Текст книги "Юдифь"

Автор книги: Миро Гавран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Глава двенадцатая

В течение следующего дня я мысленно прожила всю свою жизнь и припомнила предзнаменования, указывавшие на то, что я избрана для высшей цели.

Да, я была необычным ребенком, не знавшим общества своих сверстников. В девичестве моя красота и ум вызывали всеобщее восхищение. Потом я испытала горькую участь молодой вдовы.

Едва я стала себя осознавать, как почувствовала, что Иегова готовит меня к великому дню, который даст мне возможность с блеском проявить все мои достоинства, но никогда, даже в страшном сне, не приходило мне в голову, что для этого придется стать блудницей.

Ведь мне была неприятна сама мысль о прикосновении мужчины, и священные супружеские обязанности я терпела как неизбежное наказание. Ни разу не согрешила я ни в делах, ни в помыслах своих.

Более того, к вящему моему ужасу, меня толкал на путь греха первосвященник Иоаким, хранитель и истолкователь Закона, призванный быть защитником веры и справедливости.

Я пыталась найти своими силами выход из западни, в которую меня загнали, обдумывая все обстоятельства судьбы моего города, моей жизни и вражеской осады, определявшей теперь наше призрачное существование.

Но как я ни старалась, я так и не придумала лучшего выхода, чем принять предложение Иоакима.

Слабая надежда на спасение сулила мне неизбежный позор, иначе же неизбежность виделась как безусловная гибель всего нашего народа.

Броситься в пасть зверя, именуемого Олоферном, завлечь его своей красотой, усыпить любовными играми, в которых я не столь уж и искусна, а затем умертвить его мечом – все это, как мне казалось, было выше моих сил.

С другой стороны, прийти назавтра к Иоакимy и сказать: «Нет, я не могу, мне это отвратительно, мне страшно, я слабая женщина, и пусть лучше мы все здесь погибнем» – представлялось еще более позорным и недостойным.

Я предалась молитве, и когда вдохи и выдохи мои уравновесились, а тело обрело естественную гармонию, я обратилась к Господу Богу с такими словами:

– Господи Боже мой, приклонись ко мне, вдове, обрати на меня взор Свой и выслушай мои стенания. Ты создал все, что было раньше и что будет потом. В Твоих руках и настоящее, и будущее, и все происходит так, как задумано Тобою. Все, что Ты захотел создать, явилось пред Тoбою, говоря: «Я здесь, Господи!» Ибо Ты предвидишь все, что должно произойти, и готовишь все пути наши. И вот, ассирийцы гордятся своим войском, и превозносят своих всадников и их лошадей, и пехоту и верят в свои щиты, копья, луки и пращи свои, и не желают в Тебе признавать Бога, зная, что нашему Богу войны ненавистны. Ибо имя Твое – Господь. Сокруши их силу Своей мощью, пригни их к земле гневом Своим. Ибо они задумали обесчестить алтарь Твой, осквернить Храм, где славится имя Твое, и сокрушить железом углы жертвенника Твоего. Если Тебе угодно сделать меня орудием Твоего промысла, существом, призванным изменить ход событий и придать им неожиданный поворот, ниспошли мне смелость и твердость духа, дай мне силы преодолеть отвращение и в смирении своем перехитрить беспощадного врага. Сделай так, чтобы через мои поступки, сколь бесстрашные, столь и расчетливые, Твой народ и другие племена убедились, что Ты – Бог, Господь, что превыше всякой силы и всякой мощи, и что нет иного защитника роду Израилеву, кроме Тебя.

По окончании молитвы на меня снизошел покой. К удивлению моей прислужницы, я направилась в опочивальню и уснула, едва прикоснувшись щекой к подушке.

Проснулась я лишь тогда, когда уже и заря взошла, и пропели последние петухи.

Я провела на удивление спокойную ночь. Начинался день, когда мне предстояло выбирать между жестоким испытанием моих сил и горечью признания в своей трусости.

Пока я одевалась, с улицы донеслись крики, сзывавшие народ:

– На площадь! На площадь! Все па площадь! – гремело по всему городу.

В комнату вбежала перепуганная Шуа:

– Бунт! Начался бунт! Торговцы Эбед и Ифтах приказали своим слугам собрать людей на площади перед Храмом. Они хотят захватить власть в городе.

– А что смотрит городская стража?.

– Они идут на площадь вместе с толпой. Никто больше не верит, что наши вожди в состоянии избавить нас от смерти.

И обе мы направились к площади, причем у меня мелькнула мысль, что, быть может, мои сомнения и размышления будут совершенно излишни. Ведь если народ установит новую власть, то мудрые люди укажут нам выход из капкана, в котором нас держали ассирийцы.

На площадь пришли все, кто был в силах передвигаться.

Толпа уже поднималась по ступенькам к подножию Храма. Торговец Эбед выступил вперед и закричал:

– Священники и городская власть! Покажитесь своему народу! Прислушайтесь к голосу тех, о ком вам поручил заботиться Господь!

Вскоре из Храма вышли священники, а с ними Иоаким, Рубен, Озия и Хабрис.

Рубен вскричал:

– Почему солдаты оставили укрепления, почему жены израильские не сидят дома с детьми, не предаются молитвам, разве место им здесь, среди неразумных мужчин?

– Затем, что дети медленно умирают, и мужчины тоже умирают, и всем нам скоро придет конец! – Толпа встретила эти слова Эбеда одобрительным гулом.

Тогда поднял руку Иоаким:

– Зачем ты подстрекаешь народ, о Эбед? Разве тебе неизвестно, что в тяжкие времена лучше всего слушаться вождей?

На что Эбед отвечал:

– Пусть нас рассудит Бог, ибо вы нанесли урон своему народу, не желая мирно договориться с ассирийцами. Теперь нам неоткуда ждать помощи: Бог отдал нас в лапы врагов и предоставил нам умирать от жажды и истощения. Мы требуем, чтобы вы сдали город людям Олоферна. Лучше стать их рабами, но сохранить жизнь, чем видеть, как наши дети умирают у нас на глазах.

Толпа сопровождала одобрительными возгласами и эти слова Эбеда. На мгновение показалось, что народ вот-вот поднимется к Храмy и набросится на перепуганных священнослужителей.

Снова поднял руку Озия:

– Братья, вы должны проявить мужество!

– Доколе мы должны его проявлять?! – перебил его Эбед.

Выдержав паузу, Озия ответил:

– Надо потерпеть еще пять дней. За это время Господь несомненно явит нам свою милость и уж наверное не оставит нас навсегда. Если же за эти пять дней не будет нам ниоткуда помощи, клянусь Богом, я выполню то, чего вы требуете.

После его слов в народе начался гомон, прерываемый выкриками. Одни соглашались с градоначальником, другие им возражали. Мне почудилось, что достаточно одной искры, чтобы люди бросились друг на друга.

И тут точно какая-то невидимая рука толкнула меня вперед. Я взбежала по ступеням, и, оказавшись на площадке между священниками и толпой, подняла руку, и вскричала голосом столь громким, что и сама удивилась:

– Люди Израиля, послушайте меня!

Беспорядочные вопли смолкли. Воцарилась тишина, и всеобщее внимание обратилось на меня.

Потрясенные тем, что женщина просит слова, все ждали, что же я скажу.

Я заметила среди тех, кто стоял на площади, своего отца. Он взирал на меня изумленно, словно не веря в происходящее.

– Братья и сестры и вы, правители Ветилуи, все вы знаете, кто я такая, и знаете, что я ни разу в жизни ничем себя не запятнала. Я обращаюсь к вам, потому что Бог внушил мне эти правдивые слова. Неправильно вы рассудили, что стоит сдаться врагам. Они не сделают вас рабами, но умертвят вас. Они слишком долго ждали и отомстят вам, предав вас всех мечу. – Затем я обратилась к правителям: – Не правы и вы, пообещав народу, что через пять дней вы сдадите город, ибо это прозвучало подобно какому-то уговору между Богом и вами. Вы говорите, что отдадите город врагам, если Господь не поможет вам в течение определенного срока. Кто вы такие, чтобы ставить себя выше Бога и назначать ему сроки! Вам не дано ни проникнуть в его намерения, ни уразуметь их. Бог – не человек, и вы не смеете ни угрожать ему, ни торопить его. Братья и сестры! Я не согласна ни с тем, чтобы мы трусливо отдали себя в руки врагов, ни с тем, чтобы ставить сроки Господу нашему. Дайте пять дней сроку, но не Богу, дайте их мне, и я принесу вам избавление от мук.

Ответом мне был оглушительный гомон.

Ведь я сказала нечто, чего никто не ожидал услышать от молодой женщины.

Иоаким поднял руку, и толпа умолкла.

– В нашем городе тебя уважают как женщину богобоязненную и возвышенную. Еще в детстве твоем замечали, что ты не похожа на других. Быть может, Иегова избрал тебя для того, чтобы в эти тяжкие дни пере дать нам Его послание.

Ответом ему был мой заговорщический взгляд, исполненный благодарности.

– Слушайте меня, люди Израиля! Я совершу поступок, память о котором будет в нашем народе передаваться из поколения в поколение. А отправлюсь в лагерь Олоферна, и не пройдет и пяти дней, как я, с помощью Господа нашего, принесу спасение своему народу. Не просите меня сказать, что я собираюсь сделать. Я ничего не открою, пока не выполню задуманное.

– И ты не побоишься пойти в лагерь Олоферна?! – спросил меня оторопевший Эбед.

– Не побоюсь. Ибо я верю в Бога и в разум, которым Он меня одарил. Не удивляйтесь, если заметите, что я, находясь в лагере Олоферна, подойду к передней линии его войска, прямо напротив ворот нашего города, что буду вести себя вызывающим образом, точно испытываю ваше терпение. Это – одна из хитростей, которые мне помогут осуществить мое намерение.

Сегодня, припоминая сказанное мной и пытаясь вообразить себя – тогдашнюю девятнадцатилетнюю вдову, я не верю, что так было на самом деле. И слова мои, и мое поведение – все это словно перерастало пределы моего существа.

Жители Ветилуи, пристыженные и потрясенные моей решимостью, почувствовали в моих словах отблеск своих надежд и удостоили меня доверия.

Их восхищенные взгляды, исполненные веры в мои силы, еще больше укрепляли мой дух.

За минуту до моей речи горожане были готовы разорвать друг друга в клочья, но, выслушав меня, они молча разошлись по домам с моим именем на устах, унося в сердцах своих вновь пробудившуюся надежду на чудо.

Глава тринадцатая

Вернувшись домой, я сняла вдовий убор.

Приняла ароматическую ванну, умастила свое тело благовониями, причесалась, украсила волосы великолепной диадемой и облеклась в парадное платье, которое последний раз надевала еще при жизни моего мужа Манассии.

Обулась в сандалии, надела браслеты, кольца, ожерелья, вдела в уши драгоценные серьги.

Затем я обратилась к своей служанке:

– Тебе известно мое намерение пробраться в логово льва. Ты знаешь, чего ради я туда иду. Мне бы хотелось, чтобы ты была со мной, ибо знатную госпожу должна сопровождать служанка. Но если ты не захочешь идти со мной и предпочтешь остаться в нашем городе, я отнесусь к этому с пониманием. Я тебя не упрекну. Решай сама!

Шуа посмотрела мне прямо в глаза. Наши взгляды встретились впервые после долгого перерыва.

Видно было, что она делает выбор между жизнью и смертью и что выбор ее заранее предопределен ее отношением ко мне, ее сердечной склонностью.

– Я иду с тобой, госпожа моя.

В приливе благодарности я крепко обняла ее, словно прощаясь навсегда. Затем я отдала ей распоряжение, которое она беспрекословно выполнила:

– Наполни мех самым лучшим вином и прихвати корзину сушеных фруктов. Негоже идти в гости без подношений, даже если идешь к худшему врагу.

Встретив меня у городских ворот, Озия на мгновение утратил дар речи, а потом произнес:

– Никогда еще под солнцем не было женщины подобной красоты!

А Иоаким и Рубен прочли заранее продуманную молитву:

– Пусть Бог отцов наших дарует тебе Свою милость и поможет успешно выполнить твой замысел во славу сынов Израиля и во имя возвышения Иерусалима!

Моя мать Леа пришла проститься с дочерью. Она поцеловала меня в лоб, как целуют дитя, отправляемое в дальнюю дорогу.

Брат мой Вениамин не смог выговорить ни слова. Лишь скупая слеза скатилась по его щеке.

Все собравшиеся молчали, будто провожая меня на верную смерть.

Тяжелые городские ворота закрылись за нами, и горло мое сжала судорога страха. каждый шаг приближал нас к вражеским солдатам, которые могли нас просто поднять на копья и лишить жизни. Вся моя готовность к самопожертвованию не смогла бы нас спасти ни от смерти, ни от позора.

Шуа не отставала от меня ни на шаг, не сомневаясь в моей решимости и черпая уверенность в моей твердой походке, не догадываясь о том, что охотнее всего я бы повернулась и бросилась бежать под прикрытие прочных стен родного города.

Когда нас заметили передовые посты ассирийцев, их воины схватились за копья и, воззрившись на нас, как на привидения, испуганные не меньше, чем мы сами, задали нам вопрос:

– Кто вы такие и куда направляетесь?

– Я – дочь Иудейского народа, изгнанная из моего города. Иду к славному Олоферну, предводителю войска ассирийцев.

Они послушно, словно копья были не у них в руках, а у нас, повели меня к самому большому шатру.

Проходя сквозь ряды ассирийцев, я ощущала на себе тысячи изумленных глаз, которые с восторгом ловили каждое мое движение.

Как огрубели лица этих людей, чьим ремеслом вот уже долгие годы были убийства и грабежи!

В их взорах отражались бесчисленные ужасы войны, падения когда-то гордых царств, гибель героев и жалкая смерть трусов, сопровождавшаяся беспомощностью и позором побеждённых.

Весь лагерь пришел и движение. Я заметила, что многие бегут впереди нас, так что весть о моем приходе опередила мое появление.

В ту минуту, когда я оказалась в двадцати шагах от шатра ассирийского полководца, у входа показался сам Олоферн.

Как и подобает хозяину, он вышел мне навстречу в сопровождении наиболее приближенных военачальников.

Я остановилась в двух шагах от них.

Он был высокий, поджарый, с живыми выразительными глазами.

Взгляды наши встретились.

Я не отвела глаз.

– Говори, кто ты и что тебя привело ко мне!

Он произнес эти слова, не повышая голоса, и все же это прозвучало как приказ. Сам тембр его голоса был таков, что ответом ему могла быть только полная, сама собой разумеющаяся покорность.

– Я – дочь иудейского народа, имя мое Юдифь. Я была знатной госпожой. Вот уже три года, как я вдова. Но теперь я – всего лишь изгнанница. Мои обезумевшие соплеменники прогнали меня из города за то, что и с первого дня осады не уставала повторять, что самым разумным было бы сдаться, не пытаясь противостоять мощному войску под твоим началом.

– Ты рассуждаешь здраво. Если бы они сдались в первую неделю осады, я бы их, возможно, и пощадил. Однако, затянув сопротивление, они решили свои судьбы. Что же эта за народ, который не слушает советов здравого разума из уст такой женщины, как ты?

– Народ глуп, а его правители высокомерны и лишены предусмотрительности. Вот они и прогнали меня, как последнюю рабыню, разрешив мне взять с собой только то, что сможет унести моя прислужница. Я взяла мех вина и корзину сушеных фруктов, которые преподношу тебе в знак уважения. Позволь мне подождать в твоем лагере гибели города, жители которого прокляли и изгнали меня.

Слушая мои речи, Олоферн смотрел на меня, как на призрак, неожиданно возникший в этой долине, где не было ничего и никого, кроме его потной солдатни.

Он словно не верил своим глазам и в тоже время пытался оценить, насколько правдивы мои слова.

Я же боялась, что сердце выскочит у меня из груди и обнаружит мой обман.

Но вот он заговорил, и слова его постепенно развеивали мои страхи:

– С этого дня ты – моя гостья. В моем лагере ты встретишь день, когда неразумно отвергший тебя народ будет побежден или сдастся нам. Знай, что в этот день тебе будет возвращено все твоё имущество, ибо из всех несправедливостей этого мира мне наиболее мерзка несправедливость, нанесенная отважной и умной женщине. Ты и твоя компаньонка, вы обе можете свободно передвигаться внутри нашего лагеря. Если же кто посмеет оскорбить тебя словом или взглядом, то этому глупцу и наглецу я снесу голову своим мечом.

Последнюю фразу он произнес особенно громко, так, что ее было слышно шагов на четыреста вокруг. Это звучало весьма впечатляюще, и я была уверена, что почтительное отношение солдат нам теперь обеспечено.

Я поняла, что наступило время высказать еще одну просьбу:

– Славный полководец, разреши мне еще одну маленькую вольность в знак мести тем, кто незаслуженно подверг меня изгнанию.

– Говори!

– Позволь мне, пока я здесь, а город еще не сдался, ежедневно на заре выходить за пределы твоего лагеря и прогуливаться перед линией охраны, испытывая терпение граждан Ветилуи.

Он ответил не сразу.

Молчание продолжалось целую вечность.

Я замерла.

Он меня раскусил.

Я это поняла по его глазам.

Но взрыва бешенства не последовало. По его лицу скользнула усмешка, какой взрослые отвечают на просьбы детей потакать их безобидным шалостям.

– Пусть и это будет тебе разрешено. Только смотри не подходи слишком близко к городу, чтобы тебя не достали их стрелы. Я не прощу себе, если по неосторожности твоя красота и твоя жизнь подвергнутся опасности.

Мне и моей служанке выделили особый шатер рядом с шатром Олоферна.

Итак, все шло согласно плану, который я продумала, вдохновлённая милостью Божией.

Шуа дрожала, как осенний листок на ветке, не решаясь ни на минуту отойти от меня.

Я видела, что ей стоит нечеловеческих усилий преодолеть панический ужас, не расплакаться и не сбежать прочь.

Вечером полководец пригласил нас обеих на пир, где должны были присутствовать иего военачальники.

Глава четырнадцатая

На ужин в шатре Олоферна собрались двенадцать высших военачальников.

Меня угощали яствами, каких я в жизни не пробовала, и разнообразными винами. Под конец же трапезы мы лакомились сладостями из меда и сушеного инжира.

Я узнала, как организовано огромное войско ассирийцев в сто двадцать тысяч человек, сколько в нем конных и пеших воинов и сколько человек их обслуживают, узнала, как тщательно регламентирована армейская жизнь и какие меры предпринимаются для сохранения боевого духа.

Олоферн рассказывал о городе Ниневии – столице Ассирии, о странах, которые он прошел за десять летсвоих походов, о царстве Ассирийском, неустанно возраставшем и стремившемся охватить все известные людям земли.

Столь же подробно расспрашивал он меня об обычаях нашего народа, вообще об Иудее. Можно было подумать, что цель всех его кровавых походов заключается в том, чтобы как можно больше узнать о том, как живут разные племена, прикоснуться к чему-то доселе неизвестному.

Я чувствовала, что Олоферн вдохновлён присутствием женщины за своим столом иемудоставляет удовольствие роль гостеприимного хозяина.

Всеми силами он старался мне угодить, о каждом поданном блюде спрашивал, нравится ли оно мне, рассказывал, из чего и как она готовится и из какой части света происходит.

Каждой частицей своего тела я ощущала на себе жадные взгляды молчаливых сотрапезников Олоферна. Чувствовалось, что они давно не видели женщин и теперь, пожирая меня глазами, словно пытаются наверстать те дни, когда не знали женского общества.

У меня мелькнула мысль, что именно Олоферн, такой грозный и неприступный, – моя единственная защита от их похоти. Как ни смешно, именно благодаря его присутствию я чувствовала себя в безопасности.

Несмотря на любезное обращение Олоферна, в течение всего ужина я испытывала внутренний трепет. Ведя непринужденную беседу, я не переставала думать о той минуте, когда завершится наша пирушка, и Олоферн прикажет мне проследовать в его опочивальню, где, истосковавшись по женскому телу, начнет грубо утолять свою страсть.

В моем воображении снова и снова вставала первая ночь с моим мужем Манассией, вспоминались унижение и боль, сопровождавшие нашу близость.

Я вновь подумала о своей вдовьей доле как о счастливой поре, которая вновь будет прервана мучительными ощущениями, мне глубоко отвратительными.

Олоферн словно угадал мои страхи. Отпустив военачальников, он заговорил со мной, глядя мне прямо в глаза:

– Ты украсила своим присутствием мой ужин и напомнила о тех днях, когда я еще не был солдатом. Я чувствую, что сегодняшний день принес тебе не только радости, но и горький опыт. Ведь собратья твои прогнали тебя, и, несмотря на то, что я принял тебя со всем доступным мне радушием и ты поняла, как я счастлив тебя созерцать и наслаждаться твоими разумными речами, ты, без сомнения, мечтаешь об освежающем сне, который опустит покров над прошедшими событиями.

– О да, я утомлена, – подтвердила я.

– В таком случае я желаю тебе спокойных снов и счастливого пробуждения. Ступай в свой шатер в сопровождении своей прислужницы. Помни, что сегодняшний день я считаю счастливейшим днем своей жизни, ибо сегодня я узрел твой лик.

Я совершенно растерялась.

Я не верила своим ушам.

Неловко, путаясь в словах, я выразила ему благодарность за комплименты.

Он говорил со мной так, как ни один из сынов Израиля не стал бы разговаривать со вдовой и вообще с женщиной.

Этот необыкновенный человек высказал мне свою сердечную склонность.

Я и Шуа поспешили к своему шатру, опасаясь, как бы он не переменил свое решение.

Так неожиданно завершился для меня этот день.

Я разделась и легла в постель. Удары сердца отдавались во всем моем теле.

Только теперь мое сердце могло биться ровно, освободившись от напряжения, с которым я все это время от зари и до ночи принуждала его казаться спокойным и равнодушным.

Собрав все свои силы, я кинулась в когти льва. Но лев неожиданно оказал мне милость и позволил провести первую ночь без греха.

Нелегко нам со служанкой было заснуть в этом лагере, окруженными ста двадцатью тысячами врагов, которые пришли к нашему народу с мечом, неся ему неминуемую гибель.

На заре меня и Шуа разбудил гомон десятков тысяч солдат, которые приветствовали новый день.

Мы умылись водой из специально для нас приготовленных сосудов, тщательно оделись и направились через лагерь к передовым постам, выставленным напротив стен Ветилуи.

Мое продвижение по ассирийскому лагерю сопровождалось словно бы волной холода, который замораживал губы солдат: при виде меня они замолкали, опасаясь задеть меня нечаянным словом и вызвать гнев Олоферна.

Мы добрались до края лагеря и прошли немного вперед. На полпути между последними постами ассирийцев и Ветилуей, к общему изумлению, мы разыграли безумную пантомиму, которая должна была выражать наше презрение к смотревшим на нас со стен города, после чего вернулись под прикрытие вражеской армии.

Солдаты Олоферна поглядывали на нас, не веря своим глазам и, очевидно, думая, что я не в своем уме.

Днем Олоферн пригласил меня на обед со своими приближенными. В отличие от ночного пира все было по-военному умеренно и продолжалось не так долго.

В течение всего дня он был сама любезность, а по завершении трапезы предложил вместе с ним обойти лагерь.

Шуа удалилась и наш шатер, а я стала вместе со знаменитым полководцем обходить один за другим ряды палаток, слушая его объяснения и вникая в то, сколь велик и продуман до мелочей механизм, превращающий войско в мощную победоносную армию.

Из рассуждений Олоферна становилось ясно, что армия – нечто гораздо большее, чем простое сборище вооруженных людей.

Я узнала, с какими словами он обращается к ним перед каждой битвой, о том, как он задолго до начала похода внушает своим воинам мысль о победе, как стремится соблюдать дух товарищества и справедливости, чтобы и простые солдаты, и начальники выполняли свои oбязанности не по принуждению.

Говорил он также и о том, что главной причиной поражений даже самых способных полководцев являются недостаток терпения и стремление к славе.

– Но разве ты тоже не стремишься к славе, ты, славнейший из полководцев, известных в наше время?

– Нет. Я побеждаю лишь потому, что не боюсь поражений. И слава мне сопутствует потому, что я занялся военным ремеслом не ради славы.

– Я не совсем тебя понимаю.

И я попросила пояснить, что он хочет сказать.

– Полководец, который не находит удовольствия в самом военном деле, в искусстве подготовки и обучения воинов, а подготовке армии к походу, в умении сломить неприятеля, сохранив жизни своих солдат, а думает прежде всего о том, чтобы выделиться и увенчать себя славой, обычно тщеславен и нетерпелив. Такому не хватает ума, чтобы стать подлинным победителем. Надо тебе сказать, что я перед каждой битвой держу совет со своими подчиненными, а к покорению неприятеля приступаю без ненависти к нему.

Мы с ним говорили о военном искусстве так, как хозяйки беседуют о приготовлении блюд.

Я поражалась точности его выражений и ясности мысли, которые сделали его великим воином.

Я поймала себя на том, что восхищаюсь им и с удовольствием прислушиваюсь к его разумным речам.

Завершив обход лагеря, Олоферн проводил меня к моему шатру и, прежде чем расстаться, произнес, глядя мне прямо в глаза:

– Я хотел бы поужинать с тобой, но не в присутствии моих военачальников. Я хочу, чтобы ты пришла ко мне, когда стемнеет, одна, без служанки.

От этих слов я похолодела. И послушно ответила:

– Все будет, как ты хочешь, господин.

По его лицу пролетела тень недовольства.

– Я не желаю, чтобы ты называла меня господином и пришла в мой шатер, подчиняясь приказу. Всем сердцем я жажду, чтобы ты пришла ко мне по своей воле, как приходит женщина к мужчине, чья близость ей приятна. Если же я тебя чем-то отталкиваю как человек или как мужчина, оставайся в своем шатре. Я не рассержусь. Но знай: не придя ко мне, ты заставишь опечалиться мое сердце, которое радостно бьется с той минуты, как я тебя увидел.

И я обмерла от этих слов, которыми он столь откровенно выразил свою влюблённость.