Текст книги "Путешествия в Мустанг и Бутан"

Автор книги: Мишель Пессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Тенсинга разморило на солнце. Лошади разбрелись щипать траву, а караванщик исчез. Глухонемой ребёнок, естественно, не мог мне ответить, надолго ли. Давно пора в путь. Не за тем я приехал на край света, чтобы нежиться на пляже! И тем не менее в последующие месяцы купание в Мачу оставалось сладким воспоминанием. Название «Мачу» означает «матушка-река»: южнее, в Ассаме, индийцы называют её Санкош за ленивый бег. Я жестами пытался послать мальчонку за караванщиком. Оказалось, тот прикорнул под кустом. Да, Христофора Колумба, как видно, из меня не получится: великий капитан вряд ли допустил бы подобную расхлябанность…

Дорога поднялась на довольно широкий карниз, кое-где врезавшийся в скалу; часто встречались побелённые известью чортены и длинные молитвенные стены.

Мы двигались к Пунакхе. Сколько раз за эти десять лет я произносил это слово – первое бутанское слово в моей жизни! Во всех прежних атласах оно соседствовало с двойным кружочком, уравнивавшим Пунакху в правах с остальными столицами. Оно было выписано такими же буквами, как Париж, Лондон и Вашингтон, но мне не удалось до 1968 года раздобыть хотя бы одну фотографию этого города. Четыре года назад Пунакха перестала быть столицей, титул перешёл к Тхимпху. Но в действительности Пунакха по-прежнему оставалась зимней столицей страны, а Тхимпху делалась ею лишь на лето.

Солнце висело в зените, жара стала совсем невыносимой. Теперь понятно, почему у стен Вангдупотранга могли расти кактусы и почему пунакхские монахи приводили лето в Тхимпху. Разница в температурах между двумя столицами зависит не только от перепада высот. Мачу в верхнем течении бежит по своего рода «долине смерти», природной печи, глинистые берега которой поглощают солнечные лучи и накаляют воздух настолько, что там не собираются дождевые облака даже во время муссона. Зимой же Вангдупотранг и Пунакха превращаются, как мне рассказывали, в дивный рай, окружённый со всех сторон сугробами. В этой климатической аномалии возле снежных полей растут бананы!

Долина начала расширяться. Мы по-прежнему шли по песку, пляжи манили прилечь отдохнуть на берегу пенистой Мачу. Внезапно за поворотом словно поднялся зелёный занавес – и возникла Пунакха.

Передо мной расстилалась плоская долина, покрытая нежной зеленью рисовых полей, среди которых были разбросаны редкие домики, в общей сложности пять-шесть, не более. Конечно, иную картину ожидаешь от столицы государства с населением почти в миллион человек.

Только подойдя ближе, я различил необычное великолепие дзонга. Он походил на какой-то фантастический каменный ковчег. Воды Мачу омывали фундамент. Дзонг был выстроен на холмистом мысу, маленький рукав Мачу огибал его с тыла, так что стены со всех сторон были защищены водной преградой.

Чем ближе я подходил, тем грандиознее становилась твердыня. Она поднималась на высоту десятиэтажного дома над рекой и вытягивалась на 300 метров в длину. Пунакха казалась каким-то архитектурным наваждением. Город-чудовище вырастал без перехода посреди пасторального пейзажа. Стены, слегка отклонявшиеся назад, делали крепость очень естественной, будто она была продолжением холма. Строгие линии всей массы лишний раз доказывали, что бутанцы и тибетцы, пожалуй, самые умелые архитекторы Азии.

Ни в Китае, ни в Индии, ни в Юго-Восточной Азии нет сооружений с такими строгими пропорциями. Как правило, храмы и здания там представляют собой нагромождение скульптур и украшений, не подчинённое потребностям внутреннего жизненного пространства и общему рисунку. Если проводить различие между украшением и формой, то бутанская и тибетская архитектура окажутся в ряду самых изысканных и гармоничных в мире.

Использование чуть наклонных стен, окон разных размеров и линий кровли, подчёркнутых более тёмными фризами, – всё это создаёт гармоничное противопоставление горизонталей и слегка отклонённых вертикалей.

Наиболее известная постройка тибетского мира – лхасская Потала, но дзонги Пунакхи, Паро и Тхимпху являются не менее великолепными памятниками строительного искусства. Более всего они поражают современностью своего замысла, особенно если вспомнить, что крепости были построены в XVI веке, а ведь стиль зародился в X–XII веках.

Вот она, легендарная столица, так долго бывшая закрытой для всех. Пунакха известна куда меньше, чем Лхаса. Даже сегодня можно пересчитать по пальцам её редких посетителей. Страна Дракона не спешила открывать двери остальному миру.

Хотя четыре года назад король избрал официальной столицей Тхимпху, понадобится куда больше времени, чтобы лишить Пунакху её прерогатив. Она по-прежнему насчитывает наибольшее количество монахов в стране. Я, однако, не удивился, что сейчас, в разгар лета, Пунакха оказалась практически пустой. В начале июня монахи дружно перебираются в летнюю столицу. Кстати, делают они это пешком – ночуют в крохотном монастыре, Чиме, чуть к северу от Вангдупотранга, а утром переваливают через хребет на дорогу, ведущую в Тхимпху.

Рисовые поля кончились, и тропа уткнулась в подвесной мостик. Здесь лошадей пришлось оставить: переводить их по натянутым верёвкам было рискованно. Пунакха неприступна, но в равной степени туда нелегко войти и с добрыми намерениями.

За три года до моего приезда Мачу подточила фундамент крепости и соединилась рукавом со своим притоком, окончательно отрезав дзонг от Большой земли. Подъёмный мост из толстенных деревянных балок, казалось бы надёжно укреплённый в каменных барбаканах, снесло разливом. В Пунакхе были спешно предприняты большие работы: укреплён фундамент, насыпаны высокие валы на берегу, но временный подвесной мост до сих пор заменяет прежние массивные сооружения, по которым сотни лет ходили в крепость.

Верёвки отчаянно раскачивались, и идти по наложенным на них доскам было не самым приятным делом. Наконец мы ступили на твёрдую почву, своего рода низкий остров с десятком домов и шестью лавочками из тёмных досок. Здесь жили чиновники, предпочитавшие ночевать в семье.

В который раз уже я с удивлением констатировал, что возле дзонга нет ни селений, ни даже слободы, а ведь Пунакха много веков была столицей. Город целиком помещался за крепостной стеной.

У входа я спросил, где можно видеть тримпона. Мне ответили, что властитель закона вместе с ньерченом отсутствует: летом дзонг вымирает. Из начальства остался только тримпон-рамджам. Титул рамджамов даётся местным выборным руководителям, управляющим небольшими, входящими в юрисдикцию дзонга районами. Обычно насчитывается пять-шесть рамджамов, двое работают в дзонге помощниками главного интенданта.

Здешний рамджам оказался высохшим старцем с седыми волосами. Он встретил нас традиционным равнодушием (с которым я уже примирился) и, не предложив даже чашки чая или стакана воды, потребовал кашаг. Прочтя его, он отвёл нам комнату в королевском бунгало на берегу реки. Очень хотелось есть, поэтому Тенсинг сразу же приступил к своему коронному номеру– приготовлению риса; кухня располагалась в хижинке рядом с домом. Рамджам исчез, а я отправился в лавки.

Приятный сюрприз: на прилавках стояли корзины с гранатами; до сих пор мне не доводилось встречать эти фрукты в Гималаях. Грызя гранат, я продолжал перебирать вещи на прилавках. Неожиданно вошёл рамджам. На сей раз он оказался куда приветливее и даже попросил сфотографировать его. Мы условились, что после завтрака осмотрим дзонг.

Расплатившись с караванщиком и потрепав на прощание по головке его юного спутника, я зашёл к Тенсингу. Он походил на чёрта, хлопочущего возле адского огня: щедрой рукой посыпал варево чёрной, белой и жёлтой «штуками». Видно, поварской талант у него в крови! Если не считать, что рубашка, служившая полотенцем, совсем засалилась и вытирание тарелок мало что давало…

Наша штаб-квартира представляла собой большое шале, окружённое садом за каменной стеной, в котором густо росла трава и яркие цветы. Старуха с беззубой улыбкой – сторожиха – пришла взглянуть на мой багаж, дабы выяснить, кто я такой. Я не сумел сказать ей ни слова, поскольку в эту минуту появился Тенсинг со своим изделием и мы уселись за стол. Рис был абсолютно безвкусный, несмотря на соль, перец и большие чашки с водой, в которой плавал порошок «карри». Из кармана брюк Тенсинг извлёк нечто, живо напоминавшее шнурки для ботинок.

– Кушайте, это сушёное мясо, я купил его в Вангдупотранге.

Он не успел ещё закончить тираду, как воздух в комнате заполнился запахом гнилого мяса. Я поспешно вернул связку Тенсингу, бормотнув что-то насчёт того, что сушёное мясо ещё недостаточно просушилось.

– Зря, очень вкусно, – заметил мой спутник.

Я ответил, что не особенно голоден. Тенсинг разочарованно запихнул ремешки в карман и с аппетитом набросился на рис. Я последовал его примеру, хотя и с меньшим энтузиазмом. «Антизавтрак» прошёл в полном молчании. Разделавшись с пищей, я со старым рамджамом отправился осматривать дзонг.

Пройдя ещё один висячий и столь же шаткий мост, мы оказались на маленькой платформе у громадного входа в крепость. Туда вели два марша крутых ступенек. В случае нападения лестницу разрушали, вход повисал высоко в воздухе, а колоссальные ворота, усеянные стальными заклёпками, закрывали.

По обе стороны ворот располагались маленькие тоннели, пробитые в толстой стене. Выше виднелись узкие бойницы, сквозь которые вели наблюдение за окрестностями. Центральная башня Пунакхи насчитывала семь этажей и господствовала над всей долиной. Примыкавшее к ней четырёхэтажное здание опоясывали ряды галерей на толстенных деревянных столбах.

Мы поднялись по очереди на все этажи, осмотрели молельни и залы собраний. Описание их заслуживает отдельной книги. Фрески, золотые и серебряные вазы, резные, покрытые позолотой статуи составили бы гордость любого европейского музея.

Оставив первый двор, мы с рамджамом перешли во второй, где оказалось ещё больше молелен и зал, причём в каждой возле стен стояли гигантские будды по 7–8 метров высотой. В общей сложности в дзонге насчитывалось 36 молелен и семь больших зал, соперничавших убранством и размерами.

Словно Алиса в стране чудес, шагал я за своим гидом, карабкался по шатким лестницам, углублялся в тёмные коридоры, заглядывал в окна или выходил на балкон, откуда открывался великолепный вид на реку. Золото, яркие краски, голубые ^и оранжевые потолки создавали впечатление затейливого калейдоскопа. За всё время нам не встретилась ни одна живая душа. Казалось, я брожу по городу мёртвых, отданному бесстрастным божествам и безмолвно ярившимся демонам. Дзонг походил на обитель духов, тантристский пантеон.

Двухчасовая прогулка закончилась в зале шириной 50 метров, где потолок поддерживал целый лес столбов. Это была южная оконечность крепости, выходившая на место слияния двух пенистых потоков, где помещалась главная, хотя и не самая большая зала дзонга – здесь в прежние времена заседало национальное собрание. Стены были изукрашены до самого потолка, а в центре устроен большой прямоугольный атриум. В нём на возвышении стоял трон в виде квадратной деревянной башни. Огромные занавеси из тончайшей парчи ниспадали сверху, словно рыбья чешуя.

Даже после дзонгов Паро, Тхимпху, Вангдупотранга и Симтока я совершенно не был подготовлен к великолепию и почти устрашающей пышности этой цитадели.

Понадобились бы недели, если не месяцы, для того чтобы ознакомиться хотя бы с частью сокровищ Пунакхи. Здесь были подарки, изготовленные крестьянами страны, пышные подношения послов далай-ламы и бывших вассалов короля, всё богатство бутанского искусства. Ремесленников-умельцев непременно посылали в Пунакху, где они исполняли заказы князей и лам. Ничего удивительного, что бутанцы, засев за крепкими стенами этой цитадели, осмеливались бросать вызов Тибету, ассамским князьям и англичанам в Индии.

Укрытая в жгучей долине, отрезанная со всех сторон зимними снегами и летними разливами, Пунакха выглядела абсолютно неприступной. И это не только впечатление, но факт: за всю историю Пунакху никто не смог одолеть; вплоть до второй половины XX века она сопротивлялась нашествию технологической цивилизации. Впрочем, последнее относится не только к Пунакхе, но и ко всему Бутану, выдержавшему искушение и сохранившему свои оригинальные формы правления, религии и искусства – всё это в век, когда искусства и религии, не говоря уже о политической жизни, в большинстве стран подверглись либо влиянию заграничных идей, либо финансовой лихорадке.

Мы вернулись с рамджамом по шатким мостикам на площадь перед крепостью. Старик предложим зайти к нему на чашку чаю. Чай оказался не единственным напитком в доме, и к вечеру мой гид захмелел. Взяв меня за локоть, он стал показывать знаки своей власти: вытащил из ножен длинный меч и, не отрывая взора от стального клинка, торжественно произнёс:

– Вот. Благодаря этой вещи никто не смеет перечить мне. И если я говорю «да», то так и будет.

Потом, достав со стены старое ружьё, продолжил:

– Ну а если кто-то проявит строптивость, есть ещё и это. Но меня все слушаются и говорят «спасибо». У нас не возникает трудностей.

Водрузив ружьё на место, рамджам вдруг извлёк из кармана своего синего кхо пистолет. Мне стало не по себе, и я начал уговаривать старика положить оружие назад. Его власти здесь ничто не угрожает, и я бесконечно восхищён им.

Вообще говоря, рамджам и в самом деле не обычный чиновник, а лицо, от которого зависят жизнь и благополучие тысяч людей, мир и покой целого края. В горной провинции, где не знают телефона, машин и полицейских патрулей, уважение к закону зиждется на почтении к властям и страхе перед наказанием. Оставшись один в крепости после отъезда тримпона, старый рамджам должен был выступать в качестве единовластного судьи, сборщика налогов, почтмейстера, хранителя государственных складов. На его попечении были также цейхгаузы и арсенал крепости, он распределял земельные наделы крестьянам, и за всё это держал ответ перед королём. Капитан, стоящий у руля области с населением 10 тысяч человек. Нелёгкая задача! Я смотрел теперь на меч, ружьё и пистолет не как на атрибуты устрашения, но как на символы власти. Кстати, когда ночью захлопывались тяжёлые крепостные ворота, оружие могло оказаться нелишним. В эту ночь, как и много веков назад, на верхушке учи устраивается дозорный с большим барабаном, а по опустевшему двору и галереям будут расхаживать стражники в шёлковых тогах с перекрещенными на груди шарфами – королевская рать, воины гьялпо.

В Бутане денежный достаток не является целью жизненных устремлений, поэтому вполне естественно, что рамджам показал мне эмблемы своего ранга. Серебряный меч – главный атрибут здешнего престижа. Кроме меча, ружья и пистолета в набор официальных эмблем входят также шёлковый мешок и кошелёк. Два последних предмета рамджам осторожно извлёк из большого бумажного пакета бутанской выделки и с гордостью прикрепил их к поясу.

Жена рамджама, маленькая старушка с усталым лицом, подавала на стол, заботясь, чтобы не пустел сосуд с рисовой водкой. Это зелье куда крепче ячменного пива «чанга». Сидя на ковре, подвернув под себя ноги, я пил её маленькими глотками из серебряной чаши. Владелец меча и ружья уже сильно клевал носом и настоятельна просил меня пожаловать завтра утром на соревнования по стрельбе из лука, которые он решил устроить в мою честь. Лучшие лучники округи будут состязаться у подножия дзонга.

Не сомневаясь, что столь грандиозные замыслы родились в голове рамджама под влиянием рисовой водки, я очень вежливо попросил его не беспокоиться. Старик расстроился. Тогда я добавил, что завтра утром мне совершенно необходимо покинуть его гостеприимный чертог: Пунакха вымерла, мне не у кого получить интересующие меня сведения, да и путь предстоит неблизкий. Два дня в Пунакхе ничего не добавили бы. Тут следовало прожить несколько месяцев.

Да, завтра на рассвете мы уходим. Я условился с совсем разомлевшим рамджамом о верховой лошади; кроме того, он обещал дать носильщика и проводника: я непременно хотел осмотреть два монастыря, лежащие на другом берегу Мачу.

Было уже далеко за полночь, когда я покинул дом рамджама. Он заботливо отрядил мне в провожатые своего слугу с факелом, иначе я наверняка заблудился бы на пути от площадки лучников до своей резиденции.

Во тьме смутно угадывалось детское лицо Тенсинга. Спать мешали москиты. Закурив, я вышел на веранду. Луна обливала молочным светом заросший сад, всё было безмолвно, и только рокот реки под стеной дзонга, высившегося словно утёс, нарушал тишину. Целый час я простоял так на пороге комнаты, глядя на цитадель и вопрошая мироздание.

Позади чёрных гор

Сумерки сгущались, и ворота Вангдупотранга вот-вот должны были захлопнуться, когда мы с Тенсингом, изнемогшие и вымокшие под дождём, прошли через калитку в кактусовой изгороди. С шести утра мы медленно поднимались по склону над Пунакхой к монастырю Нгор. Я надеялся ещё дойти до монастыря Тало, самого почитаемого в Бутане, но не понял проводника, и мы остановились буквально в часе ходьбы от него.

Нгор, впрочем, тоже оказался интереснейшим местом. Монастырь стоял на карнизе высоко над долиной Мачу в окружении сосен и затейливо покрашенных домиков.

Покинув священное место бутанского ламаизма, мы продолжили путь по западному берегу Мачу. И тут нас застигла жуткая гроза. Молнии пронзали завесу воды, а сильнейший ветер едва не сбивал с ног. Горы окутались тучами, тьма упала средь бела дня. Бутан называют Страной дракона, поскольку здесь верят, что гром испускает дракон, мчащийся по небесам (тибетское слово для обозначения грома в буквальном переводе означает «глас дракона»); некоторые историки полагают, что Бутан обязан своим наименованием частым здесь грозам.

Мы переночевали в Вангдупотранге и стали готовиться к походу на восток. Ньерчен наконец-то вернулся в крепость. Взяв тяжёлую связку ключей, он повёл нас к амбару внутри дзонга. Королевские печати скрепляли створки дверей. Взломав их, ньерчен зашёл в амбар в сопровождении слуги. В руке у того была деревянная мера и круглая палочка. Слуга наполнял меру рисом, разравнивал палочкой и вёл счёт, высыпая содержимое в подставленный Тенсингом мешок. Мой кашаг позволял покупать рис по государственному тарифу. Кроме ньерченов, никто не продал бы мне риса, а если и сделал бы это, то заломил бы сумасшедшие деньги.

У властителя закона я попросил подготовить на завтра четырёх лошадок или мулов. На них мы навьючим шесть тюков с багажом и провизией. Тримпона я нашёл в центральном помещении дзонга. Стены его были увешаны мечами, тремя устрашающими кнутами и двумя мерами, очень похожими на ту, которой пользовался ньерчен. Но здесь это были чаши правосудия. С лёгкой улыбкой властитель закона показал мне орудия своего труда.

Вечером ньерчен пригласил меня отужинать с ним и его сыновьями. Блюда были очень простые, типично бутанские – их подают и в крестьянском и в господском доме: рис с овощами и множеством чашек чая, сдобренного маслом. Ньерчен, дородный человек с благодушным лицом, рассказал мне о своей карьере. Он много лет прослужил в королевской свите в Тхимпху, прежде чем получил назначение на свой нынешний пост.

После ужина хозяин показал мне различные бутанские меры веса. Старший сын заметил, что на все важные должности, такие, как властитель закона и главный интендант, люди назначаются эдиктом короля.

– Тут как повезёт, – уточнил молодой человек. – Если вы понравитесь королю, значит, всё в порядке.

Следующее утро выдалось солнечным, верхушки гор над Вангдупотрангом приветливо золотились. Властитель закона, главный интендант, десятка два монахов и закованный узник вышли пожелать нам счастливого пути.

Вьюки укрепили на трёх мулах; операцией командовал крепкий старик в красно-синем халате. Это был Вангду, богатый крестьянин, отряжённый тримпоном нам в проводники. Извозная повинность является одной из многочисленных отработок натурой в пользу короля и называется «улаг». Каждый крестьянин обязан выполнить улаг, предоставив дзонгу своих лошадей и себя самого.

Вангду, не теряя времени, объяснил, что терпеть не может извозной повинности и отправляется только потому, что нет другого выхода. Естественно, он взял своих худших мулов, дабы не утомлять хороших длинной дорогой.

– Кто ездит в эту пору! – бросил он, заставляя нас перевьючивать багаж, и добавил: – Очень много воды в горах. Дней за шесть, не раньше попадём в Тонгсу.

– Шесть дней? – запротестовал я. – Властитель закона говорил, что хватит пяти, а то и четырёх!

– Властитель закона, – бормотал Вангду. – Что он знает! Говорю вам, шесть дней, – значит, шесть…

Н-да, многообещающее начало. Оставалось надеяться, что проводник не бросит нас на полпути. Как бы то ни было, придётся провести шесть суток в его обществе. Зато Тенсинг был прекрасно настроен: его захватила походная лихорадка.

– Я мало где был, – улыбаясь во весь рот, сказал он. – А теперь посмотрю весь Бутан.

С каждым днём я всё больше радовался, что мне достался такой прекрасный парень, как Тенсинг. Повара, правда, из него не получилось. Я купил несколько белых тряпок специально для вытирания посуды, с тем чтобы сохранить его рубашку… Но свыкнуться с мыслью, что ему придётся стирать эти тряпки, Тенсинг не мог.

Перед выходом мы по традиции обошли лавчонки у стены дзонга. Нам говорили, что это последние торговые точки на нашем маршруте. Я закупил в дорогу сигарет и горького сырого табака, ввозимого из Индии. Тенсинг настаивал на покупке сушёного мяса. Я пытался возражать. Как можно более твёрдым голосом я сказал, что это мясо – источник всех хвороб и желудочные болезни в Бутане вызваны именно им. Тенсинг упорно твердил, что оно прекрасно для здоровья, и умолял купить хотя бы немного… В конце концов я согласился и, согнав мух со связки дурно пахнувших шнурков, отдал их сияющему Тенсингу.

Мы взяли курс на маленький лесок священных сосен в долине – то была дорога на Тонгсу. Что нам уготовили горы и погода? Загадка.

Отойдя каких-нибудь 600 метров, наткнулись на стаю коршунов, пировавших на останках пони, сорвавшегося с виража пятнадцатью метрами выше. Лошадка валялась, выставив к небу одеревеневшие конечности. Доброе предзнаменование!..

– Жаль лошадь, – с горечью сказал Тенсинг, глядя на труп, от которого исходил запах, живо напоминавший сушёный деликатес, которым потчевал меня повар. Это зрелище удержало меня от идеи сесть на костлявого мула с яростным взором, которого Вангду предоставил в моё распоряжение.

Дзонг скрылся из виду. Я шагал впереди каравана. За мной брели три мула, тяжело гружённые бесценным багажом. Мой собственный маленький мирок был в пути. А название «Ринак» (Чёрные горы) вобрало в себя разом весь образ Бутана: тёмная масса гор на карте. Нам предстоит подняться на 3300 метров, а с перевала должен открыться новый вид – внутренний Бутан, где до меня побывали лишь три-четыре европейца.

От раздумий меня то и дело отрывал пронзительный голос Вангду, погонявшего мулов грозным «дро!». Те, надо признать, не особенно реагировали на крики и то и дело норовили остановиться пощипать траву. Солнце жгло немилосердно. Скорей бы подняться на высоту…

Три часа мы шли вдоль реки по откосу, потом осторожно спустились, чтобы пересечь её в месте слияния с другим потоком. На противоположной стороне была тень, стеной поднимался тропический лес и виднелись террасы полей, засеянные злаками.

Но когда мы перешли по деревянному мостику, пейзаж разом изменился. Дорога к Чёрным горам, представлявшая до этого тропу примерно в метр шириной, сузилась настолько, что едва различалась на глинистой почве. Приходилось двигаться бочком, прижимаясь к склону горы. Вангду объявил, что мулы слишком нагружены, и каждые 50 метров останавливал их для отдыха. По лицу у меня струился пот, очень хотелось сесть на мула, но Вангду отрезал: об этом не может быть и речи, слишком крутой подъём. Мы ползли как улитки по самому солнцепёку.

Ненавижу такую ходьбу. Она утомляет гораздо больше, чем ритмичный подъём, а до перевала ещё очень далеко. Остановились, тяжело дыша, в тени одинокой сосенки, развьючили мулов и пустили их на травку.

Снизу нас нагнали ещё два путника и, шумно отдуваясь, расположились по соседству. Они с любопытством оглядели моё европейское платье и осведомились, не индиец ли я. Тенсинг объяснил, что я с «Дальнего Запада», «самый учёный человек в мире». Попутчики широко раскрыли глаза. Тенсинг упрямо гнул свою линию:

– Да-да, он знает всё обо всём.

Я смущённо улыбнулся. Мне действительно страшно хотелось всё знать, прежде всего – когда мы перевалим через Чёрные горы, двигаясь в таком темпе.

Чуть позже, уже поднимаясь, я услыхал, как Тенсинг рассказывал Вангду о моей гениальности: мне-де известна вся история Бутана и все здешние обычаи. Старик недоверчиво хмыкал. Это просто бесчеловечно, ответил он, заставлять человека в его возрасте карабкаться на такие кручи.

– Ox aпa (совершенно верно), – поддакивал безотказный Тенсинг.

Всё же мы не удержались, чтобы не подразнить проводника.

– Тебе, конечно, тяжело идти, – начал Тенсинг, – но каково мулам! Они ведь раза в два старше тебя, – и он шлёпнул по крупу самого медлительного.

Старик впервые за всё время улыбнулся. Разговорившись, он поведал о своих дальних вояжах. Родом он из-под Тонгсы, куда мы как раз держим путь; шесть раз ему пришлось ходить в Лхасу. Он возил туда рис – раньше это была основная статья бутанского экспорта. Вот, кстати, почему Вангду так хорошо говорил по-тибетски. Господствующий диалект в Тхимпху, Паро и в верховьях долины Мачу – дзонгкха. Иными словами, «язык крепостей», на котором говорят образованная знать и чиновники. Дзонгкха очень похож на тибетский. Но в долине Тонгсы, равно как и во всём внутреннем Бутане, распространён другой диалект.

Было уже четыре часа дня, когда склон стал чуть положе. Тоненькой змейкой по дну долины текла река, а далеко на юге белым пятнышком выделялся дзонг, в котором мы провели ночь. Среди полей там и тут были разбросаны домишки, но и они исчезли, когда мы ступили на гребень хребта.

Против всякого ожидания в небольшой ложбинке мы увидели маленькое озеро в окружении великолепных сосен. Озеро выглядело настолько сказочным, что я не стал возражать, когда Вангду объявил, что здесь мы заночуем.

После полуденной жары и крутизны царственные сосны и шёлковый травяной ковёр, устланный сосновыми иглами, под густой тенью напоминали райские кущи. Это место называется Самтенгаг; как мне сказали, здесь король обычно останавливался по пути к Тонгсе. Какое счастье, что дневной марш закончен! Впереди ещё бесконечное множество часов, когда придётся вот так шагать вверх и вверх…

Вангду добавил, что дальше целые сутки не будет источника. Конечно, раз сам король ночует здесь, место вполне подходит и для меня, «самого умного человека в мире»! Старик улыбнулся шутке. В лесу он показал, где разбивают шатёр для его величества. Место представляло выровненную площадку, разделённую на три тенистые платформы, по краю которых окрестные жители насадили дикие ирисы. Между деревьями возвышались обломки скал, поросшие мхом; всё вместе напоминало японский сад. Чуть поодаль проглядывали цветы лотоса. Поистине волшебный уголок!

Лес был священный. Мне не раз уже показывали подобные леса. Старик пояснил, что в них живут «лу» – божества земли, а один особый «лу» проживает на деревьях. В стороне от королевского лагеря, среди камней, в нескольких футах над землёй был вход в пещеру. Его украшали молитвенные флаги. Здесь, с почтением возгласил проводник, живёт очень важный «лу».

Это была моя первая встреча в Бутане со странными божествами, не принадлежащими ни к буддийскому, ни к индуистскому пантеону. Они сохранились от древней религии бон, которая, как я вскоре убедился, имеет ещё немало приверженцев в Бутане.

Я хотел было разбить палатку на берегу озера, но Вангду категорически воспротивился. Во-первых, у него самого нет палатки, а потом, я, как важная персона, обязан ночевать в школе.

– В школе? – переспросил я.

– Да, в школе. Она здесь.

И он повёл меня по скользкой тропинке между скалистыми выступами. Передо мной открылась ещё одна тёмно-зелёная ложбина, где стояли дома, а поодаль высились два белых монастыря.

– Вот она, школа.

Он указал на большой бутанский дом прямо под нами – новое двухэтажное деревянное здание с маленькими готическими окнами по фасаду и тюдоровской надстройкой посредине.

– Пять лет назад Джигме Дорджи приказал открыть в провинции более сотни подобных школ, – рассказал мне молодой «лопда дакпо» (школьный учитель).

История создания этих школ очень интересна. Поначалу король отобрал по всей стране способных детей и отослал их в Калимпонг учиться английскому. Затем королевским эдиктом было велено построить повсюду, включая самые отдалённые районы страны, школьные здания.

Внешне всё выглядело просто, однако я помнил, что в Непале, несмотря на значительную помощь и давнее распространение английского, в затерянных уголках Гималаев не удалось создать ничего подобного.

– Многие дети живут очень далеко отсюда, – продолжал учитель. – Поэтому они остаются в интернате и сами себе готовят. Король выделяет школе рис.

Он ввёл меня в один класс – совершенно пустое помещение с гладким деревянным полом, на котором сидела стайка ребятишек в чёрных кхо; они дружно приветствовали меня по-английски.

– Здесь они учатся дзонгкха и английскому. Учебников не хватает, но сейчас в Тхимпху готовятся к их изданию, – рассказывал наставник.

В следующем классе дети читали что-то нараспев. Письменного бутанского языка не существует. Монахи и правительство пользуются тибетским. Но как раз сейчас несколько учёных-лингвистов вырабатывали бутанскую грамоту, используя тибетский алфавит и упрощая орфографию, которая в литературном тибетском невероятно сложна.

Молодой учитель понравился мне своей начитанностью и энергией. Когда я спросил, что побудило его выбрать столь отдалённое место, он ответил: «Такова была королевская воля. И потом, я ведь тружусь на благо страны».

Учителей-бутанцев ещё очень мало, так что во многих школах английский преподают индийцы. Мне довелось встретить впоследствии несколько таких педагогов.

Погода утром была сырой и туманной, в священном лесу накрапывал дождичек. Мы обогнули озеро и продолжили путь по вчерашнему карнизу. За поворотом гребень сплошь покрывали рододендроны. Добрых четыре часа мы шли сквозь кустарник. Вангду подал пример, сорвав несколько веток, усыпанных сладчайшими мелкими ягодами, и мы стали жевать их на ходу.