Текст книги "Страх и его слуга"

Автор книги: Мирьяна Новакович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Именно поэтому фон Хаусбург и разъярил его. Да, это была мелочь, а произошло все во время маскарада. Когда Александр высказал свои соображения насчет Энея, фон Хаусбург вдруг начал рассказывать:

– Представьте себе картину: Троя объята пламенем, некоторые башни разрушены, повсюду солдаты, они убивают, насилуют, грабят. Там, где нет огня, дым. Я хочу сказать, что кругом все или горит, или уже сгорело. Кассандра завывает словно в бродячем цирке, все глядят на нее, слушают, то есть проявляют к ней больше внимания, чем к царящему вокруг ужасу. Троянские аристократы перебиты, Эней, мертвый, лежит в подвале среди амфор с оливковым маслом.

Но один слуга, тот, что заносил в подвал все эти амфоры, а это, поверьте, была большая работа, знает, где Эней и что с ним. Я не говорю, что слуга убил принца. Нет, он просто знал, не более того. А знание иногда становится началом преступления.

Сообразительный, как и все слуги, он снимает с мертвого грека одежду и оружие и по узким улицам крадется в гавань. Попутно находит еще нескольких парней того же пошиба, что и сам. Присматривает судно из списка кораблей Гомера. В подходящий момент захватывает его, убивает ошеломленных стражников и отплывает в ночь. Обязательно в ночь, в ночи огонь прекрасен, его языки лижут звезды и тонкий серп месяца. Он плывет на запад.

Пережив много трудностей и потерь, наконец высаживается на берег, но оказывается, рассказы о гибели Трои приплыли еще раньше и уже бросили якорь. «Все погибли, точно, но я, Эней, я сбежал». Вот от этого вождя и ведут свое происхождение все аристократы Рима и Европы.

– Вы рассказываете об этом так, словно все видели своими глазами! – презрительно и одновременно взбешенно сказал мой муж.

– Естественно, я этого не видел. Мне рассказали те, кто видел, – ответил фон Хаусбург, и Александр ударил его кулаком прямо в лицо. Фон Хаусбург упал, тем дело и кончилось.

Мне это не показалось странным, я подумала, что фон Хаусбург шутит и, накачавшись вином, просто глупо задирает моего мужа.

Вот почему я думала о своем муже. Счастье, что Александр не дожил до французских событий. Разве не верх иронии, что эти скоты в Париже перекатывают по мостовой головы потомков немного более ловких и умных слуг, чем они сами? Разумеется, если верить фон Хаусбургу. Я, кстати, не знаю, почему ему нельзя верить! И он, в отличие от меня, не под следствием. Скорее уж мне нельзя верить.

Вы предлагаете вернуться к нашей истории? Но я никогда с ней и не расставалась.

Итак, я сидела за столом и думала о китайской кухне, когда ко мне подсел блондин из комиссии. Никак не могу вспомнить его имя. И рыжего тоже.

Он выглядел как бледная тень бескровного Радецкого.

Мне захотелось как-то ему помочь.

– Не волнуйтесь, – сказала я ему, – попытайтесь успокоиться. Наверняка и на такой случай у вас есть разработанный план действий. Я знаю, что комиссии Его императорского величества всегда хорошо подготовлены ко всем вариантам развития событий.

Он посмотрел на меня как на ненормальную.

– Такая возможность не рассматривалась, – ответил он мне после короткой паузы.

– Как же так? – спросила я. – Если вы прибыли проверить, есть вампиры или их нет, то должны были предусмотреть хотя бы самую малую вероятность того, что вампиры все-таки существуют и могут напасть на членов комиссии.

– Возможно, вы правы, – сказал блондин после продолжительного раздумья, – но дело в том, что нашей задачей было вовсе не установить, существуют ли вампиры. Хотя, похоже, мы установили, что существуют.

– Но что же было вашей задачей? – спросила я изумленно.

– Нашей задачей было… сейчас я могу это сказать… таиться дальше не имеет смысла… Мы были комиссией с высочайшими императорскими полномочиями и нашей задачей было установить, кто убил графа Людвига Виттгенау.

Глава пятая
Долг Шмидлина

1.

Здесь начинается путь в сердце тьмы? Так вы сказали? Я другого мнения. Вы и не можете придумать ничего, кроме сердца тьмы. Вам является только тьма, света не видите.

Здесь начинается дорога, которую вы не прошли и никогда не пройдете. И не поможет вам ни ваше облачение, ни большой крест на груди.

Была ли у меня вера? Вера у меня была, не сомневайтесь. Почему бы мне ее терять? Веру иногда теряют в счастье и удовольствиях, но никогда в тяжелые времена, в горе. Фон Хаусбург и об этом рассказывал. Не помню, когда.

«Как вы думаете, каково ему, тому, кто там, наверху? Слышит одни только причитания и жалобы. Почему к нему не обращаются те, кто сыты, не испытывают жажды, любимы? Такие его забывают тут же, а нищие и отверженные вспоминают о нем часто. Я, будь я на его месте, сошел бы с ума, уничтожил бы все, что создал. И тех, кто к нему взывает, и тех, кто молчит».

Так он говорил.

Но вернемся к моему рассказу.

Барон Шмидлин выслушал меня внимательно и совсем не удивился, когда я рассказала ему про комиссию. Я подумала, что, похоже, все всё знают, и при этом никто ничего не знает.

– Что теперь будем делать? – спросила я.

Он пожал плечами и сказал:

– Вернемся в город?

И стоило ему произнести эту фразу, как все собрались вокруг нас. Откуда-то вернулся Шметау, фон Хаусбург тоже, оказывается, все время был поблизости, двое оставшихся членов комиссии внимательно нас слушали.

– Я думаю, мы должны оказать сопротивление, – сказал Шметау.

– Кому мы должны оказывать сопротивление? – заносчиво спросил барон.

– Вампирам! – выкрикнул Шметау.

– И я за это, – присоединился фон Хаусбург.

– И я, – сказала я. – Но как?

– Сербы знают. Они постоянно имеют дело с вампирами. Сейчас я приведу своего слугу, он серб, он нам расскажет.

Фон Хаусбург отправился за своим слугой. Должно быть, он не сразу нашел Новака, и мы некоторое время оставались в неизвестности. Все молчали, я предполагаю, что всем нам было нечего сказать.

Когда они наконец пришли, Новак встал в центре круга, который мы непроизвольно образовали. Он не знал, на кого смотреть, и смотрел на всех нас по очереди, для чего ему приходилось даже поворачиваться на месте. Я посчитала такое поведение дерзким. Фон Хаусбург разговаривал с ним по-сербски, хотя слуга знал и немецкий. Новак время от времени делал паузы, ждал, когда фон Хаусбург нам переведет. А барон все время был мрачен, не знаю, то ли оттого, что и он знал сербский, то ли по какой-то другой причине.

Что он сказал? Да вы же знаете, что он сказал. Сказал все то, что после и происходило. Нужно найти могилу вампира, днем. Для этого нужен вороной, как ночь, конь, без единого пятнышка. Потом выкопать вампира, окропить его святой водой и проткнуть ему сердце колом из боярышника. При этом необходимо следить, чтобы у него изо рта не вылетел мотылек. Если следовать этим правилам, вампира мы уничтожим.

Но знаете, в тот момент я как-то не верила в то, что наши враги это вампиры. Я надеялась, что за смерть Радецкого отвечает какая-то другая сила, сила этого мира. Поэтому я рада была услышать, что мы постараемся откопать этого якобы вампира. Если мы найдем в могиле не сохранившееся тело, а только кости, это станет доказательством того, что вампиров нет и что Радецкого убили хитроумные враги Вены или моего мужа.

Мы все без рассуждений согласились, что поступим так, как и должно.

Не знаю, почему именно тогда фон Хаусбург подошел ко мне и шепнул:

– Граф Шметау только говорит. Правда? Он никогда ничего не делает, только болтает, не так ли?

– У меня тоже сложилось такое впечатление, – ответила я ему искренне.

– Это меня беспокоит.

– Почему?!

– Я больше всего боюсь людей, которые ничего не делают, а просто болтают. Те, которые молчат, обычно ничего и не думают, а вот те, что думают, рассуждают и ничего не делают, те, когда начнут действовать, способны на все. Как вы считаете, до каких безумств и глупостей могут дойти люди, которые часами и днями ничего не делают, а только думают? Остерегайтесь графа Шметау, дорогая герцогиня. Я ваш друг, и хотел бы вам помочь. Во всем, что вам нужно.

Мне не понравилось, как он выговорил это «что вам нужно», но я ничего не сказала.

2.

После всего, что было, я никак не мог заснуть. Хотелось курить. Я вышел наружу не таясь, мне было все безразлично. Ведь всё, должно быть, уже произошло. По какой-то причине я не хотел оставаться вблизи хижины и отошел в сторону, но, на всякий случай, в направлении, противоположном мельнице.

Я прошел, может быть, несколько десятков шагов, если не ошибаюсь, в сторону города и остановился на лужайке. Небо было облачным, луны не видно, можно было только предполагать, что она где-то на западе. Насчет Утренней звезды невозможно было ничего и предположить.

Я набил и раскурил трубку. Затянувшись всего несколько раз, услышал вдруг шорохи и потрескивание веток под чьими-то шагами. Так как я стоял на лужайке, незнакомец меня наверняка уже увидел, и прятаться не имело смысла. Поэтому я решил сделать вид, что ничего не заметил. Стоял и курил, с виду хладнокровный, как покойник, на самом деле – полыхающий, как костер.

Неожиданно звуки прекратились. Значит, этот кто-то остановился и примеряется. Выжидает.

Ждал и я. Ну зачем я только вышел покурить? Потом снова послышались шорохи. И снова прекратились.

– Эй! – шепотом произнес незнакомец.

– Эй! – дружелюбно ответил я.

– Хозяин, это я, Новак.

Вот болван! Как же он меня напугал!

– Что тебе нужно?

– Ничего, я вышел покурить и пройтись. Не могу заснуть.

Он подошел ко мне и продолжил приглушенным голосом:

– Я еле узнал вас. Думал, что это вампир.

– Сейчас покажу тебе вампира! – замахнулся я на него.

– Не надо, хозяин. Вот, смотрите, у меня для вас кое-что есть.

– Что?

– Немного гашиша. Обменял у гайдуков на вирджинский табак.

– Вот как? Откуда у них гашиш?

– От гайдуков из Турции.

– Ладно, давай сюда.

Мы отошли в сторону и уселись на брошенное старое колесо под большим дубом. Закурили гашиш. Курили долго, молча. Небо продолжало месить тесто, никудышная лепешка для меня, любителя поговорить, десятистопными строфами прокричать. И пропахать борозду по своду неба, прочерченную рукой собеседников, которых не соединить.

– Голуби, – сказал Новак, которого уже повело.

А я – все никак. Какие голуби? Святой дух? Здесь?

– Голуби, вон, я видел, – повторил мой слуга, окутанный дымом.

– Да какие такие голуби?

– Скандаруны. Вот какие. Скан-да-руны.

– Скан-да-руны, – повторил я по слогам, но не метрически. Метра пока нет, все еще аршины.

– В Искандеруне скандарун. Скандарун в Искандеруне.

– Как? Как это так легко шиворот навыворот.

– Рёва-корова.

Я залепил ему пощечину:

– Давай.

– Нет. Я мал да удал.

– Удал да не дал. Сосредоточься в среду, хотя сегодня утро, пятница. Может, и четверг. Что такое скандарун?

– Голубь.

– Ага. Ясно, голубь… А не был ли и ты переодетым, а? На маскараде? А?

– На маскараде все переодеты. Вот.

– Дело слуги – прислуживать. А не переодеваться.

– Ладно. Сейчас, только посплю чуток.

На небе ничего. Облака, везде. Луна там, где есть, а Утреннюю звезду я сам ухвачу. Те, двое, знают. Знают, а я не знаю. И их нет, чтобы спеть мне. Тихо, прекрасно, на ухо, на дубе.

– Просыпайся! Просыпайся! Ну же!

Тяжеленная, обкуренная скотина. Сейчас я его ногами помассирую. Это полезно для здоровья, даже лучше, чем японский массаж шиацу среди цветущих вишен у подножья Фудзиямы и так далее.

– Давай, скандарун. Запевай.

– Скандарун голубь, летит, летит, лет, лет, божья коровка.

Заснула божья коровка. Заснул дьявол.

3.

Когда я проснулся, была ночь. Голова болела. Я толкнул Новака:

– Вставай. Хватит спать. Давай.

– Ладно, ладно. Вот, уже встаю.

– Скандарун! Быстро рассказывай, мне нужно срочно вернуться в лачугу.

– Скандарун?! Откуда вы это взяли?

– Ты начал рассказывать. Перед тем, как заснул.

– Заснул?!

– Разумеется, ты заснул. Если сейчас ты проснулся, то сам подумай, что произошло перед этим.

– Я заснул.

– Точно.

– Но от гашиша никто не засыпает. Наверняка к гашишу что-то было подмешано. И к тому же гайдуки мне сказали, чтобы я обязательно дал и вам покурить.

– Уж не те ли два «р»?

– Да, а откуда вы знаете?

– Я все знаю. Рассказывай, скандарун.

– Я когда-то, в Белграде, занимался голубями. Почтовыми. И помню, как-то появился один турок со своими голубями. Это были скандаруны. Они так называются, потому что происходят из Искандеруна…

– Искендрии?

– Не знаю, сейчас это не важно. Эти голуби есть только в северной Африке, и турецкая армия использует только их. А знаете, как они их тренируют? Мать увозят в открытое море и там выпускают, чтобы она сама нашла своих птенцов. И каждый раз увозят все дальше и дальше к середине Средиземного моря.

– Я смотрю, ты все еще под действием… так и что с этими скандарунами?

– Да ничего, кроме того, что я их видел здесь, в – Белграде, в крепости. Там, наверху, рядом с цистерной есть голубятня.

– Значит, ты говоришь, их использует турецкая армия?

– До сих пор в христианских руках я их не видел.

– Хорошо, хорошо. Отлично. А теперь ступай назад.

И я направился к хижине. Никто пока еще не вставал, и я смог незаметно вернуться на свое место.

В конечном счете, мое бдение оказалось небесполезным. Довольный, я накрылся с головой. И проспал до первых петухов, кто только их, поганых, выдумал!

4.

Барон очнулся, к нему вернулась способность отдавать приказания, и он начал пользоваться ею в полную силу, требуя от слуг как можно скорее собираться в дорогу. Как будто мы куда-то опаздывали. Слуги растерялись, они всегда теряются, когда им приказывают что-нибудь делать, они то и дело сталкивались друг с другом, роняли вещи. Во всем этом вообще не было бы ничего страшного – в конце концов, к бестолковой прислуге мы все привыкли, – если бы не одна действительно несчастливая случайность: по чьей-то неловкости перевернулся шкафчик, в котором находились банки с китайскими специями.

А вся их кухня строится на специях. Специях и мелко нарезанном мясе. Обычным людям китайцы нож в руки не дают. Мясо должно быть заранее мелко нарезано. Граф Шметау все знал об этом, а китайские императоры веками следили за тем, чтобы для их подданных мясо было нарезано загодя, благодаря чему удавалось предотвращать такие позорные события, которые имели место в Англии и Голландии, а теперь, можем добавить, и во Франции. С такой системой правления мог совладать только тот, кто отменил бы мясо совсем или повелел бы резать его еще мельче. Но разумеется, добавлял тут Шметау, китайцы готовят еду для каждого отдельно, у них нет больших котлов и сковород, каждый китаец знает – то, что он ест, приготовлено именно для него, и это помогает ему не думать о том, что мясо было нарезано заранее.

С другой стороны, такой народ, как сербы, из всех столовых приборов знаком только с ножом, и каждый им режет что-то свое. При этом постольку, поскольку едят они все из одного котла (в отличие от китайцев), все хватают сколько сумеют, и никто не знает, что предназначено именно ему. Естественно, делал вывод Шметау, у сербов разумные власти должны были бы обещать народу или ножи, или котлы большего размера.

Но, продолжал Шметау, несмотря на это, у сербов и китайцев есть нечто общее, а именно – понимание того, что властители оценивают жизнь каждого из них дешевле, чем зерно гнилой фасоли, ввиду чего и они сами ценят свою жизнь так же низко. Но объяснить это с помощью столовых приборов и кулинарии он не умел.

Однако я все это рассказываю не из-за сербов, и уж тем более не из-за китайцев, а из-за того, что Шметау страшно разъярился, когда рассыпались специи. Он кричал, бил слуг, проклинал их самыми страшными проклятиями, плакал, рвал на себе волосы, падал на колени, прыгал, бегал вокруг нас, снова кричал, проклинал и раскачивался, стоя на месте. Но отвратительным казалось вовсе не его безумство из-за такой глупости, как специи, отвратительной была пропасть между его холодной реакцией на смерть Радецкого и душераздирающими страданиями по поводу погибших китайских специй, которая выглядела еще более глубокой ввиду короткого промежутка времени между двумя этими событиями.

В последнем акте трагедии Шметау посыпал себя специями и завывал, что все потеряно. После того как он вытряс на себя, пожалуй, все, что было, он вдруг повернулся ко мне и сообщил назидательным тоном:

– Это хорошо. Хорошо, что так случилось. Теперь я наконец понял, – тут он вскочил на ноги (до этого момента он стоял на коленях) и, направившись в мою сторону, сказал: – Господь дает и берет. А мы отвергаем и получаем. Мы должны уметь отвергать, чтобы нас не завалило дерьмом. Не так ли?

Я растерянно подтвердила, что это так.

– В городе есть особые люди, которые чистят, метут и выносят дерьмо, а еще там есть и канализация. Не так ли? А на селе всего этого нет. Дерьмо там становится удобрением. Так. Согласитесь, герцогиня, нельзя любить всех, кого вы когда-то любили. И чувствовать все, что вы когда-то чувствовали. Нужно наводить чистоту. Уничтожать. Поэтому город находится в состоянии равновесия: божественное место, окруженное и защищенное крепостными стенами от остатка мира, то есть ада. А мы сейчас находимся именно в остатке.

– Вы хотите… сказать, – я подбирала слова, – что Бог нас… покинул.

Он резко повернулся ко мне спиной, словно давая понять, что в собеседнике больше не нуждается, и, продолжая говорить, направился в сторону леса:

– Есть и другие. Ха, ха, ха.

И исчез в лесу.

Когда я сейчас думаю о Шметау, то прихожу к выводу, что он был одним из тех людей, которые не в состоянии мириться с несовершенством в чем-либо, а особенно в самом важном – в жизни. Ему попросту не хватало лени. Потому что лень, с одной стороны, и относительная тупость ума и сердца – с другой, необходимы для выживания, точнее для счастья. Для большинства людей достижение счастья в жизни это естественная и в каком-то смысле врожденная способность, о которой они не должны размышлять и которой, соответственно, им не нужно учиться. А все, чему мы должны учиться, можно сразу подвергнуть сомнению, потому что неизвестно, как это будет выучено – и из-за плохих учителей, и из-за плохих книг, и из-за ленивых и глупых учеников, то есть нас самих. Или, и это самое худшее, из-за совершенно неправильной системы образования. Учиться счастью, когда вы по той или иной причине его потеряли, это трудный путь и шансов на успех мало.

Я уже чувствовала себя усталой. Утро только началось. Но меня ни на мгновение не оставляли в покое. С многочисленными и даже избыточными поклонами подошел барон Шмидлин и спросил, не хочу ли я вместе с остальными пойти посмотреть на старуху.

– Какую старуху? – спросила я.

– Старуху, которая одна знает, где могила вампира.

Я обратила внимание на то, что мы – барон Шмидлин, та пара из комиссии, граф фон Хаусбург, его слуга и я – пошли без сопровождения. Не могу точно описать, куда мы шли, я думала о другом и не замечала дороги. Но помню, что наше путешествие продолжалось не больше получаса. Так как мы находились на вершине холма, я полагаю, что мы спустились с него и поднялись на другой холм. Шли мы на восток.

Мы пришли в небольшое село на вершине этого холма, и нам не потребовалось много времени, чтобы найти старуху. В сущности, нашли мы двух старух. Обе были очень старыми, сидели на низких трехногих табуретках, и одна из них не умолкая что-то говорила, а другая молчала. Каждой было наверняка за сто лет и они, вероятно, были глухими и слепыми. Слуга крикнул:

– Которая из вас Мирьяна?

Никакой реакции – та, которая говорила, продолжала говорить, та, которая молчала, по-прежнему молчала.

– Которая Мирьяна? – повторил слуга.

– Чего орешь? – крикнула та, что молчала. – Я так тебя совсем не слышу. Мне нужно шептать, а не орать.

Я сразу поняла, что мы имеем дело с местной разновидностью сварливых старух, о том, сколь они отвратительны, муж мне рассказывал, правда, позже.

Новак подошел к ней и что-то прошептал на ухо. Она засмеялась, показав на удивление хорошие зубы.

– Э-э, этого я тебе не скажу.

Тогда к ней приблизился и фон Хаусбург:

– Ты Мирьяна?

Она кивнула:

– Но я вам ничего не расскажу.

– Почему, старуха?

– Да так, не скажу – и все. Чтобы вы со мной повозились. Упрашивали бы меня, уговаривали. Вот. А так мне скучно. Подольститесь ко мне. Давайте.

– Ты станешь всем известной, если нам расскажешь, – сказал фон Хаусбург.

Она снова засмеялась, и снова показались крупные желтые зубы:

– А коль и не расскажу, все одно стану известной.

Барон молчал. Двое из комиссии – тоже. Новак стоял на отшибе, будто этот разговор его вовсе не касается. Фон Хаусбург рассмеялся и подмигнул мне. Он наслаждался уговорами:

– Ты просто прославишься, если скажешь.

Старуха опять засмеялась, довольная и нахальная. К ней присоединилась и вторая. Тут засмеялись и двое из комиссии, потом барон, вслед за ним Новак и фон Хаусбург. Под конец, не зная почему, засмеялась и я.

Старуха сказала:

– Хватит, – и мы все как по команде замолкли. – Сава Саванович закопан в кривом овраге под раздвоенным вязом.

3.

Из-за них я не мог заснуть. А сон был мне необходим, потому что я знал, что предстоят важные события. Тогда будет не до того, чтобы зевать и жаловаться на усталость. Одним словом, мне нужно быть в самом лучшем моем состоянии из всех возможных. Я попробовал считать овец. Не помогло. Потом попробовал считать все подряд, и сам не знаю что. Тот же результат. Тогда я отказался от математики. Попытался выкинуть из головы все мысли. Это, говорят, хороший способ, и только так можно заснуть. Потом, правда, сны отомстят, но будет уже поздно.

Сколько бы я ни пытался не думать, в мои мысли с таким же упорством лез граф епископ Турн-и-Валсасина, лез всем своим обликом, отвратительной физиономией, цветистыми рассказами о путешествиях, об искусстве, об инквизиции, на заседаниях которой он председательствовал, такой молодой и такой способный. Он был мне ну никак не нужен в то утро, но он лез, лез и лез, словно в нем было решение всех моих трудностей. Он витал вокруг меня примерно так же, как и чувства, которые так или иначе на меня нападают. Только он был не чувством, а каким-никаким человеком. А чувства со мной часто так поступали: вечно в воздухе, в других людях, в вещах, они освобождались от владельца или из своего жилья и вырывались на волю. Набрасывались, пытались в меня пролезть, старались пробраться сквозь черты моего облика и личности и, преодолев оборону, проникнуть в самое сердце. Но я не сдавался. Я защищался от чувств как знал и умел. Больше того, даже если им удавалось проломить в стенах проход, я продолжал сопротивление. Куда было идти моей армии, куда уносить оружие? Где мой Ниш?

Мины любви ничего не могли сделать против меня, у меня были защитные стены, несколько оборонительных линий и рвы, ложные и настоящие, наполненные стоячей водой, с острыми шипами на дне, на которые напарывался каждый отважный приверженец скромности или стыда.

Вот так в то утро атаковал меня граф епископ Турн-и-Валсасина. И перед ним я не устоял, признаю, но все-таки он был всего лишь лицемерным попом, поэтому я ему уступил.

Мы встречались с ним еще несколько раз. Разумеется, в Вене. Однажды я очень ловко сумел поставить его перед свершившимся фактом, другими словами, заставил заговорить о вампирах. Это пришлось ему не по вкусу, я заметил, и даже испытал наслаждение от своего мастерства. А он вдруг снова скривил лицо в своей знаменитой улыбке, и в тот же миг я почувствовал, что сейчас он меня как-то проведет.

– Знаете ли вы, что я уже встречался с вампирами?

– Не знаю, граф епископ.

– О да! И знаете где? В Мексике, представьте себе. Не где-нибудь, а именно в Мексике. И вы ошибетесь, подумав, что я лишился невинности при соприкосновении с индейцами, с этими комичными ацтеками и майя. Да они понятия не имели о вампирах. Им, например, пернатые змеи казались куда более интересными.

Он сделал короткую паузу, потом продолжил:

– Мы, знаете ли, жгли на костре одну еретичку.

Ничего особенного, если не считать того, что вместе с ней мы жгли и ее картины. Она с ума сходила по всем разновидностям ереси. Хотя наш мудрый папа говорит, что все ереси – это одна ересь. Ее звали Ремедиос Варо. Своими еретическими делами она начала заниматься еще в Испании, а потом, наивно полагая, что от нас можно скрыться, перебралась за океан. В Мексике она, естественно, взялась за старое. Рисовала так, словно за спиной у нее стоит сам дьявол. Если вдуматься, то, видимо, так оно и было.

– А в каком году это происходило?

– Недавно.

– Ах вот как.

– Зачем я вам это рассказываю, думаете вы? Затем, что одна из ее картин называлась «Вампиры-вегетарианцы». На ней были изображены три вампира, три привидения, которые сидели за маленьким круглым столом и через соломинку, вы только представьте себе, через соломинку пили, перечисляю по порядку, арбуз, розу и помидор. Они были в шляпках, из которых росло что-то наподобие крылышек, и все трое были очень худыми, даже изможденными. В сущности, ничего особенного, подумаешь, не ели мясо. И я смотрел, как горит эта картина и думал: а что, может быть, эти вампиры не так уж и плохи, раз едят только цветы и фрукты. Однако вся композиция напомнила мне одну икону, которую я видел в России. Ее написал тамошний живописец, какой-то Рублев, и называется она «Святая Троица». Стоило мне тогда ее увидеть, как я почувствовал сильнейшее желание немедленно сжечь ее. Разумеется, сделать этого я не мог, по политическим причинам, вы же понимаете, но когда сгорели вампиры-вегетарианцы, я почувствовал двойное удовлетворение.

– Прекрасно вас понимаю.

– Приятно слышать.

– А почему эта Ремедиос Варо не стала широко известной, в том смысле, что теперь слухи о еретиках разносятся быстро, знаете, они становятся все популярнее среди тех, кто поумнее? – спросил я.

– Ну что вы, граф, ведь Ремедиос Варо была женщиной, к тому же красивой женщиной, а как красивая женщина может быть высоко ценимой, тем более в Мексике. Она была настолько прекрасна и привлекательна, что всерьез ее никто не принимал. Но мы не даем заманить себя в ловушки, которые расставляет нам природа. Мы восприняли ее очень серьезно, мы, собственно, почти схватили ее еще в Мадриде, а потом в Барселоне, но она от нас улизнула, и наконец попала к нам в руки только в Новом свете.

Вдруг он вздрогнул, словно что-то вспомнил:

– Вы сейчас работаете на инквизицию?

– Как и всегда, – ответил я.

Ну, хватит с меня этого Турн-и-Валсасина, решительно сказал я самому себе и заснул как убитый. И проспал, может быть, еще часа два или три, пока не встали все остальные, нарушив тем самым мой наисладчайший сон.

6.

Вот что сказала старуха, и ее слова были так же просты, как и дело, которое нам предстояло. Тогда я была уверена, что нет ничего проще описанного ею обряда (а упокоение вампира это обряд), ведь все наперед определено, расписано, каждая мелочь предусмотрена, и даже полный болван не допустит ошибку. В те времена я не сомневалась в успехе любого обряда.

Сейчас я знаю, что обряд, пусть даже самый старый и совершенный, не защищен от умышленного отступления, извращения его сути, которое может быть сделано и направлено против самого обряда. Правда, те, кто обряд извращают, не знают, что, сознательно надругиваясь над ним, они тем самым переходят на сторону тех, от кого обряд защищает. Вы понимаете, кого я имею в виду: тех, кто насмехаются над наивными молитвами или жирными попами, или продажной церковью, или даже над самой верой, говоря, что Бог нас не слышит. Дьявол прекрасно слышит наши насмешки. И радуется им.

Мы вместе с крестьянами отправились искать то, что нам требовалось для уничтожения вампира. Все мы шли вместе, и к нам опять непонятно откуда присоединился Шметау. Должно быть, кол из боярышника показался ему привлекательным. Окончательная смерть вампира. Да, Шметау вообще был одержим феноменом конца, он сетовал, что книги имеют конец, искал полноты, требовал окончательного объяснения или решения, а боярышниковый кол, торчащий из сердца вампира, действительно выглядит как окончательное решение.

По какой-то непонятной мне причине он старался быть возле меня и что-нибудь мне рассказывать. Нет, это было совсем не то, о чем вы могли бы подумать, поверьте, граф Шметау был настолько занят поиском смысла жизни, что с легкостью забывал о самой жизни. Он не любил ни меня, ни кого-то другого. Возможно, он любил графа Виттгенау, естественно, не как мужчину, это ясно, а как кого-то, думающего так же, как и он, Шметау. Его интересовали только единомышленники, а их почти не было. Естественно.

Итак, без какой-либо связи с предстоящим делом, достаточно редкостным и странным, чтобы заслужить наше внимание, Шметау болтал о своем жизненном опыте.

– Вы когда-нибудь играли в маджонг? Да? Я тоже. Разумеется, с китайцами, это же китайская игра. И знаете, мудрые китайцы не объяснили мне ни правила игры, ни ее цель. Они хотели, чтобы я научился сам. Они лишь подавали мне знаки, когда я делал недозволенный ход. Учусь я хорошо. Первое – что в игре можно и что нельзя. И только потом – цель игры. И знаете, что я получил в результате?

– Научились играть.

– Нет! То есть я действительно научился играть. Точно…

Тут раздались крики. Крестьян. Я посмотрела в их сторону, но не сразу поняла, что происходит. Привели коня. Вороного, без единого пятнышка. Нехолощеного, кричали крестьяне, это мне перевел барон Шмидлин. Только такой конь может распознать могилу вампира, а мы это узнаем из того, что его нельзя заставить пройти по месту, где вампир закопан. Следом за вороным конем шел сербский поп, на груди у него болтался большой деревянный крест. Он был лысым, с совершенно черной бородой. В руках нес кувшин с тем, что они называли святой водой.

Но впереди всех, задрав подбородок, выступал тот парень, которого я утром видела играющим в маджонг с Шметау, Исаковичем и Новаком. Он нес большой кол из боярышника и огромный молот.

Итак, все были на месте.

Шметау молчал, словно в конце концов, вопреки обыкновению, и сам оказался под влиянием внешних обстоятельств, а не собственных мыслей. Мы шли за крестьянами молча, долго, а они не понимали, куда идут, это было ясно даже мне. Искали вязы – и не находили, искали овраги – и находили их, в том числе и кривые, но без вязов.

– Знаете, – снова обратился ко мне Шметау, – учась играть, я научился одной очень горькой истине. Я выучил все правила игры и понял ее цель. Если бы вы знали, какое это наслаждение, распознавать виды игральных костей, способы бросков, знать ходы, ведущие к победе, стратегии защиты, разгадывать истинные намерения игроков! И как страшно мне стало, когда я в конце концов всему научился, стал видеть ограничения, предчувствовать поражение гораздо раньше, чем нужно, понимать, что побеждаю слишком легко или раньше времени. Я утратил способность наслаждаться.