Текст книги "Агнесса"

Автор книги: Мира Яковенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

КАРАГАНДА

1.

Я два раза была в Караганде. Первый раз – в 1931 году, когда мы приехали с Мирошей в Алма-Ату. Там полномочным представителем ОГПУ Казахстана был Каруцкий, а Мирошу назначили его заместителем. (До Каруцкого начальником ОГПУ был Данилов, которого сняли за контрабанду.)

В первый же день завхоз принес мне груду отрезов крепдешина – я взяла. Миронов рассердился:

– Отдай все!

Мне пришлось идти к завхозу домой. Его жена удивилась:

– Что, неужели не подошли?

Сам Каруцкий – пузатый, отекший – очень пил. Жена его прежде была замужем за белогвардейским офицером, родила от него сына. Каруцкому стали колоть этим глаза. Тогда он сказал ей: «Лучше пусть мальчик живет у твоей матери!» И мальчика отправили. Жена Каруцкого страшно тосковала и незадолго до нашего приезда покончила с собой.

У Каруцкого под Алма-Атой была дача, где он устраивал холостяцкие кутежи. Только мы приехали, он пригласил нас. Там я видела порнографические открытки, исполненные каким-то очень хорошим французским художником, вот уж не помню кем. Одну запомнила до сих пор. Болгария, церковь. Ворвались турки, насилуют монашенок.

Каруцкий очень любил женщин, и у него был подручный Абрашка, который ему их поставлял. Высматривал, обхаживал, сводничал.

И вот этот Абрашка, как только Миронов уйдет на работу, повадился ходить ко мне. То одно принесет, то другое, виноград, дыни, фазанов – чего только не приносил. Миронов из себя выходил:

– Зачем ты берешь? Гони его!

Как-то Сережа пришел домой, а в пепельнице полно окурков.

– Это не мои! Кто здесь был?

– Абрашка.

– Опять Абрашка? Зачем?

– Не знаю.

– Зачем ты его принимаешь? Я тебе говорил, гони его!

Рассердился, а на следующий день пришел мрачный как ночь.

– Теперь я знаю, зачем Абрашка приходит. Каруцкий посылает меня на месяц в командировку для инспекции по всему Казахстану. Это он нарочно, чтобы я уехал, а ты бы тут одна осталась… Может, ты этого хочешь, не знаю…

– Сережа! Этот пузатый Каруцкий!

– Не хочешь? Ну тогда что, если мы его перехитрим?! Мне ведь дают целый вагон. Поедешь со мной?

– А можно?

И я поехала с Сережей в командировку.

2.

Вагон был пульмановский, из царских, еще николаевский. Салон обит зеленым бархатом, а спальня – красным. Два широких дивана. Проводники, они же повара, стряпали нам на славу. Среди сотрудников только одна (кроме меня) женщина – машинистка.

Поздняя осень. В Северном Казахстане уже зима. Ветры там лютые, пурга, холода. Вагон все время топили, но выйти куда-нибудь невозможно! Я, южанка, мерзла. Тогда мне доставили доху, мех вот такой – в ладонь ширины, густой! Я в нее закутаюсь и куда угодно – в пургу, в мороз! Мне тепло.

Все бы хорошо, только почему-то Сережа с каждым днем становился все молчаливей, угрюмей, даже я не всегда могла его растормошить.

И вот приезжаем как-то на заваленный снегом полустанок.

– Это, – говорят, – поселок Караганда. Его еще только строят.

Вагон наш отцепили, и сотрудники пошли посмотреть, что за Караганда. Я тоже хотела пойти с ними, но Сережа не пустил. Долго их не было, мы с Мироновым ушли в спальню. Мироша лег на диван, молчит, потом заснул. Мне стало скучно, я опять пошла к сотрудникам, а там все набились в одно помещение. Вернулись те, что ходили в поселок, и рассказывают.

– Караганда эта, – говорят, – городом только называется. Одни временные хибары, построенные высланными кулаками. Ничего в магазине нет, полки пустые. Продавщица говорит: «Я не работаю, не торгую, нечем. Хлеб забыли, как и выглядит… Вы говорите, вам хлеб и не нужен? Ну что же вам предложить? Кажется, где-то у меня сохранилась маленькая бутылочка ликеру… Возьмете?»

Они взяли. Разговорились с нею. Она рассказала:

– Сюда прислали эшелоны с раскулаченными, а они все вымирают, так как есть нечего. Вон в той хибаре, видите отсюда? Отец и мать умерли, осталось трое маленьких детей. Младший, двух лет, вскоре тоже умер. Старший мальчик взял нож и стал отрезать, и есть, и давать сестре, так они его и съели.

Все замолчали. Они, сотрудники, про голод уже, оказывается, знали. Помолчали, но затем после горячего чаю все развеселились, заговорили о другом; один стал «выпендриваться» передо мной и машинисткой.

– Вы не глядите, что я маленький, – воскликнул он, – ни одна женщина еще на меня не жаловалась!

И рассказал историю, как снимались они с другом в фотографии и на снимке на заднем плане увидели хорошенькое женское личико. Это была жена фотографа. Они пришли в фотографию, когда мужа не было.

– Можно его подождать?

Она на кухне возится, они ей березовых дров накололи. Вдруг по лестнице тяжелые шаги – муж.

– Вы что тут делаете? Вон отсюда!

Обоих спустил с лестницы, а вдогонку им вниз летели березовые дрова.

– Вы думаете этим кончилось? – спросил рассказчик самодовольно. – Она сама ко мне приходила потом!

И так далее, вот такие рассказы. Потом стали в карты играть. А я все не могла забыть о тех детях.

Проснулся Мироша, я ему рассказала, думала поразить, а он мне:

– Я, – говорит, – сам знаю.

Он обычно от меня все свои служебные дела скрывал, но тут ведь я сама ему сказала.

– Знаю, – говорит, – заходим в домишко, а там трупы… Вот такая командировочка.

Он очень тогда переживал, я видела. Но он уже старался не задумываться, отмахнуться.

Он всегда считал, что все правильно, очень был предан. Помню, в начале нашей совместной жизни я часто говорила ему:

– Мироша, не может быть, чтобы все были виноваты!

Я говорила так под влиянием мамы, мама была умная женщина.

– Конечно, ты не веришь, – возражал он. – Ты ведь белогвардейка.

А тогда среди вымирающих селений в нашем вагоне, обитом бархатом, было полно провизии. Мы везли замороженные окорока, кур, баранину, сыры, в общем, все, что только можно везти.

Петропавловск еще с царских времен был городом. К Мироше тотчас, как мы приехали, пришел начальник ОГПУ Петропавловска. Сережа инспектировал работу этих начальников, но он не строил из себя грозного ревизора, наоборот.

– Завтра мы начнем работать, – сказал он дружески, – а сегодня приходите к нам с женой на обед, у нас будет жареный поросенок.

Они пришли. Жена его Аня – хорошенькая, но толстая! И еще платье. Ну разве можно толстым такое носить? Юбка плиссе – это же толстит! Она все оправдывалась, помню: «Это потому я растолстела, что мы были в Средней Азии, там летом очень жарко, я все пила воду».

Стол в салоне был накрыт хоть и по-казенному, но роскошно. И вот повар тащит на блюде жареного поросенка, нарезанного ломтями, в соусе. Проходит мимо нас, вероятно, опасался задеть пышную прическу Ани, наклонил блюдо, а соус как плеснет ей прямо на платье! Она вскочила, закричала:

– Что за безобразие!!! – и давай ругаться.

Повар так и замер, лица на нем нет – что ему теперь будет?!

Я пыталась ее утихомирить, советовала соли насыпать на платье, но вся радость обеда была уже испорчена. Мироша ей:

– Неужели какое-то платье помешает вам отведать такого поросенка?

Муж брови нахмурил: перестань, мол! Но она не унимается. Так и прошел весь обед.

На другой день они нас пригласили. Там-то был пир, так пир! Много всяких прислужников, слуг, каких-то подхалимов, холуев. Подавали всякие свежие фрукты, подумайте, даже апельсины. Ну уж про мороженое всяких сортов и виноград – и говорить нечего!

3.

Во второй раз я побывала в Караганде через пятнадцать лет. Миронов давно был расстрелян, мой третий муж, Михаил Давыдович, томился в лагерях. У меня позади были Лубянка, и страшный переход через степь в пургу, и дистрофия, от которой я чуть не погибла. Мой срок заканчивался. В конце его я была связана с больницей в Аратау, в трех сутках езды на лошадях от Караганды. Моей подругой стала жена начальника лагеря Панна, она меня всячески поддерживала.

У нас в больнице тогда лежал уголовник, у которого якобы отнялись ноги. Он рассказывал, что урки за какие-то их внутренние дела с размаху ударили его о скалу. Но позвоночник у него остался цел, и наш главврач не был уверен, что он не симулирует. Уголовника этого решили отправить в карагандинскую больницу, и главврач сказал конвою:

– Посылаю с медсестрой. Она не убежит, ей осталось три месяца до освобождения, а вот насчет него не уверен, за ним смотрите.

Про наших вохровцев говорили, что это дети и внуки тех раскулаченных, которых пригнали сюда умирать в тридцатые годы, и теперь они нас ненавидят – как интеллигенцию, точнее, как бывшее начальство, «партейных», что когда-то раскулачивали и высылали их семьи. Может быть, среди них был и тот мальчик, который когда-то съел своего младшего брата.

Отличались они какой-то особой жестокостью, грубостью, но, главное, были уж очень некультурны и дики. Сама я не пострадала от их жестокости, я быстро поняла, какая здесь жизнь, и научилась, не подличая, как-то ладить со многими.

А еще знаете, что мне помогло? Я никогда ни одного дня не носила тюремной или лагерной одежды. Мне казалось, что стоит надеть их одежду – эти ватные брюки или куртку с торчащей из дыр ватой, – и ты уже не человек, ты уже превратился в раба в глазах всех и в своих собственных, раба, которым можно как угодно помыкать. Надо было сохранить свое человеческое достоинство. Я и старалась держаться так – не сдаваться, не уронить себя. И это мне помогло. Отношение ко мне было другое, даже у вохры.

Но вернусь к рассказу.

Мы поехали. Впереди тачанка с двумя конвойными, затем телега, в ней на соломе – больной, и я у него в ногах со своим узелком. Правил конвойный.

Июнь. Солнечно. Степь, высокая трава, цветы. Днем останавливались, разжигали костер, конвой варил себе. Нам с больным выдавали хлебную пайку. Затем стали меня звать: «Эй, лягпомша, иди есть с нами!» Но я брезговала. Брала только вареную картошку, делилась с больным.

Ночевали в избах. Двое конвойных и я на лавках, один, дежурный, с больным на телеге.

Когда дежурил Василий, оба других тревожились, не убежит ли больной. Я успокаивала их:

– Да там же Василий!

– Дык што Василий, так твою мать! Захрапит, и хоть выноси самого!

Несколько раз в ночь выходили проверять.

Разлив рек. Вот подъехали к реке. Тачанка переправилась легко. Но телега сидит ниже. Въехали, а вода стала заливать. Мы с конвойным приподнялись, а больной в воде. И вдруг кони поплыли! Уж как они распряглись, Бог знает! Плывут вниз по течению, а вода нас заливает. Я думаю: «Я-то умею плавать, а больной?» А он весь уже в воде, страшно перепугался, лицо исказилось от страха… Я после сказала конвойным: «Он действительно ходить не может!»

Лошади вышли из воды, их впрягли в тачанку, привязали к ней телегу и вытащили нас.

Тепло было. Мы сушились на солнце.

Больной повеселел, счастливый, что не погиб. Когда поехали, рассказал мне в тот день, за что его взяли.

Хорошо ему жилось на воле! Приезжал на маленький разъезд Транссибирской магистрали, платил какой-нибудь женщине три-пять рублей, чтобы пустила на два-три дня. Не спеша проходил мимо остановившегося товарного состава. Обходчики постукивали по тормозам, внимания на него не обращали. А он, проходя мимо состава, нюхал – не пахнет ли мануфактурой? Он по запаху чуял ткани.

А когда стемнеет, прилично одевался, с внутренней стороны пиджака подвешивал топорик, молоток, а гвозди в кармане. Находил состав на запасных путях, влезал на тормозную площадку. А там на двери в вагон есть дощечки, планочки короткие, он их поддевал топориком, они отходили, повисали на гвозде. Он пролезал внутрь, а планочки ставил на место, чтобы отверстие не зияло.

Шел по вагону. Там бывало навалено рулонов! – пройти трудно. В темноте он нюхал их, хлопок не брал. Искал крепдешин, шелка. Шелка упакованы были меньшими штуками, он брал две штуки. Затем подходил к проему, выглядывал – тихо ли? Обычно на полустанке – ни звука, тишина.

Вылезал, осторожно заделывал дыру, шел к бабе, у которой остановился, укладывал рулоны в чемоданы и утром первым поездом уезжал к своей скупщице. Та очень наживалась. Если метр крепдешина стоил девять рублей, – она давала ему рубль за метр. Торговались. Он получал деньги после того, как помогал ей нарезать куски по три и три с половиной метра. Эти отрезы она отдавала своим подручным бабам, которые их продавали на толкучках.

Из-за перекупщицы он и попался. Она его «продала». Как-то нарочно обманула в расчете. Он вернулся требовать свое, а там его уже поджидали. Он разозлился: «Я сяду, но и ты сядешь!» Рассказал о ней все, и она села тоже.

4.

Но вот и Караганда! Паровозный гудок! Впервые за несколько лет я увидела поезд. Поезд, трамвай! О, Караганда теперь уже была совсем не тем засыпанным снегом мертвым поселком, что пятнадцать лет назад! Это уже был город. Но город лагерей и ссыльных – тех, кто оседал здесь после лагерей. Только самого первого, вымершего слоя тут не было – раскулаченных…

Больницу обслуживали первоклассные врачи, они лечили и начальство и вохровцев. Лагерные начальники построили себе здесь дома, некоторые – даже с колоннами. Они разводили коров, свиней, кур, батраками были у них заключенные. Если кто заболевал в семье у начальника, приказывали профессору прийти к ним домой – посмотреть горло ребенку или полечить тещин радикулит. Лучшие профессора обслуживали их на дому.

Наши конвойные сдали уголовника в больницу. «Теперь, – говорят, – будем сдавать тебя». Меня они должны были «сдать» в лагерь. Сдали. В лагере, как расконвоированную, меня направили в гостиницу. Это был совершенно пустой барак с топчанами. На них солома и одеяла, связанные так, как вяжут половики, грубо.

Заведующую гостиницей этой звали Татьяной. Мне разрешили пойти в город. Татьяна сказала, что там даже можно купить газированную воду и мороженое. Мороженое! Сколько лет я его не ела!

Я постаралась приодеться, как могла. У меня была длинная черная юбка – подарок Панны. Я шла к выходу вдоль проволоки, разгораживающей лагерь на мужскую и женскую половины, а по ту сторону проволоки стояли мужчины, заключенные. Высыпали все, смотрят на меня, слышу восклицания: «Новенькая! Новенькая!»

Татьяна рассказала мне свою историю. Отец ее был богатый волжский помещик. Два брата – офицеры – в двадцатом году удрали за границу с белой армией, связи с Татьяной не поддерживали. При Ежове ее арестовали за отца и дали десять лет. И вдруг перед самой войной ее вызывают из лагеря с вещами. Что бы это значило? Сажают в поезд – и в Москву, на Лубянку. Здесь ее привели к самому Берии. Роскошный кабинет, портрет Сталина во весь рост. Берия за письменным столом, предлагает садиться.

– Вы такая-то?.. – и так далее. – У вас родственники за границей есть?

Татьяна клянется, что никакой связи с ними не поддерживала.

– Напрасно, – говорит Берия. – У вас какой срок?

– Десять лет.

– Ну это много! Слишком много. Теперь я вам объясню, зачем мы вас вызвали. Один брат ваш живет в Константинополе, другой скончался в США и оставил шестьдесят миллионов долларов. У него прямых наследников нет. Брат ваш может получить это наследство, только если вы приедете в США. Мы вас посадим в самолет, выправим вам документы. С вами поедут двое наших людей. Получите деньги и вернетесь.

Она стала ждать – представьте только, как волновалась! Думает: если поеду, неужели не удеру, не останусь там? Правда, они могут меня убить… Дам каждому по пять миллионов.

Ждала, ждала, а тут вдруг война. Опять ждала, а ее – в этап. Куда? Как? Ей говорят: «Приговор остается в силе». Вот она и тут.

Так вот, когда я уходила в город, Татьяна попросила:

– Можно, я возьму ваш обед? Хлеб я вам сохраню.

Я согласилась. Мой брандахлыст и кашу Татьяна съела.

5.

В Караганде я еще успела пойти к парикмахеру и сделать паровую завивку. Сколько лет я не была в парикмахерской!

Парикмахер удивился:

– Я до сих пор вас не видел! Вас прислали сюда работать?

Я не стала его разуверять. Он постарался – завил меня на славу. Я почувствовала себя человеком.

Мужчины опять высыпали к проволоке, когда я шла обратно. А я иду в длинной черной юбке, красиво завитая, голову несу высоко, ни на кого не смотрю. Один робко хлопнул в ладоши, и вдруг все громко зааплодировали, приветствуя меня.

Обратно я должна была ехать с конвоем, и меня взяли в машину с женами охраны, которые в Караганду приезжали в магазины. Они все меня разглядывали, удивлялись, восклицали:

– Ах, какая прическа! А мы не догадались зайти к парикмахеру!

Мол, мы хоть и начальство, а опростоволосились!

А я сделала из проволоки каркас и натянула на него марлю, получилась шляпка с полями от солнца, оно там сильно печет. Мы ехали в кузове грузовика без верха. Вохровец, который с нами ехал, все не мог успокоиться, озлобился на мою шляпку, все восклицал с издевкой:

– Сними ты это гнездо собачье!

Раздражало его, вероятно, что-то интеллигентское, «барское» в моей шляпе. А я возражала спокойно:

– Зачем снимать? Она никому не мешает.

Но он все свое:

– Сними, тебе говорят!

Но с головы не содрал. Со мной они обычно такого не смели, да и при женщинах, вероятно, не захотел.

Когда мы приехали, все обгорели – красные носы вспухли – и опять ахать:

– Как же это вы, Агнесса Ивановна, остались беленькой?

И это называется женщины! Даже такой вещи понять не могли – прикрыться от солнца!

Когда я уезжала из Караганды, у меня с Татьяной произошел такой разговор.

– Когда ваш срок кончается? – спросила она.

– В сентябре 1947 года.

– И мой!

И мы условились встретиться тогда. Татьяна сказала:

– Я буду вас ждать. Если меня не застанете, значит, что-то случилось.

Она ко мне привязалась, и после моего отъезда у нее было тяжелое душевное состояние. Я получила от нее письмо, потом она замолчала. Там, где мы условились встретиться, ее не оказалось, я не могла задержаться, чтобы узнать, что с ней. Больше я никогда ее не видела и ничего о ней не знаю.

НАША ЖИЗНЬ С МИРОШЕЙ

1.

Хотя мы с Мирошей уехали в Алма-Ату, а потом в Днепропетровск, но каждый год в Мирошин отпуск мы ездили отдыхать на Черное море, а потом часто заскакивали в Грозный, Владикавказ или в Тбилиси, где у Мироши было много друзей по прежней работе.

Секретарем крайкома ВКП(б) в Закавказье был тогда Берия, а заместителем полномочного представителя ОГПУ в Закавказье – Абулян.

Абулян был другом Миронова. Они вместе сражались в буденновской армии; как и Сережа, он приехал в Ростов с Евдокимовым, и оттуда они уже получили назначение в разные места Кавказа.

Характер у Абуляна был независимый, Берии он подчиняться не хотел. Ну и получилось – два властителя в одной вотчине. Берия его возненавидел.

Тогда Миронов был уже начальником ОГПУ Днепропетровской области. И тут мы вдруг прочли в газете заметку о гибели Абуляна, погиб, мол, в автомобильной катастрофе. Миронов потемнел лицом, ничего мне не сказал, но я поняла – переживает. Когда через полтора месяца мы приехали в Тбилиси, я ему сказала:

– Надо пойти к вдове.

А он мне:

– Ты сходи сама, без меня.

Были у него основания для этого. Я пошла.

У Абуляна жена была русская, рыжая, двое детей.

Я зашла в дом. Нигде никого. Двери не заперты. Детей, видно, куда-то увезли. Только старуха приживалка меня встретила, бродит по дому как тень. Палец к губам приложила, указала на спальню.

Я заглянула туда. Жена Абуляна Валентина Васильевна, вся в черном, волосы растрепаны, глаза красные, полубезумные, сидит на полу, какие-то фотографии разбросаны… Увидела меня, разрыдалась. Когда успокоилась, шепчет мне:

– Знаешь, Ага, это Лаврентий его убил… Он, он убийца! Его люди!

И рассказывает. Летом жара, они жили на даче в горах. Абулян на машине к ним приезжал. Иногда очень поздно. И вот якобы его машина столкнулась с грузовиком. Ее нашли на дне пропасти. Оба – и Абулян и шофер – искалечены до неузнаваемости. Приперли их двумя грузовиками к краю и столкнули. Или убили, а потом сбросили? Никто не видел, – темно, ночь. Люди Берии и маршрут его хорошо знали, и время, когда ездит…

Когда я Миронову рассказала про это, он предостерег меня:

– Хочешь жить, – молчи про это! Никому ни слова!

Следствие уже закончилось, все шито-крыто, никто ни в чем не виноват, несчастный случай.

Несколько лет спустя мы узнали, что семья Абуляна в Москве. Я отправилась их навестить, пришла по адресу, а там другие люди уже поселились, и никто ничего про Абулянов не знает. Это было уже тогда, когда Сталин перевел Берию в Москву и тот стал заместителем Ежова.

Абуляны исчезли бесследно.

Берия вообще недолюбливал бывших кавказских чекистов, они слишком много о нем знали.

Для Миронова перевод в Днепропетровск был повышением. Тут он был полномочным представителем ОГПУ Днепропетровской области, а в Алма-Ате – только замом. Мы жили в прекрасном доме…

Взгляд извне. Лева:

Помню старинный двухэтажный особняк, на втором этаже множество комнат для членов семьи и гостей, просмотровый кинозал, бильярдная и туалеты с ваннами в каждом крыле.

На первом этаже жил личный шофер дяди с семьей. Тут же – просторный кабинет с выходом на застекленную веранду.

Меня привезли в Днепропетровск, и я стал ходить в детский сад. Как только я похвалился в саду, что Миронов – мой дядя, передо мной стали заискивать и лебезить воспитатели, родители детей и даже сами детишки. Все почувствовали мою исключительность: еще бы – племянник могущественного человека, самого Миронова!

2.

Несколько лет после того, как мы с Мирошей уехали из Ростова, мой муж Зарницкий ждал меня и верил, что я вернусь. Через пять лет он запросил развод – хотел жениться.

Все загсы Днепропетровской области были подчинены Мироше, и он вызвал к себе на дом работника загса. Тот развел нас с Зарницким, а Миронова – с Густой (тогда это разрешалось делать заочно) и соединил нас с Сережей. Все это – два развода и брак – совершилось за полчаса.

Сереже надо было в Киев, а я всегда старалась ездить вместе с ним. Приезжаем в Киев, а слух, что мы поженились, достиг Киева раньше нас, все поздравляют. Нарком внутренних дел Украины Балицкий смеется, требует: «Свадьбу! Свадьбу!»

Все это так неожиданно было, что я даже белое платье сшить не успела. Денег нам на свадьбу Балицкий дал, ну, конечно, государственных, а каких же еще? Знаете, тогда в конвертах давали? И место для свадьбы подобрали на берегу Днепра, на даче наркомата! Чего там только не было! Сотрудники все организовали с блеском – всем хотелось повеселиться.

Только вот платье… Мне предложила одна особа свое свадебное, но ведь надеванное! И я вежливо отказалась.

Я была в светло-зеленом, отделанном золотыми пуговицами. Но это никого не смутило. Вот веселились! Все кричали: «Горько! Горько!», а когда Миронов сказал, что мы уже двенадцать лет женаты – шесть лет живем без регистрации и шесть лет у нас «подпольный стаж», то все стали кричать: «К черту подпольный стаж! И знать не хотим! Хотим, чтобы сегодня ваша жизнь начиналась! Чтобы вы были новобрачными!»

Уж очень всем хотелось, чтобы все было по-настоящему.

Я носила тарелку с рюмкой водки, и все пели: «Кому чару пить?» Я к каждому подходила, он выпивал водку, целовал меня и клал на тарелку деньги. Я снова наливала рюмку и шла к следующему.

И вот подхожу к Балицкому[2]2
  В.А.Балицкий с 1933 г. был полномочным представителем ОГПУ на Украине.


[Закрыть] – а он красивый был, высокий, статный, блондин, настоящий Зигфрид, – все пропели про чару и ждут: что-то сейчас будет? Я знала, что Балицкому нравлюсь, но тут сидела его жена – маленькая, жалкая, злая, глаз с него не спускала. И он лихо выпил водку, но меня под ее взглядом поцеловать не решился, зато на тарелку положил серебряный рубль. Тогда это была редкость.

После пира все стали кричать: «Запереть их в спальню!» – и заперли. Но я взмолилась, что Миронов только подушки коснется и тотчас заснет (он очень уставал), а я хочу быть со всеми и веселиться, и меня выпустили.

Так летом 1936 года я стала законной женой Миронова.

3.

Первая жена Мироши, Густа принимала его измены, прощала их. Она считала, что жена должна быть другом, к которому муж всегда возвращается, как в убежище, но я такой роли не хотела! Я ни в чем не хотела быть ниже него. Когда он появлялся, все говорили: «Какой Миронов интересный!» Я боялась, что будут говорить: «Он-то интересный, а жена у него – фи!» [Гримаска, презрительно сморщенный нос.] Я добилась того, чтобы здесь же добавляли: «Но и жена не хуже него!»

– Мне с тобой иной раз нелегко, – признавался Сережа, – я иной раз и распуститься бы не прочь, пуговицы все расстегнуть, а посмотрю, вижу, какая ты вся подтянутая, в полной форме, и сам подтягиваюсь, не роняю себя, чувствую – нельзя при тебе.

– Ты недоволен?

– Нет, нет, что ты! Я тебе очень благодарен.

И добавлял:

– Удивительно! Я ведь уже двенадцать лет с тобой и ни разу тебе не изменил! Как это получается, а?

И смеется.

Как получается? А получалось у нас так, что все наши отношения с начала и до конца были нескончаемо длящимся романом. Ничего будничного, привычного, надоевшего, прозаического, без конца повторяющейся повседневности! Между нами всегда была игра, тайна, как у влюбленных, только что ставших любовниками, мы и были всегда ими – влюбленными, любовниками, новобрачными.

И еще потому получалось это, что я всегда была начеку. Как же он нравился женщинам! И он любил им нравиться. Мужские дела – это было для него, конечно, главное, но успех у женщин ему льстил.

Мне передавали, как в интимной беседе среди женщин одна из них воскликнула:

– Эх, отдаться бы Миронову и умереть!

– А я не умираю, – насмешливо съязвила я.

Но ухо держала востро.

Когда из Алма-Аты мне пришлось на время уехать в Ростов – я ездила за мамой и Агулей (обычно я старалась не разлучаться с Мироновым), мне передали, помню, что он был на пикнике и парой ему была одна сотрудница – хорошенькая, личико белое, фарфоровое, волосы черные до плеч, челка. Я тут же насторожилась:

– Они уединялись? Нет? Что же они делали?

– А она доставала из корзины пироги и угощала его.

Но и это мне не понравилось. А тут как раз подошли праздники, и мы принимали гостей.

Я очень следила за своей фигурой – дай только я себе волю есть сколько захочется, и меня бы за несколько дней разнесло! Но я себе волю не давала, я всегда была полуголодная, очень придерживалась диеты, и все удивлялись моей стройности. И вот мне сшили платье, я сама сочинила фасон. Вы только представьте себе – черное шелковое (черный цвет стройнит) с разноцветной искрой, талия и бедра обтянуты косыми складками, как блестящими стрелками, вот так вот – я даже вам нарисую, таких фасонов я с тех пор не видела. Сверху облитое этими стрелками, а внизу, почти у колен, широчайшим легким воланом расходится юбка – пышная, воздушная, как сумеречный весенний туман. А сбоку большая пряжка переливается всеми цветами, как искры на ткани.

У нас было несколько человек обслуги. Мария Николаевна – она нам стряпала и всюду с нами ездила, как член семьи, я без нее не могла; Ирина – она нам приносила паек и все, что положено из специальных магазинов и столовых; горничная, которая убирала и подавала к столу; прачка, которая стирала и гладила и помогала другим, когда не было стирки. А тут еще мама приехала.

Они все любили меня одевать. Бывало, затянут, где туго сходится, застегнут, а потом смотрят и восхищаются. И мама хоть и сдержаннее их была, но перед той вечеринкой не выдержала:

– Ну ты сегодня всех затмишь!

Что мне и надо было. Затмить! Затмить всех, смести, как пыль, всех, кто хотя бы пытается стать мне соперницей.

И вот я появилась в этом платье среди гостей, и все взоры – на меня, а она – та сотрудница со своей черной челкой и фарфоровым личиком – с подругой под руку в простой белой кофточке, в юбочке… Ну куда, куда тебе равняться со мной? Я только в залу прошла – и ее не стало. Миронов воочию убедился, что такое я и что такое она.

А окончательно ее добили валенки.

Миронов, помню, как-то сказал мне с удивлением:

– Ага, ты представь себе – З. пришла ко мне в кабинет в валенках.

Это было для него диво! Зачем она к нему приходила, я и спрашивать не стала – поняла, валенки эти отбили у него всякий интерес, если он у него и был. Вы бы видели его выражение! Он говорил мне об этих валенках, как о чем-то непристойном, неприличном, так я его приучила понимать, ценить, на какой высоте женщина должна себя держать. Валенки… Со мной он такого никогда не видел, и он понял: З. – простенькая, серенькая, дешевенькая – так она себя уронила.

Были у меня острые моменты и в Днепропетровске.

Я пристрастилась играть в покер. Ко мне приходили Шура Окруй и Надя Резник. И когда Миронова не было, мы коротали вечера за покером. А тут опять у нас вечеринка.

Надя, надо отдать ей должное, тоже умела держать себя на высоте. Она была блондинка, и на ней васильковое платье, ей очень шло. Я не могла этого пережить. Голубой – это мой цвет. Мне – шатенке – он шел чрезвычайно. И вот один сотрудник помог мне обменять в торгсине кофейный креп-жоржет не на васильковый, нет, – на бледно-голубой, этот оттенок шел мне еще больше василькового.

В Днепропетровске у меня была портниха – волшебница. Тут уж она сочинила фасон. Сверху от талии две легкие складки, они разлетались при ходьбе, как у греческой богини победы Ники.

Стол был накрыт изысканно, каждый прибор окружен цветами. И я царила за столом, но после трапезы вдруг вижу – Миронов и Надя уединились на диване в дальней комнате, и все время у них какой-то разговор оживленный… Я прошла раз, прошла два, складки юбки развеваются, как ветер, как голубой воздух, я как будто и правда лечу, как Ника. А Мироша словно меня не видит.

Тогда я сняла отводку телефона и поставила его у себя в спальне, а другой, основной телефон остался около Нади и Миронова. Я позвала Марию Николаевну и говорю ей:

– Пожалуйста, скажите Наде по телефону, что ее срочно вызывают домой.

Надя взволновалась.

– Что случилось? Как? Почему?

Но горничная уже принесла ей пальто и шапку. И Надя ушла.

Через небольшое время телефонный звонок, Надин голос – возмущенно:

– Что это за розыгрыш?

Я – холодно:

– Надо уметь себя вести в чужом доме. – И повесила трубку.

Но вот гости разошлись, мы с Мирошей направились в спальню.

– Ты знаешь, почему Надя ушла? – спрашиваю его.

– Нет, а что?

Я и рассказала ему, как ее спровадила. Он расхохотался в восторге:

– Так ты ее спровадила? Так и выпроводила? Вот так Ага!

Несколько дней прошло. Надя не показывается. Я ей звоню как ни в чем не бывало:

– Что ты давно не заходишь? Что сегодня делаешь? Скучно… Приходи на покер.

А она обрадовалась, тотчас пришла – и ни слова о происшествии… Но на Миронова больше не заглядывалась.

Так я за него боролась, чтобы мне одной-единственной царить в его жизни.

4.

Когда мы жили в Алма-Ате, не только в Казахстане вымирали сперва раскулаченные, потом казахи, но и на Украине был голод. Про это я, конечно, не знала, потому что у нас было все. Я узнала только от Лены. Я написала ей письмо: что тебе прислать? Я могу выслать шелк, чулки, платья… А она мне отвечает по-русски, то-се, а среди письма фраза по-гречески (отец научил нас читать и писать): «Одежды не присылай, пришли лучше еды». Но, знаете, сытый голодного не разумеет, и я не придала значения, говорю маме небрежно: «Ты там собери что надо…» Мама была простая женщина, но жизнь она хорошо понимала, а тут еще кто-то с Украины приехал. «Да что вы, – говорит, – там настоящий голод!» И как раз какие-то сотрудники туда ехали поездом. Мы и послали срочно, что под руку тогда подвернулось, – мешок муки, пшена, картошку…