Текст книги "Агнесса"

Автор книги: Мира Яковенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ну что же, – сказал он, – будем венчаться.

Он не протестовал, я уже знала, что его отец – священник. Мне в поезде об этом рассказал «поросеночек». Я тогда удивилась, я думала, он еврей.

Со свадьбой надо было очень спешить, потому что начинался пост, а в пост не венчают.

Была масса хлопот, готовились к свадьбе, украшали нашу комнату. Всюду стояли цветы – осенние хризантемы. А над брачной кроватью – персидский ковер Абрама Ильича.

Накануне расписались мы в каком-то темном, мрачном, казенном здании. Нам выдали справку, что в ростовской книге записей актов гражданского состояния мы зарегистрированы как муж и жена.

На другой день – венчание в церкви. Перед венчанием мы с Леной поехали в особняк к Ивану Александровичу. Я заглянула в шкаф, а там сложены разнообразные торты, пироги. Это соседки напекли нам на свадьбу. Ивана Александровича все любили.

Соседки пришли спрашивать, есть ли у меня скатерть. У меня была, но только одна. Я сказала, что есть простыни (опять я подумала: как хорошо, что мама позаботилась о приданом!). Моими простынями и накрыли столы. Правда, потом они все оказались в пятнах, но в китайской прачечной их отстирали. (Были у нас тогда китайские прачечные, как там хорошо стирали!) Иван Александрович сказал мне:

– Ага, я пригласил парикмахера, он вас причешет.

Парикмахер опаздывал, мы нервничали, я уже была в предвенечном платье. Наконец он пришел. Он мне сделал прекрасную прическу – крупные локоны, вокруг головы венчик из крупных кудрей. Волосы у меня были тогда каштановые, густые, блестящие – не то что сейчас.

Меня парикмахер завил, начал завивать Лену (она была по моде коротко стрижена), но тут пришел Зарницкий:

– Нужно ехать, пора!

Лена изумилась:

– А как же я?

Она именно изумилась, так как всегда привыкла быть главным лицом. Иван Александрович извинился:

– Вы уж извините, Леночка, но время назначено, опоздать туда нельзя.

Лена надулась, но пришлось ей ехать недозавитой.

Батюшка венчал сразу три пары, водил нас вокруг аналоя, в церкви пели: «Исайя ликуй!»

Потом – свадебный ужин в большом зале особняка. Было шумно, весело, много ели, пили; не всегда удавалось попробовать такие блюда. Двенадцать часов ночи, потом – два часа, четыре, а свадьба все не расходилась. Пили, танцевали, кричали нам: «Горько!» Я страшно устала. Иван Александрович понял это. «Пойдемте?» – осторожно предложил он мне. Мы пошли к себе в комнату, а там дышать нечем – столько цветов понаставлено! Нас проводила Лена, потом ушла.

Вот вы мне говорили об индийской книге «Кама сутра», как там предписывается мужчине в интимные минуты следить за выражением лица женщины и ласкать ее так, чтобы и ей было хорошо, тогда ему будет еще лучше.

Так вот я вам расскажу об Иване Александровиче… хотя он «Кама сутру» и не читал.

Мы остались вдвоем в комнате. Я увидела себя в зеркале – бледна, как смерть. «Прилягте», – сказал Иван Александрович. Постель была разобрана: новые чистые простыни, привезенные мной, старого одеяла не видно – на нем сияющий белизной пододеяльник. Я сказала:

– Прилягу, но с одним условием, что я буду спать здесь, а вы – вот там. – И указала место у двери.

Он засмеялся:

– Хорошо!

– И отвернитесь, пока я разденусь!

Он послушно и весело соглашался на все. Отвернулся, я легла в кровать. Сердце стучало у меня, как молоток.

– Я очень прошу вас, накапайте мне валериановых капель!

Он подал мне, укрытой до подбородка, стакан с валериановыми каплями, я выпила. Я очень устала за день. Приготовления, венчание, пир, но главное – я весь день волновалась, ожидая вечера, ночи. Я была девушка, тайное, что меня ожидало, не выходило у меня из головы.

За столом я все пила вино, чтобы набраться смелости. Иван Александрович говорил мне: «Не пейте!» А я не слушалась, пила и пила. И вот сейчас сердце стучало. Но – выпила капли, повернулась лицом к стене и – поверите ли – сразу заснула, да так крепко, словно в яму провалилась.

Проснулась – светло! Соседи уже ходят. Посмотрела – я одна на кровати. Иван Александрович на стуле у двери. Я подумала сперва – вот хорошо, а потом: как же так, ведь это наша брачная ночь!

Встала и на цыпочках подошла к нему в длинной своей рубашке. Это была купленная на толкучке старинная рубашка, вся в кружевах-воланах, на плечах – розовые банты. Я ее надела под свое подвенечное платье, розовые банты эти нет-нет да и выглядывали из-под моего декольте, и Лена поправляла… даже в церкви.

Подошла, смотрю – спит. Нет, не спит! Глаза тотчас открыл, смеется. Тогда я его быстро поцеловала и – назад в постель. Это было приглашение. Он ему последовал. Сел на край кровати, стал обнимать, целовать, сперва осторожно, затем все пылче, страстней. Потом он вспоминал: «Я тебя обнимаю, а под руками все кружева, кружева, одни кружева, тебя за ними не найдешь!»

Соседи деликатничали, не беспокоили. Но в двенадцать часов дня не выдержали, постучали в дверь:

– Вы живы ли там?

Мы вышли к столу. Я надела черное платье с золотой вышивкой. Шею закрыла золотистой вуалеткой, чтобы не видны были следы поцелуев.

4.

Когда я готовила приданое и уехала к Зарницкому, Абрама Ильича не было в городе. Это было для меня большим облегчением. Он вернулся после моего отъезда. Конечно, ему тотчас донесли, что я вышла замуж.

Он пришел к нам. В кухне был Пуха.

– Здорово, парнишка, – сказал Пухе мрачный Абрам Ильич, но не остановился, а прошел к соседям, вероятно, хотел проверить, верны ли слухи.

Соседи ему и сказали про персидский ковер. Вышел от них.

– А Мария Ивановна дома?

– Дома.

Он постучал, открыл нашу дверь.

– Здравствуйте, Мария Ивановна, нам надо с вами рассчитаться. У нас с вами одно дельце не закончено.

А мама ему в истерике (денег у нее, как всегда, не было):

– Я вам все верну! Все отдам! Только сейчас у меня ничего нет! Я достану денег и верну!

Но вдруг нашла выход, все повернула, успокоилась:

– Отдам, конечно, хотя вы ходили к нам целый год пить чай, и я вас кормила в такое трудное время, все это тоже чего-то стоит! Но я вам отдам…

Абрам Ильич:

– Не надо. – И вышел.

Много спустя, уже после войны, Таня Капланова встретила Абрама Ильича в Москве. Ехала в трамвае, и вдруг какой-то пожилой полный мужчина ее спросил:

– А вы, случайно, не бывали в Майкопе?

– Бывала. Я оттуда.

– То-то я вроде вас узнал. А вы там Аргиропуло не знали?

– Как же, знала.

– Кого же из них?

– Всех, всю семью.

Он назвался. Таня вспомнила. Стал расспрашивать обо мне. Спросил:

– А как ее фамилия сейчас?

– Миронова.

– Миронова? А почему не Зарницкая?

– Они с Зарницким разошлись.

Он возликовал:

– Я так и знал! Я это говорил! Я предчувствовал! А знаете, крепко зацепила меня тогда эта Агнесса Аргиропуло.

Стал рассказывать о себе: женат, дети, заведует рыбным магазином на Сретенке.

– Приходите, когда вам что-нибудь будет нужно, вызовите заведующего – меня.

Таня как-то зашла, вызвала. Он взял ее сумку, ушел, вернулся, а в сумке – чего только нет! И балык, и икра, и крабы-консервы. И говорит:

– Платите в кассу один рубль восемьдесят копеек.

Она была у него еще раз, и опять все повторилось. Потом она сказала мне:

– Пойдем со мной?

Я оторопела:

– Да ты что, с ума сошла, что ли?

5.

Да, балык… Помню, нам с Иваном Александровичем балык этот осточертел. Это была огромная рыба. Кто-то из подчиненных подарил ему копченый балык. Мы подвесили его в кладовке, где хранили уголь. Он оказался выше моего роста. Я отрезала от него каждый день нам с Иваном Александровичем и другим, а балыку все конца не было. С него стекал жир, и пол под ним был жирный.

Балык этот, хоть и надоел, был нам очень кстати. Я ничего не умела делать, была бесхозяйственна, не помню, как мы и питались. Потом приехала к нам жить мама, ну тогда дело пошло.

А вскоре в Ростов перебралась и Лена. Вот как это случилось.

Ее любил Вася Гончаренко. И она его любила. Вася был очень способный человек. Прекрасно рисовал, пел. У него был красивый баритон. Он иногда выступал в концертах. И вот однажды ему привелось петь дуэт с девушкой-сопрано. Лена сидела в зале, ей показалось, что певцы держат себя слишком интимно. Она тотчас вспылила, возненавидела его, решила с ним порвать, просто-напросто яростно приревновала, – она ведь была по характеру собственница. Она бросила все в Майкопе и приехала ко мне в Ростов.

В Ростове в нее влюбился красивый интересный человек, начался роман, но возлюбленный этот тоже чем-то рассердил Лену, что-то сделал не так, и она с ним порвала.

А он хотел помириться. Помню, я встретила его на улице, пригласила к нам, он встрепенулся, посветлел.

– Это Лена поручила вам меня пригласить?

Мне пришлось признаться, что нет.

Тогда, после ссоры, она тотчас вышла замуж за инженера Сухотина, может быть, назло. Сухотина она не любила. Но он был хорошо обеспечен, и Лена могла красиво одеваться, блистать.

Сухотину было тридцать шесть лет, Лене немногим больше двадцати. От него она родила сына – Борю.

Боре было одиннадцать месяцев, когда как-то наедине с Леной я завела откровенный разговор на интимные темы. И вдруг Лена сказала:

– Вот уже больше года, как у меня нет мужа. Я и прежде замечала, что он глотает какие-то пилюли, а теперь, вероятно, и они не помогают.

Она говорила с раздражением и презрением.

А тут как раз в Ростове появился Вася Гончаренко, может быть, он и приехал из-за Лены. Вася начал к ним ходить, они стали жить втроем. Лена забеременела, сделала аборт. Вася возмущался.

Сухотин его ненавидел – тайно, не показывая Лене: не смел. Когда приходили гости, Вася пел, аккомпанировали Лена или я (нас всех в детстве учили музыке). Вася поет, а Сухотин прикроется, бывало, газетой, будто читает, но, если я прохожу мимо, шепнет мне:

– И когда это он выть перестанет? – И опять закроется газетой.

Сухотин был очень рассеян. Прощаясь, целует дамам руки. Зарницкий иной раз протянет руку, он и ему поцелует. Как-то всыпал в чай вместо сахара соль. И пьет, не замечает. Лена с раздражением:

– Что ты пьешь, это же солоно!

Может быть, он весь был в своей работе – дома всегда обложится книгами, иностранными техническими журналами. Он был хороший инженер. Его обвинили во вредительстве, арестовали, осудили, послали в лагерь. Лена, надо отдать ей справедливость, исправно посылала ему посылки.

Она не была меркантильной. Наоборот, она была непрактичной, иногда могла расфукать и расшвырять все сразу. Она была щедра, ничего не жалела для тех, кого любила.

После ареста Сухотина спустя какое-то время Лена вышла замуж за Васю. От него у нее родилась дочь Ника.

6.

Хотя я была бесхозяйственна и ничего не умела делать, но, когда мы поехали к родителям Ивана Александровича знакомиться, я очень старалась помогать им по хозяйству. Это я настояла, чтобы мы к ним поехали. Иван Александрович избегал, не хотел общаться. Он ведь был начальник штаба Северо-Кавказских пограничных войск. И ему никак не хотелось афишировать, что он сын попа. Еще хуже – во время голода в Поволжье писали во всех газетах о больших богатствах церкви, утаенных попами, о том, что попы не хотят их дать голодающим, и там упоминалась фамилия его отца. Все это была ложь, но в газетах писали, и Ивану Александровичу это могло испортить карьеру. И он не поддерживал с родителями никакой связи.

А я настояла. Как же так – родные отец и мать, братья, сестры, а он – старший сын – ничего о них даже не знает! Иван Александрович делал всегда все, что я захочу, ни в чем мне никогда не отказывал. И мы поехали под Ленинград, в Мурино, где жили тогда его родители.

У отца был приход в муринской церкви. Семья большая, много детей, среди сестер и братьев Ивана Александровича были еще совсем маленькие.

Помню, как хорошо нас встретили. Отец был рад, тронут, счастлив, мать от радости расплакалась. Иван Александрович тоже был счастлив, ему очень хотелось, чтобы я понравилась его родителям.

В самый первый день нашего приезда я услышала через открытое окно (я играла в саду с младшими детьми), как он в комнате расхваливал меня:

– Знаешь, мама, она все может, все умеет, у нее такие ловкие руки! Теперь стали модны туфли с бисерной пряжкой, так она сама сделала эту бисерную пряжку и лучше, чем в магазине. Ты только подумай! А вязаная шапочка с кисточкой, она сама связала такую, и даже кисточку эту! Это же очень хитрое дело!

Мне и самой хотелось им нравиться, я все старалась чистить, убирать в доме. Помню, стала подметать одну из комнат, а сестра Ивана Александровича и говорит мне:

– Не надо, тут у нас не метут, это у нас «медовая комната», мы в ней только вытираем мокрым.

Я им понравилась, и не только потому, что старалась. Они уже не чаяли увидеть сына, а я им его вернула.

После убийства Кирова их выслали. Тогда арестовывали, высылали, расстреливали в Ленинграде всех «бывших»: дворян, попов, всех, кто был «подмочен». В эту волну попали и они.

7.

Иван Александрович хотя до меня не встречался с родителями, но не скрывал, что он попович. К нему назначили инспектора – Фриновского. Фриновский Михаил – лицо широкое, как блин, глазки маленькие, жесткие – был не промах насчет вещей. Иван Александрович недоумевал, что это за люди – все берут, все тащат, совсем не то, что прежние товарищи Ивана Александровича, да и сам он, который спал до моего приезда на рваной простыне.

У Ивана Александровича в кабинете стоял прекрасный письменный стол на львиных лапах, из реквизированных конечно. На столе – ценный хрустальный письменный прибор. Иван Александрович, бывало, и внимания на них не обращает – ну поставили ему на рабочее место, и пускай. Фриновский пристал к нему – подари мне этот прибор. Иван Александрович отдал с недоумением. Потом и письменный стол перекочевал к Фриновскому.

– Знаешь, он метит на мое место, – сказал мне Иван Александрович.

Но Фриновский делал вид, что заботится о нас.

– Что вы ютитесь в коммуналке? На третьем этаже освобождается очень хорошая отдельная квартира. Там живет Петрякин, его снимают с работы, он уже знает. С квартиры сселим, – он усмехнулся с видом вершителя судеб, – вот вы и займете вакантную. Приходите посмотреть.

Непонятно как-то было – при еще живущих хозяевах, но Фриновский уж так пристал, так настаивал, утверждая, что все равно кого-то вселят. И мы пошли.

Сперва заглянули к Фриновским на второй этаж. Жена его встретила нас недоброжелательно, мне это не понравилось… Я говорю потом Ивану Александровичу:

– Ты думаешь, мы получим эту квартиру? Ни черта мы не получим!

Так оно и вышло. Зарницкого сняли, Фриновский – на его место, а квартира – ну какое снятый с должности, разжалованный Иван Александрович имел на нее право! Мы и из особняка ОГПУ выехали, сняли две комнаты в другом районе.

Еще когда Зарницкий был начальником штаба, Фриновский пытался ухлестывать за мной. Как-то Иван Александрович уехал в командировку, Фриновский его замещал в штабе. Я пошла просить билеты в театр (нам их давали в штабе). Пришла, Фриновский чуть не расшаркался – сейчас, сейчас принесу!

И вернулся, да не один, а с Коганом, билеты мне вместе принесли, оба заигрывают, маслеными глазками меня так и сверлят.

– Мы к вам чай пить придем!

Я отрезала:

– Нет, я без мужа никого не принимаю!

А затем он – ряшка толстая – сел на место Ивана Александровича. Да он с самого начала все знал, что сядет, знал, что Иван Александрович – попович, что снимут. Донесения, вероятно, делал такие, чтобы опорочить, неблагоприятные, а сам мысленно руки потирал: «Скоро я на его место!» – и поигрывал с нами, как кошка с мышкой.

Или все-таки неудобно ему было, он и лебезил, угодничал, чтобы впечатление было – я, мол, ни при чем, я всей душой!..

О Фриновском я вам еще много порасскажу.

^{Агнесса с Зарницким, 1923 год}

8.

Иван Александрович пошел работать в милицию. Черная форма, красные околышки. Это было совсем не то, что в Красной Армии. Как бы на много ступеней слетел вниз: и форма не та, да и не так почетно. Но хоть работа была не опасная. В то время было много бандитов, но арестовывать их, «брать» Иван Александрович не ходил. Ему поручили всю писанину, ну почти как начальнику протокольного отдела, что ли…

Приехала к нам из Майкопа Верочка, уже взрослая девушка. Мы были дружны семьями. Прежде, когда папа был управляющим магазинами, Верочкин отец служил там старшим приказчиком. Верочка прекрасно играла на рояле, очень хорошо пела. Приехала в Ростов совершенствоваться по фортепьяно и по вокалу, брала уроки у наших знаменитых преподавателей.

Взгляд извне. Верочка:

У меня в Ростове было два учителя, я брала платные уроки, из дому мне дали на это деньги. Я жила у Агнессы и вносила свою долю. Я прожила у них три месяца.

Они жили тогда небогато, помню, когда Агнессе удалось купить где-то черный крепдешин, это был настоящий праздник, она в восторге писала подругам в Майкоп об этом крепдешине и о том, что она из него сошьет.

Иван Александрович работал в милиции писарем, но он вообще хотел уйти со всякой военной работы и поступил на курсы бухгалтеров. Занятия были вечерние. Агнесса тоже туда поступила, но Иван Александрович кончил, а она – нет, терпения не хватило. Она иногда где-то работала, потом уходила. Работать ей казалось скучно.

Иван Александрович был очень пунктуален, очень собран, аккуратен. Помню, как я удивилась, когда однажды увидела его записную книжечку, а там было: «Верочке – 5 коп. на трамвай, Марии Ивановне – 10 коп. на свечку…» и т. д.

Я удивилась, что он досконально учитывает такие мелочи, записывает. Может, он был скуп? Не думаю. Просто, наверное, бюджет у них был так напряжен, что ему с трудом удавалось сводить концы с концами, балансируя на этих копейках.

Он был высокого роста и еще довольно строен, но начал полнеть. Старался поменьше есть, больше двигаться. Это было нелегко: и есть хотелось, и работа сидячая. Помню, бывало, он перед зеркалом затягивает свой милицейский ремень, тянет, тянет и – победа! Наконец-то затянул! Сошлось! Ликует…

– Верочка, я сегодня на следующую дырочку дотянул!

Вечерами, когда не было занятий на курсах, мы ходили гулять по улицам. Иван Александрович в центре, мы с Агнессой по бокам – он вел нас под руки. Он был в милицейской форме, и никто не смел к нам приставать.

Мы шли по вечерним улицам Ростова. Из подворотен нет-нет да и показывались проститутки, высматривали клиентов. Агнесса все время оглядывалась на них – уж очень ей было интересно.

С Иваном Александровичем, мне казалось, живут они душа в душу. Агнесса, бывало, все вокруг него ласково воркует: «Муша, Муша!» – так она его называла с нежностью.

И вдруг она с заговорщическим видом сказала мне:

– У меня есть к тебе секретная просьба. Отнеси, пожалуйста, письмо в гостиницу и там отдай его в пятнадцатый номер Ми-ро-но-ву. Запомнила? Но никому ни слова, хорошо?

Я, конечно, обещала молчать, но мне это было так странно, так неловко, так непонятно, я идти никак не хотела, страшно стеснялась. Но Агнесса меня уговорила. Адресата, к моему счастью, не оказалось (а то бы я сгорела от неловкости), и я отдала письмо швейцару, чтобы тот передал.

Лена уже тогда жила в Ростове, но как бы в пригороде, в деревне, за пустырем – Нахичевань. И вот раз Агнесса сказала, что пойдет ночевать к Лене, и ушла… И вдруг вернулась в два часа ночи. А я уже после этого письма в гостиницу начала все понимать и очень волновалась. Сейчас, думаю, все проснутся и догадаются, что она была не у Лены. Но ничего. Утром она сказала, что задержалась у подруги и побоялась идти к Лене через пустырь, поэтому и возвратилась домой. Все поверили без малейших сомнений, только мне она лукаво подмигнула, и я поняла, что мои тревожные догадки верны.

Как же я волновалась, что вот-вот что-то откроется, и будет скандал, и будет так стыдно, так стыдно! Но ничего не открылось.

9.

Иван Александрович работал в милиции, а затем ему сказали: у вас высшее образование, вы человек знающий, толковый. Лучше вам пойти в промышленность, у нас не хватает грамотных людей.

И послали его на обувную фабрику заместителем директора. Но фактически директором был он, всеми делами вершил, потому что в директорах там был малограмотный выдвиженец, который ничего не понимал, ничего не делал, только шумел и ругался матом.

Вскоре Иван Александрович стал приходить очень мрачным. Наш ге-ни-аль-ней-ший [с презрением и ненавистью – это Агнесса о Сталине] тогда начинал кампанию против вредителей и саботажников. Обнаружили «вредительство» и на обувной фабрике. Нашли какие-то сопревшие кожи и тут же состряпали дело. Якобы кожи опрыскали каким-то раствором, способствующим гниению, и дали им залежаться, а лаборатория делала фальшивые анализы – признавала годным то, что не годилось.

Обвинили во всем Ивана Александровича и с ним еще нескольких человек. Лет через пять они ни минуты не пробыли бы на свободе с таким обвинением, но тогда еще были другие времена, и их до суда не арестовали.

Главным «вредителем» сделали Ивана Александровича. Ну, конечно же, беспартийный, попович, с отцом связь поддерживает – как же не вредитель!

Назначили суд. Иван Александрович на работу не ходил, сказал нам с мамой: «Десять дней меня не трогайте». Десять дней оставалось до суда.

Он сел за стол, обложился бумагами, справками, отчетами и все десять дней готовился защищать себя и других на суде. Ему разрешили защищаться самому. Он был очень аккуратен, собран – Иван Александрович. Все бумажки подобрал, разложил, распределил, рассортировал.

И вот суд. На скамье подсудимых Иван Александрович и его сослуживцы. Иван Александрович подтянутый, чисто побритый, в полувоенном, держится прямо. Один вид его сразу производил впечатление.

Допрос. Судья спрашивает имя, фамилию, кто отец… Иван Александрович прямо, громко:

– Поп!

Заметьте, не «священник», а «поп» – четко, мне показалось, с вызовом, а может, наоборот, на их языке – не прятаться за форму, не смягчать.

Сперва обвинение. Всякого бреда накуролесено. А «свидетели» подтверждают.

Иван Александрович просит слово. Дали.

– Разрешите зачитать справку?

Читает официальную бумагу. Он, Зарницкий Иван Александрович, зачислен на фабрику в мае 1927 (или 1928?) года. А кожи-то прогнили раньше!

Крыть нечем. Сразу весь бред этот, что обвинитель и свидетели несли, бит. От него и перышка не осталось.

Впечатление в зале!

Судья:

– Подшить к делу!

Потом начали про лабораторию, какие там липовые анализы делали, безграмотные; все это, конечно, клонят к саботажу и вредительству. Но Иван Александрович опять:

– Разрешите зачитать?

В зале сразу все стихло – уже ждут с напряжением, как он сейчас «отбреет». И верно. Зачитывает Иван Александрович свой приказ – четко, кратко. Приказ зам. директора, в котором камня на камне не оставляет от работы лаборатории: анализы такие-то и такие-то сделаны неквалифицированно, то есть понимай – халтура, безграмотно, попросту липа. И в результате такие-то и такие-то недочеты. В конце его, Ивана Александровича, заключение: переменить весь стиль работы, анализы делать строго, объективно (то есть не давать то, что в лагере у нас называлось «туфта»).

Судья:

– Подшить к делу!

И пошло. Обвинение – ушат лживой грязи. Иван Александрович – официальный документ, точный, четкий. И вся эта грязь, сразу всем видно, – сплошная ересь. Впечатление – как в театре или на ринге. В зале уже с нетерпением ждут, как будет Иван Александрович парировать, ждут, затаив дыхание, знаете, как выхода сильного актера или борца, ждут эффекта. А Иван Александрович – ну я просто любовалась! – само воплощение разума.

Так бил их Иван Александрович три дня, пока длился суд. Голос спокойный, официальный, не громкий, но, как скажет, – сама истина. В зале тишина.

Остальные подсудимые в первый день пришли небритые, опустившиеся, хвосты повесили, еле чего-то бормотали. Но по мере того, как Иван Александрович разрушал одно обвинение за другим, они головы подняли, приободрились, и уже на следующий день все были побритые, хорошо одетые, головы держат прямо.

И всем уж ясно, что сопрели кожи и прочее по вине директора, его разгильдяйства, халатности, невежества. Но его и не подумали обвинить – выдвиженец! Пролетариат! Разве он может быть вредителем? И подозрение на него не пало. А что невежество, так ведь это понятно, оправданно – пролетарского происхождения, «академиев»-институтов не кончал – где же ему было знаний-то набраться?

Но симпатии уже с первого дня были на стороне подсудимых, и когда суд их оправдал, в зале загремели аплодисменты.

Судья улыбнулся Ивану Александровичу, а затем и мне. Он меня с первого дня заметил, проследил взглядом, как Зарницкий переглянулся со мной после первой же победы.

Я преклонялась перед силой разума Ивана Александровича.

Но когда я с восторгом рассказала Мироше о суде, он вдруг нахмурился, словно его стегнули.

– И я мог бы так! – сказал он самолюбиво.

Но сейчас я вам расскажу о Мироше.