Текст книги "Сеченов"

Автор книги: Миньона Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

3

Но и в другой академии не пришлось долго оставаться.

Иван Михайлович страшно тосковал без Марии Александровны. Только и забывался в своей лаборатории, за любимым делом, в кругу любимых учеников.

Иногда по вечерам он заходил к Бокову и даже заставал его дома, что теперь довольно редко случалось с Петром Ивановичем.

Человек не может долго питаться безответной любовью. Тем более такой человек, как Петр Иванович Боков. Одним словом, доктор Боков влюбился. Любовь эта была не такой сильной и глубокой, как к Марии Александровне. Но достаточно глубокой, чтобы предложить своей возлюбленной связать с ним судьбу, настолько сильной, что Петр Иванович решился на рискованный шаг и увез ее из дома законного мужа. Боков твердо знал, что Чернышевский на его месте поступил бы точно так же: Татьяна Петровна – новая любовь Бокова – была бесконечно несчастлива в супружестве.

И вот в один из зимних дней 1869 года над головой статс-секретаря Государственного Совета Измайлова разразился неслыханный скандал: его жена, урожденная баронесса д'Альгейм, бежала с лекарем Боковым.

Измайлов метал громы и молнии, чуть не с полицией искал беглецов. Но Боков надежно запрятал баронессу в одном из московских переулков, и бешенство Измайлова не нашло себе выхода. Заручившись рекомендательным письмом от Боткина, Петр Иванович довольно скоро приобрел в Москве обширную врачебную практику.

У Сеченова сжалось сердце, когда он узнал об отъезде Бокова. Надо же, чтобы как раз теперь Мария Александровна на три года отбыла за границу! О разводе он, конечно, не стал бы разговаривать – вряд ли она когда-нибудь согласится на эту гнусную процедуру. Но ведь теперь можно было хоть поселиться вместе, пренебрегая сплетнями. Настроения так называемого общества переменчивы, как погода: быть может, сейчас, когда сам Боков открыто пошел на разрыв с женой, общество перестанет осуждать Марию Александровну.

После ухода Якубовича из Медико-хирургической академии Сеченов остался там единственным физиологом и весь курс лекций читал один. Из-под пера его одна за другой выходили научные статьи – что ни статья, то прибавление к прежним открытиям. Писал он их и со своими учениками, всячески при этом стараясь сгладить свою роль и выдвинуть молодого талантливого ученого. Авторитет его возрос необычайно, он был уже избран почетным членом С.-Петербургского университета. В числе новых работ одна была наиболее интересной: об электрической активности мозга – первый случай применения электрофизиологического метода в оценке состояний центральной нервной системы.

Жить в Петербурге стало веселее: приехала Суслова с мужем Эрисманном, и, кроме традиционных боткинских суббот – теперь уже на новой, вместительной картире у Пяти Углов, – Сеченов частенько бывал у них.

Очень хотелось повидаться с Мечниковым, чутким и умным другом, но Мечников в то время находился в Италии, куда повез свою больную жену.

Когда в Медико-хирургической академии открылась вакансия на только что организованную кафедру зоологии, Сеченов и Зинин предложили кандидатуру Мечникова.

После знакомства в 1865 году Сеченов виделся с Ильей Ильичом дважды: когда Мечников в 1867 году защищал в Петербургском университете магистерскую диссертацию, и в Граце, куда Илья Ильич заезжал на несколько дней по пути на Средиземное море. Этих двух непродолжительных встреч оказалось достаточно, чтобы два замечательных человека, два выдающихся ученых сердечно привязались друг к другу.

«Мы провели несколько дней в постоянном общении, – пишет Мечников о своем пребывании в Граце, – причем становилось все более очевидным, что мы пришлись друг другу по душе».

Еще в 1867 году Сеченов предлагал профессору Глебову пригласить Мечникова в Медико-хирургическую академию на место прозектора при кафедре сравнительной анатомии – тогда Мечников был еще только кандидатом наук, и его будущая работа не определилась.

В письме к Глебову Сеченов писал:

«…Его сочинения показывают отличные дарования и прилежание к наукам (никто не станет спорить, что доказательств в пользу того и другого у г. Мечникова несравненно больше, чем у другого конкурента)…»

Письмо это осталось без последствий, и в апреле того же года Мечников уехал в Одессу, где был избран доцентом зоологии в Новороссийском университете.

Через год Мечников перевелся в Петербургский университет. Женился на племяннице профессора Бекетова, Людмиле Федорович, и вскоре уехал с ней за границу.

Положение Мечникова в университете было непрочно. Целый ряд видных профессоров собирался привлечь на его место своего кандидата, профессора зоологии Казанского университета Н. П. Вагнера.

Кроме того, жалованье Илье Ильичу платили маленькое; болезнь жены, поездка для ее лечения за границу требовали денег, и материальные дела Ильи Ильича были отчаянными.

Сеченов решил написать Мечникову, что университетские профессора были бы рады его уходу с кафедры зоологии и вообще из университета, и предложил ему занять освободившуюся после выхода со службы академика Ф. Ф. Брандта кафедру в Медико-хирургической академии. Мечников с радостью согласился.

Сеченов и Зинин выдвинули Мечникова, группа других профессоров – прозектора академии А. Брандта, сына и ученика знаменитого академика. Этот единственный конкурент Мечникова, по сути дела, не мог даже быть его конкурентом, настолько незначительным он был ученым: диссертация, три небольшие статьи и заметка – вот и весь вклад А. Брандта в науку. Тогда как Мечников к тому времени опубликовал более двадцати работ, сделал массу важных и интересных открытий, особенно в области эмбриологии и отчасти анатомии низших животных.

Все это было отмечено специальной комиссией, которой поручили рассмотрение ученых трудов обоих кандидатов.

В комиссию входили виднейшие профессора академии: Зинин, Грубер и Равич; заключение их было более чем благоприятным для Мечникова.

«Статьи г. Мечникова настолько превосходят статьи г. Брандта числом, трудностью исполнения, полученными результатами и научным значением, что между ними не может быть никакого сравнения.

Статьи г. Брандта достаточны, чтобы служить основанием для оставления его пока на занимаемом месте.

Статьи же г. Мечникова важны настолько, что заставляют добиваться приобретения его Медико-хирургической академиею на место профессора».

После такого заключения конференции Медико-хирургической академии ничего уж не оставалось делать, кроме как баллотировать кандидатуру Мечникова на место ординарного профессора.

Баллотировка состоялась 15 ноября 1869 года. А на другой день Сеченов писал Мечникову:

«Пишу вам, милый, добрый, хороший Илья Ильич, со страшно тяжелым чувством: с одной стороны, я все-таки чувствую себя перед вами виноватым, что втянул вас в дело, которое кончилось неудачей, а с другой – все еще не могу прийти в себя от чувства негодования и омерзения, которое вызвала во мне вчерашняя процедура вашего неизбрания. Дело происходило следующим образом.

Я предложил вас, как вам известно, в ординарные; комиссия, разбиравшая ваши труды, тоже предложила вас в ординарные, а когда отчет ее был прочитан, я снова заявил Конференции, что вы желаете баллотироваться только в ординарные.

Вслед за этим по закону и разуму следовало бы пустить на шары вопрос о вашем избрании, а между тем президент академии, а вслед за ним Юнге и Забелин… потребовали вдруг предварительного решения следующего вопроса: «Нуждается ли вообще наша академия в преподавателе зоологии в качестве ординарного профессора?»

Это подлое и беззаконное заявление, в связи со слухами, начинавшими доходить до меня в последнее время (об этих слухах я вам расскажу после), сразу выяснило для меня положение вашего дела: достойная партия молодой академии не желала вас принять в свою среду, но вместе с тем не хотелось положить на себя срама забаллотироаать вас.

Под влиянием этой мысли я стал протестовать против незаконности и неуместности (так как мое предложение вас в ординарные не встретило ни малейшего возражения) предложения президента сколько во мне было сил и при этом руководствовался следующими соображениями: уж если гг. профессора решили не пускать вас в академию, то пусть они по крайней мере публично позорят себя, провалив вас на баллотировке. Так как предложение президента было в самом деле незаконно, то и пущено было на шары ваше избрание.

Все положили шары в ящик, доходит очередь до Юнге: он начинает кобениться, говоря, что при этой баллотировке смешаны разом два вопроса. Ему возражают, что все, кроме него, решили баллотировку, стало быть, ему одному кобениться нечего; тогда он встает и произносит следующий торжественный спич:

«По научным заслугам г. Мечникова я признаю его не только достойным звания ординарного профессора, но даже звания академика, но, по моему убеждению, нашей академии не нужно зоолога – ординарного профессора, а потому кладу ему черный шар».

И вообразите себе злую насмешку судьбы – его-то именно шар и провалил вас, потому что он был 13-м черным против 12 белых!

Верьте мне или не верьте, но вслед за этой подлой комедией меня взяло одну минуту такое омерзение и горе, что я заплакал. Хорошо еще успел вовремя закрыть лицо, чтобы не доставить удовольствия окружающим меня лакеям…

Простите же меня еще раз, что я позволил себе ошибиться, как ребенок, насчет моральных свойств большинства моих почтенных товарищей, но вместе с тем посмотрите, в какую помойную яму попали бы вы, будучи избранным. Говорить перед этим собранием о том, чтобы вы читали по крайней мере по найму, я не имел положительно слов и, признаюсь вам откровенно, не возьмусь и впредь, потому что отныне нога моя не будет в конференции.

После заседания на вечере у Боткина Якубович старался доказывать мне, что я проиграл оттого, что вел дело не практически и не заискивал в вашу пользу у таких господ, как герр Забелин и К°. Может быть, он и прав, но вы, конечно, не обвините меня в том, что я не насиловал ни своей совести, ни своих убеждений ради доставления победы вашему делу; да признаюсь, до самого последнего времени мне и в голову не приходило, чтобы вас могли провалить…

Ради бога, напишите мне скорее ответ, чтобы я уверился, что вы не сердитесь на меня…»

Мечников ответил сразу теплым, дружеским, успокаивающим совесть Сеченова письмом.

Он писал, что получил предложение от ректора Новороссийского университета занять в Одессе кафедру зоологии и что был бы безмерно счастлив перетащить туда и Сеченова.

Перспектива соблазнительная, ибо для Ивана Михайловича было ясно, что в среде этих «лакеев» ему не ужиться. Он перестал ходить на заседания конференции, потому что там «часто приходилось бы подписывать свое имя под очень некрасивыми документами» (как писал он Мечникову), он был бы счастлив выйти из сотоварищества с такими лицами, как Забелин, с которыми ему после 15 ноября просто тошно было встречаться.

Ему все яснее становилось, что выйти из Медико-хирургической академии рано или поздно придется и что лучше сделать это рано – сберечь нервы и не тратить дорогое время на разного рода неизбежные неприятности, вместо того чтобы заниматься научной работой.

К великой радости Мечникова, Иван Михайлович ответил на его предложение согласием. Он писал, что твердо решил выйти в отставку, чтобы не быть хотя и невольным участником погружения академии в болото, но что шансов на его утверждение в Одессе немного, так как «министр народного просвещения меня недолюбливает».

Министр просвещения недолюбливал не только Сеченова – все, что было прогрессивного среди русской интеллигенции, не пользовалось симпатиями графа Д. А. Толстого, принимавшего, между прочим, всякую пропаганду материалистических воззрений как личное оскорбление. Первым «общественно полезным» шагом, который предпринял Толстой, став министром просвещения, было устранение знаменитого Пирогова от руководства подготовкой к профессуре молодых русских ученых, занимавшихся за границей на казенный счет. Толстой признал эту «затею» вредной, Пирогова – человеком лишним. Знаменитого ученого, принесшего так много своими трудами мировой медицинской науке, он уволил в отставку, не дав даже обещанной пенсии.

Народное просвещение, доверенное такому человеку, ничего, кроме вреда, не могло принести России. Этот жандарм от просвещения, ставший жандармом по должности (он занял затем посты министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов), немало бесславных дел натворил за время своего пребывания у власти. Это он опротестовал выборы в Академию наук историка литературы профессора А. Н. Пыпина, потому что Пыпин был двоюродным братом Чернышевского; это благодаря его грязным интригам русская академия запятнала себя несмываемым позором, забаллотировав на выборах великого Менделеева; это он, будучи уже президентом Академии наук, не допустил к работе в ней Мечникова. И он же вместе с другими реакционерами создал новый университетский устав, имевший целью изгнание из университета не только передовых профессоров и студентов, но и самой науки.

Так что Одесса для Сеченова остается пока только мечтой, вряд ли осуществимой.

Но чем больше проходит времени, тем навязчивей становится эта мечта. Одесса – приморский город, чем-то он ему будет напоминать любимую Италию. Тепло и юг помогут избавиться от проклятого радикулита и прочих болячек, заработанных сидением в лаборатории над сырым погребом. И главное, в Одессе нет еще медицинского факультета, значит нет и медицинских профессоров и тех интриг, которые гонят его из Петербурга.

Хорошо бы поработать в Одессе! Может быть, Мария Александровна согласится, наконец, жить там открыто, одной семьей.

Мария Александровна в Цюрихе. Учится успешно, мечтает о будущей деятельности глазного врача. Что-то из этой деятельности выйдет?

Сеченов спешит известить ее о том, что выбран в члены-корреспонденты Академии наук. Все-таки выбрали. А впрочем, к чему их обязывает его членство-корреспондентство? Будут печатать его труды?

Велика важность – их напечатали бы и в других изданиях. Правда, с некоторых пор профессор Зинин снова заговорил с Сеченовым о том, что его, быть может, изберут в действительные члены, но Иван Михайлович не очень-то надеялся, зная, что в Академии наук, как писал он Мечникову, «выбирают не люди, а партии».

Тем не менее разговоры эти нарушили его душевное рав. новесие: Зинин соблазнял квартирой при академии, хорошим жалованьем и, главное, отдельной самостоятельной лабораторией и ежегодной тысячей рублей для научной работы. Соблазны эти, хоть и не казались реальными, все же заставили Ивана Михайловича заколебаться и повременить с переездом в Одессу.

Был он донельзя утомлен всеми перипетиями в Медико-хирургической академии, чувствовал слабость и головокружение, вернулась к нему и его старая хворь, мучило одиночество и неопределенность, и настроение у него в то время было как нельзя хуже. На лето он уехал к родным в Теплый Стан.

А в конце июля в Петербург приехала Мария Александровна, и Сеченов ожил. С Академией наук все еще было неясно, и Иван Михайлович все больше привыкал к мысли, что поедет в Одессу.

Он написал Мечникову, что готов взять место тотчас после выхода в отставку, но при условии, чтобы ему дали год на отдых. Денег он заработал себе публичными лекциями, значит может некоторое время пожить в свое удовольствие, тем более что к весне 1871 года Мария Александровна закончит курс в Цюрихе, защитит докторскую диссертацию и тогда они смогут переехать вдвоем.

Мария Александровна вернулась в Петербург готовиться к докторским экзаменам, целые дни зубрила до умопомрачения, и долгое время Иван Михайлович не решался заговорить с ней о своих планах новой супружеской жизни в Одессе. Наконец заговорил.

Нет, она не собирается следовать за ним. Она намерена после окончания курса поселиться в Петербурге. А в Одессу, пожалуйста, приедет в гости, хотя бы для того, чтобы полюбоваться морем.

Так, значит снова мечты не сбудутся. Снова, значит, холостяцкая жизнь, с редкими наездами друг к другу. Снова одиночество и нелепое положение – не то женат, не то не женат.

Впрочем, он надеется, что она еще передумает, сейчас ее лучше не трогать: человек готовится к экзаменам, естественно, нервничает, и незачем раздражать его.

И, успокаивая самого себя, он пишет Мечникову, что «вопрос этот нельзя считать законченным».

Мария Александровна пробыла недолго – уже в следующем письме, 12 октября 1870 года, Иван Михайлович пишет Мечникову:

«…Вот вам, мой милый, и все новости дня. Если к этому прибавить, что Марья Александровна уже уехала, что у меня теперь в квартире тихо, как в могиле, что в моей судьбе все еще царствует неопределенность, то вы поймете, что я не особенно приятно провожу время».

Неопределенность с Академией наук, неопределенность с отставкой, с переходом в Одессу, неопределенность и неуверенность в завтрашнем дне, ибо может случиться и так – отставку он получит, в академию его не изберут и лаборатории не дадут, а в Одессу министр не утвердит.

Постепенно все начало определяться. И почти все так, как он и опасался.

Прежде всего рухнула лаборатория в Академии наук: начальство, мол, заявило, что денег на устройство лаборатории нет. Сеченов даже обрадовался, что, наконец, наступила хоть в чем-нибудь ясность: «Стало быть, – пишет он Мечникову, – я в самом деле ваш, если министр утвердит».

Разрешился и вопрос с отставкой: после положенного количества визитов профессоров с просьбой не покидать Медико-хирургическую академию, после такого же количества со стороны Сеченова благодарностей за внимание и категорических отказов 28 ноября 1870 года конференция Медико-хирургической академии постановила ходатайствовать перед начальником академии об удовлетворении просьбы Сеченова.

На свое место Сеченов рекомендовал профессора Петербургского университета Илью Фаддеевича Циона, бывшего ученика Карла Людвига, у которого Сеченов и получил самые лестные отзывы о талантах молодого физиолога.

Зная, как скуп Людвиг на высокие похвалы таланту, Сеченов, не задумываясь, предложил Циона как единственного достойного кандидата на кафедру физиологии Медико-хирургической академии.

Какую грубую, непростительную ошибку совершил он! Восхвалял Циона, исходя только из его качеств как физиолога!

Вокруг этого имени с самого начала возникла борьба, и длилась она не один год. Виднейшие профессора, в том числе Грубер и Зинин, дали Циону резко отрицательную характеристику, называя его человеком нечистоплотным в научном отношении, прямо-таки научно-литературным вором; они писали, что ему «абсолютно невозможно поручать руководство юношеством».

Конференция большинством голосов забаллотировала Циона, но Цион выступил в печати в защиту своего научного имени. Кроме того, он пожаловался военно-медицинскому инспектору Н. И. Козлову, и тот, собрав мнения видных заграничных профессоров, представил военному министру Д. А. Милютину доклад о необходимости назначить Циона. И вопреки решению конференции академии Цион приказом был назначен заведующим кафедрой физиологии на место ушедшего в отставку Сеченова.

С первой же лекции Цион «отблагодарил» Сеченова: он заявил что репутация Ивана Михайловича дутая, что у него нет никаких научных заслуг, что открытое им центральное торможение – чистейший, вздор!

Возмущенные студенты дали Циону отповедь, и это было началом раздора между новым профессором и его слушателями, раздора, который кончился чуть ли не студенческим бунтом и забастовкой: студенты требовали избавить их от подобного «учителя».

Но Цион, чувствуя за собой поддержку Козлова и самого Милютина, не стеснялся в своем поведении. Со свойственным ему самомнением он на лекциях высмеивал профессоров, расходившихся с ним во взглядах, называл Сеченова виновником нравственного разложения молодежи и заражения ее революционными идеями, вел неприкрытую борьбу против дарвинизма. Правда, у дверей аудитории он просил поставить полицейского, потому что поведение студентов на лекциях не на шутку пугало его – бывали случаи, когда студенты срывали лекции, вслух выражали свое возмущение, а однажды забросали ненавистного профессора тухлыми яйцами.

И вдруг Цион узнал, что просчитался: министр Милютин предложил ему уйти из академии. Беспорядки в военном учебном учреждении порочили деятельность военного министра, и он решил пожертвовать профессором-реакционером, чтобы сохранить престиж академии.

Цион вынужден был прекратить чтение лекций и уехать за границу.

Кончил свои дни этот «ученый», как и следовало от него ожидать: стал в Париже агентом русского самодержавия по разным темным политическим и финансовым делам.

Несколько лет спустя, когда Сеченов узнал об этом, он только руками развел и смущенно сказал самому себе: оказывается, талант еще далеко не все; нравственные качества человека и его мировоззрение – вот что определяет лицо настоящего ученого.

Итак, неопределенность с отставкой тоже прояснилась. Оставалось теперь выяснить свои отношения с Новороссийским университетом и, главное, с министром просвещения.

Новороссийский университет, переживавший пору своего младенчества – он был открыт в 1865 году, – с радостью согласился пополнить кадры профессоров таким ученым, как Сеченов.

Своим существованием Новороссийский университет обязан был Николаю Ивановичу Пирогову. Когда в 1856 году Пирогов был назначен попечителем Одесского учебного округа, он поднял вопрос о преобразовании Ришельевского лицея в Новороссийский университет. 20 января 1857 года Пирогов представил министру народного просвещения докладную записку о ходе просвещения в Новороссийском крае и о вопиющей необходимости преобразования учебных заведений и прежде всего Ришельевского лицея в университет.

В тот год лицеисты, покоренные обаянием и эрудицией Пирогова, нарисовали на него дружеский шарж. Для Пирогова-то он был дружеским, а для второго лица – просто карикатура: Пирогов, трепанирующий череп директору Ришельевского лицея Максимовичу; из черепа он вытаскивает бесчисленные пуки соломы. Подпись: «Округ должен благодарить бога, что попечителем его назначили искусного хирурга…»

Карикатура произвела шум, вряд ли укрепивший положение Пирогова. Правительство не было склонно к радикальным преобразованиям, не нравились министру и критика работы учебных заведений, и вообще лучше было бы убрать Пирогова из Одессы – южная молодежь так темпераментна, кто знает, к чему приведет пребывание ее под руководством такого крамольника и реформатора! Летом 1858 года Николай Иванович Пирогов был переведен в Киев, но дело создания университета не заглохло: новый попечитель, не терявший связи с Пироговым, добился-таки разрешения властей, и 1 мая 1865 года Новороссийский университет был торжественно открыт.

К 1871 году там уже собрались видные ученые-профессора: ботаник Л. С. Ценковский, искусствовед Н. П. Кондаков, зоолог Мечников, физик Н. А. Умов, предполагалось, что в скором времени откроется медицинский факультет, и заполучить к себе Сеченова начальство университета считало весьма выгодным.

Сеченов не был зоологом, и физико-математический факультет Новороссийского университета, по представлению Мечникова и Беренштейна, срочно присвоил ему степень доктора зоологии.

19 августа 1870 года Совет Новороссийского университета избрал Сеченова ординарным профессором зоологии и 16 сентября представил попечителю Одесского учебного округа его кандидатуру на утверждение.

Стало быть, кончилась и эта неопределенность – избран профессором университета в Одессе. Не тут-то было!

Сеченов знает, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается!

И, хлопоча о том, чтобы ему разрешили в качестве ассистента взять с собой в Одессу своего ученика, талантливого физиолога П. А. Спиро, он одновременно сидит за «денежными писаниями», «потому что на всякий случай принужден рассчитывать, что вовсе останусь без места».

Чуть было так и не случилось: величайший русский физиолог, один из величайших физиологов мира, ученый с европейским именем, Иван Михайлович Сеченов, возможно, так и не был бы утвержден профессором Новороссийского университета и вовсе остался бы без места, если бы не чистая случайность, не честность и порядочность профессора Пеликана.

Официального извещения о переводе Сеченов не получал долго, и это не на шутку начинало тревожить его. С 20 декабря он уже не будет в Медико-хирургической академии, жалованья нигде не будет получать; это бы еще полбеды – он мог рассчитывать на заработки публичными лекциями и статьями; но Сеченов органически не мог сидеть без научной работы, его тянушо к приборам, в лабораторию, к опытам. И он обратился к своему старому другу профессору Менделееву с просьбой разрешить некоторое время поработать в его лаборатории.

«Шансы мои, любезный друг Дмитрий Иванович, на Одесский университет почти = 0; откладывать выход из Академии уже нет причины, а недели через 2 я становлюсь совершенно свободным. Если мое присутствие у вас в лаборатории и обучение меня химии в самом деле не стеснит вас, то напишите два слова. (Эртелев пер., дом Шландера, кв. 22.)

Ваш И. Сеченов».

Двери менделеевской лаборатории при Петербургском университете гостеприимно открылись для Сеченова, и он, получив от своего великого друга тему, на сорок втором году жизни принялся «обучаться химии».

19 февраля 1871 года он пишет Мечникову:

«Своей настоящей жизнью я доволен донельзя: работаю больше, чем во время профессорства, и вместе с тем учусь. Понятно, что об скуке нет и помину. Дела в лаборатории двигаются, хотя и медленно, но все-таки двигаются вперед, и я успел уже научиться многим техническим мелочам. Жаль только, что по вечерам у меня не остается времени для чтения, а то я уже был бы готов с повторением химии.

Рядом с этими занятиями у меня идут теперь публичные лекции. Поучительного для меня они в себе, конечно, ничего не заключают, но зато обеспечат мне существование на всю будущую зиму в случае, если я не попаду в Одессу, и, следовательно, дадут возможность приготовиться к новой форме существования…»

Но попасть в Одессу ему очень хотелось. Так хотелось, что он, не дождавшись утверждения в ординарные профессора, написал, что согласен быть экстраординарным, а не дождавшись и этого, – согласился быть доцентом.

Ответа от ректора не последовало. Мечников посоветовал поговорить с Пеликаном, который так хорошо и уважительно относился к Сеченову, попросить его помощи. Но Иван Михайлович наотрез отказался.

Протекция! До чего она ему была отвратительна! А ведь был случай, он мог легко прибегнуть к протекции, притом очень «высокой особы».

Сеченов, необыкновенно чуткий к нуждам своих студентов, узнал, что один из его слушателей по Медико-хирургической академии, бедный студент, сын сельского священника, тревожился о судьбе единственной сестренки, девочки умной и способной, но лишенной средств к образованию. Недолго думая, Сеченов решил, что девочку надо устроить на казенный счет в Институт благородных девиц.

«Я попросил похлопотать об этом, – вспоминает Сеченов, – товарища по академии, профессора Эйхвальда; дело сладилось, и девочка была принята в институт, когда я уже вышел из академии. Эйхвальд хлопотал от моего имени, и мне пришлось благодарить высокую особу за оказанное милостивое внимание к моей просьбе. Пошел я с единственной мыслью благодарить, и первыми моими словами было, конечно, изъявление благодарности, но затем меня спросили о немецких профессорах, у которых я учился, специально о Брюкке; заметили мимоходом, что я напрасно напечатал «Рефлексы головного мозга», на что я ответил (разговор происходил на немецком языке): «Нужно иметь смелость высказывать свои убеждения». А в заключение я был спрошен, знаю ли лично г. Делянова и в каком положении находится вопрос о моем переселении в Одессу. Высокие лица, конечно, привыкли к тому, что к ним приходят очень часто с просьбами, если не в кармане, то на душе, и этот вопрос был, вероятно, сделан с доброжелательной целью – облегчить выход затаенной в душе просьбы наружу. Но мне и в голову не приходило просить о получении места, и на этот вопрос я ответил: «В эти обстоятельства я совершенно не посвящен».

Тем свидание и кончилось».

В лаборатории Менделеева дела было немало, особенно в марте, перед каникулами. Сеченов спешил покончить со своими химическими делами до закрытия лаборатории, с тем чтобы в мае уехать за границу. В это время он писал Мечникову: «Вы все еще питаете надежды на мое утверждение в Одессу, я же, признаться откровенно, почти уверен в противном. Прежде я верил по крайней мере в возможность ехать туда в качестве доцента, так как ваш ректор писал мне, что попечитель готов утвердить меня своей властью, но теперь, разузнав кое-что об отношениях вашего попечителя к министру, не придаю никакого значения и этому обещанию… Мне даже становится неловко перед вашим университетом, что у него из-за меня целый год остается кафедра пустой…»

Сеченов решил ехать в Лейпциг, где дожидаться известия о том, что Мария Александровна защитила диссертацию: она просила его не присутствовать на защите, чтобы не нервничать перед своим великим другом. Встретиться они должны были в Мюнхене, а оттуда отправиться вместе на Комское озеро. Тут-то как раз и удобно будет съехаться с Мечниковым, все еще находящимся за границей.

Он досмерти соскучился об Илье Ильиче, этом неизменном и деятельном друге. Казалось бы, неудача с избранием Мечникова в академию, в которой до некоторой степени Сеченов считал себя повинным, еще больше сблизила их.

Позабыв на время об одесских неприятностях, в ожидании встречи с любимой женой и другом, Сеченов в отличном настроении выехал из России.

Между тем одесская неудача разрешилась совершенно неожиданно: в то время когда Иван Михайлович выезжал из Петербурга, вопрос о его переводе в Одессу был уже решен.

Тянулась вся эта история несколько месяцев. Тянулась не случайно, не в силу обычного бюрократизма, не потому, что у министерства финансов не было денег на оплату ординарного профессора физиологии в Новороссийском университете.

Повинен в этой волоките был сам Сеченов – автор «Рефлексов головного мозга», возмутитель спокойствия молодого поколения, личность «политически неблагонадежная», подозрительная.

21 октября 1870 года замещавший министра просвещения Толстого И. Делянов послал письмо попечителю Одесского учебного округа С. Голубцову, просившему об утверждении Сеченова в должности профессора:

«Прежде дальнейшего движения сего представления, считаю долгом сообщить, что г. Сеченов имеет репутацию отъявленного материалиста, который старается проводить материализм не только в науке, но и в самую жизнь. Не будучи специалистом по части физиологии, я не смею судить об ученых достоинствах г. Сеченова, которые и оставляю в стороне, так как они признаны учеными корпорациями, но вменяю себе в обязанность обратить внимание вашего превосходительства на вышеозначенную сторону репутации г. Сеченова и покорнейше прошу вас сообщить мне: можете ли вы иметь уверенность, что преподавание г. Сеченова в Новороссийском университете и близкие его отношения к юношеству не будут иметь вредные последствия на его нравственное развитие и не повлияют вредным образом на спокойствие в университете…»