Текст книги "Путешествия в Мустанг и Бутан"

Автор книги: Мишель Пессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Я размышлял, сидя при свете керосиновой лампы. Бутанские горы кольцом сомкнулись вокруг меня. На карте значились безымянные цитадели – я узнал об их существовании только здесь от властителя закона и старого ньерчена в Джакаре.

Может, не стоит? Я ведь и так достаточно повидал в сравнении с другими визитёрами. Но в моменты депрессии магические названия всплывали в памяти как далёкие негасимые маяки.

Нет, надо продолжать. Надо посмотреть все закоулки и пометить на карте кружками места, где зияют белые пятна.

Четыре дня спустя я послал Тенсинга к джакарскому тримпону просить лошадей и носильщиков.

Решение принято. У толстого, вечно улыбающегося ньерчена удалось раздобыть две дюжины яиц (большинство оказались тухлыми). Властитель закона отрядил с нами пятерых носильщиков.

Могучей старой деве лет тридцати пяти предстояло возглавить отряд. В него входила хрупкая пятнадцатилетняя девушка с обезоруживающей улыбкой на хорошеньком личике. Она смущённо теребила пальцами цветастое платье и, похоже, была готова исполнить любую работу, за исключением переноски тяжестей. С нею был постоянно ухмыляющийся жених и ещё один паренёк, помоложе. Завершал парад мужчина лет тридцати на вид, крепкий холостяк, пришедший из далёкого монастыря. Я быстро заметил, что громкогласная начальница с пышными формами внушает ему нескрываемый ужас.

При виде такой компании я понял, что дело моё обречено на провал и, кроме неприятностей, ничего не выйдет. Для меня был предназначен молодой пони, почти жеребёнок, громко именовавшийся верховой лошадью.

– А есть к ней седло? – спросил я.

– Нет.

При этом было добавлено, что седло можно попытаться раздобыть в пути. На пони явно ни разу не садились; я не решился играть в ковбоев, а попросил попробовать паренька.

– Сами пробуйте, – буркнул тот.

Я рассердился:

– Найдите тогда другую лошадь!

Парень ответил, что ничего не выйдет: все лошади отправлены на пастбище высоко в горы.

Я не боялся ходьбы (слава богу, опыт уже достаточный), но шагать без страховки – верховой лошади или на крайний случай мула – было страшновато. Пять, а то и все шесть дней продлится путь до Лхунци, следующей крепости за перевалом. А перевал этот, судя по описаниям, выше всех, что встречались нам до сих пор.

Пришлось отправиться в дзонг на приём к властителю закона.

– Мне нужна верховая лошадь, – твёрдо заявил я.

Тримпон в ответ улыбнулся, напомнив мне Пасанга – несговорчивого управителя гостевого дома в Тхимпху. Зная, что только гнев короля заставит действовать местного владыку, я, чеканя слова, сказал, что король распорядился оказать мне всю необходимую помощь.

Тримпона это нисколько не тронуло. Паренёк из моей компании, видя, что высшая власть не реагирует, злорадно заухмылялся. Я набрал побольше воздуха и добавил, что не двинусь с места, пока мне не найдут верховую лошадь.

– Дайте по крайней мере мула, – подсказал я. В дзонге я видел несколько крепких животных.

– Это королевские мулы, – с почтением произнёс тримпон. Иными словами, неприкосновенные.

– Попробую организовать вам что-нибудь завтра, – пообещал он наконец. Я вышел в полной уверенности, что он не ударит палец о палец.

Так оно и вышло. Утром, когда я пришёл к властителю закона, он потягивал пиво с высоким молодым мужчиной. Это оказался рамджам округа, который мне предстояло пересечь по пути на восток. Пиво несколько успокоило гнев, и мы сговорились, что я возьму пони рамджама. Он отправится с нами пешком и в первом селении достанет лошадь.

Удовлетворённый, я велел Тенсингу выступать, а сам остался в компании, решив что несколько кружек не повредят. Время, конечно, было не самое подходящее для возлияний: солнце едва встало из-за гор и полдолины ещё лежало в фиолетовом тумане…

Когда мы достаточно заправились, рамджам изменил своё мнение по части удовольствий от пешей ходьбы и взял одну из королевских лошадей. Часам к десяти мы уже ехали шагом по тропе, а за нами бежал слуга.

Возле священного леса я попросил остановиться: хотелось сделать несколько снимков бумажной мельницы, которую я посетил накануне. Это была низенькая, сплетённая из бамбука хижина. Двое крестьян выполняли здесь повинность, готовя бумажную массу.

Выделкой бумаги занимаются во всех крупных крепостях Бутана, и это ремесло требует высокой квалификации. В Бумтанге производится большая часть бумаги, на которой не только в Бутане, но и за границей печатают с деревянных матриц священные тексты и трактаты. Бумага слегка бежевая, шелковистая на ощупь, хотя и с пятнами. В Европе мы ещё долго царапали бы на выделанных ослиных шкурах, если бы много веков назад в Бутане не сделали первую бумагу из древесной пульпы.

Местный сорт изготовляют из коры низенького дерева, в обилии растущего на окрестных холмах. Содранную кору вымачивают в горном ручье. Затем отделяют внешнюю тёмную корку. Очищенную кору варят в больших чанах, добавляя в воду золу, порошок обожжённой глины, известь и пепел для отбеливания. Вываренная кора превращается в тягучую массу, которую отбивают деревянными колотушками и вываливают в кадку с водой.

Сидя над кадкой и помешивая содержимое широкими деревянными лопатами, бумажных дел мастера вытаскивают затем тонкие слои пульпы с помощью квадратного решета, похожего на китайские шторы из сшитых бамбуковых дранок.

Пульпу раскатывают тонким слоем на деревянной доске: каждая страница бумажного пюре покрывается затем новым слоем и так далее до тех пор, пока примерно тридцать страниц не окажутся собранными в один квадратный блок, который придавливают тяжёлыми камнями. Пресс выжимает из пульпы оставшуюся воду, и после просушки получается не единый «кирпич», а стопка готовой бумаги – тонкие листики её легко разлипаются.

Бутанская бумага помимо всех других качеств не подвержена действию насекомых, так как кора, используемая в качестве сырья, содержит инсектицидные вещества.

Стопы готовой бумаги отправляют в монастыри и канцелярии Бутана. В разных местах с ней обращаются по-разному: разрезают на листы нужного формата, наносят глянец трением о камень, окрашивают в чёрный или тёмно-синий цвет, с тем чтобы можно было затем писать золотой и серебряной тушью. По большей части бумагу режут на полосы шириной семь с половиной сантиметров и печатают на обеих сторонах с деревянных матриц, обмазывая их смесью масла и копоти.

Оставив бумажную фабрику, мы поскакали через гречишное поле к берегу реки, разрезавшей долину пополам. Арочный мост имел высоту около 25 метров. Перил и ограждений на нём не было, и я удивился, с какой лёгкостью лошади перешли на ту сторону, нисколько не пугаясь ревущего внизу потока.

К Ташигангу, последнему пункту моего назначения на востоке страны, вели два маршрута. Один лёгкий – через форт Монгар – занял бы девять дней. Решено было идти вторым путём, северным, через изолированные форты Лхунци и Таши-Янцзи. Меня предупредили, что это очень опасная дорога, самая опасная во всём Бутане.

Чтобы добраться до Лхунци, придётся одолеть перевал Рутола на высоте 3600 метров. Затем на отрезке до Таши-Япцзи будут ещё два столь же высоких гребня, и, если всё пойдёт гладко, через 30 дней я доберусь до Ташиганга.

Итак, мы свернули с торной дороги и поехали по серпантину, который взбирался по крутому восточному склону джакарской долины. Вскоре, однако, пришлось слезть вопреки тибетской поговорке, гласящей: «Лошадь, которая не может довезти мужчину до вершины, не лошадь». (Другая пословица звучит так: «Мужчина, который остаётся в седле, спускаясь с горы, не мужчина».)

Понадобился час, чтобы достичь хребта, отделявшего нас от высокогорной Долины Ста Тысяч Долин. По ней были рассеяны группы домиков в окружении гречишных полей, сосновых рощиц и пастбищ. При входе в долину виднелось королевское имение Ургьенчулинг – владение мужа сестры короля. Местные жители платят налоги Джакарскому дзонгу и королевскому имению.

После перевала молодой рамджам стал словоохотлив и принялся рассказывать, какие налоги вносят натурой: хлеб, гречиху, дрова, копоть, бумажную кору, золу… Вскоре мы нагнали носильщиков; они встретили нас шуточками, хотя увесистый груз за плечами был способен согнать улыбки и с более мужественных лиц, чем у них.

Туман исчез. Солнце сверкало на острых вершинах, со всех сторон окружавших долину; впереди высился покрытый волнующим таинственным лесом хребет. На севере можно было различить заснеженные пики.

Появление рамджама возле деревни вызвало оживление. Несколько человек вышли к дороге с глиняными и серебряными кружками. Я не стал отказываться от согревающего напитка. Крестьяне тем временем объясняли рамджаму, почему они опоздали с уплатой налогов в этом году, жаловались на плохой урожай. Большинство крестьян здесь были треба.

В деревне удалось купить яиц. Рамджам продолжал усердно поглощать пиво, пока мы устраивались на ночь в большом доме на заросшем травой берегу реки.

Рамджам сдержал своё слово и наутро раздобыл мне доброго коня. Наша группа увеличилась ещё на двух человек – молодая пара попросила разрешения присоединиться к каравану, чтобы одним не подниматься на грозный перевал Рутола.

В шесть утра сделали маленькую остановку в монастыре, который, казалось, висел на крутом берегу прямо над пенистой рекой. Это было последнее жильё – дальше шли необитаемые места.

Группа носильщиков оказалась самой весёлой в моей жизни. Раскаты хохота могучей девы, хихиканье девушки, бесконечные шуточки её жениха и клоунские выходки такого солидного на вид холостяка пять дней подряд оглашали весельем окрестные горы. Ко всеобщему удовольствию, Тенсинг добавлял по каплям свой едкий юмор. Подзуживания и остроты перемежались песнями в течение всего подъёма – сантиметр за сантиметром, миля за милей.

Когда пейзаж совсем оголился и остались одни зубчатые вершины, я понял, что веселье было призвано играть куда более серьёзную роль. Оно отгоняло страх, против которого нет лучшего лекарства, чем смех. Мы углублялись во враждебный мир, таинственный лес пугал больше, чем пустынные просторы Тибета.

У Рутолы плохая репутация. Для меня перевал был сопряжён с трудностями подъёма, но для моих спутников это место было чертогом демонов – не менее реальных, чем каменистая дорога, по которой мы шагали. Здесь, в расселинах перевала, гнездились лу – демоны скал, деревьев и воды. Ни кочевникам, ни кому-либо из отшельников не удалось обжить эту гору. От неё исходила скрытая угроза, сопротивляться которой можно было только одним – весёлым смехом; так демоны поймут, что никто из нас их не боится.

Мои спутники знали, что смерть не раз заставала здесь предшественников. Носильщики оставляли позади не только родную деревню, привычный край – они покидали пределы своего мира. Когда, случалось, смех и песни смолкали, повисала мучительная тишина, невидимые враги настораживались, прислушиваясь к нашим шагам…

К полудню лес сгустился, поглотив нас пахучим сумраком. Треск сухой ветки под ногой рождал орудийное эхо. Мы, не сговариваясь, перешли на шёпот, словно боясь потревожить истинных хозяев здешнего царства.

Лошади и те боязливо прижимали уши, хотя им попросту было невмоготу карабкаться по склону. Я соскочил наземь и стал тянуть своего Россинанта за повод, понукая его, насколько хватало дыхания. Никто не отстал. Каждые пять минут мы собирались в кучу, глядя друг на друга. Очень не хотелось остаться одному за слепым поворотом.

Здесь не было чортенов, благословляющих дорогу, никто не напоминал последующим путешественникам о вере. Даже бутанские монахи, облюбовавшие самые изолированные и недоступные уголки, отказались жить на этих склонах, девять месяцев в году покрытых снегами.

Было ещё довольно рано, когда мы вышли на прогалину, где из снега робко выглядывала трава. Горизонт со всех сторон закрыли деревья. Тёмно-зелёная стена выглядела настолько плотной, что было даже странно, как нам удалось просочиться сквозь неё.

Выше 5 тысяч метров возносились только острые пики. Решили готовить ночлег.

Носильщики поставили мою палатку против своей, собрали валежник для костра – не столько для того, чтобы приготовить ужин (он же завтрак и обед), сколько чтобы отпугнуть медведей; те представляли не меньшую опасность, чем ночные призраки.

Мужчины воткнули у входа в мою палатку две ёлочки – для уюта.

Неожиданно работу прервал треск ветвей. Все вскочили. Из кустарника вышли два огромных диких яка. Громадные звери были раза в два больше домашних – настоящие бизоны. Густая свалявшаяся шерсть покрывала их целиком, от ноздрей до копыт. Толстенные рога выглядели впечатляюще. Звери выживают здесь, только если сумеют противостоять волкам – так что судите сами… Дикие яки – наиболее почитаемые обитатели тибетских нагорий и лесов Северного Бутана. Только они сохранились здесь, другой скот, по словам носильщиков, погибает, поедая отравленные листья особой разновидности рододендронов.

Я хорошо знал яков по предыдущим путешествиям, знал, что внушительные размеры не мешают им легко прыгать по камням и стремительно нападать; их можно сравнить с оленями, но олени не весят больше тонны!

При виде нас яки стали шумно втягивать ноздрями воздух. Мы сгрудились у костра и ждали, что будет дальше.

Дальше ничего не было. Звери постояли, инспектируя нашу группу, и удалились в свой лес, ломая ветви с треском бульдозера. Мы привязали пони и уселись потеснее вокруг костра, пытаясь отогнать спускавшийся с гор холод.

Женщины нашей команды начали готовить катышки из гречневой муки с водой, которые они приминали затем до формы лепёшек и пекли на углях. Это была их единственная пища. Гречка не слывёт лакомым блюдом в Тибете и Бутане: считается, что от неё бывают рези в желудке. Но муки голода куда тяжелее резей от гречки.

Покончив с трапезой, мы собрались в палатке носильщиков. Простая холстина, натянутая на деревянных палках и открытая с двух сторон, представляла иллюзорную защиту от холода; к тому же холст не доходил до земли, и мы заткнули дырки вьюками.

Девушка запела тягучим голосом. Лица её не было видно: тьма окутала нас пеленой так, что соседа можно было только чувствовать, но не рассмотреть. Куплет за куплетом баллада разворачивалась в тиши. Это была простая и грустная история, от которой становилось теплее на сердце. Песня смолкла, и тут же надтреснутым голосом затянул что-то своё холостяк.

В тот вечер я с особой отчётливостью понял, сколь хрупки человеческие создания перед безбрежной пустотой мира. Мы могли помочь себе только пением, слабой жалобой, обращённой к мирозданию.

Никогда ещё я не чувствовал такой близости с незнакомыми мне людьми. То была уже не просто дружеская привязанность – я всем сердцем полюбил Тенсинга. Он умел подставить плечо в нужный момент, улыбнуться своей чуть-чуть беспомощной улыбкой, и всё становилось на место. Ничто так прочно не связывает, как совместно пережитые тяготы!

Я не страдал от физического одиночества и вместе с тем постепенно терял контакт со своим «я», не находил отклика на знакомые душевные порывы. Мне не доводилось знать себя таким. Какой из этих двух людей настоящий – тот, что сидел сейчас в безлюдных горах у костра, или тот, что жил в шумном городе на другом континенте?

Влажный туман и дождик основательно вымочили палатки, так что складывать их утром было сплошным мучением. Перед выходом я оглянулся: на месте ночлега не осталось ни единого следа пребывания людей. Всё вернулось в первобытное естество. Но раздумья под аккомпанемент тягучих бутанских песен оставили в душе след, который, наверное, не изгладится с годами…

Дорога превратилась в ручей, по которому низвергались потоки ледяной воды. Лес кончился только через пять часов; потянулся своеобразный сад камней, где каждый круглый голыш таил опасность для нас и лошадей.

Мы успели промокнуть до костей. Не хватало кислорода, каждый шаг требовал значительного усилия. Бутанцы считают, что на высоте из камней сочатся вредные газы, поэтому там так трудно дышать. Редкие цветы несмело пробивались сквозь мох, покрывавший сырые скалы.

Наконец вот он, перевал. Исхлёстанные ветром призрачные флаги темнеют сквозь туман. Ну как не возблагодарить богов за то, что они уберегли тебя от всех превратностей судьбы в жестоких горах! Перевал был высшей точкой, на которую я поднимался в Бутане; он оказался самым трудным не только в этом путешествии, но и вообще за все хождения в Гималаях. Точную его высоту никто не измерял.

Теперь всё должно пойти по-иному… Не тут-то было! Спуск выглядел почти отвесной кручей, обрывавшейся на 2700 метров вниз. Полутора суток едва хватило на то, чтобы дойти до восточного подножия Рутола. Нет слов для описания козьей тропы, по которой мы сползали, судорожно цепляясь за камни.

Покинув в полдень перевал, мы до шести часов вечера шагали по ступеням, вырубленным в скале. Копыта лошадей приходилось переставлять руками. Группа разделилась: передние занимались лошадиными ногами, а задние крепко держали животных за хвост. В некоторых местах куски скал грозно нависали над долиной. Если неосторожный жест вызовет их падение… Страшно подумать!

Ландшафт потерял альпийский вид и превратился в хаотическое нагромождение, опровергавшее все законы равновесия. В сумерках набрели на пустую хижину, чудом уместившуюся на выступе. Там мы провели ночь, обессилевшие и вымокшие.

Наутро надо было спускаться дальше. Только через шесть часов вошли в тропический лес, где жирная грязь, вязкая тина и тучи москитов никак не облегчили существование. Наконец послышался рокот реки, и к трём часам дня, по-прежнему под сплошным дождём, мы ступили на мост перед входом в деревеньку. Здесь впервые за долгое время встретились возделанные поля.

На полях росла кукуруза, и, несмотря на мои громкие протесты, носильщики тут же начали ломать початки. Для них кукуруза – экзотический плод: она не растёт в высокогорных долинах. Мужчины срезали также стебли и высасывали сладкий сок.

«Грабёж» продолжался до тех пор, пока звяканье колокольцев не оповестило о приближении встречного каравана. Из-за поворота показался высокий бутанец с ружьём. За ним шествовал красивый мул, покрытый ярко-оранжевым ковром с голубыми и зелёными полосами. За мулом шагал старик в дорогой одежде, сопровождаемый шестью носильщиками, согнувшимися под тяжёлым грузом.

Старик оказался властителем закона Лхунци – одиноко стоявшего дзонга, куда мы направлялись. Я тут же бросился к нему, на ходу разворачивая кашаг. Тримпон прочёл дорожную грамоту и сказал, что направляется в Паро на королевский совет, а посему, к глубочайшему его сожалению, не сможет принять меня в крепости, но оставшийся вместо него рамджам исполнит все мои желания.

Тримпон вёз королю подарки от глав окрестных племён: великолепные шкуры снежного барса и дивные вышивки – работу мастериц его далёкого округа.

Мы пожелали встречным счастливого пути и проводили караван долгим взглядом. Мне было искренне жаль старика, которому предстояло карабкаться на адский перевал. Я бы не согласился за всё золото мира ещё раз проделать этот путь.

Непогода и просчёт весёлых носильщиков заставили нас идти весь следующий день без привала. Тропа вилась над речкой километр за километром, пейзаж не менялся – покрытые лесом горы да острые камни. Временами на обочине встречались сосны неизвестного мне вида. Как только вышли к реке, дорога свернула на север. В полдень забрались на невысокий перевал, откуда открывался вид на головокружительные ущелья реки Куру; этот мощный поток, начинающийся в Тибетском нагорье, – один из немногих, которому удалось перепилить Гималаи.

Мы прошагали в тот день 15 часов, миновали, не останавливаясь, несколько деревень. Мой пони захромал, второй, помоложе, просто остановился, так что с него пришлось снять часть груза. Дорога, всё время дорога. Когда же появится дзонг? Пять дней назад мы покинули Джакар.

Уже вытягивались вечерние тени. Отчаявшись, я решил обогнать спутников в надежде достичь Лхунци.

…Белые стены показались вдали за поворотом. Крепость была построена на выступе, нависавшем над рекой. Рядом не было ни одного селения, и форт высился как часовой на тропе. Ещё полчаса я брёл в темноте, часто опускаясь для удобства на четвереньки. Да, носильщики явно не успеют войти в крепость до ночи. Но не оставаться же им на дороге: у нас не было во рту ни капли воды за весь день.

Подойдя вплотную к дзонгу, я услышал пение и воинственные крики: заканчивался праздник стрельбы из лука.

Шатаясь от усталости, я подошёл к навесу из ветвей, освещённому факелами, где в окружении слуг сидел рамджам. Около полусотни лучников исполняли воинственный танец, вздымая луки над головой.

Несколько минут спустя я уже сидел рядом с рамджамом, пил пиво из серебряного кубка, а в перерывах между глотками торопливо рассказывал ему, что мне нужно несколько человек – помочь застрявшим на тропе носильщикам. Рамджам не перебивал. Потом коротко сказал, что я могу не беспокоиться, он отдаст распоряжение и, указывая на часовню, добавил:

– Если вы не курите, можете расположиться там на ночлег. К величайшему моему удивлению, носильщики появились буквально вслед за мной. Усталость стёрла всегдашнюю их улыбку. Один за другим они подходили к дверям часовни, сбрасывали тюки и валились на пол.

Я попросил рамджама достать немного арака. Чудодейственный напиток взбодрил моих милых спутников. Они даже распаковали часть груза. Девочка, правда, тут же уснула. Её жених нашёл в себе силы отпустить последнюю шутку. Холостяк пробормотал несколько молитв перед алтарём, затем мы быстро поужинали и, не снимая вымокшей одежды, погрузились в объятия Морфея.

Наутро я проснулся с тяжёлым кашлем. Так и есть, температура. Два дня как минимум придётся провести в Лхунци.

Расплачиваюсь с носильщиками. Мы стали за это время хорошими друзьями, и они не желали со мной расставаться, готовые вместе идти до Ташиганга. Но силы явно были на пределе, а их пони хромали на все четыре ноги. К сожалению, придётся распрощаться.

Я понимал, почему они с такой горячностью вызывались сопровождать меня: ужасно не хотелось возвращаться одним через Рутолу. Здесь совершенно чужой для них край, и люди говорят на другом диалекте, не похожем на бумтангский.

Мне удалось получить в дзонге солидный запас риса, и я разделил его с друзьями. Они очень обрадовались: ведь купить рис нельзя, а в Бумтанге, я знал, он не растёт.

На второй день я присутствовал на состязаниях лучников. Мне уже не раз приходилось видеть в Бутане соревнования в этом виде национального спорта. Самые пышные происходили в Тонгсе, но площадка в Лхунци была больше и оборудована куда лучше.

Дзонг вырисовывался массивным силуэтом на фоне обрывистой скалы. Туда вела широкая, выложенная из камней лестница, огибавшая нашу часовню. Она упиралась в дверь квадратного памятника, напоминавшего формой чортен, проходила сквозь него и только тут достигала крепостных ворот. Доступ в дзонг был надёжно закрыт.

Рядом с часовней в склоне горы было вырублено специальное место для мишеней, а целились с противоположной стороны рва. Стрелы свистели над пропастью.

В Бутане обычно соревнуются две команды. Каждая стоит позади мишени, в которую целит противник. Площадка имеет ровно 130 метров.

Стрелы делают из крепких стеблей камыша, закалённых на огне. Для соревнований используют медные наконечники, но в боевые стрелы втыкают железные шипы. Луки склеивают из длинных бамбуковых планок; высота лука примерно 1,8 метра. Тетива сплетена из стеблей крапивы, очень похожей на нашу. Позже я убедился, что эта струна куда прочнее нейлона такого же сечения.

Каждый лучник стреляет дважды, попавшая в цель стрела считается за два очка. Если она вонзается на расстоянии, не превышающем длину стрелы от цели, то команде даётся одно очко. Состязания длятся целый день и вызывают большой ажиотаж. У команды, естественно, есть болельщики, главным образом девушки, – они воодушевляют «своих» песнями. Пение поэтому не смолкает всё время соревнований.

Каждый раз, как стрела попадает в цель, команда противника пускается в неистовый пляс, крутя луки над головой и ударяя ладонями оземь, чтобы сбить удачу.

Воинственные танцы напоминают, что в Бутане стрельба из лука не просто спорт, а военная подготовка и грань, отделяющая состязания от обороны, очень зыбка. Достаточно поднять голову, чтобы увидеть узкие бойницы в массивной стене дзонга. Команды выстроились друг против друга. Интересно знать, мелькнуло у меня, если стрела пролетит мимо, она ведь может задеть кого-то из группы… Так оно и случилось дважды, к счастью, без последствий: широкие кхо из толстой шерсти уберегают соперников от серьёзного ранения.

Итак, я сидел рядом с рамджамом, глядя на подвиги стрелков. Но полного наслаждения не было, ибо я начинал чувствовать, что моя «человеческая конституция», по выражению Буало, теряет свою удивительную способность «приспосабливаться к самым неблагоприятным атмосферным воздействиям».

Будь я в другом месте и в другое время, меня бы это мало беспокоило. Но в Лхунци, не фигурирующем на карте, болезнь грозила немалыми осложнениями. Ближайший врач находился теперь в шестнадцати днях пути по скалистым кручам и перевалам, один из которых – самый труднодоступный во всём Бутане. Мне приходилось слышать подобные отзывы и о других перевалах, но Рутола действительно крепкий орешек даже в стране, где горы не в диковинку.

Лёжа в ледяной часовне у подножия грозных божеств, мне оставалось в качестве лечения лишь зажечь с помощью Тенсинга светильник. Верный друг, он так хотел, чтобы я поправился как можно скорей…

Вскоре из соседней деревни вызвали молодого пау – так называют в Бутане знахарей-колдунов, которые в отличие от лам лечат не молитвами, а традиционными снадобьями, унаследованными от добуддийской религии бон. Я ужасно обрадовался этому визиту – не потому, что верил в знахарское умение, а потому, что надеялся вызнать некоторые тайны.

Наука врачевания, сказали мне, зиждется на знании духов земли, воды и деревьев. Понятно, что мне не терпелось получить от пау подробности об этих волнующих персонажах.

Не будучи суеверным сверх меры, я всё же отказался от услуг местного тсипа, официального оракула округа, который мог предсказать мою смерть или выздоровление. Бывают моменты, когда лучше не знать наверняка свою судьбу…

Я предпочёл обратиться к аспирину и помолиться демонам в часовне, чтобы хворь, которую я подхватил, не оказалась пневмонией, проказой, тифом, холерой или каким-нибудь эндемическим заболеванием, от которых меня предостерегали родственники и знакомые. (В это самое время они сражались с куда более коварными европейскими простудами и гриппами.)

Когда мне стало чуть лучше, я счёл необходимым засвидетельствовать почтение настоятелю крепостного монастыря. Это был очень старый и очень мудрый человек. Когда я склонился перед ним в поклоне и преподнёс церемониальный шарф с последней авторучкой из запасов для одаривания официальных лиц, он предложил мне чашку чая.

Достопочтенный лама Лхунци недоверчиво повертел в руках прибор для письма и тут же отложил его, чтобы взять следующий подарок – отрез дивного шёлка, который преподнёс монах из соседнего монастыря. В дальнейшем из беседы мне удалось почерпнуть кое-какие интересные сведения об истории округа и житии наиболее известных лам. Один из них, например, прославился тем, что построил висячие металлические мосты – единственные в своём роде во всём Тибете и Бутане.

Дзонг Лхунци представляет собой форпост бутанской цивилизации среди дикой природы. Однако, несмотря на суровый военный облик крепости, внутри её нашлось место для нескольких прелестных часовенок с позолоченными фресками, сверкавшими в мигающем отблеске жирников.

Как и во всех дзонгах, здесь по двору бродил свой закованный преступник. Этот молодой человек изобрёл хитроумную систему, позволявшую ему не только передвигаться, но даже бегать с железной штангой между щиколотками. Он подвязал её верёвкой и подтягивал кверху руками.

Оба дня лил дождь. Он не смог погасить энтузиазма лучников и болельщиков, но нисколько не улучшил моего самочувствия: правила вежливости обязывали меня сидеть несколько часов на почётном месте рядом с рамджамом (место, должен сказать, не самое комфортабельное, ибо оно помещалось в непосредственной близости от мишени). Я провожал взором каждую летящую стрелу, с минуты на минуту ожидая, что превращусь в подушечку для булавок, но в последнее мгновение стрелы почему-то проносились мимо и вонзались в цель.

Мои весёлые бумтангские носильщики хорошенько отдохнули и двинулись в обратный путь, распевая во всё горло. Это были настоящие друзья…

По странному совпадению в тот же день из крепости Таши-Янцзи, следующего пункта моего маршрута, прибыл караван из десятка мулов под водительством молодого человека и подростка лет четырнадцати.

Благодаря помощи рамджама и магическому действию моего кашага я заключил с главой каравана устный договор, согласно которому он брался отвезти меня с изрядно отощавшим за время путешествия багажом в Ташиганг – конечный пункт следования. До него было всего семь дней и два перевала, в том числе Донгла на высоте 3750 метров (по данным Пембертона). Боюсь, что подробное описание наших пеших хождений уже порядком утомило читателя. Но для истории уточню, что в ту неделю сентября 1968 года в Бутане, Ассаме и Западном Бенгале выпало рекордное количество осадков, даже при том, что в Ассаме их обычно выпадает больше, чем в любом другом месте земного шара… В течение семи дней на рассказчика пролилось не менее влаги, чем на праотца Ноя, уплывшего на ковчеге и оставившего прочую публику тонуть.

С тем чтобы развеять скептицизм читателя, могу сослаться на сообщения газет о том, что на упомянутой неделе в Ассаме смыло все железные дороги. А снесли их вздувшиеся реки, пронёсшиеся до этого через Бутан. В штате Западный Бенгал было объявлено чрезвычайное положение.

Дорога на Тхимпху обрушилась в сорока пяти местах; мост в Вангдупотранге, простоявший четыре века, исчез; оба новых моста в Тхимпху рухнули, а фундамент дзонга оказался под угрозой размыва.

В Индии пострадал знаменитый «Мост коронации» под Дарджилингом (возле западной границы Бутана), шедевр инженерного искусства, через который проходил единственный путь между Сиккимом и остальной Индией; до этого он блестяще выстоял против более пятидесяти муссонов. Джалпайгуру превратился в остров.

На два месяца Бутан оказался отрезанным от остального мира, дорожное сообщение было прервано; названия глухих деревень штатов Западный Бенгал и Ассам появились на первых страницах газет всего мира.