Текст книги "Страх и его слуга"

Автор книги: Мирьяна Новакович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава третья
Рассказ и рассказчику упрек (молчание – зло)

1.

Потом мы проехали еще одни ворота и оказались в предместье Унтер Раценштадта. Новак продолжал болтать со слугами, меня больше никто не беспокоил. Справа, над лысой головой Шмидлина, была видна Сава. Мутная и грязная после вчерашнего ливня. У этой реки каждый день другое лицо. Кто-то, похоже, тот грек, которого прозвали Мрачным, сказал, что человек не может дважды войти в одну реку. Тоже мне эзотерическое знание! А суть состоит в том, что один и тот же человек не может дважды войти и в одну и ту же реку, и в разные реки. Потому что человек, так же как и реки, подвержен изменениям.

Вдруг я обнаружил, что между мной и Шмидлином скачет незнакомый мне всадник. Одет как турок. Откуда в Белграде турок, невероятно! Я не сразу разглядел его лицо. Оно было прикрыто огромным красным тюрбаном. Кафтан из самого тонкого бархата, расшитый жемчугами и перламутром, закрывал бока его лошади. Его носки были голубыми, как бирюза, а на загнутых вверх носах туфель красовался крупный черный жемчуг. Тут он обернулся ко мне, и я тотчас узнал его. Узнал жидкую длинную бороду и синие глаза. Это был великий визирь Юсуф Ибрагим. Огромное ювелирное украшение из перламутра венчало его тюрбан, и, несмотря на пасмурный день, сверкало так, что, взглянув на него, я испугался, что ослепну.

Вспомнил я и печать визиря. На ней было два поля, на первом, большем, стояло: «Юсуф Ибрагим, верный раб божий». А на втором, поменьше: «В молчании – безопасность». Приятно вспомнить, какую виртуозную сплетню об этом образцовом боснийце, который так сильно возвысился в Стамбуле, придумал и распространил я! Отрекомендовал его шпионам султана шелковыми словами, гладкие и опасные, они сами свивались в шнурок, накинутый визирю на шею. Но дела позвали меня с Леванта на восток, и я был вынужден, несмотря ни на что, срочно отплыть из бухты Золотой Рог. Потом я слышал, что он выкрутился и в знак благодарности Аллаху (как будто я шайтан!) построил мост через Жепу, там, откуда сам был родом. Но оставить безнаказанным такое я уже не мог, посему сел и почерком одного из его земляков написал ему письмо. В письме я порекомендовал ему приказать вырезать на одной из плит моста надпись:

 
«Когда Хорошее Правление и Благородное Мастерство
                       соединили свои руки,
               Воздвигнут этот прекрасный мост,
       Радость для подданных и гордость Юсуфова
                      На этом свете и на том».
 

Позже я как-то вечером проезжал через Жепу и сел отдохнуть на каменную ограду моста. Было холодно, но мост оставался теплым, он хранил дневной жар. Никакой надписи на мосту не было. Я сказал себе, что и это не должно остаться безнаказанным…

И что теперь от меня нужно этому боснийцу? Хочет мне отомстить? И как вообще Великий визирь может скакать на коне вместе с австрийцами? Вдруг мне пришло в голову, что он призрак. Такой же, как один из тех, кого я уже встречал в Унтер Раценштадте. Похоже, никто из моих спутников его не видел.

И пока у меня в голове вертелись все эти мысли, он громко рассмеялся и сказал:

– Еещяотсан хин зи ондо окьлот он херт ан и ежад тежом а узарс хатсем хувд ан ыт сачйес. – Его лицо стало меняться. Жидкая длинная борода исчезла, глаза стали крупнее, тюрбан превратился в кудрявый парик. А зеленый кафтан в…

Пурпурный плащ!

Это был пурпурный граф, которого я видел по пути в Белград. Туфли с крупным черным жемчугом на загнутых вверх носах по-прежнему оставались у него на ногах, в кавалерийские сапоги они не превратились. Но это меня нисколько не утешило. Даже наоборот, очень встревожило.

Коль скоро пурпурный явно был австрийцем, это означало, что он ехал вместе с нами и не собирался исчезать, чего можно было бы ждать от турка в соответствии с лучшими традициями духов из бутылки.

Почему же он ко мне так странно обратился? Одно из двух: или хотел, чтобы я его не понял, или знал, кто я такой, и сообщил нечто таким образом, чтобы его не понял никто другой. Оба варианта были отвратительны. Потому что если он говорил для того, чтобы я его не понял, то он сумасшедший, а сумасшедших нужно бояться больше всех зол, а если же он знал, кто я такой, то тогда мог быть моим главным врагом. Вот регент Сербии с самого начала знал, кто я, но регент Сербии не мог превращаться в великого визиря. А если сейчас в Сербии оказался и мой главный враг, это может означать только одно: здесь действительно готовится конец света.

– Что случилось, хозяин, опять почуяли серу? – спросил Новак.

– Молчи!

– Не вижу ничего…

– Молчи!

– Но я не понимаю…

– Да замолчи же.

Он был так надоедлив, что это меня успокоило. Я замедлил ход, чтобы немного отстать от пурпурного. Новак мудро сделал то же самое. Когда мы отдалились от него на достаточное расстояние, я спросил Новака:

– Видишь вон того, в пурпурном плаще?

– Кого? Тут никого нет в пурпурном плаще.

– А сколько нас здесь всего?

– Восьмеро, вместе с нами. Что за странные вопросы?

– Не важно. Ты расспросил про Виттгенштейна?

– Его фамилия Виттгенау.

Ну, кто может запомнить все эти фамилии. Мне так тяжело было держать в голове европейские семьи и их родственные связи. Только и делали, что женились и выходили замуж друг за друга. И у всех по две фамилии, и все со всеми в родстве. Я вздохну с облегчением в тот день, когда они откажутся от всех своих аристократических головоломных браков, фамилий и остальных изобретений, придуманных для укрепления неравноправия. Между прочим, английские колонии в Америке в этом отношении уже ушли далеко вперед. Там нет графов, баронов, герцогинь, там кровь не дает преимуществ. Там в цене только способности. Что ни говорила эти заокеанские парни мне нравятся.

– Хорошо, рассказывай.

– Он родился в Германии, в хорошей семье добрых католиков, правда, поговаривают, что с примесью еврейской крови. Потом уехал в Англию. Оттуда приехал в Белград.

Ненормальный.

– Говорят, что он сказал так: мир есть все то, что имеет место, – продолжал Новак.

– Не понимаю.

– А никто не понимает, именно за это его высоко ценят.

– Понимаю.

– Как бы то ни было, Виттгенау интересовался двумя цистернами, которые были построены по приказу Доксата всего за три года – в Белграде и в Петроварадине. Все были уверены, что он прислан с инспекцией, проверить, не было ли во время строительства белградской крепости каких-нибудь растрат или других злоупотреблений. Но слуга Шметау под большим секретом рассказал мне, что на самом деле Виттгенау никто не посылал, в частности, и император из Вены, и что он приехал сам, по собственному желанию, чтобы спуститься в цистерну.

– Зачем? И разве спускаться в цистерну нельзя?

– У бедняги на это и времени не было, почти сразу после приезда он исчез.

– Так может, он все-таки туда спустился? Хе-хе-хе. Просто потом не сумел выбраться. В этом и состоит истинная тайна цистерны: спустившись, узнаешь все, что хотел узнать, но вот вернуться назад уже не можешь.

– Как я слышал, там есть две винтовых лестницы, которые доходят до уровня воды. Одна лестница для спуска, вторая, чтобы подняться обратно.

2.

Вы сказали, мой рассказ непоследователен, что я говорю взаимоисключающие вещи? И по вашему мнению, из этого следует, что я лгу?

Если бы я лгала, то все, что я говорю, выглядело бы совершенно логично, непротиворечиво. Если бы я лгала, я бы заранее придумала, что именно буду лгать, и представила бы вам безукоризненную историю. Если бы я лгала, то соблюдала бы правила логики Аристотеля. А так, из-за того, что я говорю вам правду, я ни о чем таком не думаю, и потому вкрадываются ошибки. Правда всегда движется петляющей тропинкой, она бессмысленна. Когда мы говорим правду, то не обращаем внимания на логику, потому что опора правды – она сама, а не Аристотель. Только ложь живет по правилам умозаключений.

Простите, я вас не слышу.

Что было дальше?

Дальше мы сели за накрытый стол. Нас было семеро. Вука Исаковича с нами не было. И я сейчас подумала, что, кажется, до следующего утра я его вообще не видела. А он был приставлен к нам для защиты.

Я накинула на себя любимый пурпурный плащ, потому что сидеть под открытым небом было довольно холодно. Сначала нам подали жасминовый чай. В то время я клала в чай много сахара. Но стоило мне взяться за ложечку, как Шметау, сидевший рядом со мной, схватил меня за руку, отчего сахар просыпался на стол. Он извинился, но я поняла, что это не случайность, И я не ошиблась, потому что когда я набрала ложечку сахара во второй раз, Шметау меня толкнул, и я снова его просыпала, и он снова извинился. А потом помешал и третьей попытке положить сахар в чай, после чего мне пришлось прямо спросить его, что все это значит.

– В жасминовый чай сахар не кладут, – ответил он.

– Неужели вы не могли просто сказать это?

– Если бы я это просто сказал, вы бы меня, конечно, выслушали, но потом тут же забыли бы об этом, а так вы наверняка запомните мое дикое поведение, а вместе с ним и то, что не надо класть в чай сахар.

– А что, если я, именно из-за дикости вашего поведения, все время буду умышленно поступать не так, как вы мне посоветовали, не сказав ни единого слова?

– Вы достаточно разумная женщина и, следовательно, знаете, что поступающий назло не вредит никому, кроме самого себя.

– Чему я должна быть благодарна за перемену вашего отношения ко мне? Ведь только что вы обвиняли меня в убийстве вашего друга графа Виттгенау.

– Я?! Я просто разговаривал с вами как с родственной душой. С кем мне еще поговорить? Достаточно посмотреть хотя бы на эту немногочисленную, но избранную компанию кретинов. На этого венского графа, которого никто никогда раньше не видел, а свой титул он, говорят, получил в заокеанских колониях, как будто там что-нибудь когда-нибудь происходит. Да к тому же он у меня украл книгу маршала Вобана.

– Я думала, вы перестали читать книги.

– Откуда вам это известно?

– Знаете, как говорят, плохие вести разносятся далеко, – сказала я и улыбнулась как можно любезнее.

Подали суп.

– Это китайский суп с лапшой, – сказал Шметау.

В полной тишине мы съели суп, не знаю почему, но никто не проронил ни слова.

Потом пришла очередь острой стручковой фасоли со специями, молчание продолжалось. И лишь когда слуги принесли главное блюдо, Шметау проговорил:

– Это утка с «пятью специями» и блинчиками. Готовят ее следующим образом: кладут утку в куриный бульон, дожидаются, когда он закипит, а потом добавляют соевый соус, сахар, соль, имбирь и анис. Нужно сделать самый маленький огонь, накрыть посуду крышкой и варить столько же, сколько продолжается «Много шума из ничего» в хорошем театре.

– Но если вы перестали читать, то почему вам не безразлично, что фон Хаусбург украл вашу книгу?

– Я перестал читать прозу и поэзию, но я по-прежнему покупаю и изучаю специальную литературу. Снимите утку с огня, извлеките из бульона и устраните с нее влагу. Затем обмажьте внутри и снаружи смесью «пять специй» с хорошо посоленной черной фасолью и вином. Обваляйте утку в смеси кукурузной и пшеничной муки. Оставьте ее так на время, необходимое, чтобы сыграть акт тяжелой драмы, ни в коем случае не комедии. Потом обжарьте утку в горячем растительном масле, пока она не потемнеет, после окончания жарки устраните жир бумажными полотенцами. Потом возьмите блинчики, обязательно мандаринские, заверните их в мокрое полотенце и держите над паром столько, сколько требуется для монолога Гамлета во втором акте. В конце…

– Почему вы больше не читаете прозу и поэзию?

– В конце нарежьте утку небольшими кусочками. Теперь поговорим, как ее подают. Потому, дорогая моя герцогиня, что я искал, искал и не нашел. Ни одна из книг мне не нравилась. Все они начинаются замечательно, я удивляюсь, я очаровываюсь, я влюбляюсь, а в конце все превращается в нечто недостойное, разочаровывающее, попросту никакое. Сначала я думал, что эти писатели не владеют техникой, умеют придумать завязку, но не справляются с развязкой. Но со временем убедился в том, что никто из них не сумел в конце книги меня порадовать. Итак, китайская кухня придает большое значение сервировке блюд. Каждый блинчик следует полить соусом хойсин, положить сверху несколько кусочков утки, добавить лук-порей, завернуть и съесть. Но потом я понял, в чем была моя проблема. Я ждал, что эти книги, эти книжонки, на последних страницах объяснят мне смысл жизни. Но в них этого не было. Они только и могли, что поженить главных героев или убить их, или возвести на престол, или отправить в далекое путешествие. Какой же в этом смысл? Скажите на милость, какой смысл? Ох, извините, герцогиня, совсем забыл, количество компонентов блюда, простите, простите, но мы спросим у повара, если вас это заинтересовало.

– Дорогой граф, а вы бы согласились, чтобы ваш портрет создали из песка?

– Конечно же – нет! – воскликнул он.

– Ну, в таком случае, неужели вы считаете, что наш добрый Господь Бог допустил бы, чтобы суть мира была объяснена с помощью столь ненадежного средства, как язык?

– Полностью с вами согласен, герцогиня, – вмешался фон Хаусбург. – Подумайте только о том, что с ним происходит у нас на глазах, точнее – «в ушах», а может быть, и «на языках». Например, условно, еще на днях говорили «смена караула», сегодня говорится «осуществление смены караула». Почти уверен, что завтра станет общеупотребительным «осуществление смены караульного подразделения». А послезавтра завернут эдакую бессмыслицу, какую не смог бы нагромоздить и сам дьявол. Разве это не доказательство обнищания и гибели языка? Как же тот смог бы допустить, чтобы на таком языке говорили о самых сокровенных тайнах? Как?

– Граф фон Хаусбург, не забывайте только, что Господь создал мир говоря. Языком создан мир, язык лучше мира, так что языком мир может быть и объяснен, просто писатели этого не знают и не умеют, – отбрил Шметау.

– О нет, знают. Прекрасно знают. Если он создал мир говоря и если в начале было слово, то неправильное произнесение слов, искажение, метафора, любое изменение, любая фигура речи – это уничтожение мира. А ирония! Это опаснейшее оружие. Представьте себе только, что он сказал бы: «Да будет свет!», но сказал с иронией и тем самым на самом деле создал бы тьму. Искажение языка – это искажение мира. И это дело рук самого дьявола, поверьте мне, – на одном дыхании выпалил фон Хаусбург.

– А как же с теми книгами, где мы находим прекрасные и мудрые фразы и выражения, заставляющие нас задуматься, поудобнее устроиться, переменить положение, или даже встать, прервав чтение. Потянуться, пройтись. Подумать. В чтении нет большего удовольствия, чем то, когда книга заставляет вас сделать паузу. Некоторым образом, чтение напоминает физическую страсть, которая состоит настолько же из действий, насколько и из пауз, которым предшествовало то, что было, и за которыми следует то, что вас заранее радует. В таком случае, разве нам так уж необходимо объяснение мира? И разве предназначение романов или стихов в том, чтобы объяснять мир или портить его, а не в том, чтобы мы могли внутри них путешествовать и пребывать некоторое время в воздушных облаках слов, стихов, глав? – сказала я.

Все молчали, а потом подал голос фон Хаусбург:

– А как, по-вашему, различаются правила жизни этого мира и правила мира литературы?

3.

Позвольте мне немного передохнуть, я уже очень долго говорю. Трудно вспомнить все, как оно было сказано и какими взглядами и движениями сопровождалось. Да-а.

Много лет прошло, многое изменилось. Вот, к примеру, и эта революция во Франции. Кто в то время мог знать об этом? А вы меня расспрашиваете о вещах давних и поэтому несущественных, о стране, которая еще тогда была возвращена туркам…

Как? Вы говорите, опубликована книга?! Что за книга? Да, я понимаю, что вопросы здесь задаю не я. Понимаю. Но книга? Неужели кто-то написал книгу о том, что я вам здесь рассказываю? Хм.

Теперь мне ясно, почему вы меня допрашиваете. Не важно, что произошло на самом деле, важно, что написано в книге. Вас беспокоит книга, а вовсе не события.

Я знаю, кто мог написать такую книгу. Я это знаю.

Теперь я знаю многое. Вот я знаю и количество продуктов, необходимых для приготовления утки с блинчиками и «пятью специями»:

– четыре чашки куриного бульона,

– две с половиной столовые ложки темного соевого соуса,

– пол чайной ложки соли,

– две чайные ложки аниса,

– две чайные ложки имбиря,

– полторы столовые ложки коричневого сахара,

– полторы столовые ложки смеси «пять специй»,

– полторы столовые ложки черной фасоли,

– две столовые ложки вина,

– одна столовая ложка кукурузной муки,

– полторы столовые ложки пшеничной муки,

– шесть чашек растительного масла,

– от шестнадцати до восемнадцати мандаринских блинчиков,

– соус хойсин,

– лук порей.

Все это для половины утки или целой курицы, если не захотите утятины. Для нас тогда приготовили в два раза больше.

Не знаю, из чего состоит смесь, которую называют «пять специй», и не знаю, как получают соус хойсин. Мне это привозят из Китая, всегда, знаете ли, когда наши курьеры доставляют почту на Тяньаньмэнь и обратно. У моей семьи хорошие отношения с императорской династией Чин.

Никогда точно не узнать все, что берется для приготовления блюда. Что-то всегда остается тайной. И учтите, чем меньше и несущественней на вид тот самый, тайный, компонент, тем вкуснее и лучше получается блюдо.

Что я ответила фон Хаусбургу? Это я расскажу вам позже. Ведь я не должна точно придерживаться хронологии событий, не правда ли? Вы и так все знаете, что было, как было. И в какой последовательности. Кроме того, тогда кое-что произошло. Что-то гораздо более важное для всей этой истории, чем мой ответ фон Хаусбургу.

Один из слуг неосторожно зацепил тарелку с китайским супом, и суп пролился на барона Шмидлина. Барон был вынужден извиниться и покинуть обед, чтобы переодеться. Вы не понимаете значения произошедшего? Тогда, за столом, я тоже не поняла. Поняла позже, да еще как поняла. Итак, барон Шмидлин направился в нашу хибару, сменить камзол. Но переодевание продлилось очень долго, фактически весь остаток обеда. Должна признаться, мы даже успели о нем забыть.

Утиное мясо, точнее, блинчики с утиным мясом, быстро исчезали, и я, увлекшись ими, даже не заметила, когда именно трое из комиссии начали о чем-то договариваться, шепотом объясняя друг другу нечто, видимо, очень важное. Я видела, что фон Хаусбург пытается подслушать, о чем они шепчутся, но мне показалось, что ему это не удалось. Зато у меня слух на редкость хороший, точнее, был хорошим, поэтому я кое-что расслышала и поняла.

Главным образом говорил, то есть шептал, тот, что был в рыжем парике, другие двое его слушали и время от времени одобрительно кивали. Они все время вели себя так, словно главным был этот рыжий, а вовсе не тот врач, которого нам представили.

4.

Да, все, что я расслышала из разговора той троицы, позже и произошло. Они договорились, что Клаус Радецки в одиночку проведет ночь на водяной мельнице. Тогда мне было непонятно, почему бы им всем вместе не переночевать там. Позже граф Шметау мне объяснил. Сербы не поверили бы, что вампиров нет, если бы ночью на мельнице осталось всё трио. Местные поверья говорят, что вампиры нападают на одиночек, поэтому ночевка всей комиссии ничего бы не доказала.

Тем временем вернулся барон Шмидлин, как раз в тот момент, когда он должен был разломить свое миниатюрное китайское пирожное. В каждом из этих пирожных была узкая полоска бумаги с написанным на ней изречением Конфуция, Лао-цзы, или еще кого-нибудь. Считается, что содержание каждого изречения не случайно, а адресовано именно тому, в чьи руки попало. Это знак судьбы, который прячется между сладкими складками теста.

У меня было написано: «Радость в дороге, а не в цели».

Китай?

Да, пророчества были на китайском. Их переводил нам граф Шметау. Всем, разумеется. Никто из нас китайского не знал. Хотя…

Хотя я очень хорошо, словно это было вчера, помню, что фон Хаусбург заметно вздрогнул, когда развернул свою бумажную ленточку. Тогда я подумала, что он мог прочитать и понять пророчество и что оно заставило его вздрогнуть. Однако и он передал свою бумажку Шметау, чтобы тот ему перевел. И граф Шметау перевел:

– Твой мир есть совокупность фактов, а не вещей. – Фон Хаусбург изумленно посмотрел на него, словно Шметау произнес вовсе не то, что там написано, а нечто совсем другое. Но ничего не сказал, взял бумажку и скомкал ее.

Что было написано у Шметау?

Уже не помню. Кажется, что-то хорошее. Что-то совершенно ясное и благоприятное, в отличие от тех пророчеств, которые достались мне и фон Хаусбургу – они были не хорошими и не плохими, а непонятными. По крайней мере, непонятными в то время.

Нет, меня не удивило, что граф Шметау знал китайский. Он любил китайцев и все китайское. Это все знали. Он часто говорил: «Здесь восток очень близко», и любил рассматривать китайские картины, а во дворце они были развешаны всюду. Загадочные, написанные бамбуковыми чернилами на шелке китайские пейзажи. Я уверена, что созерцание этих картин его успокаивало. Я встречала его нечасто, но всякий раз, когда он попадался мне где-нибудь во дворце, он стоял, всматриваясь в одну из них.

5.

Ступенька… Да, ступенька.

– А я тебе когда-нибудь рассказывал, как я, следуя за Беззубым по ступеням на Голгофу, обогнал Марию Магдалину? Вот это была душа, знаешь, такая душа, какие не часто встречаются. Даже я, который чего только на этом свете не повидал, не смог устоять перед этой измученной душой. Любовь…

– Хозяин, зачем вы мне это рассказываете? Вы что, правда считаете, что умеете хорошо рассказать историю? Да к тому же еще любовную? Вы не в состоянии рассказать любовную историю. Почему? Во-первых, потому что вы не умеете любить. Можно быть знающим и мудрым рассказчиком, но если не умеешь любить, ни в знаниях, ни в мудрости нет никакого прока.

– То, что ты сейчас сказал, очень глупо, – ответил я резко. – Потому что если это действительно так, то, значит, только убийца сумеет рассказать об убийстве, только предатель – о предательстве, только я – о зле и только ангел – о добре.

– Это полуправда, хозяин.

– Как так?!

– А так, что только дьявол не становится лучше после того, как рассказ закончен. Рассказчик должен учиться по ходу того, как рассказывает: любовник к концу истории понимает, что нужно больше любить, убийца кается, предатель падает на колени перед королем. Только такой рассказ и есть настоящий рассказ.

– Все остальное – правда, – сказал я с улыбкой.

Новак раскурил трубку, это был хороший вирджинский табак, который я покупал себе, но угощал и его. Он посмотрел на меня такими глазами, словно курил гашиш.

– Но почему я не могу рассказать хорошую любовную историю, если я бывал влюблен?

– Это вопрос, хозяин. Быть влюбленным – что это значит? Вы когда-нибудь готовы были отдать себя любимой женщине всего, целиком, без раздумий, без капли страха? Вы когда-нибудь могли поверить в любовь без вашей любимой защиты – иронии?

– Нет, конечно, ведь любая женщина смертна.

– Я это понимаю, хозяин, так думает каждый: я один бессмертен, а все другие преходящи и конечны, и в этом-то и кроется причина нашей сдержанности. Не смейтесь, хозяин, это печально.

– И дальше? – спросил я.

– И дальше, плохой рассказчик не умеет заканчивать историю. Даже если он умеет ее завязать, развязать у него не получается. У плохого рассказа нет конца, по этому признаку можно узнать бездарного рассказчика.

– Да ты просто Аристотель!

– Я, может, и получше его. От него я много узнал о некоторых вещах. Знаю, что завязка равна вопросу, а развязка ответу. Любой умеет спрашивать, но мало кто умеет отвечать, чтобы ответить, надо стать лучше. Я всегда думаю, что вам все безразлично. Вы никогда ничему не научитесь. Поэтому вы дьявол.

– Теперь ясно, – сказал я.

А он не сказал ничего, только попыхивал вирджинским табаком и смотрел в землю, себе под ноги. Я тоже раскурил трубку, и теперь мы курили вместе.

6.

Граф Шметау объявил, что обед закончен. Сделал он это как-то странно, без присущей ему помпезности, скромно, совсем не в своей манере. И тогда я впервые поняла величие скромности. А Шметау страдал манией величия, вы и сами могли это заметить, его представления о собственной важности были просто неописуемы и не исчерпывались только тем, что граф Марули, несомненно, его покровитель, придет на смену моему мужу, а совершенно необъяснимым для меня образом касались и положения Шметау, которое в тот момент было иным, более высоким, чем наше. Но сам Шметау тогда еще этого знать не мог.

Как бы то ни было, обед закончился, Радецки встал первым, слегка поклонился всем и объявил о решении, что именно он будет тем, кто проведет эту ночь на мельнице.

Тот его поклон, я поняла это позже, знаменовал собой начало второго акта. Тогда нашу судьбу начали понемногу мять руки невидимого ваятеля, по каким-то неведомым нам причинам к нам не расположенного. Но в те послеобеденные часы на вид все было как прежде и напоминало, в худшем случае, неотрепетированную сцену из плохой драмы. Мы было собрались слегка вздремнуть после обеда, все утомились, но дни уже стали короткими и получилось, что на самом деле мы отправились спать до утра. Я была уверена, что утро будет таким же, как и все предыдущие. И не ждала от очередной утренней зари ничего, кроме того, что приносит каждая заря, – дела вместо мыслей и уверенность вместо сомнений. По крайней мере, я так думала. Другие, возможно, думали иначе. Я хочу сказать, что некоторые из нас были действительно готовы к встрече с вампирами.

Всю жизнь мы учимся обнаруживать ложь, приподнимать ее и под ней искать и находить правду. Когда же в конце концов лицом к лицу встречаемся с правдой, то чувствуем беспомощность. Потому что во лжи всегда есть какой-то смысл, а в правде – нет. Я встречи с вампирами не ждала.

7.

– Не знаю, почему ты так строг ко мне. Начнем с того, что рассказчик я хороший. Всегда изложу, кто что сказал, даже Беззубый, передам все, что было и как было. Правда, иногда я забегаю вперед, так сказать, опережаю события, иногда опаздываю, но все это только для того, чтобы было занятнее, чтобы можно было наслаждаться рассказом.

– Да ладно вам. Все, что вы рассказываете, имеет одну цель: показать, какой вы умный, умнее всех. Не припомню ни одной вашей истории, в которой последнее слово осталось бы за Христом.

– Разумеется, это было бы бессмысленно. Неужели хоть кто-нибудь может поверить в плохие предсказания, угрозы, резкие изменения, призывы, вдохновение? Ведь именно это рассказывает и проповедует Беззубый. А я тебе говорю, что герой может только надеяться на какой-нибудь совсем незначительный успех, глупое просветление, жалкое обогащение. Я тебе так скажу, даже этого ему много.

– Но…

– Хороший рассказчик перед важным событием замедляет темп, а потом изумляет одуревшего от философских рассуждений читателя неожиданностью. Изумление следует за скукой. А дальше неожиданность за неожиданностью. Это блестящий иронический поворот. Уверяю тебя, ирония не от сего мира. Вот такой я рассказчик.

8.

Мы следовали за Радецким, отстав от него на несколько шагов. Он держался прямо и выглядел храбрецом. Вскоре мы уже стояли перед водяной мельницей. Здесь было мрачно в любое время дня и в любое время года. Колесо оказалось черным, огромным и прогнившим. Сама постройка выглядела как лачуга со стенами из камыша, обмазанного глиной.

Клаус Радецки сбросил пелерину и камзол, оставшись в одной только белой рубашке. Он закатал рукава, словно его ждала какая-то работа. И сказал, что увидимся завтра.

Потом вошел в дверь и закрыл ее за собой. Мы стояли и молча смотрели. Больше ничего не происходило, но чувствовала я себя неприятно. Прошло некоторое время, мы стояли по-прежнему молча, потом, наконец, заговорили. Тут-то я и заметила крестьян, которые вместе с нами наблюдали за тем, как Радецки заходил на мельницу. Что ж, в конце концов, именно для них и было все это исполнено. Так я тогда думала.

Несмотря на то что мы были заняты разговором, никто не сводил глаз с мельницы. Простояли мы долго, беседа начала угасать. И, наконец, совсем прекратилась. Воцарилась тишина, но ненадолго. Вскоре послышался храп. Из мельницы. Храпел Радецки, который крепко заснул, по-видимому, утомленный бессонной ночью, проведенной на маскараде.

9.

Когда мы добрались до Дедейского Села, уже смеркалось. Барон Шмидлин распорядился накрыть столы прямо под открытым небом, нам подали отвратительную китайскую еду, потом мы читали отвратительные пророчества, запрятанные в отвратительных пирожных. Ничто меня не разуверит в том, что граф Шметау не сам лично написал эти пророчества (этот парень знает китайский) и не подсунул каждому из нас именно то, которое посчитал подходящим или, как ему представлялось, описывающим нашу судьбу самым лучшим способом. Я с нетерпением ждал официального окончания этого обеда. А закончился он совершенно неофициально, тем, что граф Шметау пролил вино себе на панталоны и был вынужден удалиться. Сразу за ним встал и Радецки, сославшись на то, что ему нужно подготовиться к ночи на мельнице. Мне показалось, что все чувствуют себя довольно неприятно, вероятно, из-за китайских пирожных. И все стали по одному вставать из-за стола и уходить, остались только герцогиня и барон Шмизлин[6]6
  Непереводимая игра слов. Измененное «Шмизлин» происходит от сербского «šmizla» (на современном городском сленге – «испорченная девушка из приличной семьи»).


[Закрыть], они болтали и смеялись, она кокетливо, а он как курица.

Очень быстро Радецки появился снова, стремительный и отважный. Шмизлин тут же встал, отвесил герцогине глубокий поклон и сделал Радецкому учтивый знак рукой, предлагая отправиться на мельницу. Радецки стоял в некотором смущении, он не знал, куда идти, то есть он знал, что идти нужно на мельницу, но не знал к ней дорогу. Радецки получил воспитание в Вене, поэтому и он сделал не менее учтивый знак Шмизлину, чтобы тот шел впереди. Барон Шмизлин тоже был сыном венской культуры, так что он повторил свой жест, означавший, что он уступает Радецкому честь идти первым. Тут уж Радецки отступил от правил хорошего тона, из чего можно было понять, что он не столь спокоен, как старался выглядеть, и крикнул:

– Не знаю, где это!

– Ах, извините, – процедил сквозь зубы Шмизлин и слегка поклонился Радецкому. После чего направился вперед, довольно нерешительно.

Мельница находилась неподалеку. Шагах, может быть, в двухстах от стола, за которым мы обедали. Радецки сбросил редингот и остался в одной белой рубашке. Подвернул рукава и, не обернувшись, чтобы посмотреть на нас, вошел внутрь. Я заметил, что крестьяне, которые были рядом с нами, наблюдали за происходящим не шелохнувшись. Мы стояли, переговариваясь, на том же месте. Я молчал. И искал взглядом место, где спрятаться этой ночью, чтобы посмотреть, что будет происходить на мельнице. У меня не было никакой уверенности в сербах и в том парне из Пожареваца, а, кроме того, я вовсе не был уверен в том, что вампиры действительно не существуют.