Текст книги "Голодомор"

Автор книги: Мирон Долот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 16.

Как только мы вернулись в село, товарищ Маевский проснулся и приказал мне остановиться около сельсовета. Затем первому же милиционеру, встретившемуся на нашем пути, он объявил, что я арестован, и приказал отправить меня в тюрьму.

Со времени высылки кулаков дом моего дяди Гаврилы стал конторой сельсовета. Дом был окружён чистенькими подсобными строениями и раскидистыми деревьям и красиво смотрелся снаружи. Внутри было достаточно места, чтобы вместить сельское правление. А удачное расположение в центре села стало другой причиной, по которой дом перешёл в распоряжение местной власти. Удобно устроившись в новой конторе, сельское начальство организовало до сих пор неизвестный нашему селу институт – тюрьму. Кладовую моего дяди быстро переоборудовали. Всё, предназначенное для длительного хранения, выбросили, а в стене вместо окна проделали дыру.

Оказавшись в тюрьме, я сразу же сообразил, что меня обвинят в содействии "врагу народа" бежать от "советского закона и воли трудящихся". Когда мои глаза привыкли к темноте в помещении, я смог распознать своих "сокамерников", около двенадцати человек. Многих из них я знал лично, включая Дмитро, моего соседа и дальнего родственника. Так случилось, что, вспахивая поле, его плуг наткнулся на камень и повредился. Хотя это было обычным явлением, бригадир обвинил Дмитро в преднамеренной порче колхозного имущества. Сначала Дмитро расценил это как шутку, но когда он понял, что тот говорил серьёзно, то от возмущения не сдержался и стукнул бригадира в нос. В результате Дмитро оказался в тюрьме.

Около пяти лет назад Дмитро женился на красавице-односельчанке, а три года назад он стал отцом. Он тогда сказал мне, что это был самый счастливый момент в его жизни. Теперь его счастью, а возможно и всей жизни, пришёл конец.

Похожее событие привело в тюрьму и другого моего соседа. Лошадь, на которой он работал в поле, споткнулась и стала хромать на одну ногу. Такое тоже часто случалось, но товарищ Черепин имел собственное мнение по этому поводу. Он заявил, что лошадь захромала из-за небрежного обращения, и на основании этого мой сосед оказался в тюрьме, потеряв всякую надежду вернуться к больной жене и четырём детям.

Ещё я встретил здесь отца своего школьного друга. Я звал его "дядя

Петро". Его фамилия была Шост. Я не удивился, увидев его в тюрьме, потому что он принадлежал к числу тех немногих крестьян, которые отказались вступить в колхоз.

Шост был типичным бедным украинским крестьянином. Он владел шестью гектарами земли, двумя лошадьми, коровой, одним или двумя поросятами и около дюжины домашней птицы: кур, уток и гусей. Его подворье было довольно обветшалым, а хата – старой. Внутри хата делилась на две половины: в одной хранили зерно и продукты, а другая часть служила жилым помещением. На этой половине, предназначенной для жилья, имелось только две комнаты: передняя комната одновременно была и гостиной, и столовой, и кухней, здесь же размещался умывальник.

Другая комната служила спальней для всей семьи. Мебель была неказистая и примитивная. Вдоль одной стены стояла скамья, а в углу

– стол с двумя стульями, сделанными самим хозяином. На восточной стене висели иконы, а на противоположной – семейные фотографии.

В то время редко можно было увидеть настоящую кровать в крестьянском доме. Спальным местом всей семьи являлся широкий деревянный настил на печи. Пол был глиняный, крыша – соломенной, а снаружи хата была тщательно обмазана извёсткой.

Шост никогда не нанимал себе работников со стороны, его хозяйство обеспечивало всем необходимым всю его семью. В годы, когда урожай был низким, Шост подавался на различные работы, чтобы прокормить свою семью зимой. Он обычно отправлялся на заработки в ближайший город и нанимался на дорожные работы, экономя на еде и проживая с другими работниками в лачугах, чтобы сберечь свою небольшую зарплату и купить побольше продуктов для семьи.

С наступлением весны он всегда возвращался к любимой земле. Он верил в землю, как верил в Бога. День и ночь он трудился в поле, и для него не было большего удовольствия, как любоваться восходящими побегами. Он старался, чтобы дома на столе всегда был хлеб.

Он был уважаемым человеком, и как все украинские крестьяне высоко ценил и любил свободу, что перешло к нам в наследство от вольных казаков.

Когда коммунисты начали проводить коллективизацию у на с на селе,

Шост проявил себя как волевой и принципиальный человек. Он решительно отказался вступать в колхоз. Несколько поколений его земля являлась собственностью семьи Шостов, и он намеревался передать её старшему сыну, когда у самого уже не будет сил ходить за плугом. А затем, спустя время, и его внук станет хозяином этой земли, и так пойдёт дальше, как это было всегда.

Шосты пережили войны и оккупации на этом кусочке земли. Они вырастали на земле и уходили отсюда в мир, иногда не возвращаясь, но всегда помня отчий дом. Отобрать у Шоста его землю, значило, лишить его жизни.

Чтобы сломить его дух, сельское правление и организаторы колхоза долго не раздумывали. Самым сильным орудием в их руках были налоги.

Налоги выплачивались продуктами и деньгами. Каждый раз, когда Шост думал, что расплатился с налогами, он облагался ещё большим налогом, и отбиралось всё больше продукции, выращенной на его земле.

Наконец, наступил день, когда у него не осталось ни денег, ни зерна. Сначала у него забрали лошадь, потом корову и весь хозяйственный инвентарь. Шост выстоял, он был сломлен, но ещё не сдавался. Однажды явился человек в милицейской форме и арестовал его. Он был объявлен "кулаком" и, конечно, "врагом народа".

Теперь его держали в тюрьме. Он попросил меня продолжать дружбу с его сыном Иваном, если меня отсюда выпустят. Он верил, что меня отпустят, потому что я ещё был мал. Если что-то случится с его женой, он очень просил, чтобы моя мама позаботилась об Иване и дочери Варьке. Это были его последние слова, обращённые ко мне.

Затем я услышал его тяжёлое дыхание и сдавленный плач.

Уже стемнело, когда послышалось позвякивание ключа в замке и голос милиционера, называющего по именам тех, кому принесли из дома еду.

Только тогда я познал другую трагическую сторону тюремной жизни.

Когда я сказал, что ничего с утра не ел, то мой сосед ответил, что пищу здесь не выдают, разве что кто-то принесёт из дома. Мне также разъяснили, что никаких приспособлений и удобств для заключённых здесь нет. Всё, что связано с питанием и сном, является заботой самих арестованных. Если у кого-то была семья, то такой человек имел надежду, что он будет ежедневно получать передачи; но одинокие люди оказывались в зависимости от милости своих сокамерников. В то время в селе был голод. Единственным пропитанием для сельчан, а значит и для заключённых, оставалась картошка и хлеб. Когда милиционер закончил выкрикивать наши имена и запер дверь, я почувствовал, что не все получили ужин. Я тоже ничего не получил, но я и не ожидал этого, поскольку я знал, что маме ещё не известно о моём аресте.

Мне повезло: я не долго пробыл в тюрьме. Вскоре после полуночи меня разбудили и приказали выйти. Снаружи меня ждала мама. По дороге домой она рассказала, что, когда я не вернулся после захода солнца домой, она стала волноваться и пошла меня разыскивать. Она быстро нашла место моего пребывания, но не так легко было найти товарища

Маевского, который приказал арестовать меня. В конце концов, мама нашла его в компании молодой девицы и стала упрашивать отпустить меня. Но, он даже не захотел её слушать, повторяя, что нет никакой разницы между маленьким и взрослым "врагом народа". Но мама настаивала, и Маевский, в конце концов, написал записку в милицию, разрешая моё освобождение. Мама считала, что Маевский сделал это только для того, чтобы продемонстрировать своей сожительнице, какой властью он обладает в селе.

Я рассказал маме про убийство Василика, и мы решили, что рано утром я с братом отправлюсь в поле, мы найдём его тело и похороним.

Это было опасным предприятием. Ведь Василик считался сыном кулака, а атмосфера была такой, что любой человек, замеченный в связях с кулаками, сам попадал в эту категорию.

Но мама не считалась с опасностью. Василик должен быть похоронен по-христиански, несмотря на все угрозы и несчастья, которые могли бы обрушиться на нас.

Задолго до рассвета мама нас разбудила и сделала последние наставления. И, когда мы были уже на пороге, она сунула клочок бумаги мне в карман. Она пояснила, что это молитва, и что я должен прочесть её над могилой Василика после его погребения. Она предупредила меня, что я должен буду сразу же уничтожить её, поскольку это могло стать опасной уликой. Затем мама поцеловала нас, и мы отправились выполнять нашу печальную миссию.

Когда мы добрались до места, где умер Василик, уже занимался прекрасный день. Горизонт на востоке окрасился в розовый цвет, и, как огромный огненный шар, показалось солнце. В пшеничных полях стояла тишина, за исключением утреннего пения перепелов.

Нам понадобилось немного времени, чтобы найти тело. Оно лежало не далеко от дороги, окружённое высокой пшеницей. Земля вокруг него была покрыта пятнами крови, и вокруг кружили мухи, муравьи и другие насекомые. Мы сразу же стали копать могилу. Непросто было для двух голодных мальчишек рыть твёрдую почву, но мы довели дело до конца.

Могилу мы выкопали косо, поэтому смогли с небольшими затратами перекатить в неё тело. Дно могилы мы устелили сеном. Затем мы обернули тело покрывалом, которое принесли из дома, и перекатили его в отверстие в земле. Затем быстро засыпали тело и могилу Василика землёй, сделали крест из деревянных дощечек, которые нам дала мама, прочитали молитву, и, разорвав клочок бумаги, с тяжёлым сердцем отправились домой.

ГЛАВА 17.

1932 год стал свидетелем последней битвы за коллективизацию: битвы за хлеб, а точнее – за урожай 1932 года. На одной стороне находилось коммунистическое правительство, а по другую сторону – голодающие крестьяне. Правительство направило все силы, чтобы выжать как можно больше сельскохозяйственной продукции из сельских районов, не заботясь о последствиях. Крестьяне, уже находясь на краю голода, отчаянно старались сохранить хоть какие-то продукты и, несмотря на все попытки правительства, пытались выжить.

Может оказаться полезным напомнить читателю, что до конца 1931 года коммунисты вели свою войну против крестьянства под предлогом борьбы против "кулаков как социального класса". Но к 1932 году ситуация изменилась: так называемые кулаки были уже физически уничтожены, и коллективизацией было охвачено практически всё крестьянство, за исключением небольшого их числа, всё ещё держащихся за свою свободу. Таким образом, теперь борьба шла между коммунистами и колхозниками. Компания по Коллективизации теперь сменилась на

Компанию по Сбору Зерна.

Долгая и холодная зима 1931-1932 годов нехотя уступала место весне. К апрелю весь снег растаял, и погода установилась влажной и дождливой. Часто всё село застилал густой туман, словно прикрывая убогость нашего существования. Затем пронизывающий ветер раздувал туман и приносил вместо него холодные проливные дожди.

Примерно в это время положение жителей села стало отчаянным. Это была известная весна 1932 года, когда разразился голод, и появились первые случаи голодной смерти. Я помню нескончаемый поток нищих на дорогах, ходящих от дома к дому. Они находились в разных стадиях истощения, грязные и оборванные. С вытянутой рукой они умоляли подать им еду, любую еду: картошку, свёклу или хотя бы початок кукурузы. Это были первые жертвы голода: оставшиеся без средств мужчины и женщины, бедные вдовы и дети-сироты, у которых не было никаких шансов пережить ужасы этого сурового испытания.

Некоторые голодающие крестьяне ещё пытались заработать себе на пропитание подработкой за пределами села. Можно было встретить этих угрюмых, изнурённых людей, шагающих от хаты к хате с топором или лопатой в поисках заработка. Возможно, кто-то и мог бы нанять их вскопать огород или нарубить дров. Они бы с радостью сделали это в обмен на пару картофелин. Но не многие из нас были в состоянии поделиться этой парой картофелин.

Толпы несчастных голодающих можно было видеть бродящими по всем картофельным полям. Они надеялись найти невыкопанную картошку, оставшуюся лежать в земле с прошлогоднего урожая. Неважно, в каком состоянии находилась найденная картошка: промёрзшая или подгнившая, она всё равно съедалась. Некоторые отправлялись в леса в поисках корма. Побережья рек тоже притягивали внимание, здесь было много зелени: побеги тростника и другие водные растения. Кто-то мог поймать что-нибудь в воде, неважно, что именно, и съесть.

Но всё же большинство, как и в прежние времена, подавалось в города. Раньше там всегда было легко найти какую-нибудь работу: посадку деревьев в садах, уборку дворов или улиц. Но теперь порядок изменился. Стало противозаконно нанимать крестьян для любой работы.

Этот запрет преследовал две цели: не только остановить поток крестьян из села в город, но и, главным образом, предотвратить получение крестьянами в городах пищевых пайков. Фактически, первый раз в истории человечества, крестьянство, как часть общества было объявлено вне закона.

Некоторые крестьяне увидели своё спасение в городских рынках. Они приносили для продажи свою лучшую одежду с дореволюционных времён, семейные реликвии, предметы народных промыслов, женские украшения, которые передавались из поколения в поколение, домотканые рубашки, скатерти, полотенца – все вышитые традиционным украинским шитьём, украинские ковры ручной работы и другие ценности. Они продавали их за гроши или обменивали на что-нибудь съедобное. Но большинство голодающих жителей села ходило на базары и рынки не с целью продать или обменять что-нибудь: у них нечего было продавать, и не было денег, чтобы что-то купить. Эти общественные места стали их последней надеждой найти хоть какое-то пропитание. Эти люди стали здесь постоянными жителями. Я видел много таких сельских жителей, когда иногда с мамой отправлялся на базар. Они слонялись в рыночной толпе с протянутыми руками, со стоявшими в глазах слезами, умоляя прохожих не дать им умереть с голода. Но чаще всего городские жители старались быстрее пройти мимо них, не поднимая глаз, словно им было стыдно даже взглянуть на этих людей. Вскоре эти голодные нищие стали привычной картиной городской жизни, и на них уже не обращали внимания. Отвергнутые толпы голодающих стали рыться в отбросах и помойках. Они копались в каждой мусорной куче, подбирая всё, что было выброшено: обглоданную кукурузу, огрызок яблока, срезанную кожуру, даже кости. Ночью голодающие спали прямо на базарах, примостившись под торговыми рядами и скамейками, в кустах и на задворках.

Некоторые из них могли подвергнуться избиениям и даже убийству в ночное время. Других отлавливали наряды милиции, набивали ими грузовики и вывозили за пределы города, где оставляли их предоставленными сами себе, приказав больше в город не возвращаться.

Всё же многие тянулись обратно в город, несмотря на опасность.

Кто-то возвращался в родные места, смиряясь тем самым со смертным приговором самому себе. А были и такие, кто, дойдя до последней стадии истощения, умирал прямо на том месте, где их бросила милиция.

Многие из обречённых пытались спасти свою жизнь, направляясь к железнодорожным станциям и поездам. Имеющие хоть какую-нибудь ценность, надеялись найти покупателя среди проезжающих. Другие приходили с пустыми руками только для того, чтобы вымолить себе кусок хлеба или остатки какой-либо еды. Но были ещё и такие отчаянные головы, которые намеревались уехать в далёкие города, особенно в Россию, где не было такого голода. Однако такое мероприятие оказывалось очень трудным и рискованным. Железнодорожные билеты продавались только тем, кто имел письменное разрешение из колхоза. В нём указывалось, что его владельцу разрешалось проехать до конкретного населённого пункта. Представители ГПУ и милиция постоянно проверяли документы у проезжающих. Даже те, кто возвращался из России на Украину с легальными документами, подвергались обыску. Любые продукты, найденные в их багаже, отбирались.

К этому времени наше село находилось в полном разорении. Бедность стала обычным явлением. Это правда, что мы никогда и не были богатыми, но в экономическом плане мы всегда полностью сами себя обеспечивали и никогда так долго не голодали. Дойдя до последней стадии истощения, мы теперь встречали весну 1932 года с большой тревогой, потому что уже не надеялись на помощь. Голодная смерть стала ежедневным явлением. Всё время на сельском кладбище кого-нибудь хоронили. Можно было увидеть необычную похоронную процессию: дети толкали самодельную повозку с телами своих родителей или родители везли тела своих умерших детей. Гробов не было, отпевания не проводилось. Тела умерших от голода просто закапывались в общей большой могиле, прямо одно над другим, и всё. Запрещалось рыть индивидуальные могилы, даже если кто-то ещё имел силы копать.

Это странное распоряжение исходило от товарища Тысячника, который, как то высказался, что: "Общая могила? В этом нет ничего плохого", имея в виду, что советский человек, живший и работавший в коллективе, может быть вполне похоронен и в "коллективной" могиле.

Оглядываясь сейчас назад, мне кажется я жил в каком-то ужасном фантастическом мире. Все события, свидетелем которых я был, и которые я сейчас описываю, представляются нереальными из-за их жестокости и непередаваемого ужаса. Слишком трудно связать всё случившееся с настоящей жизнью нормального человеческого общества.

Я никогда не забуду празднование 1 Мая в нашем селе в 1932 году.

Первомай – важный коммунистический праздник, и сельская администрация должна была не ударить лицом в грязь. В этот день официально открыли компанию по весенней посевной, хотя посевная уже велась с начала апреля.

Наш колхоз специализировался на выращивании картофеля, помидоров, капусты, лука и других овощей, требовавших больших затрат труда.

Накануне праздника для привлечения внимания к посевной компании сельское правление объявило: горячая пища из общественной столовой будет роздана среди участников торжественного мероприятия, которое намечается провести следующим утром на сельской площади. После этого колхозники должны будут сразу отправиться на работу в поле.

Я пришёл на площадь со своей школой. Это стало установившейся традицией, что сельская школа, а у нас на селе это была девятилетка, обязательно участвовала во всех общественных мероприятиях. Мы были обязаны петь патриотические песни и читать пламенные стихи, организовывать игры и демонстрировать каждому, что мы очень счастливы. Каждый раз нашим учителям приходилось затрачивать свои силы, чтобы объяснить нам, как надо выглядеть счастливыми, и нам было особенно трудно имитировать "счастливую детвору" в тот год.

Многие наши одноклассники уже умерли, и очень многие были настолько больны и истощены, что не имели сил принять участие в празднике. Тем не менее, никому не позволялось игнорировать коммунистическое торжество. Как и все, мы, школьники, обязаны участвовать, и обязаны улыбаться и веселиться, хочется нам того или нет.

По дороге на площадь мы должны были спеть песню, специально разученной по такому событию. Ещё мы несли большой красный флаг и стандартные коммунистические плакаты, такие как "Да здравствует

Коммунистическая партия!", "Да здравствует Советская власть!" и

"Спасибо нашей Коммунистической партии за нашу счастливую и процветающую жизнь!".

Первое, что я увидел, приблизившись к площади, были какие-то котлы, развешанные над кострами. Вокруг этих шипящих котлов в оцеплении стояла милиция и охраняла их как какое-то сокровище. Все милиционеры были вооружены. Сельская администрация толпилась недалеко от котлов, а вокруг самих котлов суетилось несколько женщин. Огромная толпа голодных участников Первомайской демонстрации держалась на некотором расстоянии от котлов, отделённая от них колонной тракторов.

Сцену, увиденную мной на площади, нельзя забыть. Буквально сотни изнурённых людей устремили свои взгляды в одну точку: на котлы с кипящей горячей едой. Кто-то из смотрящих стоял самостоятельно, кого-то, слишком ослабленного, поддерживали родственники или друзья.

Многие другие могли только лежать на земле. Толпа странно и покорно молчала, но чувствовалось напряжение от ожидания, как будто что-то должно что-то произойти.

Когда товарищ Тысячник взобрался на трактор, чтобы начать праздник своей обычной говорильней, все завороженные взоры, которые до этого неотрывно смотрели на кипящие котлы, повернулись к нему. Он начал с того, что поздравил всех с праздником. Затем он напомнил, что отмечая Первое Мая, мы должны (он подчеркнул "должны") показать солидарность со всем пролетариатом. Что это значило? Под конец своей длинной речи он торжественно заявил, что, отметив Первомай, наш колхоз начинает компанию по весенней посевной. А чтобы достойно отметить эти два выдающиеся события, он посоветовал присоединиться к социалистическому соревнованию по перевыполнению рабочих норм на полевых работах.

К этому времени изголодавшаяся аудитория начала проявлять нетерпение. Сотни голодных глаз давно потеряли всякий интерес к тому, кто напыщенно произносил шаблонную речь, и снова устремили свои взоры на котлы. Они больше не могли ждать. Очень медленно, но уверенно, куча народа начала продвигаться вперёд, оказываясь всё ближе к шипящим котлам.

"А сейчас, – приступил товарищ Тысячник к заключению своего выступления перед собравшимися. – Сейчас, благодаря нашей дорогой

Коммунистической партии, мы можем отметить праздник тарелкой традиционной горячей гречневой каши!".

Голодная и оборванная толпа не стала дожидаться заключительных слов. Мужчины, женщины, дети, все, у кого ещё оставались силы, с криком, визгом и руганью, ринулись к котлам. Сотни ног топтали ослабленных людей, лежавших на земле, и пытавшихся из последних сил доползти до заветных котлов.

Но никому не удалось добраться до них. В тот самый момент, когда уже казалось, что обезумевшая масса людей вот-вот наброситься на драгоценные котлы, прозвучал выстрел, затем – другой… Это, однако, не остановило стихийного потока. Один отчаянный мужчина взобрался на трактор и стал что-то выкрикивать. Раздался третий выстрел. Мужчина на тракторе на секунду взмахнул рукой и упал. Этот фатальный последний выстрел, наконец-то, привлёк внимание толпы, и буйство улеглось.

Товарищ Тысячник, до этого момента стоявший на тракторе в полном замешательстве, теперь снова обрёл хладнокровие. Презрительно глядя на толпу народа со своего возвышения, он зло закричал: "Прекратите вести себя как скоты!".

А затем продолжил: " Вы все должны построиться в очередь. И первыми получат кашу те, кто способен работать в поле". Сказав это, он спустился с трактора и занял место радом с котлами, чтобы наблюдать за раздачей пищи.

Постепенно порядок был восстановлен. Голодные люди образовали длинную очередь. Некоторые ещё стояли, некоторые лежали в очереди.

Каждый имел при себе тарелку, миску или кружку. Товарищ Тысячник снисходительно кивнул головой, разрешая приступить к раздаче первомайского блюда. Каждый получил две большие ложки гречневой каши. Никого не забыли и не пропустили.

После еды, товарищ Тысячник снова взобрался на трактор, чтобы сделать важное заявление. С этого момента, сказал он, члены колхоза, работающие на посевной, будут ежедневно получать по полкило хлеба и две тарелки горячего в день. Затем он приказал тем, кто мог, сразу же отправляться в поле и приступить к работе.

Лишь немногие смогли пойти в поле. Гречневая каша не сотворила чуда. Люди были настолько ослаблены, что многие просто оказались не в силах подняться с земли. Они оставались сидеть или лежать на сельской площади, слизывая остатки каши со своей посуды.

Мы, школьники, и наши учителя последними получили свою порцию каши. Пока изголодавшиеся люди жадно заглатывали свою долю, мы должны были распевать патриотические первомайские песни, прославляя и благодаря Коммунистическую партию и Советское правительство за счастливую и сытую жизнь. Всё это время мы страшно мучались, наблюдая за теми, кто уже ел свою кашу.

Убитого мужчину, который после выстрела упал с трактора и лежал у всех на виду, оттащили в сторону. Немного позже я заметил, что к телу подбежал голодный пёс, тщательно его обнюхал и принялся лакать сочившуюся из раны кровь.