Текст книги "Путешествия в Мустанг и Бутан"

Автор книги: Мишель Пессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

…Фестиваль продолжался. Как и накануне, маски смерти пялились на зрителей, а танцоры кружились вокруг символов всеобщего страха.

Словно в шекспировских трагедиях, шуты разряжали напряжение. Они корчили рожи позади помпезных демонов и передразнивали их походку. Знатные господа смеялись над тем, как шуты пародировали их жесты и манеру держаться, постепенно они становились центром затянувшегося представления. Шуты показали карикатуру на похороны, а под конец изобразили шарж на тримпона. Народ хохотал до слёз.

Смех достиг апогея, когда властителю закона, главному интенданту, четверым другим важным лицам и мне пришлось составить ансамбль и исполнить танец. Особенно нелепо выглядел я в бутанском кхо и сапогах фирмы «Моррисон и Таттл».

– Вам не следует надевать кхо, – предупредил Тенсинг, когда я советовался с ним по поводу своего праздничного облачения.

– А что, это шокирует?

– Нет, нисколько, им понравится, что вы будете в бутанской одежде.

– Тогда почему же?

– Потому что, – ответил Тенсинг, – вы знатный господин, а ваш кхо слишком дешёвый и короткий!

Я не обратил тогда внимания на это соображение. Откуда мне было знать, что длина кхо должна соответствовать рангу человека? Кроме того, мне не хотелось говорить Тенсингу, что у меня нет денег на роскошное одеяние, достойное «знатного господина». Лучшее платье делают в Бумтанге из шёлка энди, тёплого, как мех, и стоит такой халат столько же, сколько мул, – 150 долларов. В среднем женщине требуется полгода, чтобы выткать сложные ярко-жёлтые, красные и зелёные полосы с белыми значками, символизирующими долголетие…

Наши артистические потуги сменила программа тибетских танцев. Их исполнили торговцы по просьбе властителя закона: тот считал, что коммерсантам тоже должно быть весело, тогда они почаще станут приходить в Тонгсу и базар расцветёт.

Со стороны гор поползли тени, пора было заканчивать праздничный день ритуальным танцем, посвящённым счастью; его исполнили вместе юноши и девушки. Затем на луг вынесли столик и водрузили на него деревянный чан с ячменным пивом. По краям лежали нарезанные огурцы: в Бутане их едят, как у нас конфеты. Весь фестивальный день тримпон раздавал кружочки огурцов детишкам, усевшимся на земле у ног почётных гостей.

Первую кружку пива под мелодичную песню расплескали по земле – для богов. Следующую поднесли властителю закона: дотронулись медной ручкой до его лба и нацедили несколько капель в ладонь, чтобы он попробовал. Затем пивом обнесли всех присутствующих, танцоров в первую очередь; слуги прикатили ещё несколько бочонков с чангом.

Последние звуки смолкли, упала темнота. Лошадей и мулов, прибывших из дальних мест, пустили пастись на луг. Все смотрели на тримпона. Наконец он поднялся и двинулся своим степенным шагом в сторону дзонга.

Тьма сгустилась настолько быстро, что никто не успел зажечь факелов. Властителю закона освещали путь мощным керосиновым фонарём, привезённым из Индии. Он коротко приказал слугам держать его повыше – спуск был крутой и практически невидим в ночи. Тримпон отечески следил за тем, чтобы ребятишки не потерялись и не упали вниз. Он самолично за руку сводил их по ступеням.

Мне вдруг стало ясно, что величественная цитадель, обоюдоострые мечи и всё прочее существуют не как институты устрашения, а как символы покоя. Они призваны вселять уверенность и покой в человека, когда над горами спускается непроглядная тьма и холодный мир внезапно становится враждебным. Человеку нужно надёжное пристанище, когда он остаётся один на один с безбрежностью природы…

Наступил рассвет пятого дня моего пребывания в Тонгсе. С четырьмя пони и четырьмя носильщиками мы сделали ещё один шаг в глубь времени: выступили в Бумтанг (Сто тысяч долин), сердце Бутана.

Туман стыдливо прикрывал вершины. Дозорные башни исчезли из виду, едва мы перевалили через первый гребень. Впереди был Донгла, один из высочайших перевалов на территории страны. Дорогу жидкая грязь, прихваченная холодом, превратила в самый настоящий каток. К тому же сверху частенько ссыпались любопытные камни.

Наконец я с облегчением увидел трепетание флагов на ветру– перевал.

Вокруг, насколько хватало глаз, тесным строем стояли горы. Каньоны и ущелья, образованные эрозией в районе Тонгсы, уступили место альпийским лугам – никакого намёка на близкие джунгли. Это край снегов и долгой-предолгой зимы.

По спине пробежал озноб: неужели придётся одолевать все эти кручи? Сумеем ли? Меня предупреждали, что Восточный Бутан – грозный противник, но такого нагромождения я не представлял.

Однако необитаемых мест на земле нет. В сумерках мы с Тенсингом увидели дымки и бледные силуэты трёх монастырей. Вблизи оказалось, что каждый окружён пятью крестьянскими домиками. С той стороны неслись крики, восклицания и какое-то тягучее пение. Лёгкая пелена поднималась над розовым гречишным полем. На краю его целая армия мужчин – человек сто, не меньше, – мотыжила землю. Они шли развёрнутой цепью и пели в такт. Это были рабы королевского имения.

Долина лежит на высоте 2700 метров. Нигде не видно и следа рисовых полей, столь характерных для Западного Бутана. Никогда ещё картина не была столь похожа на «моментальный снимок» средневековой Европы: быки тянули деревянные сохи, а рядом, погоняя их кнутом, шагали босоногие мужики, одетые в вывернутые медвежьи шкуры.

Женщины смотрели на нас с деревянных балконов. В дома вели ступени, вырубленные в приваленном стволе; на ночь его втягивают наверх, и жильё превращается в миниатюрную крепость. Где можно переночевать? Старики посылали нас от дома к дому, пока наконец какая-то мудрая старуха не согласилась приютить «знатного господина».

Пение возвращавшихся с поля стало громче. Слышался смех. Люди, по-хозяйски перекликаясь, расходились по своим домам. Некоторые стали спускаться вниз, и из тумана выплывали лишь их плечи и головы.

Было по-настоящему холодно, и мы с наслаждением устроились в помещении. Три отверстия в квадратной глиняной печи дышали жаром, оранжевые сполохи освещали комнату. Задрав голову, я увидел массивные почернелые балки. Две стены были сплошь увешаны глиняными горшками и медными таганками; встречались также деревянные кружки и похожие на бочонки вёдра.

С потолка свисали кожаные бурдюки с бараньим жиром. Возле двери стояли открытые ушаты с молоком. В углу лежали тёмно-коричневые медвежьи шкуры – они прекрасно служат не только в качестве тёплой одежды, но и как удобная подстилка для переноски тяжестей на спине. А тяжестей приходится таскать немало: воду из реки, молоко с пастбищ, дрова из лесу, зерно на мельницу.

Каждая вещь в доме заслуживает отдельного рассказа: и маленький светильник из глины, наполненный растопленным салом, и круглый камень для сбора сажи (повинность дзонгу), и сотни деревянных колышков, и железные наконечники для сохи.

Старуха оглядела нас с обычной крестьянской недоверчивостью и, похоже, осталась довольна. «Молодой господин», сказала она, может спать в кладовке, а Тенсингу и носильщикам, чьи лошади звенели колокольцами во дворе, места, наверное, не хватит. В этот самый момент мои спутники внесли тюки и металлическую посуду, упряжь и седельные коврики. Старуха молча оглядела наше добро.

– Куда это вы идёте? – спросила она.

– В Ташиганг, – гордо ответил я.

Через всю страну, мог бы я добавить. Старуха покачала головой.

– Долгий путь…

Однако после этого она отнеслась к носильщикам с большим состраданием и показала им на тёмные углы: «Можете спать здесь». Затем повела меня в кладовку. Старинный ключ с трудом влез в замок, старуха налегла на него всем телом, звякнула пружина, и толстая дверь отворилась.

Мы вошли в тёмное помещение. Старуха открыла ставни, и слабый фиолетовый свет просочился сквозь маленькое оконце. Кладовка была пуста, если не считать трёх бамбуковых корзин с зерном. На стенах, покрытых копотью, ясно виднелись отпечатки человеческих ладоней.

– Зачем это? – спросил я.

– «Она», – буркнула старуха. – Это наш обычай. Пау (колдун), когда мой муж заболел, велел сделать так, чтобы отогнать злых духов.

Старуха, должно быть, не вполне доверяла мне, потому что собрала кое-что с пола, открыла другим ключом ещё одну дверь, поменьше, и спрятала вещи там. Я заглянул через плечо. На потолке в чулане висели сотни лоскутков сушёного мяса, по стенам стояли сундуки с праздничной одеждой – крестьяне надевают её во время фестивалей или перед визитом в дзонг. Там же хранились соль и бурдюки с жиром.

– Ама (мать), – сказал Тенсинг, – продай нам яиц.

– Нет у меня яиц. Я бедная крестьянка. Попроси еды в дзонге.

– Ну что ты, ама, – ехидно улыбнулся Тенсинг, – у тебя столько жира, что ты лопнешь за зиму.

– Осталась вот пара картошек, – буркнула хозяйка.

Она принесла горсть картофелин. Тенсинг протянул ей новенькую бутанскую монету в полрупии. Старуха улыбнулась, вышла и тут же вернулась с яйцами.

– Для молодого господина, – сказала она, с шумом захлопывая дверь. – А ты, – продолжала она, обращаясь к Тенсингу, – будешь ночевать за дверью.

Я пошёл к печке погреть руки.

– Тяжёлый у вас груз, – сказал один из носильщиков по имени Дава.

Он бросил на пол седельные коврики, лёг на них и принялся шарить в бесчисленных карманах своего кхо. Потом вытащил деревянную кружку и обратился к хозяйке.

– Мать, дай водички.

– Сам сходишь, – отрезала та. – Вода на улице под галереей.

Носильщик остался лежать. За водой отправился другой парень, более покладистый. Дава развязал холщовый мешочек и высыпал в воду какой-то порошок. Это была молотая овсянка – цзампа. Подождав немного, Дава принялся вылавливать размокшие катышки и ловко засовывать их в рот.

– Япу ду (всё в порядке)? – улыбнулся он, закончив трапезу. И добавил: – Худшее, почитай, уже позади. Завтра пройдём ещё один перевал и днём будем в Джакаре.

– Вымой как следует картофелины, потом вымой кастрюлю, налей в неё чистой воды, добавь немного «белой штуки», порежь картофелины на части и доставь кастрюлю на огонь, – проинструктировал я своего кулинара. – Яйца я сварю сам.

– А риса у нас нет? – спросил насторожённо Тенсинг.

– Нет, – радостно откликнулся я: наконец-то можно было сменить диету.

– Что? Будем есть одну картошку?

Повар был явно разочарован. В Тибете рис считается роскошью, и только сейчас я понял, что в его глазах наш монотонный режим питания выглядел нескончаемой оргией…

Старуха подкинула в огонь несколько чурок, пламя забило сквозь отверстия в печи. Звон колокольцев возвестил о возвращении мужа нашей гостеприимной хозяйки. Привязав лошадей под домом, он прошёл по бревну, молча поклонился мне и проник сквозь кладовую на галерею, где стоял грубо сколоченный алтарь. То была домашняя молельня.

Хозяин принялся бить в большой барабан, низко кланяясь трём статуям.

Я умирал от усталости. Но так хотелось всё посмотреть! Сколько чудес вокруг, начиная с белых отпечатков ладоней на закопчённых стенах, кончая глиняным горшком необычной формы. Тысячелетняя гончарная традиция в районе Бумтанга, быть может, исчезнет через десятилетие, когда сюда завезут алюминиевые кастрюли…

Красота всех этих предметов зиждется на любви, которую вкладывает умелец в своё изделие. Мастера совершенствуют искусство до той степени, когда форма и рисунок превращаются в ритуал, то есть не диктуются ставшей общим правилом нашего производства «функциональностью», а выполняют некую священную роль. Резьба балок, лепка кувшинов, ковка чугунков – всё это в своей первооснове было искусством, к которому приступали с песнопениями и молитвами.

Кажется, прошли годы с тех пор, как я покинул Тхимпху, и века, как я оставил Европу, а ведь ещё не пройдена и половина намеченного пути.

Дальняя цель как-то отошла на второй план, оттеснённая тысячью мелких каждодневных забот. Воспитанный в мире жёстких расписаний и телефонов, статистики и последних известий, я с трудом приспосабливался к неуверенности, характерной для будней средневековья. В нашем мире телеграммы, подробные карты, книги и справочники свели неожиданности до минимума. В Бутане же новизна – доминирующий фактор.

Когда человек отправляется в дальнюю дорогу, он не знает ни когда доберётся до места, ни что с ним случится, ни когда его следует ждать назад, ни где будет ночевать, ни что увидит по пути. Завтрашний день несёт всегда что-то занимательное, к чему надо готовиться. В Бутане нет контор, где можно получить страховой полис, нет бюллетеней по болезни, нет никаких средств, с помощью которых мы пытаемся – чаще всего иллюзорно – уменьшить риск случайностей в своей жизни.

Постоянная неуверенность рождает у людей в Бутане некое смирение перед судьбой. Поначалу его причины трудно понять, но потом они становятся ясными. Вспоминаю, как один тибетец, побывавший в Англии, рассказывал мне, что больше всего его поразило там то, что люди знают, чем они будут заниматься в следующем году. В Англии о будущем говорили как о прошедшем…

Он был прав.

Мы расчертили своё существование на клеточки и убили неожиданность. Этим, на мой взгляд, объясняется скука, на которую жалуется добрая часть жителей Запада. Мы подорвали свою способность бороться с неуверенностью. Поэтому каждый кризис застаёт нас врасплох и вызывает такую панику. Одно из последствий излишка доверия – это потеря сопротивляемости. Малейший сбой в запланированном существовании порождает слепой страх перед абсурдностью мироустройства. В этом причина всех наших «комплексов», неведомых бутанцам.

В отличие от нас они готовы к неожиданностям и в определённой мере редко подвержены разочарованиям. Они умеют куда лучше нас наслаждаться моментом, принимают жизнь такой, как она есть, и стараются извлечь максимум из счастливого события или выпавшей на их долю удачи.

Мне кажется, вопрос неуверенности – это то, что отличает нас от многих других народов.

И тем не менее, сознавая это, я продолжал беспокоиться. Всегдашняя привычка просчитывать варианты и будущие препятствия не давала покоя. Препятствия чаще всего возникали лишь в моём воображении, безуспешно пытавшемся представить непредвидимое. Кто мог нарисовать мне трудности, которые встретятся в ближайшие недели?

Скажем, наутро я узнал о мелкой неприятности: наши лошади отвязались и куда-то ушли. Три часа носильщики бегали по долине, описывая встречным их приметы, но крестьяне в ответ лишь отрицательно качали головами.

Я, как истый бутанец, решил не переживать, а воспользоваться паузой для подробного осмотра деревни. Дома удивили меня своими размерами; как и в Паро, бросалось в глаза сходство с альпийскими селениями в Европе.

Вообще говоря, предметы хозяйственного быта, которые мы считаем порождением нашей культуры, по-видимому, являются производными окружающей среды. Почему в Бутане люди «изобрели» те же сельскохозяйственные орудия, те же глиняные горшки, те же бочонки и даже ту же архитектуру, которую мы видим в европейских районах со схожим климатом? Индийца или китайца удивили бы в Бутане маслобойки, деревянные сёдла, кровли домов, форма дверей, лопаты на длинных ручках, величина сохи, сложенный во дворе кизяк и толстобрюхие коровы, никак не похожие на брахманскую породу и водяных буйволов Индии или Южного Китая. Но мне всё это было знакомо. Излишне, видимо, говорить, что в прошлом между Западной Европой и Бутаном не было никаких контактов. Гигантские просторы в тысячи километров разделяют Альпы и бутанские Гималаи. Но сходство бросается в глаза в мельчайших деталях.

Довольно часто встречаются утверждения о том, что климат и экология обусловливают развитие цивилизации, но никогда ещё я не видел столь яркого подтверждения этому, как в Бутане. Возможно, существует некий инстинктивный «модуль» в том, что мы считаем разумом, и поэтому все ухищрения нашей технологии по сути являются бессознательным проявлением этого< инстинкта, а не изобретениями нашего ума. Я уверен, что, если бы Бутан оставался в изоляции, там непременно появился бы свой Ньютон и со временем бутанцы прошли бы тот же путь развития – не случайно же они изобрели лопаты и сохи, форму кровли и дверей, в точности похожие на наши. В самом деле, почему бутанцы предпочитают лопаты с длинными черенками, в то время как во всей Азии крестьяне пользуются инструментами с короткими черенками? Подобные сравнения можно распространить и на многие другие сферы жизни, даже на общественное устройство, которое куда ближе к европейскому, чем к азиатскому.

Ни в одном другом месте я не чувствовал себя более «дома», чем в Бутане. Здесь в поведении людей я не обнаружил черт, столь свойственных жителям других азиатских стран. В Бутане пересеклись пути Востока и Запада, но я не мог обнаружить свидетельств этой встречи…

Конечно, скажут мне, путешественник всегда склонен сравнивать увиденное с уже известным ему. Знаю. Но здесь я не мог отделаться от ощущения, что я не дивлюсь на чужую страну, а просто новыми глазами смотрю на свою собственную. Исчезли лишь дымная заводская завеса и коммерческий налёт, с начала века так исказившие наши ландшафты.

Когда наконец лошади были найдены, мы смогли двинуться дальше на север. Несколько красивых чортенов стояли на кромке соснового леса. Долина, розово-зелёная под солнцем, прижималась к величественным горам.

Одышка, боль в щиколотках и пот на лбу – привычные спутники пешего хождения – вновь давали себя знать. Подъём и спуск заставляют совершенно иначе оценивать пройденный путь.

И вот нам воздалось за труды. На перевале росли высокие кедры – самые царственные деревья на свете.

Подойдя к краю, я увидел внизу перед собой долину Бумтанга.

Конец пути

Да, это была центральная долина Бумтанга и крепость «Белой птицы» – Джакар. Построенная в конце века на развалинах древнего сгоревшего форта, она являет собой типичный пример бутанской военной архитектуры.

Цитадель возвышалась на узком гребне и состояла из мощной полукруглой башни, причём закруглённая часть была обращена к уязвимому подходу со стороны гор. Считая башню отправной точкой, дзонг вытянулся на 200 метров вдоль гребня и делился на три части. Первая представляла узкий двор, окаймлённый двумя симметрично поставленными домами – то были резиденции властителя закона и главного интенданта. Толстая дверь вела во второй двор, заканчивавшийся четырёхэтажной квадратной башней. За ним – третий двор, отданный монахам.

С северной стороны дзонг закрывала мощная зубчатая стена, укреплённая четырьмя башнями и спускавшаяся с круглого склона наподобие Великой китайской стены в миниатюре. Она закрывала подход к колодцу.

Я был наслышан, что здешний властитель закона – «тяжёлый человек», и ожидал увидеть грозного, вспыльчивого владыку, а оказался перед сдержанным человеком с изысканными манерами. Вид, правда, бывает обманчив, но мне довелось поглядеть тримпона в деле.

Тримпон в два счёта на моих глазах уладил тяжбу между двумя крестьянами, которые едва не кидались друг на друга, размахивая руками перед властителем закона, сохранявшим абсолютное спокойствие. Он выслушал обе стороны со вниманием. Рамджам и слуга помогали ему выспрашивать жалобщиков. Он коснулся всех деталей дела и в конце концов, судя по блаженным лицам крестьян, сумел примирить их… По крайней мере мне так показалось, ибо я не понимал бумтангского диалекта, который сильно отличается от языка западной части Бутана.

В Джакаре я сумел пополнить свои лингвистические познания. Местный диалект происходит от языка, на котором говорили племена, обитавшие здесь до распространения тибетской религии.

Здесь, в Бумтанге, я впервые встретился с легендами о таинственном короле Синдху Радже. Предание утверждает, что он пришёл из Ассама и построил в долине железную крепость в целых девять этажей (очевидный миф).

Этот Синдху Раджа жил, по-видимому, в IX веке, но память о нём сохранилась у благодарных потомков: его портреты и сейчас украшали стены молельни, воздвигнутой на развалинах древнего небоскрёба. Легенда гласит, что именно он покровительствовал проникновению буддизма в Тибет, поставлял великому ламе Ургьену Римпоче бумагу местного изготовления для того, чтобы тот записал на ней святое учение.

Бумтанг – самая высокогорная долина из тех, что я посетил. Она представляет разительный контраст с западными районами: окрестные горы какие-то округлые, нет следов выветриваний. Долина очень похожа на Тибетское нагорье, от которого её отделяет несколько миль.

В прежние времена дважды в год долина становилась местом привала огромного скопища людей: сотни бутанцев отправлялись на север, ко двору далай-ламы, с грузом риса и знаменитых шёлковых покрывал местной выделки.

Король Бутана избрал прохладную цветущую долину Бумтанга для своей первой личной резиденции. Над дзонгом стояли два больших дома – владения королевской семьи.

Мне удалось побывать в верхнем дворце «Ламе Гумпа», трёхэтажном здании из толстых балок, во внутреннем дворе которого разместились молельня и каменная библиотека.

Как и во всех бутанских жилищах, внешняя строгость дворца контрастировала с пышностью внутреннего убранства. Не осталось ни единой стены или двери, которая не несла бы следов терпеливого труда местных умельцев, покрывших резьбой, скульптурами и позолотой каждую балку, буквально каждый сантиметр поверхности.

Я пришёл в «Ламе Гумпа» без всякого приглашения. Стайка девушек у входа прыснула от смеха при виде моей одежды. Слуги окинули меня строгим взором, но впустили. Во дворе оказался элегантный молодой человек, к моему удивлению говоривший по-английски.

Это был домоправитель, друг короля. Ему исполнилось 23 года, и он окончил школу в Калимпонге. Домоправитель разговаривал любезно, хотя и не без некоторой холодности, свойственной всей бутанской знати. Не угодно ли чашку чаю?

– По-английски, – небрежно заметил он.

Домоправитель ввёл меня по узкой лестнице в затейливо разрисованную комнату, полы которой были устланы пушистыми коврами, возле стены стоял позолоченный алтарь.

«Чай-по-английски» беззвучно внёс оборванный слуга. На подносе кроме чая лежала гора персиков. Вгрызаясь в бархатистую мякоть, я слушал, как молодой человек горделиво повествует о своей родовитости. Закончил он изъявлением надежды получить чин в королевской армии.

Бумтанг – его родина, и он очень любит свой край. Именно сюда 800 лет назад пришли тибетские монахи, принёсшие буддийское учение.

Монахи в красных шёлковых халатах с молитвенными флагами и мельницами осели в Бутане, дабы обратить народ в свою веру. Не скоро добрались они до живших высоко в горах племён, а в Бумтанге им так и не удалось вытеснить местный язык и традиционное искусство.

Глубокое знание свойств трав и ядовитых корней, умение приготавливать из коры бумагу и искусство стрельбы из лука бумтанцы унаследовали от своих предков – охотников VI–VII веков. И всё же первые тибетские монастыри возникли в Бумтанге и долине Паро.

Довольно быстро вокруг этих монастырей сплотилась группа новообращённых. Чудже (монахи) стали элитой, из которой впоследствии выросла бутанская аристократия. Монастыри постепенно превращались из обителей в поместья, росли вширь, набирали мощь, пока не стали цитаделями религии – нынешними дзонгами.

Процесс был схож во всех долинах. Тем не менее каждая сумела сохранить печать индивидуальности: обретала собственных божеств, строила собственные святилища, провозглашала собственных лам и славила своих воинов.

Феодальные раздоры не мешали культурной и религиозной общности страны; она проявлялась в архитектуре и главным образом в традициях и нравах. Военачальники никогда не призывали на помощь чужестранцев. В прошлом, равно как и сейчас, бутанцы были слишком горды, чтобы решать свои споры, прибегая к иностранным посредникам.

«Ламе Гумпа» восхищала сохранившимся до наших дней средневековым блеском. Босоногие слуги, казалось, разыгрывали историческую пьесу времён Франциска I.

Но это не было театральной постановкой, и молодой аристократ в роскошном красном кхо был абсолютно серьёзен, когда описывал мне обнаруженную в Бутане диковину – растение, являющееся одновременно… червём. Эта трава растёт в полях и якобы сама передвигается с места на место. В доказательство он показал мне засушенное создание, действительно похожее на червяка, у которого из головы торчал травяной стебель.

Бесшумный слуга принёс блюдо кукурузных хлопьев.

Разговор перешёл на политику. Её хитросплетения казались нереальными здесь, в Бумтанге. Как и много веков назад, монахи били поклоны перед громадной статуей Будды. Через окно я видел неизменившуюся картину: крестьяне, пашущие поле на запряжённых в соху быках.

Хозяин провёл меня в нижний этаж, где десяток девушек весело болтали за прялками. Эти девушки, так же как и другие ремесленники, жили в имении, получая за свою работу стол и кров. Несколько мужчин в мастерской чеканили серебряные ладанки, которые солдаты надевают на шею для защиты от дурного глаза.

Мне показали связки высушенных корней ядовитых растений; в случае необходимости этим ядом обмазывают наконечники для стрел. Рядом делали луки, склеивая тонкие бамбуковые пластинки и вырезая на них буддийские эмблемы.

Большой дом жил как бы замкнутой жизнью. Но это не был отмирающий дворец, реликвия, вокруг кипела работа. Единственное, что раздражало, – это излишняя самоуверенность молодого домоправителя, демонстрировавшего мне королевское имение как свою собственность.

Подавая завтрак в домике рядом с дзонгом, где мы расположились, Тенсинг объявил:

– «Жёлтая штука» потерялась.

Пришлось жевать рис без горчицы. Кукурузные хлопья – вот что надо было купить. Однако, оказалось, их дают только «знатным господам».

И я понял, какая пропасть отделяет мой мир от средневековья.

– Во Франции, – пожаловался я Тенсингу, – можно купить любую еду.

Хотя, честно сказать, что может быть вкуснее спелого персика? А кукурузные хлопья я раньше никогда не любил…

Почти всё время в Бумтанге ушло на осмотр монастырей. Вообще со дня прибытия в Бутан я повидал такое количество обителей, молелен и часовен, что потерял им счёт; трудно даже представить, сколько их умещается на столь малой территории.

В Италии, да и в остальной Европе деревенские церкви и городские соборы являются главными памятниками искусства, но их нельзя сравнивать с бутанскими монастырями. В любом селении их минимум два, не считая десятка молелен. Каждое здание – свидетельство неиссякаемого таланта крестьянских строителей, каменщиков, художников, резчиков, плотников. Все эти сооружения представляют как бы открытую книгу, по которой можно читать историю развития цивилизации этой затерянной страны.

Я видел повсюду множество строящихся монастырей; мастера покрывали заново краской и позолотой часовни, резали новые скульптуры, чеканили по серебру и меди. Когда я смотрел на их работу, у меня не было ощущения, что я погружаюсь в прошлое, как на Западе, – нет, я заходил в мастерские, где кипела работа.

Путешественники обычно довольствуются указаниями в путеводителях о том, что данная реликвия далёкого прошлого является творением безвестных мастеров. В Бутане тоже есть монастыри, построенные в XVI веке и даже раньше. Но их без конца реставрируют, украшают, улучшают, увеличивают. Здесь ещё не получила хождения торговля древностями, потому что прошлое самым будничным образом присутствует в настоящем, а сегодняшнее искусство естественным образом продолжает традицию вчерашнего дня.

Во многих странах народное искусство окаменело и свелось к механическому воспроизведению застывших форм. Достаточно взглянуть на витрины сувенирных лавок в Испании, Индии, Мексике или Швейцарии, чтобы понять: все эти уродливые шкатулки, вазы и прочие поделки превратились в мумифицированные репродукции когда-то высокого, благородного искусства.

В Бутане искусство – не столько средство выражения отдельного художника, сколько отражение коллективного духа. Здания и росписи никогда не являются плодом индивидуального творчества, потому что ни архитектору, ни живописцу не приходит в голову создавать что-то «оригинальное». Творчество, стремление к красоте – всеобщая цель, начиная от женщины, которая прядёт какой-нибудь фантастический узор, кончая крестьянином, который на гончарном круге делает кувшин для своего дома. Здесь стремятся внести красоту в будничную жизнь точно так же, как мы, на Западе, стараемся окружить себя комфортом.

Счастье и красота – синонимы в Бутане, и чаще всего эти понятия бывают выражены одним словом. В погоне за счастьем у себя мы сплошь и рядом забываем, что красота входит в него непременной составной частью. Мы почему-то зарезервировали производство красоты за немногими специалистами – горсткой прославленных личностей, которых все называют художниками. Но разве в состоянии все Пикассо, вместе взятые, прикрыть уродства, окружающие нас повсеместно? Глазу не на чем остановиться там, где представления об «удобстве» и «функциональности» вытеснили красоту и естественность.

В Бутане я стал лучше понимать потерянную гармонию средневекового города, где художественное мастерство считалось просто ремеслом. Его не прятали за музейными стенами, а занимались им ежедневно.

За три дня в Бумтанге мы обошли с Тенсингом всю долину, все окрестные монастыри. Каждый раз я свидетельствовал своё уважение настоятелю, перекидывался шуточками с молодыми монахами. Те при моём появлении дивились моему виду и трогали себя за нос, дабы удостовериться, что он не такой длинный, как у гостя. Я делал записи, фотографировал и старался узнать как можно больше об истории этих монастырей.

В монастыри, как правило, отдают младших сыновей. Они поступают туда в девять лет, поэтому забавно было видеть, как стены, изображающие суровых святых и страшных демонов, оглашаются звонкими ребячьими голосами и смехом. Дети бегают взапуски среди крашеных колонн в залах для торжественных собраний, носятся по крутым лестницам, виснут на балконах, играют во дворе с собаками и кормят ручных голубей. У всех чисто вымытые довольные мордашки; одеты они в красные развевающиеся на бегу тоги.

В Джакаре надо было решать, продолжать ли путь на восток или возвращаться назад. Семнадцать дней прошло с тех пор, как я покинул Тхимпху; давали себя знать недоедание, плохой сон и усталость долгих переходов.

Тем не менее я был преисполнен решимости идти на восток – в самую неисследованную, самую труднодоступную часть Бутана. Душа стремилась в поход, но холодный рассудок противопоставлял ей резонные доводы.

Смогу ли выдержать три недели, питаясь одним рисом?

Муссон ещё не кончился, и дороги размыло.

Описание маршрута наводило уныние: сплошные ущелья и перевалы, холод, дождь, снесённые мосты. Все в один голос твердили, что самое худшее ещё впереди…