Текст книги "'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)"

Автор книги: Мина Полянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

***

Для Горенштейна Достоевский был автором, обладающим могучим победоносным талантом. А кроме того, большим мастером литературных провокаций и скандалов, готовым во имя своих целей прибегать к ложным показаниям, к авторскому произволу. (Этой теме я посвятила отдельную главу "Литературные провокации".)

"Жидок Лямшин, якобы, украл или должен был украсть деньги у Долгорукова – говорил писатель. – Так украл или не украл? – Достоевский, вернее, его хроникер, говорит неуверенно: "но почему-то прибавляют тут участие Лямшина". Достоевский не знает, украл Лямшин или нет, однако провоцирует читателя".

Горенштейн ответил Достоевскому на феномен Лямшина, доведя феномен до абсурда. В романе "Место" появляется великолепный образ – преподаватель литературы, член Большого партийного ядра Русской Национал-социалистической партии Сухинич, который глубоко возмущен "безобразиями" и "бесчинствами", творимыми евреями в России. Впрочем, скоро выяснется, что учитель литературы подменяет реальную действительность художественной "бесовской" реальностью романа Достоевского. Сухинич произносит такую обвинительную речь: "Вспомните великую сцену у Достоевского... Кощунство и надругательство над иконой русской Богородицы... Жидок Лямшин, пустивший живую мышь за разбитое стекло иконы... И как народ толпился там с утра до ночи, прикладываясь поцелуем к оскверненной русской святыне и подавая пожертвования для покрытия церковного убытка".

***

При всей оппозиции к Достоевскому, многое Горенштейна с ним сближало. В частности, любовь к случайности. В одном из писем 7 сентября 1998 года в Бонн Эрнсту Мартину (Мартин намеревался издавать Горенштейна*) он писал: "По тематике Лев Толстой с его биологическим мировоззрением мне близок, однако я далек от его фаталистических идей. Что же касается Достоевского, то мне близка одна его позиция: он также, как и я, придает большое значение случаю, как в судьбе отдельного человека, так и в истории".

______________ * Идеи Эрнста Мартина издать книги Горенштейна, к сожалению, остались на бумаге.

Уважение к случаю, на мой взгляд, признак внутренней свободы, сугубо просвещенческий взгляд на мир. Ведь случайность никому не подотчетна, она противоположна всему роковому, мистическому, сверхьестественному, божественному. Случайность – это физика. А закономерность – метафизика.

Писателю был уже известен его окончательный диагноз, когда он решил поехать в Москву на конференцию, посвященную Достоевскому. Наши уговоры не возымели никакого действия. "Мина хочет уложить меня в больницу, возмущался он, – а я хочу поехать на конференцию".

"Творчество теперь для меня не главное, – пишет он Ларисе Щиголь, главное – здоровье, а ко всему ещё обнаружено у меня сильное воспаление поджелудочной железы... Хоть более всего я сам на себя обижаюсь. Теперь, когда предстоит поездка в Москву на семинар, по моему давнему оппоненту Достоевскому (курсив мой – М.П.) всякие проблемы со здоровьем особо неприятны". Горенштейн не говорит Ларисе всей правды – он уже тогда знал настоящий диагноз. Я вынуждена была "тайно" позвонить кинорежиссеру Александру Прошкину, который должен был встречать Фридриха в аэропорту, и предупредить его о болезни Горенштейна. И поскольку намечался осмотр московским врачом, я попросила назначить осмотр не после Нового 2002 года, как предполагалось, а как можно скорее. Александр так и сделал. Он очень любил Горенштейна. Он и его жена Аня заботились о Фридрихе в Москве и делали для него все возможное. Прошкин мечтал поставить фильм по книге Горенштейна "Под знаком тибетской свастики". Осуществится ли эта мечта?

15. Смешная печаль

В романе "Место" несколько "вставных" сюжетов: история директора завода Гаврюшина-Лейбовича, совершившего политическую ошибку, история Висовина и Журналиста, рассказ Орлова "Русские слезы горьки для врага". Подобные "скобки" Борхес называл "литературными лабиринтами", и в эссе "Рассказ в рассказе" привел несколько примеров, помимо "Тысячи и одной ночи": "Гамлета", когда Шекспир в третьем действии возводит сцену на сцене, роман Густава Майринка "Голем" – история сна, в котором снятся сны и, наконец, роман ирландца Флэнна О'Брайена "В кабачке "Поплыли птички"", написанный под воздействием Джойса, и который по сложности литературного лабиринта не имеет себе равных.

История Маркадера в романе Горенштейна также вставная, это рукопись. Она – часть сложного лабиринта романа. Рукопись, ("дело о Маркадере") лежавшая в синей папке – исповедь Меркадера, рассказ от первого лица о том, как было совершено убийство Троцкого.

Созданию "вставного" сюжета об убийце Троцкого способствовал факт биографии писателя. Была у него одно время подруга чилийка, такая красавица, что, по воспоминаниям очевидцев, на нее все оглядывались, когда они вдвоем шли по улицам Москвы. Чилийка была студенткой университета "Дружбы народов" и ввела Горенштейна в круг своих друзей, встречавшихся в Испанском клубе, где, как оказалось, клокотали террористские, да еще, к тому же, испанские страсти. Чилийка (не помню ее имени) познакомила Фридриха со своим сокурсником, легендарным террористом Ильичом Карлосом Рамиресом, получившего даже звание "террориста № 1", а также несметное количество лет французской тюрьмы за политические убийства. Там же, в Испанском клубе состоялось знакомство с убийцей Троцкого Рамоном Меркадером. Меркадеру не было тогда еще и пятидесяти. Несмотря на долгие годы мексиканской тюрьмы, он выглядел вполне крепким, слегка седеющим, импозантным господином. Впрочем, он был отнюдь не господином, а именно товарищем, товарищем, причем крайне недовольным царящей неразберихой и политическим беспорядком оттепели. Увидев его, Горенштейн подумал: "Он из тех, по которым, когда встречаешься, сразу видно: "Ой как все плохо!" Впоследствии, в романе "Место" он напишет о Рамиро Маркадере, срисованном с Рамона Меркадера: "Будучи натурой неудовлетворенной, озлобленно-капризной и поэтичной, он искал шума, политических лозунгов и мученичества". Горенштейн изменил вторую букву фамилии террориста и в устном разговоре произносил слово "Маркадер" с ударением на последнем слоге. "Я был знаком с убийцей Троцкого Маркадером!" – заявлял он бывало.

Недовольство Меркадера было вполне понятным: Герой Советского Союза, отсидевший в мексиканской тюрьме двадцать лет за "правое дело" (а в справедливости пролитой им крови у него не было, разумеется, никаких сомнений) и прибывший в самом начале шестидесятых годов в Москву, как он полагал, на белом коне, вместо того, чтобы пожинать плоды своего неслыханного геройства – совершенного им убийства века – вынужден был жить инкогнито, под другой фамилией (под чужой фамилией он был впоследствии и похоронен). Он был уверен, что в сталинские времена воздались бы ему заслуженные почести; тогда как на самом деле он, вероятно, окончил бы в сороковых годах дни свои также, как другой участник борьбы с международным троцкизмом: ангажированный в 1936 году сталинским Иностранным отделом НКВД Сергей Яковлевич Эфрон, муж Марины Цветаевой, который, по возвращении в Россию, без промедления был арестован и расстрелян. Пути двух легковерных романтиков, служителей ложной идеи – Рамона Рамиро и Сергея Яковлевича – не знавших друг друга (впрочем, так ли это?), странным образом переплетаются и связываются с одним именем: Лев Давыдович Троцкий. Эфрон, как теперь известно, принимал участие в похищении архивов Троцкого в Париже, привезенных сыном Троцкого Седовым. А с конца 1936 года Эфрону было поручено организовать слежку и за самим Львом Седовым, управлявшим в Париже делами отца. Сергей Яковлевич пришел даже однажды в типографию, где набирался "Бюллетень оппозиции", издаваемый Троцким, чтобы увидеть его сына в лицо. И увидел. Впрочем, подозревают Эфрона в другом кровавом деле: убийстве бывшего работника НКВД, невозвращенца Игнатия Рейсса.

Что же касается террориста Ильича* (Карлоса Рамироса), с которым Горенштейн также неоднократно встречался в клубе, то тот утверждал, что возможно, в принципе, достичь мировой гармонии: для этого нужно совершить еще два террористических акта – убить русского генерального секретаря и американского президента. И тогда воцарится всемирный мир. Писатель вступал в дискуссии с террористом Ильичем, желая понять логику убийцы, этого, как сказал бы Достоевский, "особого взъерошенного человека с неподвижной идеей во взгляде",** спорил с ним, но товарища Ильича переубедить так и не сумел. Горенштейн поначалу был потрясен ортодоксально-революционной атмосферой клуба: здесь не было и тени "оттепели", а наборот, над посетителями властвовали ледяные "времена развращения", "времена до смешного революционные".*** С другой стороны, для писателя, задумавшего роман "Место", такая атмосфера, возможно даже небезопасная, поскольку в клубе безусловно присутствовали представители органов, была неоценимым революционно-террористическим опытом.

______________ * В романе "Веревочная книга" Горенштейн назвал супружескую пару Крупская-Ленин фамилией Ильичей, ссылаясь на то, что так любовно-ласково их называли в ЦК. ** Достоевский в романе "Преступление и наказание" характеризует так потенциального террориста. *** Характеристики, употребляемые Горенштейном в "Веревочной книге" по отношению к революции.

Если учесть, что знакомство с террористами в известном клубе произошло в пору любви к латиноамериканской красавице, можно предположить, откуда "Гренада-Севилья моя". Интерес к Испании и к испаноязычной среде отразился и в названии последнего романа писателя – "Веревочная книга". Горенштейн говорил, что у названия испанские корни (об этом ниже). "Смешная печаль" вот как он определил испанскую мечту и написал о дон-кихотовской смешной печали во "Вступлении" к "Веревочной книге": "Смешная печаль имеет свою прародину, свою страну рождения – это Испания. Недаром гоголевский Поприщин стремится в Испанию. Да и легенда о Великом Достоевском... то есть, простите, невольно оговорился, описался, но вычеркивать не буду, о Великом Инквизиторе испанском – это Севилья – "воздух лавром и лимоном пахнет", поэтому и я, как известно, большой подражатель великим, решил обратить свои взоры на Испанию".

***

В романе "Место" писатель, кажется, даже не исследует, а препарирует, как бы сквозь увеличительное стекло разглядывает террориста, пытаясь понять его сущность. Террорист, говорил Горенштейн, как правило, ущербный человек, неудачник, который втягивает в свои личные – не общественные, не патриотические – дела и проблемы невинных людей, прикрываясь чувством долга перед обществом. Фанатичные натуры – часто жертвы ущербного детства. Несчастный случай в детстве одного человека может иметь роковое значение для общества. Например, "пахарь" Ленин (писатель называл этого Ильича "пахарем") имел несчастье еще в юности, задолго до марксовского "Капитала", прочитать "перепахавший" его роман "Что делать?" "Если бы он сначала прочитал "Капитал", – утверждал Горенштейн, – то воспринял бы "марксизм" не так топорно, то есть не звал бы Русь к топору, как это делал автор романа". Вспоминал он и "ущербного" Белинского, которого в детстве жестоко высек отец. Будущий критик, по собственному признанию, возненавидел отца и желал его смерти не меньше, чем Карамазов. Повзрослев, он пришел к выводу, что вина лежит не на отце, а на обществе, его сформировавшем. Таким вот образом сладывались натуры революционеров, террористов и других бесов.

Напомню читателям некоторые факты истинной "героической" биографии знакомца и собеседника Фридриха в Испанском клубе Рамона Меркадера, прототипа одного из героев романа.

Меркадер дель Рио родился в 1913 году. Был завербован для убийства Троцкого при содействии его собственной матери, агентки НКВД Марии Каридид. Подготовка убийства проходила под руководством Н. И. Эйтигена. Меркадер сблизился с секретарем Троцкого Жаком Монраром и получил доступ в дом "объекта". 20 августа 1940 года ударом ледоруба он смертельно ранил Троцкого. Газета "Правда" сообщала: "Покушавшийся назвал себя Жан Морган Вандендран и принадлежит к числу последователей и ближайших людей Троцкого".

Двадцатисемилетний Рамон Меркадер полностью отбыл срок в мексиканской тюрьме – двадцать лет – и был освобожден 6 мая 1960 года, доставлен на Кубу, а затем пароходом в СССР. Этот Герой Советского Союза жил под чужой фамилией и погребен под чужой фамилией на Кунцевском кладбище в Москве в 1978 году.

Рамиро Маркадер, герой Горенштейна – испанский юноша, влюбленный в свою красавицу мать.* "Будем говорить об этом не ради остренькой подробности, говорит троцкист Горюн. – В высокой, но тайной политике к таким фактам относятся, как к медицине, – серьезно и делово. Уверен, что при конкурсе исполнителей приговора, будем говорить проще – конкурсе убийц, это сыграло серьезную роль".** Мать Рамиро выходит замуж за русского агента по фамилии Котов. "Отчим мой был из тех, кто своим взглядом ломает чужие взгляды, властелин и аристократ революции". Рамиро, ставший свидетелем физической близости матери и Котова, уходит из дома и присоединяется к отряду народной милиции. Вся его страсть к матери обращается в ненависть к врагам революции. Отчим, опытный чекист, без труда убедил Рамиро принять участие в покушении на "фашиста" Троцкого, которого решено было ликвидировать, действуя через Коминтерн. "Котов достаточно изучил характер молодого республиканца, своего пасынка, жаждавшего мести за поражение республики и где-то в глубине не простившего все-таки своей матери измену с другим мужчиной. Котов так и формулировал на заседании по убийству Троцкого" ***.

______________ * Реальный Меркадер рассказывал, что "страдал" эдиповым коплексом, и что этот факт ущербного детства действительно учитывался "органами" при его вербовке. ** Ф. Горенштейн. Место. *** Цитаты здесь и ниже в этой главе из романа "Место".

***

Как-то Борис спросил писателя: "Фридрих, почему вы поменяли орудие и место убийства в романе "Место"? Троцкий, как будто, был убит ледорубом?" Горенштейн ответил: "Существует несколько версий убийства Троцкого, а мне для замысла нужен был садовый ломик". Предмет, которым убивают в романах Горенштейна – особая тема. У персонажей-убийц, как правило, "непритязательные", "скромные", одомашненные даже, орудия убийства и насилия, отмеченые печатью личностного, интимного данного конкретного убийцы. Это, конечно, мое ощущение, догадка. Однако судите сами по этому краткому перечню: маленький садовый ломик, молоточек и бритва, острый ножик. Все орудия убийства с уменьшительно-ласкательным суффиксом. Этот авторский прием – редкая литературная находка. Внешняя безобидность "приборчика" убийства оттеняет милого, симпатичного террориста, которого зачастую "отделяют" от злостного убийцы. И подчеркивает личностность, интимность преступления, истоки которого – в пережитых детских трагедиях и травмах.

Горенштейн "меняет" не только орудие убийства. Он "меняет" место убийства, а также "производит обмен" секретаря Троцкого на красивую секретаршу, которая, конечно, нравится Троцкому. Между тем, Рамиро влюбляется в секретаршу, которая тоже влюбляется в Рамиро, горячего испанца с черной повязкой на голове – свидетельство ранения, полученного в боях с фашистами. Я где-то читала высказывание Рудольфа Штайнера об определенном типе террориста (речь шла, кажется, о провокаторе Азефе), обладающего невероятной животной энергией при полном отсутствии воли. Эта "разновидность" ("вид" или "подвид" террориста) неспособна действовать самостоятельно. За таким террористом всегда стоит некто другой. Сам же террорист выглядит, однако, инициативным, мужественным, многозначительным, загадочным и, как правило, нравится женщинам. Итак, секретарша Троцкого полюбила Рамиро.

Личный фактор постепенно вытесняет фактор идеологический.

"Лев Давыдович Троцкий, благодаря своей мужской слабости (вот где не выставишь охраны, и вот что понимал Котов), благодаря мужской слабости к молодым красивым женщинам, что свойственно многим некрасивым низкорослым пожилым мужчинам, благодаря этой слабости укрепил план Котова и подготовил свою гибель".

У организаторов теракта произошла, правда, неувязка. Вдруг наступило золотое время советско-фашистской дружбы, и в прессе замелькали такого рода фразы: "близорукие антифашисты!" Под знаком борьбы с фашизмом Троцкого убивать было уже нельзя – необходимо было срочно перестраиваться. Троцкого следовало убрать тихо, как бы подпольно, с уголовным уклоном, без идеологического шума и, тем более, без громогласных лозунгов, столь свойственных некоторым невоздержанным испанским юношам. Все это не так-то легко было внушить антифашисту Рамиро.

Выручил, опять же, бытовой момент (личный фактор): "Личное начало в политике и терроре – вот что необходимо для успеха, – сказал Горюн, – и это поняли в спецкомиссии по Троцкому".

Вот как произошло убийство. Троцкий, этот озорник, "приставал" на скамейке в саду к красивой секретарше. Она со слезами убежала, на ходу застегивая блузку. И вот Рамиро, который подстерегал Троцкого, чтобы убить его, и все никак не мог найти удобного случая, увидел убегавшую девушку с расстегнутой блузкой. Не задумываясь, он в гневе ревности бросился к Троцкому, который сидел в беседке, увитой зеленью и что-то писал. "Очевидно, сильная жара (которая помешала мне спрятать под одежду оружие) тут пошла мне навстречу и в виде компенсации заставила Троцкого покинуть свой кабинет и пренебречь осторожностью".

"Я не знаю, откуда взялся на песчаной дорожке небольшой садовый ломик, возможно, он был забыт садовником, а возможно, и подброшен судьбой (испанцы, даже материалисты, суеверны в удаче и в неудаче). Я схватил этот ломик и безрассудно шумно пошел, чуть ли не побежал к беседке. Но Троцкий настолько был увлечен работой, что поднял на меня глаза в тот момент, когда я занес ломик правой рукой, левой, для крепости удара, ухватившись за стойку беседки. Мы оба были испуганы, он понятно чем, я же возможностью неудачи, ибо ревность помогла мне решиться на действие, но когда я схватил ломик, то совершенно забыл обо всем и помнил только о механическом действии, которое должно было совершиться".

Рамиро удалось убить Троцкого. Он совершил, однако, серьезную тактическую ошибку: "Когда тело Троцкого упало, вернее, вяло сползло со скамейки, на которую он первоначально повалился, я крикнул в злобе:

– Смерть фашизму, – так что с этой фразой моему адвокату пришлось потом здорово повозиться, доказывая, что я был в беспамятстве от ревности и выкрикнул политический лозунг как обыкновенное ругательство".

16. Внучатая племянница Хрущева

Зимой 1997 года Горенштейн познакомился с Ольгой Лозовитской, дальней родственницей Хрущева. Настолько дальней, что генеалогического термина для такого родства не существует. Тем не менее, Ольга на удивление похожа на Хрущева. Фридрих решил для себя называть ее внучатой племянницей генерального секретаря. Так она, сама того не подозревая, была втянута в литературную игру.

Ибо тема Хрущева и хрущевской оттепели – ключевая в творчестве писателя, хотя сам Хрущев на страницах его произведений ни разу не появляется. Даже в политическом романе-детективе "Место" глава государства остается за кулисами, за сценой или смотрит весело из портретной рамы. В домах реабилитированных жертв сталинизма висят на стенах его портреты – "в капроновой шляпе и рубашке с широкой улыбкой на жирном крестьянском лице любителя простой и обильной пищи". *

______________ * Ф. Горенштейн, Место.

Личностью этого человека пронизан роман. Повсюду о нем говорят – на тех самых кухонках, где советская интеллигенция имела обыкновение решать важнейшие вопросы бытия, на вокзалах, в поездах, троллейбусах и трамваях:

"А анекдот слышали? – сказала толстуха с янтарными бусами, и, еще не успев рассказать анекдот, она затрясла жирным своим бюстом. – Хрущева, значит, возле мавзолея поймали: с раскладушкой туда пробирался... А то еще один: как найти шахту, где Хрущев в молодости работал...

– Да какой он там шахтер, – махнул рукой старичок, – помещик он... Из помещиков... Хотите коммунизм, говорит... Вот вам коммунизм... Вот вам голодуха..."*

______________ * Там же.

Однако, вернемся к "внучатой племяннице", как Фридрих мне ее представил,

несмотря на ее протесты. Горенштейн познакомился с ней в связи с идеей постановки пьесы "Бердичев" в драматическом театре имени Горького, когда-то ведущего театра ГДР, который и после объединения Германии остался верным "прорусскому" репертуару: то в нем ставят чеховскую "Чайку", то "Детей солнца" Горького. Собственно, хлопотала Ольга о своем друге – кинорежиссере Сергее Ашкенази, который должен был бы ставить пьесу, если бы идея осуществилась. А для этого были все предпосылки: главный режиссер театра был от "Бердичева" в восторге.

Ольга рассказывала, что Ашкенази привез в театр автора пьесы, который, однако, практически не принимал участия в переговорах и вел себя так, как будто бы не имел к пьесе "Бердичев" никакого отношения.

Вниманием его завладела Ольга. Видимо, она была в его вкусе: он вообще любил "русский стиль". Правда писатель вскорости сообщил Ольге, что предпочитает женщин помоложе, двадцатипятилетних. Он любил это подчеркнуть в разговоре с дамой. Любил он также щегольнуть успехом у девушек.

Так, например, вернувшись из очередной поездки в Россию, он рассказывал моему сыну об одном новом знакомстве.

Фридрих: Она из Саратова... Зовут Дарьей. Она на пять лет моложе... (Многозначительная пауза)

Игорь: Моложе вас?

Фридрих: Нет, вашей жены... (жене Игоря было тогда двадцать восемь лет)

Насколько это предпочтение молодым дамам соответствовало истине судить не могу, тем более, что Фридрих делился потом – опять же с моим сыном также и совершенно противоположными мыслями, распространялся о преимуществах зрелости и т.д.

Ольге Лозовитской Горенештейн показался очень интеллигентным, "похожим на профессора". Она рассказывала, что на нем был роскошный плащ мышиного цвета фирмы "Кэмел", а когда он снял его, то оказался в хорошо отутюженных брюках, так что весь его лоск и даже щегольство были ею восприняты как признак человека женатого, семейного.

Пока переводчик пьесы "Бердичев" Максимова за другим столом, на втором плане, вела переговоры, Фридрих завел беседу с Ольгой, "закидал" ее, как она вспоминает, вопросами: А кто вы здесь такая? А как ваша фамилия? А сколько лет вы в Берлине? А почему я вас раньше не знал? И наконец: а с кем вы живете?

Ольга, озадаченная тем, что драматург совершенно не принимает участия в устройстве "своих дел", ответила:

– Я живу с мужем, дочкой и собакой.

– А у меня дома только кот, – ответил Горенштейн, из чего Ольга справедливо заключила, что у писателя нет семьи.

– А как зовут вашу собаку? – спросил драматург.

– Рем, – ответила Ольга. – Это пудель с очень хорошей родословной. Но, видите ли – он помесь черного и белого пуделя, и от этого получилось какое-то хромосомное несовпадение. Таких черно-белых пуделей называют арлекинами. Наш Рем пятнистый, то есть, дефектный и поэтому его не принимают в члены "Клуба пуделей", а стало быть ему не найти невесту.

Горенштейн слушал рассказ Ольги с большим вниманием и сочувствием, а затем сказал:

– А вот мой кот Крис – с родословной без дефектов, он из штата Мэн. Но и ему невесту найти не удалось. Поскольку в нем течет кровь дикой камышовой кошки, то бывает агрессивен. Он в этом не виноват! У него есть алиби, поскольку он кот из штата Мэн. Вот вчера что-то на него нашло, и он на меня вдруг кинулся и искусал изрядно, так что я вынужден был ночевать у моих друзей, у Мины с Борисом, поскольку Крис потом весь вечер не мог успокоиться*. – И с этими словами Горенштейн приподнял штанину, чтобы показать укусы – при этом он опрокинул стакан, стоящий на столе, и пролил чай на брюки. Так состоялось их знакомство.

______________ * То, что Крис внезапно кинулся на Горенштейна потрясло его, да и нас, пожалуй тоже. Горенштейн был весь вечер какой-то притихший и упрямо твердил, что Крис ни в чем не виноват. Он постоянно сравнивал Криса с другой своей кошкой, покойной Кристенькой: "Кристенька, царство ей небесное, она была святая, прожила всего шестнадцать лет – в России мы ее кормили неправильно сырой печенкой. Могла бы жить да жить. А Крис (небольшая пауза) а Крис, он умный".

Ольга из театра довезла Горенштейна до Зэхсишештрассе на своем новом БМВ последней модели. По дороге она пожаловалась ему, что эту машину слишком дорого содержать, она хотела бы ее продать и купить более скромную. Но Фридрих сказал, что такую машину продавать не следует, потому что она "вызывает уважение". (Вообще, было заметно, что он себя в БМВ гораздо больше уважал, чем в нашем стареньком фольксвагене.)

Тогда же Ольга рассказала Горенштейну, что родилась в той же деревне, что и Хрущев (мать приехала туда на две недели в гости и там ее родила). Деревня Калиновка Хомутовского района Курской области находится в районе Курской магнитной аномалии. Именно над этими местами, в небе над Калиновкой, отказывали приборы на борту первых советских самолетов – как в Бермудском треугольнике. По мнению Ольги, эта аномалия отразилась также на жителях деревни, которые все пронизаны особенной магнетической энергией. Рассказ Ольги напомнил мне Гофмана и его пристрастие к магнетизму, теории созданной австрийским врачем Францем Месмером.* Энергия калиновцев какая-то гофмановская, воплощение шеллингианской мечты немецких романтиков. Видимо, в силу этой энергии, все урожденные Калиновцы похожи друг на друга, и, соответственно, на Хрущева. Ольга, а она доктор психологии, подметила, что у всех у них одинаковое выражение глаз, не совсем, по ее мнению, нормальное.

______________ * Теория "животного магнетизма" – не что иное, как учение об особой энергии живого, с помощью которой, например, возможно гипнотическое воздействие на психику.

Некалиновские родственники Ольги любили подчеркнуть, что она, мол, родилась в Калиновке, а стало быть – "другая". Так например, она не может носить электронных часов, а электронные будильники тут же перестают работатать там, где она появляется. Компьютеры с ней также не в ладу. Можно предположить, что аномальная энергия отразилась также непосредственно на стиле правления Хрущева, на правлении, которое Горенштейн в романе "Место" определил как "полное мужицкой фантазии", спровоцировавшее в разных концах страны "разрозненные экономические бунты", носившие на себе следы "детской разнузданности и веселья".

Курский чернозем, как известно, самый плодородный в мире, однако этот фактор, способсвующий изобилию, сказался на калиновцах гораздо меньше аномалии. Стоят убогие неухоженные деревянные избы, окрашенные в голубой и зеленый цвет, тогда как всего в пятидесяти километрах от деревни украинские села, в которых прямо у дороги выстроились, как на конкурсе красоты, нарядные, зажиточные, разукрашенные "хоробой" хаты, одна другой краше. Не то, чтобы "за державу обидно", а все же напрашивается вопрос, почему в самом плодородном уголке страны (неподалеку находится знаменитая заповедная Стрелецкая степь, которая не запахивалась со времен Екатерины, с редчайшими видами полевых трав), где крупные, намагниченные полевые цветы (причем, особенно много ромашек) растут везде – на дорогах, во дворах и у свинарников, где везде буквально рвется из земли красота, ибо природа стремится "взять свое", так вот, почему всюду убожество такое, примитивный быт существования. Впрочем, хотя самогон льется рекой, а в избах царит нищета, здесь еженедельно, в отличие от украинцев-соседей, всей деревней идут в баню. Личная гигиена соблюдается неукоснительно. Также свято оберегается калиновцами и чистота традиции: и по сегодняшний день в каждом доме в углу – икона (икона каким-то образом не убиралась даже в сталинские времена), а на стене обязательно красуется портрет Хрущева.

Впрочем, может быть, виновата в убожестве Калиновки не магнитная аномалия? Или, может быть, наоборот, магнитная аномалия – метафора, символ всерусской "аномалии"? "Псалом", "Улица Красных зорь", "Яков Каша", "Притча о богатом юноше", "Куча" – практически все произведения Горештейна посвящены этому образу. В повести "Последнее лето на Волге" в маленьком приволжском городке герой случайно заходит в столовую под названием "Блинная". Грязная и прокуренная, она напомнила ему записки некоего серба-путешественника, потрясенного когда-то атмосферой русского трактира, где из века в век сидят "люди мелкого счастья", "лакомы на питье", "где место и посуда свинского гнуснее". Однако рассказчика обескураживает не пошлость заведения, а отсутствие логики, аномалия происходящего. В таком притоне должно отталкивать абсолютно все, в том числе и качество блюд.

Однако "фирменное" блюдо "Блинной" превзошло всякие ожидания. "В лучших ресторанах не ел я таких блинчиков, – замечает автор, – обжариваемых до румяной корочки, с тающими во рту фаршем из рубленных вареных яиц, риса и мяса. Зачем жарили здесь эти блинчики? Зачем их подавали на заплеванные столы или на смрадные вонючие скатерки. А если и подавали, то отчего не вымыли помещение, не постелили хрустящие белоснежные скатерти, на которых таким блинчикам место? В этих чудесных блинчиках на грязных скатертях была какая-то достоевщина, какой-то гоголевский шарж, какая-то тютчевская невозможность понять Россию умом"

Писатель, не случайно, воспринял рассказ Ольги Лозовитской о Калиновке с большим интересом: он органично вписывался в созданный им противоречивый образ "Любушки-России". Со временем Ольга стала другом Фридриха, часто разделяла его одиночество – ходила с ним на блошиный рынок выбирать немыслимые старые копеечные немецкие книжки, которые только ему одному и были интересны и, которые, как он уверял, необходимы ему были для работы, и помогала ему в тяжелые дни, когда болел и умирал его камышовый кот Крис.

Однако Ольга не подозревала еще, что в глазах Горенштейна ей доведется нести личную ответственность за деяния генерального секретаря. Время от времени в ее квартире раздавался звонок – на проводе был Горенштейн с очередными претензиями по поводу событий более чем тридцатилетней давности: говорил, например, что не простит перестроенного в эпоху "оттепели" Арбата. Узнав о том, что памятник работы Эрнста Неизвестного на могиле Хрущева на Новодевичьем кладбище разрушается – на нем появилась трещина – он сейчас же позвонил и потребовал, чтобы Ольга восстановила памятник: "Стыдно жалеть каких-нибудь пару тысяч марок, когда разрушаются памятники!"