаций или новых фонетических значений. Оказывается, иерограмматы птолемеевской эпохи изучали все возможности этой системы вплоть до подчинения ее жестким правилам. Иероглифические тексты, написанные в это время на стенах храмов или иногда на частных стелах, представляют некоторую сложность для современных дешифровщиков, которые должны выявлять в искусной и ученой игре письма либо все время повторяющиеся воззвания, либо один из обыкновенных священных титулов. ^{253} Эти интеллектуальные развлечения связаны с подчеркнутой эрудицией и чрезмерным пуризмом, которые предавали текстам искусственный архаизм.

Храмы, построенные в эту эпоху от Филе до Дендеры заполнены письменами, начиная от обыкновенной надписи или названия сцен священных даров и заканчивая детальным описанием мифа или сборника фармакологических рецептов. С этой точки зрения храмы времени птолемеевского царствования развивались по определенному принципу. Намного более лаконичная информация встречается на стенах более ранних храмов. Они составляют, таким образом, незаменимый свод законов для нашего представления о более поздней египетской религии: там встречаются и очень древние, едва подкорректированные временем ритуалы или перечни храмовой географии, включавшие в себя уже давно исчезнувшие города и районы.

Еще более чем редактирование этих текстов, их топографическое расположение в храме раскрывает своеобразную широко развитую науку жрецов, которые рассматривали каждый из храмов как настоящий микрокосм, как безупречную иллюстрацию к космогонии мира. Храм эпохи Птолемеев – это мир в себе, абсолютно закрытая вселенная. Однако храм не является итогом египетской культуры, которая, к счастью, избежала удушающей среды.

Демотика: живой язык и новая письменность

Те же самые жрецы, которые со страстью предавались ученому толкованию древних мифов и ритуалов, параллельно развивали литературу более живую и более оригинальную. Для этого они отказались от старого языка иероглифов в пользу местных идиоматических выражений, практически так же удаленных от священного языка древней культуры, как и современные европейские языки от латыни. Разговорный египетский язык этой эпохи использовал демотическую письменность. Производный вариант от иероглифов упрощал сами знаки, связывал их между собой настолько, что они становились неузнаваемыми. Демотический язык, представлявший собой одновременно графическую и устную систему, родился в Нижнем Египте к VII веку. Его влияние стало расти во время XXVI династии VII–VI веков по всему Египту как единственный вариант письменности для административного и частного применения. Позднее он вытеснил иератический язык из всех культурных областей, кроме религиозной и погребальной. В птолемеевскую эпоху демотический язык становится серьезным конкурентом языка греческого на всех уровнях внутренней бюрократической системы и при ведении частной документации. Демотический язык давал просвещенным египтянам средства нового выражения, избавленного от пут классической традиции.

Большинство жанров, которые появились в демотическом языке, являются достоянием древней культуры фараонов. Поразительно, что неизбежное столкновение с греческим алфавитом имело такое незначительное влияние на эту молодую письменность, как если бы образованное местное население сознательно игнорировало новый источник вдохновения. Однако существует множество косвенных доказательств, позволяющих установить, что египтяне знали греческий язык, по крайней мере, поверхностно. Можно было бы сослаться на то, что утверждение культурного египетского самосознания отрицало любое соприкосновение с культурой правящей нации. Но, возможно, все обстояло намного проще: демотическая литература существовала в общих чертах еще до македонских завоеваний, даже если мы знаем о ней из поздних копий. Выбор повествовательных тем, развитых во множестве рассказов, написанных на демотическом языке, свидетельствует о желании возродить великое прошлое. Часто речь идет об эпических или фантастических произведениях, выводящих на подмостки повествования великие исторические фигуры. Мы уже видели, как Нектанеб II, последний египетский фараон, стал героем рассказа, переведенного на греческий язык. Интересно, что тот же самый Нектанеб II появится позднее в Романе об Александрев роли земного отца Александра Великого.

Этот невероятный сюжет, разработанный, правда, в римскую эпоху, писался с целью польстить национальным чувствам египтян, благодаря чему македонский захватчик превратился в наследника древней династии фараонов.

Египетские рассказы и романы

По правде говоря, любимые герои египетской литературы не всегда служили интересам национальной гордости. Например, случай с известным Хемуасом, одним из сыновей Рамзеса II, которого демотический текст называет Сатни. Рассказы с его участием родились, несомненно, в Мемфисе, где исторический Хемуас исполнял обязанности верховного жреца Птаха.

Папирус Каирского музея, датируемый II веком, ^{254} представляет нам его как некоего мага, который покинул мемфисский некрополь в поисках самого могущественного источника магической власти Книги Тота. В конце концов жрец нашел ее в гробнице принца одной из древних династий, но появился призрак жены покойного принца, стоящий на страже драгоценного папируса. Женщина рассказала Сатни, как ее супруг украл эту книгу у бога Тота и как божество отомстило ему, утопив всю его семью. Однако рассказанная история не убедила Сатни, который был вынужден сыграть с принцем в шахматы. Хотя Сатни и проиграл первую партию, в конце концов он сумел завладеть папирусом. Таким образом, ему открылась божественная магия; но вскоре он страстно влюбился в женщину по имени Табуба, которая согласилась удовлетворить его желания только после того, как заставила его посвятить все свое добро и даже жизнь ее детям. В тот самый момент, когда они были вместе на ложе, Табуба исчезла и он оказался абсолютно голым перед фараоном и его свитой. Понимая, что он стал игрушкой во сне, посланном богами в качестве наказания, он согласился вернуть книгу в гробницу и почтить покойного принца.

Структура рассказа со вставными эпизодами, мало связанными с основным сюжетом, была типична для жанра, который стремился только к чистому развлечению. Такие истории были предназначены, скорее всего, для чтения перед неграмотной публикой, как и восточные рассказы Тысячи и одной ночи, что, естественно, было предпочтительным способом для передачи национальной культуры. В равной степени в подобных повествованиях проявлялись характерные национальные черты. Лукавство, юмор в этих живых заклинаниях, невероятных злоключениях персонажа высмеивали больше зависть героя, нежели прославляли магические таланты. Такой герой появляется и в других известных приключениях в папирусах более позднего периода, где он сталкивается с подозрительными ведьмами или с мстительными призраками. По ходу одного из таких приключений его страсть узнать предназначенную беднякам и богачам после смерти судьбу толкает персонаж на посещение ада. Сюжет напоминает «Божественную комедию» Данте. Там он встречает прóклятых, терпящих самые различные муки, среди которых можно узнать героев, напоминающих персонажей из греческих мифов: как, например, Тантала или Окноса. ^{255}

Другие рассказы с повторяющимися героями напоминают поэмы Гомера, по крайней мере, своим развитием сюжета. В подобных произведениях мы встречаем жестокие рукопашные схватки между героями или жаркие битвы между вражескими армиями. Самый древний из папирусов такого типа рассказывает о борьбе за обладание священным имуществом великого жреца Амона. ^{256} Этот эпизод был написан во время правления некоего Петубаста, царька из дельты реки Нила, жившего между VIII и VII веками. Он стремился добиться законности своей власти над Фивами в обход другого претендента, молодого жреца, который, заключив союз с двенадцатью азиатскими наемниками, захватил священную лодку бога. Сюжетные перипетии перемешиваются вместе с многочисленными персонажами, но основной контекст и обозначенные темы носят отпечаток круга интересов священного египетского класса. Совсем другого рода приключения происходят в рассказах, где главным героем является некий Инар. ^{257} Он сражается то с фантастическими животными, как, например, с грифоном, появившемся из Красного моря, то с иноземными захватчиками, например, с ассирийцами. После смерти героя идет бесконечная война между египетскими принцами за обладание его доспехами. Другие войны велись между египтянами и племенами женщин-солдат (которые явно указывают на заимствование из греческой мифологии – на амазонок) или же с вавилонянами. Эти тексты, одновременно разнообразные по своему сюжету и скучные по принципу повествования, практически все известны из папирусов римской эпохи. Даже если сюжетная канва и персонажи принадлежат к египетской культуре, психология и ситуации, с которыми сталкиваются герои, носят неоспоримый след влияния Илиадыили Одиссеи.

Сатира и притча

Мы уже приводили один демотический пример в жанре притчи. Это была одна из самых древних литературных египетских традиций, восходящих к Древнему царству. Основное произведение этого жанра, написанного на демотическом языке, – «Поучение Анхшешонка», ^{258} очень близкое по своему стилю и содержанию к уже ранее упоминавшейся притче, написанной на папирусе из Серапеума. Это произведение содержит длинный рассказ, повествующий о злоключениях их предполагаемого автора. Заключенный в тюрьму по ложному обвинению в заговоре, он представляет собой образ типичного «безвинно пострадавшего» персонажа, как Иов в Библии или ассирийский Ахикар. ^{259}

В конце концов, второе из этих произведений, известное как «Папирус Инсингер», ^{260} оказалось оригинальным текстом эрудированно построенного повествования. Так же как более поздние притчи, оно противопоставляет умного человека, который контролирует себя и уважает божественные законы, безумцу, рабу своих собственных инстинктов, чьи неизбежные преступления должны быть наказаны неминуемым правосудием. Но в противовес этой классической схеме автор предлагает другую, парадоксальную и новую для египетского представления сюжетную линию, которая усиливает значительное превосходство божественных начал: будучи зависимой по своей природе от прихотей непредсказуемой судьбы, мудрость может так же привести к несчастьям, как и безумие к процветанию. Так «не мудрый человек, который, экономя всю жизнь, должен, наконец, получить богатство, не безумец, который всю жизнь тратит и в конце становится бедняком», ^{261} и даже «не тот, кто заботится о будущем», – никто из них не достигнет своей цели. Только «беспечный человек находится под покровительством Фортуны», ибо «Судьба и Фортуна приходят и уходят по божьему усмотрению». ^{262} Это определение непроницаемой божественной воли, которой даже мудрость может бездумно подчиняться, удаляется от египетских традиционных представлений об отношениях между человеком и божеством, основанных на духовном взаимодействии и поощрении. Настоящий трактат национальной теологии – «Папирус Инсингер» – одно из наиболее завершенных творений египетской мысли, свидетельствующее об интеллектуальном и моральном уровне, которого достигла, по крайней мере, часть местных жрецов в эпоху Птолемеев.

Множество других текстов свидетельствует об этой величайшей интеллектуальной деятельности, которая продолжала развиваться и в римскую эпоху до II века нашей эры. К сожалению, определить точную дату некоторых произведений, которые дошли до нас только в позднейших по отношению к их создателям копиях, невозможно. Некоторые из этих произведений принадлежат к новым жанрам египетской литературы, как, например, сатирическая поэма, ^{263} рассказывающая о преступлениях похотливого и бесталанного арфиста-пьяницы. Он зарабатывал себе на пропитание, оживляя свадьбы и деревенские праздники, сея вокруг ссоры и раздор. «Он спорит с гуляками, крича во все горло: „Я не могу петь, когда я голоден, и не могу носить свою арфу для восхвалений, если я вдоволь не напился вина!“ И он выпил вина за двоих, мяса съел за троих, в общем, пообедал за пятерых!» ^{264} Стиль поэмы тяжелый, изобилующий редкими словами и метафорами. Можно подумать, что эта поэма напоминает греческий хулительный жанр, иллюстрированный между прочим Архилохом и Гиппонактом, а также имеет некоторое сходство с тирадами Аристофана, но высмеиваемый персонаж был классической фигурой культуры эпохи фараонов, и многие намеки на египетских богов (Мут, Хора, Сета и Арсафеса) подтверждают национальное происхождение этого героя.

Эллинизм в Эдфу ^{265}

Египетская и эллинская культуры сосуществовали как два отделенных друг от друга мира, два практически несовместимых образа мысли и способа их выражения, которые могли совмещаться в одном и том же человеке, при этом абсолютно не смешиваясь. Так, недалеко от Александрии в городе Эдфу мы находим ярчайший пример такого культурного раздвоения. В этом городе к концу II века в тени великолепного храма, декорирование которого завершали египетские рабочие под руководством иерограмматов, некий Геродес составлял типично эллинские стихотворные эпитафии на греческом языке для начальника местных правоохранительных органов. Его клиенты, требовавшие поставить на метрической эпитафии их греческое имя, использовали свое второе, египетское, имя для иероглифических стел, которые они заказывали в местных мастерских. Некий Аполлоний, чей отец Птолемайос получил из рук Птолемея VII диадему, знак отличия «родственников царя», носил те же титулы, что и Папсу, сын Паменхеса, «великого командующего, единственного друга, главы кавалерии…» Он приводит на египетский манер все светские и религиозные титулы на иероглифической стеле, тогда как греческая эпитафия просто рассказывает о покойном в элегической форме: «Да, я Аполлоний, сын великолепного Птолемайоса… [чья] верность повлекла к покорению земли до Океана. Вот почему во мне, носившем великую славу своего отца, оттачивается желание следовать тем же путем и выбрать в качестве дома, достойного моей доли, этот священный и обрывистый город Фоибос, сопровождая, таким образом, друзей моего отца в плаванье… во время войны Скипетров в Сирии. Я был преданным и оставался верным. Своим копьем и отвагой я превзошел всех, но Судьба, играющая детьми нашего времени, в конечном итоге нагнала меня – почему ты должен об этом знать? – когда я лишь начал мечтать о благоприятном повороте событий. Я не был пресыщен жизнью, и сердце мое не нашло успокоения в любви моих детей, оставленных дома».

Из этой поэтической исповеди мы узнаем, что Аполлоний в должности офицера отряда из города Эдфу («священного и обрывистого города Фоибоса») уехал в Сирию с войсками Клеопатры III во время еврейско-сирийско-египетского конфликта 103–101 годов («война Скипетров»). Он так и не вернулся живым, сраженный болезнью или ставший жертвой банальной случайности вместо того, чтобы погибнуть славной смертью на поле брани, о чем поэт не мог не посетовать.

Каждый из двух документов, воздававших должное памяти Аполлония, был составлен исходя из культурных традиций каждого народа. Точек соприкосновения между ними, казалось, не существовало. Едва ли биографическое клише одного из них нашло свое отражение в другом. Военные семьи коренного населения или, скорее, уже смешанной среды чувствовали отныне крайнюю необходимость подчеркивать свою двойную принадлежность не только двойной документацией, но и памятниками культуры непосредственно каждого этноса. Одни относились к традициям Египта фараонов, другие выражали эллинистический мир, который, хотя и был провинциальным, но стремился к элегантности и изысканности.

Заключение

Естественный страх, который охватил всех жителей Александрии при приближении войск Октавиана в течение июля 30 года, очень быстро рассеялся, когда римлянин торжественно объявил, что он уважает город и его жителей, а потому не тронет их «в первую очередь из-за Александра Великого – создателя города, во-вторых, из-за восхищения красотой и величием Александрии, и, в третьих, чтобы доставить удовольствие своему другу Арию». ^{266} Жертвами репрессий Октавиана (впрочем, очень умеренных) стали только родственники и приближенные Антония и царицы. Однако чувства нового царя не были столь уж благоприятными для страны, чью беспутную столицу он ненавидел, а к древней династии чувствовал такое же омерзение, как и к культам, которые он считал упадническими и варварскими. Но более личных предубеждений его одолевал страх перед тем, что богатства Египта могут послужить интересам другого политика. Этот страх толкал его на принятие различных мер, направленных на предотвращение возможной опасности. Он запретил всем римским сенаторам, а также всем военнослужащим проникать в новую провинцию без его разрешения. С другой стороны, он не доверял ни проконсулу, ни легату сенатского уровня, должностям, принятым для введения в такие важные провинции. Он доверил страну простому кавалеристу с титулом префекта. Действительно, префектура Египта была поставлена на первое место в карьере всаднического сословия сразу за префектурой претория в Риме, ^{267} таким образом, она была доверена опытным людям.

Презрение Октавиана – который вскоре взял имя Августа – было небезосновательно. Он сместил первого префекта, которого сам назначил – Корнелия Галла, – так как последний вел себя скорее как независимый правитель, нежели как верный слуга императора. ^{268} Вся новая бюрократия была сконцентрирована вокруг нового префекта, и все посты занимались римскими служащими, которые были одновременно и римскими всадниками. Только местная администрация с усеченными правами осталась в руках эллино-египтян, стратеги номов превратились в простых светских служащих, а их военные обязанности были отныне переданы римской армии. Более трех легионов римлян обосновались в различных крепостях и гарнизонах. Основные из них находились в Александрии, Вавилоне (Старый Каир), около Мемфиса и в Фивах. Хотя птолемеевская система клерухов через некоторое время исчезла, сами клерухи превратились в простых землевладельцев, лишенных всех военных обязанностей.

Изменения, вызванные римским присоединением Египта к Империи, коснулись не только администрации и армии. Август ввел новую экономику и налоговую политику в этой огромной провинции. Новые налоги были направлены на снабжение Рима, который к тому времени стал самым большим городом мира. Таким образом, происходила реорганизация системы подушной подати и налогообложения на землю. Бремя налогов становилось все тяжелее, их сборы увеличивались, а снижение и избавление от налогов делалось все реже и реже. Каждый взрослый житель Египта обязан был выплачивать подушную подать, точная сумма которой варьировалась от места проживания и статуса отдельной личности. Условия для местного деревенского населения были намного жестче, чем для греков, живущих в городах. Вскоре такие преобразования стали сопровождаться возмущениями, которые вспыхивали несколько раз, например, в Фиваиде и которые Корнелий Галл должен был подавлять. ^{269}

Также параллельная администрация Собственного расчета ( Идиос Логос) приобретала все большую и большую значимость. Управляя в эпоху Птолемеев частными владениями царей, этот Собственный расчет, под жестким контролем императора, стал средством эксплуатации страны для собственной – императорской – выгоды. В обязанности этого органа входил контроль за конфискованными или отсуженными землями, а также за священными наделами храмов. Последние лишились права обладания посевными территориями, которые они еще сохраняли за собой, получая взамен выбор между рентой ( синтаксис) от государства или возможностью съема, правда, на благоприятных условиях, части старых земель. К этому времени храмы потеряли большую часть дарованной Птолемеями экономической независимости, попав под опеку, осложнявшуюся созданием должности Верховного жреца Александрии и всего Египта, роль которого исполнял римский всадник, наблюдающий за деятельностью жрецов и культов. ^{270}

Одной из навязчивых идей римлян было навести порядок в вопросах прав граждан. Разница между жителями городов и гражданами, проживавшими вне их, стала для римлян фундаментальной. Они только увеличили барьеры, разделяющие египтян и греков, долгое сосуществование которых сделало эти границы размытыми. Греки, по мнению Октавиана, должны были теоретически проживать в главных городах номов, и только греки могли отныне поступать в гимнасии. Целая серия правил, странным образом присоединенных к своду постановлений Собственного расчета («Гномон Идиос Логос»), предопределила условия настоящего социального расслоения. Были выявлены, таким образом, три класса свободных граждан: египтяне, эллины, живущие в городах, и римские граждане. Большие штрафы и конфискация имущества обрушивались на тех, кто пытался преступить эти законы, в особенности, если дело касалось брака или наследства. Кандидаты в гимнасий должны были пройти суровый экзамен, называемый эпикризис, безжалостно отсекавший всех выходцев коренного населения, страдавших от отсутствия социального равенства. Целью этого экзамена становилось подтверждение их статуса эллина.

Положительной стороной такой политики стало быстрое формирование среднего класса, ревностно относящегося к своему привилегированному статусу, выполняющего свои обязанности на местном уровне, тогда как Птолемеи скорее рассчитывали на прогрессивную эллинизацию высших слоев общества, оставляя намеренно расплывчатым вопрос о личных правах. Романизация Египта пошла, таким образом, по пути постепенного обезличивания страны по отношению к остальным провинциям Империи; страны со множеством местных сообществ, обладавших некоторой автономией в управлении, которые, в свою очередь, заботились об общем процветании Египта, соглашаясь на выполнение труднорешаемых задач. Но это приведение к общему знаменателю происходило медленнее и более постепенно, чем в других местах, и императоры достаточно долго поддерживали специфические особенности региона, что позволяло частично сохранить древние традиции фараонов. На самом же деле целью новых хозяев было безболезненное и эффективное снабжение египетской пшеницей римской черни.

Египет, долгое время сохраняемый императором как одновременно устойчивое и приносящее постоянный доход владение, только спустя три века, во время правления Диоклетиана, окончательно превратился в такую же провинцию, как и все остальные, полностью потеряв свою собственную денежную систему и последние особенности в административном управлении. Более того, этот момент совпал с агонией старой цивилизации фараонов, тогда как новая религия настаивала на ее изгнании вместе со старыми богами. Такая слишком безапелляционная точка зрения рассматривала падение Лагидов как отправную точку процесса разложения, который привел, в конечном счете, к романизации Египта. Однако это было не совсем так. Египетское общество, без сомнения, изможденное режимом, который был определяющим фактором беспорядка и разорения, пережило этот период присоединения даже тогда, когда отрицательные последствия нового правления не замедлили проявиться.

Возможно, что это присоединение нанесло последний решающий удар по ассимиляции потомков греческих иммигрантов из хоры со средними и высшими классами местного общества. Такое единение могло быть только плодом смешанных браков или определенного уровня культурного обмена. Первые жестоко карались новыми властями, что касается вторых, то, если римская администрация не могла или не хотела мешать египтинизации греков в плане их религиозных и обрядовых верований, она смогла, в конце концов, затормозить эллинизацию египтян за счет социальной дифференциации, которая проявлялась при суровом отборе поступающих в гимнасии. Таким образом, подталкивая коренное общество к культурному слому и стиранию из национальной памяти своих собственных традиций, римляне разрушили, может быть, единственное наследие Лагидов, пророчащее процветание новой нации: первые плоды бикультурного греко-египетского общества. Правда, это присоединение благоприятно сказалось на быстром распространении египетских культов по Римской империи. Но столь пресное и эллинизированное представление о религии фараонов, чья экзотичность, а не истинное содержание обеспечила популярность культа вплоть до Великобритании, было лишено своих корней, не имело никакой связи с культурой, которую жрецы Фаюма или Фиваиды, предчувствуя свой неизбежный конец, безуспешно пытались сохранить за счет последнего интеллектуального рывка. ^{271}