Текст книги "Путешествия в Мустанг и Бутан"

Автор книги: Мишель Пессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Среди снежных струй величественный остов, казалось, ожил и поплыл сквозь время, исчезая в белой мгле.

А монастыря всё не было. Такое же чувство подавленности должны были испытывать паломники, совершая путь во искупление грехов. Да и не было ли мне карой за прегрешения это ледяное утро и почти крёстный ход по снегу? Для лоба любое расстояние – «рядом», но есть же пределы!

Так я сокрушался, шагая в такт Пембе и Таши, когда на сумрачном фоне стала вырисовываться группа массивных чортенов. Ага, значит, уже скоро.

Пройдя чортены, надо было ещё спуститься в долину, которая заканчивалась естественной платформой, нависавшей над ручьём. Там и был построен монастырь Самдрулинг. Серо-красное строение выглядело совершенно заброшенным, почти как крепость, что мы видели незадолго до этого. Пемба сказал, что монастырь приютил кхампа.

Низкая дверь пропустила нас в традиционный двор, откуда лестница вела в промёрзший зал. Там сидел лама, беседуя с четырьмя высокими кхампа, одетыми в тёплые ватные куртки. Когда мы вошли, трое кхампа поднялись и исчезли. Остался один пожилой человек с тонкими чертами лица, постриженный на европейский манер. Он с интересом глядел на нас.

Лама улыбнулся мне как старому знакомому. Наш жалкий вид и ручьи, вытекавшие из ботинок, не оставляли никакого сомнения в том, что мы нуждаемся в тепле. Настоятель позволил мне разуться и обогреть ноги возле очага, в котором горел кизяк. Я уселся, но, как оказалось, спиной к окну, где сквозь дыры в промасленной бумаге свистел ветер. Забавно, мелькнуло у меня, по странному совпадению в тибетском языке слово «ло» обозначает также простуду, хотя сейчас я вполне был готов подхватить не простуду, а самое настоящее воспаление лёгких. В здешних условиях это означало неизбежную и быструю смерть. Единственное, что могло меня спасти, – это добрая чашка горячего чая. И она не замедлила появиться.

Мы разговорились с ламой. Оставшийся кхампа молча, но внимательно слушал беседу. Было ясно, что моё появление заинтриговало его. Ну что ж, пусть он убедится, что я не питаю никаких дурных намерений.

Лама рассказывал о своих заграничных странствованиях. Подобно студентам в средневековой Европе, которые бродили от университета к университету, он жил во многих монастырях. Кстати, большинство учёных лам ведёт именно такой кочевой образ жизни, стараясь почерпнуть в разных местах необходимую премудрость и правила медитации, позволяющее достичь абсолюта.

Какое-то время лама жил в маленькой столице Сиккима. Королева страны, урождённая Хоуп Кук, американка, привлекла к своему двору множество иностранцев. Мой хозяин заметил, что они приезжали даже с детьми, которых возили в корзине на четырёх колёсах. Что, осведомился он, европейцы считают, что младенцы вырастают в колясках более здоровыми?

Лама знал также несколько английских слов – «спасибо», «мистер» и «слон». Он привёз из Сиккима несколько стёкол, но, к сожалению, они успели разбиться. Кстати, это было первое стекло, которое я видел в Мустанге.

Ноги немного отошли, и лама предложил пройти в алтарную, где хранились книги. Мы спустились во двор и по другой лестнице поднялись в часовню. Вход охраняла оскаленная пасть тигра. Алтарь был изукрашен бронзовыми и деревянными позолоченными фигурами божеств. Рядом на столике лежала толстая кипа книг. Но больше всего меня поразили две маски, подвешенные к центральным колоннам: на лбу у них был нарисован третий глаз.

Лама сказал, что монастырь принадлежит секте каджупаев. Самдрулинг – их единственный монастырь во всей стране. Возникновение секты связано с житием одной монашки, которая поселилась на соседнем холме. Она прославилась своими добродетелями, и после смерти окрестные жители в её честь основали обитель. Молодой лама был шестым по счёту настоятелем.

Пемба и Таши стали по очереди брать книги и подавали их ламе. Тот клал книги им на голову и развязывал шёлковые ленточки, скреплявшие страницы. Как и все тибетские книги, это была стопка узких листов, исписанных мельчайшими буквами с обеих сторон. Читать такую книгу без привычки практически невозможно. Пемба переводил мне только названия, а лама кратко излагал содержание. Перевод с литературного тибетского на разговорный язык – вещь очень трудная. Я поэтому пытался уловить, есть ли в тексте какие-либо упоминания об истории страны. Пемба уже говорил, что где-то существует* книга, излагающая всю историю Мустанга. Я спросил о ней у ламы. Тот ответил уклончиво: да, он знает о такой книге, но у него её нет. Много книг пропало, пока он странствовал за границей.

Десять пыльных томов были просмотрены, прежде чем появилось нечто привлёкшее мой интерес. Это была биография монаха по имени Тенсинг Рипа. На произведении, как обычно, не стояло никакой даты, поэтому с первого взгляда было трудно определить, к какому периоду относится жизнь данного персонажа. Но одно название заставило меня насторожиться – Чачагам. Это одна из древних крепостей, завоёванных Аме Палом; несколько дней назад мы видели её развалины к востоку от Ло-Мантанга, в том самом месте, где Кали-Гандак сливается с притоком, огибающим столицу с севера. Значит, это не легенда…

Первую часть книги, насколько я понял, занимала генеалогия Тенсинга Рипы. Предки этого ламы были кочевники, бродившие по Тибету, пока их не призвал Аме Пал и не доверил управление крепостью Чачагам.

Да, книга обещала быть преинтереснейшей, и я шепнул Пембе, что хотел бы её купить. Пемба заговорщицки подмигнул мне и ответил, что попробует договориться. В этот момент дверь отворилась, и вошли кхампа. Убедившись, что я в самом деле рассматриваю книги, они оставили помещение.

Снаружи солнце начало робко пробиваться сквозь туман. Ветер стих, и я решил воспользоваться этим, чтобы осмотреть главный храм, примыкавший к жилой части монастыря. Он пребывал в плачевном состоянии. Фрески покрыты пятнами от сырости, дерево покороблено, в углу валялся дырявый барабан, кубки для приношений разбиты. Монастырь был беден, а приверженцев секты осталось слишком мало, чтобы поддерживать всё в должном порядке.

Когда мы собрались уходить, солнце начало растапливать снег. Мне везло! Пемба одолжил у ламы большой барабан для того, чтобы, как он сказал, достойно отметить следующую церемонию «невне». Прижимая инструмент к груди, он распрощался с ламой, и мы вышли на дорогу.

– Ну, как книга? – спросил я.

– Всё в порядке, – ответил Пемба.

Прекрасно, теперь я смогу штудировать её по вечерам.

Словно в утешение, погода радовала глаз. Суровый пейзаж поражал величественностью. Отсутствие деревьев, да и вообще любой растительности укорачивает расстояние: вон до той горы, кажется, рукой подать, а на самом деле путь отнял бы целый день. На ближней вершине стояла маленькая крепость Лхари-дзонг.

Лишний раз я убедился, что вокруг укреплений не было даже следов древнего жилья или хотя бы полей. Лишь позже я узнал, что крепости строили кочевники: они разбивали шатры вокруг бастионов, а в случае опасности прятались за стенами. Древнейшие форты относятся к X и XI векам. Ими правили вассалы тибетского князя, жившего в дзонге Кар, который затем сам попал в зависимость от мустангских королей.

В пустых залах без крыш Лхари-дзонга властвовал ветер. Мы – Пемба, Таши и я – спрятались под стеной, чтобы немного переждать. Правда, Пемба в отдыхе не нуждался, в нём клокотала энергия, как будто и не было изнурительного утреннего похода, Вытащив барабан из чехла, сшитого из ячьих шкур, он начал распевать тягучую песню лоба. Я не сразу раскусил прелесть этих песен, так непохожих на наши; правда, я быстро полюбил мелодии, которые пели девушки в Ло-Мантанге перед заходом солнца, но мужские голоса казались мне резковатыми и даже фальшивыми. Пемба пел надтреснутым голосом, забираясь высоко-высоко, будто намереваясь издать тирольский «йодль», и резко обрывал звук в конце каждой строчки. В большинстве песен горцев последнее слово выкрикивается для того, чтобы эхо повторило звук.

Когда Пемба исчерпал репертуар, в соревнование вступил Таши, услаждая нас мелодиями своего края.

Потом настал и мой черёд явить своё искусство. Но после жалкой попытки воспроизвести полузабытый куплет мне пришлось просить спутника обучить меня какой-нибудь тибетской песне. И я исполнил её не без успеха. Во всяком случае оба слушателя хохотали до слёз. Тибетский язык – моносиллабический, так что находить рифмы несложно, и я был вполне доволен своими виршами.

Покинув высоты Лхари-дзонга, мы зашагали по каменистым осыпям, распевая во всё горло.

Ло-Мантанг встретил нас, как подобает уютному убежищу. Ветер прекратился разом, едва мы ступили за городские ворота! На главной площади я увидел морщинистого крестьянина, тащившего на плечах огромную шкуру снежного барса – белую в чёрных пятнах; в ней было не меньше трёх метров. Он убил зверя из своего старого гладкоствольного ружья и теперь, набив соломой и сделав чучело, продаст монахам Нового монастыря. Там чучело поместят у входа, дабы оно отпугивало демонов.

Зверь был ещё весь измазан кровью. Лоба никогда не убивают животных и даже насекомых, если только они не угрожают их жизни или их стадам. Снежный барс, как я узнал, напал на стадо коз, пасшихся в горах над Ло-Мантангом, и поплатился за это.

На следующий день мы с Пембой нанесли визит ломантангскому врачу – в столице их жило двое, и оба пользовались большим уважением не только как искусные врачеватели, но и как высокоучёные люди. Они получили образование в Лхасе, изучали старинные тексты, совершенствовались в практике. Быть доктором в стране Ло – значит быть ещё и ботаником, и химиком, и алхимиком, и даже волшебником, хотя магия больше прерогатива духовных лиц, нежели врачей. В Мустанге к заболевшему непременно зовут вначале врача, а затем монаха. Это зависит от того, что диагностировал врач – «бу» (то есть червя) или «ду» (то есть демона).

Доктор принял нас довольно прохладно. Я догадался, что он считает меня в каком-то смысле соперником, ибо люди не раз обращались ко мне с просьбой дать таблетку. Но к концу визита отношения наладились, и я даже предложил оставить ему часть своей аптечки взамен некоторых сведений, которые он мне даст.

Сидя у потрескивавшего очага, я слушал опытного врачевателя, делившегося со мной секретами своего искусства. Все болезни, сказал он, происходят по причине проникновения в тело человека червей. Черви эти, уточнил он, «такие маленькие, что простым глазом их не увидишь». Они вызывают воспаления и расстройства. Задача врача – изгнать червей с помощью снадобий. Но одновременно нужно освободить больного от демонов, ибо по их милости в его теле завелись черви.

(Легко заметить аналогию между «микроскопическими червями» тибетских медиков и микробами наших врачей. В этом усматривают влияние западной медицины, однако фактов, подтверждающих это, нет).

Доктор Таши Цучан уточнил, что существуют 1080 злых духов, а черви вызывают 124 хворобы. К этому внушительному списку (особняком стоят детские болезни) добавляются несчастья: падения с лестницы, лошади или со скалы, ожоги, потопления и так далее. Происхождение этих несчастий следует искать в «карме», то есть в грехах, совершённых в предыдущих воплощениях.

Для борьбы с недугами тибетская медицина располагает обширной фармакопеей. Кроме того, демонам противостоят восемь богов-врачей, главный из которых – Санджи Мела, покровитель докторов.

Таши Цучан объяснил, что в королевстве Ло запрещено «резать людей на куски», как это делают его европейские коллеги. Диагностика основана на внешних симптомах. Уже две тысячи лет назад в Тибете измеряли пульс и анализировали мочу. Лёгочные воспаления определяли простукиванием, по налётам на языке – печёночные расстройства, по изменениям глаз и рта – сердечные нарушения. Врач делал затем два предписания: одно – лекарственное, второе – для монахов, точно указывая, кто из демонов виноват в недуге.

Доктор показал мне часть своего арсенала: настойки корней и трав, растёртые в порошок камни, серу, железо, золотую пыль, селитру. Но самым удивительным лекарством оказался… пенициллин! Он выглядел, правда, иначе, чем в наших фабричных упаковках, но зато был известен в Тибете и Мустанге уже много веков назад.

Я и раньше обращал внимание на одну деталь: когда почётному гостю подносят чашку чая или чанга, хозяин кладёт пальцем на край посуды кусочек масла. Точно такие же знаки уважения лоба оказывают раз в году своему жилищу: они прилепляют масло к центральному столбу, поддерживающему потолок в большой комнате. Масло, естественно, портится, плесневеет. Таким образом получается природный пенициллин. Это домашнее снадобье прописывается при всех случаях наружных воспалений: «Возьмите немного масла с потолка и помажьте им рану».

Выходя от доктора, я уносил твёрдое убеждение, что в большинстве случаев рецепты народной тибетской медицины оправданны. Что касается изгнания демонов, то, очевидно, церемония должна оказывать немалый психотерапевтический эффект. С другой стороны, ореол колдовства призван поддерживать реноме врача и придавать ещё больший вес его словам и действиям.

Но, с другой стороны, игнорирование достижений западной фармакологии наносит ущерб здоровью больных, и, чем раньше в Мустанге появятся настоящие врачи, тем лучше. Особенно это верно в отношении сына короля, которому гораздо нужнее были лекарства, чем заклинания. Увы, я был невластен…

От Пембы я узнал, что в Ло-Мантанге живут восемь колдуний. Все уверены, что они общаются со злыми духами, а при случае насылают порчу на человека, пришедшегося им не по нраву. Колдуньи были старые вдовы, «ступившие на дурной путь».

В королевстве Ло старики часто становятся «манипа», то есть посвящают последние годы своей жизни чтению молитв за короля или знатных персон. Им дают стол и кров, и за это они целыми днями вращают молитвенную мельницу или бормочут заклинания. Я частенько встречал подобных людей с потемневшими морщинистыми лицами, похожими на выдубленную кожу.

Более того, если одинокий старик не занят этим почтенным делом, на него довольно быстро падает подозрение в колдовстве; считается, что он сошёлся с демонами. Его начинают сторониться, иногда ненавидеть, но тронуть никто не решается, равно как и изгнать из города. Бывает, что к нему даже являются с подношениями, прося заступиться перед демонами за больного или увечного.

В Мустанге, как и повсюду, люди в конце концов умирают. «Через девяносто девять лет все живущие ныне умрут», – категорически заявил мне Таши. Для лоба смерть – своего рода лотерея. Колесо жизни запущено с шестью проигрышными номерами, которые соответствуют шести формам перевоплощений. Смерть считается проклятием в сравнении с долгой жизнью. Лоба убеждены, что человек должен жить 100 лет. В их пантеоне есть даже божество, очень почитаемое, которое зовётся Столетний дядюшка.

Монахи молятся, прося у богов милости, чтобы следующее перевоплощение было более удачным. Но народ воспринимает эти молитвы и церемонии как обращение за долголетием. В действительности же, хотя здесь эпидемии редки, мало кто доживает до преклонных лет. Семидесятилетних людей я встречал редко.

На этот счёт у Пембы было своё объяснение. Дело в том, говорил он, что человечество живёт сейчас в Южном царстве. Это один из четырёх миров в его веровании. Когда мы освободимся от грехов, то перейдём в другое царство, и все будут жить до 100 лет.

Заявление звучало обнадёживающе, Но оно было не в силах отвлечь внимание от угрозы, нависшей над жизнью королевского сына…

Что делать? Оставаться в городе? Пемба посоветовал на время оставить столицу. Мы двинулись из Ло-Мантанга на север.

Северная часть мустангского прямоугольника занята горами, где в узких долинах вдоль верховий Кали-Гандака расположено не более полудюжины селений; там живут в основном скотоводы. В языке лоба насчитывается 30 слов для обозначения коз – это лишний раз подтверждает кочевое происхождение народа. Вообще язык – наиболее верный индикатор исконных занятий населения.

На севере страны Ло почти не встречаешь деревьев. Уже в Ло-Мантанге они росли только в королевских садах или перед домами богатеев. Тем более удивительно, что дома в Мустанге построены из брёвен. С трудом верилось, что весь строительный лес возят из Тукучи, за полсотни миль.

Но так было не всегда. Примерно столетие назад климат Мустанга резко изменился. Страна Ло была поражена общей засухой, обрушившейся на Тибетское плоскогорье. Уровень воды в озёрах и реках понизился. Схожее явление произошло и в Сахаре, и в ныне пустынных районах Америки и Азии. Три тысячи лет назад в Сахаре росли густые леса, а в Ливийской пустыне были джунгли. Сто лет назад в Мустанге было ещё в достатке деревьев. Король сказал мне: «Ло сейчас бедная страна – у нас больше не осталось ни деревьев, ни воды…».

Засуха особенно трагична для Мустанга, ведь сильные ветры, унося остатки муссонной влаги, сдувают тонкий слой почвы. Скотоводство пострадало сильнее, чем земледелие. После того как лоба лишились пастбищ, животные вынуждены кормиться в каменистой пустыне. Стада яков, которыми некогда славился Мустанг, уступили место козам и овцам. Но не забудем, что именно эти животные повинны в том, что зыбучие пески поглотили Сахару: овцы поедают всю траву до корней, лишая почвенный слой всякой поддержки.

Система каналов поддерживает земледелие. Реки, к счастью, питают тающие ледники на вершинах вдоль западной границы с Тибетом. Горные ручьи здесь текут в странном ритме: по утрам они неглубоки и прозрачны; затем, по мере того как солнце растапливает лёд, вода прибывает и становится жёлто-серой; максимальный уровень приходится на три часа дня.

На второй день пути мы миновали брошенную деревню, стоявшую на когда-то оживлённом торговом пути в Тибет. Между страной Ло и Тибетом лежат четыре так называемых перевала, хотя в общем это слишком пышное наименование для водоразделов, Для того чтобы определить, где вы находитесь – в Тибете или Мустанге, достаточно посмотреть, в какую сторону текут потоки: на север, к Брахмапутре, или на юг.

С вершины холма я заметил вдали Намдрал, самое северное селение Ло. Оно вырисовывалось словно мираж в горной дымке среди иссушенных рыжих склонов. Белые домики, розовый монастырь и красные чортены прилепились к крутому боку горы, по которому стекал тонкий ручеёк. Неужели?.. Да, теперь я мог с уверенностью утверждать, что здесь брала своё начало священная река Кали-Гандак, прорезавшая дальше к югу самый глубокий в мире каньон.

Истоки Кали-Гандака на разных картах помещали то в Тибете, то в Мустанге. Сейчас я видел точное место её рождения. Странно, что здесь не поставлено никакого знака, никакой отметины. Свыше тысячи лет индийцы поднимались по течению Кали-Гандака до Муктинатха к огненным святилищам, искали священные окаменелости у подножия Аннапурны, но почему-то никто не отваживался добраться до истока, заслуживающего, на мой взгляд, достойного памятника.

Намдрал, стоявший в уединении на «крыше мира», дышал покоем и волей – это было, пожалуй, самое романтическое место во всём Мустанге. Мне казалось, я никогда ещё не возносился так высоко. Взор убегал к затерянным горизонтам, за которыми в дальнем далеке угадывалась огромная часть планеты…

Надо было поворачивать на юг, вернее, на юго-восток, где в одной из соседних долин лежал монастырь Гарпху. Его лама приходился близким другом Пембе. Тот уверял, что я найду в монастыре интересующие меня книги, но я не очень на это рассчитывал: история Мустанга по-прежнему оставалась потаённой…

Три больших чортена стояли на околице монастырского селения Гарпху, блиставшего свежей покраской. Дело в том, что в Мустанге, Сиккиме и Бутане дома непременно красят перед каждым праздником. У нас в Европе эту долгую операцию оттягивают до последней возможности. Но лоба пользуются предельно простой технологией: они просто льют вёдрами известковое молоко с крыши. Поскольку стены стоят не прямо, а чуть отклонены кверху, результаты выходят замечательные – не хуже, чем размазывание кистями или разбрызгивание.

Разумеется, речь идёт о внешней покраске; фрески и украшения подновляют мягкими кисточками.

Так вот, даже среди чистых мустангских деревень Гарпху выделялась аккуратностью и убранством. Окна с чёрными наличниками были зашторены снаружи весёлыми полосатыми занавесками. Над каждой крышей трепыхались красные, жёлтые, белые и голубые молитвенные флаги, через улицу переброшены ленты. В домах здесь жили семейные монахи. Гарпху не самый крупный монастырь в Ло, но он славится своей хозяйственной деятельностью. Основала его древняя секта нингмапа, которая разрешает монахам жениться, отсюда такой приток мужчин в монастырь. Впрочем, есть и такие, что дали обет безбрачия.

Ворота открыл высокий бритоголовый здоровяк с суровым взглядом. Он же провёл нас на второй этаж в зал, всю обстановку которого составляли большие медные вазы с посеребрёнными краями. На ярко-оранжевых ковриках вокруг очага сидели трое монахов – двое старых и один молодой, моего возраста, с длинными волосами, небрежно спадавшими на плечи. Несколько женственные, грациозные манеры делали его похожим на британского денди XVIII века.

Кто же из них лама? В Мустанге никто никому не представляется. Гость обязан угадать хозяина по костюму и поведению. Я не преминул ударить лицом в грязь, поклонившись самому пожилому, но тут же по его укоризненному взгляду понял, что совершил ошибку. Ламой был молодой денди. Откуда мне было знать, что секта нингмапа позволяет носить длинные волосы!

Быстро перестроившись, я как можно более почтительно обратился к настоятелю. Но тот, видимо, счёл, что я выбрал слишком благоговейный тон и с улыбкой, потирая руки, изрёк фразу, которую я меньше всего ожидал услышать из уст священнослужителя:

– А не выпить ли нам?

Мы вчетвером устроились вокруг огня, остальные монахи незаметно исчезли. Атмосфера была чудесная. Уже через несколько минут мне показалось, будто я перенёсся за тридевять земель, в парижское кафе, где сижу в компании своих сверстников. Надобно сказать, что до поездки в Мустанг я причислял себя к «современным» молодым людям, то есть летал на самолётах, водил спортивный автомобиль и танцевал твист в модных дансингах. И только сейчас, сидя в кругу новых друзей, я понял, что быть современным означает попросту оставаться самим собой, не подлаживаясь под чужой образ мыслей и поведение. Наши бабушки и дедушки якобы устарели для нас, потому что у них не было автомобилей, потому что они надевали ночные колпаки, не слушали радио и пугались самолётов. В Мустанге ни прошлые ни нынешние поколения не пользовались этими изобретениями. У нас молодёжь накидывается на каждую новинку и уже не мыслит себя без неё. При этом как-то забывается, что все эти изобретения – плод гения и мастерства «стариков». Для лоба нет «устаревших» вещей или «устарелых» представлений. Мир их по праву принадлежит молодым, и именно поэтому старшие пользуются таким уважением…

Но сейчас я с особым наслаждением сидел в компании сверстников, обмениваясь впечатлениями, шутками, пил чанг из серебряного кубка, как будто родился здесь. Я научился уже различать оттенки в разных сортах пива и чая; я знал, выказывают ли мне уважение, по тому, на какое место усаживали. Мустанг перестал быть для меня экзотикой.

Лама предложил нам заночевать в монастыре. Ещё после нескольких бокалов напитка он позвал бритоголового привратника и велел показать нам обитель, а также «всё, что мы пожелаем».

Наш гид оказался кладезем талантов. Лама отрекомендовал его как учёного – хранителя библиотеки. А в большом зале монах не без гордости показал нам свои авторские фрески!

В большом зале мы полюбовались паркетом – это большая роскошь в стране Ло; как мы помним, в королевском дворце его нет. Я изобразил восторг и начал ступать по паркету, словно по бесценной мозаике.

Вечером при свете лампы, заправленной льняным маслом, мы с молодым ламой, учёным монахом, Пембой и Таши листали старые книги в личной молельне ламы, где нам никто не мешал. По мере того как таяла кипа бумаг, мне становилось всё горше и горше. Несмотря на приказ ламы обыскать все закоулки и доставить ему всё мало-мальски интересное, несмотря на старания Таши, который оказался аллергичен к пыли и сейчас слезливо моргал, не удалось обнаружить ни одной работы по истории. Значит, не судьба… А Пемба клялся, что здесь мы отыщем заветную рукопись!

В первой беседе король упомянул о существовании некоей летописи под названием «Молла», но когда во второй приход я попросил разрешения взглянуть на неё, король ответил, что книга не сохранилась, и сменил тему. Пемба уверял затем, что мы найдём её в монастыре Самдрулинг. Но я понапрасну чуть не обморозил ноги, добираясь до этой обители.

Потом Пемба примчался с вестью, что «Молла» находится в Царанге и один его друг доставит её в Ло-Мантанг. Но друг прибыл с пустыми руками: из Царанга книга исчезла. Я всё больше проникался уверенностью, что такой книги вообще нет.

Лёжа в спальном мешке, я чувствовал себя как Шерлок Холмс перед неразрешимой загадкой: она не отпускала меня ни на минуту. История Мустанга ускользала из рук. Собранные отрывочные сведения были противоречивы. Ни один достоверный факт не подкреплял гипотезу о том, что уже в давние времена Мустанг был самостоятельным королевством. Лично я в этом не сомневался, но нужны были письменные свидетельства.

Странная вещь: едва мы произносили слово «история», как собеседники пугливо отвечали, что разговор может «оскорбить короля». Кто были наследники Аме Пала? Известны названия четырёх древних крепостей, но кто их построил, какова была их роль в судьбе страны, когда они были воздвигнуты?

Неужели истории Мустанга суждено остаться тайной за семью печатями, подобно прошлому многих других гималайских краёв? Ведь я уже решал дважды бросить поиски, но всякий раз кто-то вновь упоминал о «Молле»!

Всё следующее утро я пробродил по монастырю, пользуясь привилегированным положением «друга ламы». Около одиннадцати начали складывать вещи. Внезапно появился Пемба. Он был в отличном расположении духа, поскольку продал накануне молодому ламе втридорога свою чубу и сапоги, зато очень дёшево купил новую обувь. Отозвав меня в сторонку, он таинственно шепнул на ухо:

– Кажется, я нашёл «Моллу».

– Не может быть! – вырвалось у меня. – Мы же просмотрели вчера все книги!

Напустив на себя заговорщицкий вид, Пемба едва слышно сказал, что учёный монах хранит исторический трактат.

– Так в чём же дело? Пошли!

– Тс-с-с… Он не хочет, чтобы лама об этом знал.

– Но взглянуть-то можно? Или пусть он его быстренько перепишет, а? Хотя нет, лучше всего, чтобы продал.

Пемба исчез. Минуты через две он возвратился и сказал, что монах готов продать книгу, но всё зависит от цены, которую я предложу. Кроме того, я должен поклясться, что сохраню дело в тайне. Я клятвенно обещал молчать и предложил 30 рупий (около пяти долларов). Пемба улетел и тут же вернулся назад: монах передумал. От одной мысли, что он продаст такую книгу или даже позволит взглянуть на неё, ему сделалось плохо.

Сомнительная сделка, похоже, так и не состоится. Я велел передать монаху, что готов предложить более высокую цену, но только после того, как посмотрю товар.

Монах не заставил себя ждать. Он подошёл и, глядя в сторону, тихо проговорил, что может уступить трактат за 80 рупий при условии, что я не обмолвлюсь никому ни словечком.

– Меня устраивает. Но я всё же хочу взглянуть на книгу.

Монах возразил – а вдруг меня застанут за этим занятием? Выйдут большие неприятности. Переговоры начинали превращаться в фарс; я уже почти не сомневался, что меня хотят облапошить.

В конце концов порешили так: мы с Таши отправимся в поле, спрячемся за кучей камней в яме и там посмотрим рукопись, которую нам принесёт Пемба.

Сгорая от нетерпения, я миновал монахов, толпившихся возле центральной молельни, и, небрежно насвистывая, вышел из ворот. В яме действительно нас не было видно. Но изоляция не долговечна в стране Ло: минут через пять нас заметили ребятишки, гнавшие яков. Они остановились поглазеть на мой длинный нос и европейские одежды Таши. Мы едва успели отогнать сорванцов до появления Пембы. Он уселся между нами, оглянулся по сторонам, желая ещё раз убедиться, что свидетелей нет, и запустил руку под чубу.

Я едва удержался чтобы не застонать от разочарования: книжечка оказалась тонюсенькой – всего 18 страниц толстой бумаги форматом 20х4 сантиметра.

– Это «Молла», – возбуждённо прошептал Пемба.

Он не меньше моего жаждал узнать, что же содержится в этой книге, которую столь тщательно уберегали от чужих глаз!

Осторожно раскрыли первую страницу. Её украшали фигуры трёх сидящих людей. Пемба прочёл:

«Ангун Зампо, Нгорчен Кунга Зампо, Лумбо Калун Зампо».

Да это же три святителя! Сердце у меня запрыгало.

– Читай, читай дальше! – заторопил я его.

Страницы были засалены, буквы с трудом проступали, особенно имена собственные, написанные выцветшими красными чернилами. Текст начинался с ритуальной формулы на санскрите.

– Пропусти, это не важно!

На второй странице были изображены богиня Аюн Янчема, о которой я никогда не слышал, и некий мужчина по имени Цзетин Чумпо. Пемба, как первоклассник, начал читать фразу, водя пальцем по строчке. Затем с помощью Таши он перевёл её на разговорный тибетский:

«Как истинная вера пришла в страну Ло и какие ранги есть в королевстве».

Кажется, мы на правильном пути! И в этот самый момент на краю ямы возникла фигура. Пемба сунул книжку под одежду и мы сделали невинный вид, ожидая, пока незваный гость отойдёт.

Затем вновь потёк перевод:

«Как религия и политика стали делом королей в стране Ло».

Я весь обратился в слух.

«Короли словно жемчужины в ожерелье… Внемлите все! Учителя, ламы и монахи! Короли – всемогущие люди, сыны божьи. Они пришли к нам из снежного Тибета, и первого короля звали Трисун Децин».

Прямо не верилось – неужели сейчас передо мной всплывёт история Мустанга?! Медленно, словно нехотя приоткрывался занавес над прошлым страны Ло…

Текст гласил, что религию принёс святой король Тибета Трисун Децин, а после него дело продолжил его сын Мутре Семпо. У этого сына в свою очередь было двое сыновей. Старший жил в Тибете и укреплял истинную веру. «Младший же не очень ладил со своим братом; он уехал на север (речь шла о больших равнинах на севере Тибета) и там женился на дочери богатого кочевника, которая принесла ему троих сыновей. Второй и третий сыновья пасли стада, как их отец. А старший, названный Гунде Нима Бум, оставил родителей и отправился в страну Ло, где и поселился. В стране Ло было тогда много крепостей, но ни одна не подчинялась другой».