Текст книги "Ян Гус"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА 15
УЗНИК

Днем 28 ноября в покои Гуса вошли необычные гости: два епископа, бургомистр города Констанц, рыцарь Бодман, весь закованный в доспехи, и еще несколько лиц, судя по одежде, высокопоставленных. Они явились спросить Гуса, разрешит ли он им проводить его в папский дворец; пришли же они от имени святого отца и кардиналов, и это предложение следует понимать как любезное приглашение. Пану Яну из Хлума не понравился железный рыцарь среди таких высоких господ, а еще меньше понравилось то, что он увидел из окна: вся улица была заполнена городской стражей.

Ян из Хлума был человек вспыльчивый, и он тотчас обрушился на подозрительно вежливых гостей и с возмущением напомнил им, что Сигизмунд совершенно ясно распорядился, чтобы Гуса не трогали, пока он сам не приедет в Констанц, а если кто-либо вздумает помешать Гусу свободно высказаться перед собором, тот нарушит волю Римского короля и папы Иоанна XXIII. «Если бы сам дьявол пришел со своей тяжбой, – кричал он, – и его обязаны выслушать!»

Взволнованная речь чешского пана не вызвала и тени движения на равнодушных лицах послов. «Пан неправильно понял их визит, – возразили они. – кардиналы хотят только побеседовать с Гусом». А стража? Это охрана для чешского магистра. Спор прервал Гус: он, правда, приехал в Констанц, чтобы выступить перед всем собором, но готов говорить и с кардиналами, если они того желают. Тут Хлум заявил, что он по крайней мере будет сопровождать магистра Яна, так как отвечает за его безопасность перед Римским королем.

В папской резиденции Гуса действительно ожидали несколько кардиналов; они предложили ему некоторые вопросы, на которые он ответил заверением, что никогда никаких ересей не распространял, что в Констанц приехал свободно, никем не понуждаемый, и что, наконец, готов исправить свои взгляды, если его убедят, что существуют лучшие. Затем кардиналы оставили обоих чехов, и с Гусом вступил в разговор какой-то старый монах, который допекал его сначала простыми, а потом и очень сложными теологическими вопросами. Только после его ухода Гус узнал, что это был один из образованнейших богословов Испании. Эта таинственность и повторные испытания только усилили подозрения Хлума. Когда же ему предложили отправляться домой, так как кардиналы продолжат беседу с Гусом и ждать магистра не нужно, подозрение Хлума перешло в уверенность. Он добился приема у папы и потребовал соблюдения гарантий, данных Сигизмундом.

Но в какую паутину коварства и хитрости попал этот прямодушный и воинственный человек! Люди, пришедшие пригласить Гуса, утверждали, что явились от. имени папы и кардиналов. А теперь папа со вздохами жаловался Хлуму, что бессилен, что все решают и всем руководят кардиналы, сам же он тут совершенно ни при чем. А Сигизмунд? Когда позже он узнает, что его гарантия была нарушена, он притворится возмущенным, а на самом деле? Вознаграждение за охранную грамоту Гусу – коронацию в Аахене – он уже получил, и теперь если он не будет настаивать на исполнении обещания, данного Гусу, то окажет большую услугу церковной партии.

Жилище Гуса в Констанце.

Вид констанцской соборной церкви снаружи. (Место сожжения книг Гуса 6 июля 1415 года).

Император Сигизмунд на Констанцском соборе (из хроники Рнхенталя).

Папа Иоанн ХХШ на Констанцском соборе (из хроники Рнхенталя).

Ночью Гус был отведен во временную тюрьму, так как приготовленная для него темница в подземелье доминиканского монастыря еще не была оборудована крепкими цепями и запорами. Через неделю он был переведен туда и провел в ней самые страшные месяцы – до марта следующего года. Доминиканский монастырь был построен на маленьком острове у берега Боденского озера, и зимний холод проникал в камеру через окно и каменные стены вместе с тяжелым зловонием от расположенных поблизости отхожих мест. Неожиданный и крутой поворот судьбы, физические страдания, разлука с друзьями и с внешним миром вообще – все это угнетающе подействовало на Гуса. В этом нездоровом, промозглом помещении он вскоре заболел, его мучила горячка, рези в желудке, зубная боль. Но хуже всего было полное неведение того, что происходит вне стен тюрьмы, какова судьба его тяжбы. Если судить по тому, как с ним поступили, он мог предположить худшее. Одно пугало Гуса: что его уже не выпустят из заточения, никогда не дадут высказаться. Но Гус не терял надежды и начал работать в тюрьме, как только позволила болезнь: он принялся писать свою защитительную речь, объяснение своих взглядов, изложение некоторых вопросов – в глубине своего сердца Гус не терял надежды, что ему удастся выступить на соборе.

И вот однажды открылись двери его тюрьмы, и в камеру вошли посетители, которых ему суждено было отныне видеть очень часто. Это были члены следственной комиссии; папа поручил им подготовить материал к процессу чешского еретика. Комиссию возглавляли два епископа – они-то и руководили всеми допросами, вызывали в камеру свидетелей для очных ставок с обвиняемым.

Гус сначала отказался отвечать; он настаивал на том, что приехал в Констанц не на суд, а для того, чтобы изложить свое учение перед собором. В ответ на это один из комиссаров прочитал ему уже подготовленный смертный приговор; если же Гус не будет защищаться, приговор немедленно вступит в силу. Гусу ничего не оставалось, как прекратить сопротивление, но не для того, чтобы спасти себя, об этом Гус не думал – ему необходимо было получить возможность публично говорить перед собором.

Следственная комиссия действовала с жестокой беспощадностью, она не принимала во внимание физическое состояние узника, ее вопросы напоминали скорее брань и угрозы, и вызовы свидетелей преследовали главным образом ту же цель – запугать допрашиваемого. Среди свидетелей были немецкие профессора, которые после событий 1409 года покинули Прагу и теперь обвиняли Гуса в ненависти к немцам; пришли давать показания и заклятые враги Гуса – его соотечественники. Михал де Каузис, наконец, мог торжествовать. И когда кто-то из свидетелей заявил, что ему нечего сказать против Гуса, де Каузис оборвал его: «Ты еще не знаешь, о чем тебя будут спрашивать, и уже присягаешь, что тебе не о чем говорить? Я готов был бы свидетельствовать даже против родного отца, если бы он совершил что-либо против веры!» Зато другой, поистине «надежный» свидетель охотно заявил: «Хотя я никогда не слышал сто проповедей, но знаю, что он еретик, и скажу все что нужно». И был среди свидетелей… Палеч. Он не поколебался явиться к Гусу – как раз в дни тяжелейших приступов его болезни – и в лицо ему заявить, что «от рождения Христа не было больших еретиков, чем Уиклиф и Гус».

Тем временем друзья Гуса в Констанце всячески старались облегчить его судьбу. Пан Ян из Хлума обивал пороги с охранной грамотой Сигизмунда и показывал ее всем встречным, жалуясь на произвол, совершенный над Гусом. Чешские дворяне позаботились о том, чтобы весть об аресте магистра как можно скорее дошла до Римского короля, и, когда Сигизмунд к рождеству прибыл, наконец, в Констанц, они беспрестанно ему об этом напоминали.

Но в то время Гус не представлял уже такой ценности для Сигизмунда, как до коронации. Римский король, правда, сделал попытку побудить кардиналов считаться с обещанием безопасности, данным им Гусу, но, встретив решительный отпор, поостерегся настраивать против себя весь собор из-за такой мелочи, как собственное слово. Но чтобы не оттолкнуть от себя и другую, чешскую партию, Сигизмунд пообещал добиться публичного выступления для Гуса. Он же устроил так, чтобы Гуса перевели в лучшее, более просторное тюремное помещение. Ни то, ни другое ничего не стоило Сигизмунду, зато для Гуса обещание, что он будет говорить публично, равнялось осуществлению самой заветной мечты. Ведь именно ради того и приехал он в Констанц, чтобы обратиться ко всему миру. Значит, ему будет дано совершить это главное и для него единственно важное деяние! С этого момента все прочие заботы о личной судьбе, о ходе процесса и о его результатах как бы отступили в мыслях Гуса на второй план.

Несколько ослабела и неусыпная бдительность сторожей, обрекавших его на полную изоляцию: Гус мог теперь связаться с миром, правда, пока лишь посредством писем, которые его тюремщики тайно проносили из тюрьмы и в тюрьму. Январем 1415 года начинается ряд писем. Их сохранилось более пятидесяти. Они адресованы панам, сопровождавшим Гуса в Констанц, а также далеким друзьям в Чехии.

Письма Гуса из тюрьмы проникнуты заботой о тех, кому они адресованы, но не о своей судьбе. Он не жалуется на свою долю и в большинстве писем обращается к верным своим с одной лишь просьбой – молиться за него, вернее, за то, чтобы он не утратил стойкости и твердости. И когда он в виде исключения говорит о себе, то всегда уверяет, что он в хорошем настроении, и добавляет: «Не печальтесь обо мне. Кого это может касаться?» Зато как озабоченно он призывает и наставляет друзей, чтобы они дома не устрашились, не поколебались в вере, остались стойкими и бесстрашными, чтобы они не верили клеветникам и тем, кто лжесвидетельствовал здесь, в Констанце, будто Гус еретик. Поэтому Гус часто в своих письмах подробно анализирует свой процесс и обвинения, предъявленные ему, опровергая и отвергая их, – и все для того, чтобы помочь выстоять своим верным. И если в письмах иной раз и прозвучат нотки озабоченности, то это, как правило, озабоченность судьбою других людей! Так, в одном из первых своих писем он запрещает Иерониму, своему верному другу и соратнику, ехать вслед за ним в Констанц, ибо это значит подвергаться опасности; дело в том, что когда-то Иероним обещал Гусу прийти на помощь, где бы тот ни оказался.

Письма Гуса, которые он писал «в темнице сидя, за что не стыжусь», – великое, гордое свидетельство любви, любви к правде и к людям.

Перед этим большим сердцем не устояли даже тюремщики Гуса: из сторожей, ключников и надзирателей они стали со временем его друзьями. Как глубоко характеризует Гуса то, что он, беспомощный узник, находившийся под угрозой смерти, нашел время и душевную силу написать для своих стражников несколько маленьких трактатов, которыми они могли бы руководствоваться в жизни. В одном и в этих трактатов говорилось «О покаянии», во втором – «О грехе», узнав же, что тюремщику Роберту предстоит свадьба, Гус написал специально для него сочинение «О браке».

Тем временем на воле, за стенами тюрьмы, происходили решающие события.

Положение папы Иоанна XXIII ухудшалось с каждым днем. Коллегия кардиналов явно брала над ним верх. И когда папе стало ясно, что ему не удержать за собой престола апостола Петра, он решился на смелый шаг. 20 марта Иоанн, переодетый, бежал из Констанца, надеясь добраться до французской территории, чтобы оттуда распустить собор и начать новую борьбу со своими соперниками.

Когда на другой день весть о бегстве папы облетела Констанц – город и собор охватила паника. Итальянские кардиналы, приверженцы Иоанна XXIII, попытались последовать примеру своего пастыря, торговцы запирали лавки, опасаясь уличных беспорядков, и многие были уверены, что собор разваливается.

Сигизмунд, понимая, что такой конец сорвет все его планы, предпринял решительные шаги. Он приказал закрыть городские ворота, купцам велел опять разложить товары и пригрозил тяжелым наказанием каждому, кто осмелится распространять тревожные слухи. Сам он с трубачами объезжал улицы, призывая людей к спокойствию. За бежавшим папой Сигизмунд выслал вооруженную погоню с повелением арестовать беглеца. Эти крутые меры спасли собор.

Крупные события, связанные с бегством папы, отразились и на окружении Гуса. Папские стражники покинули тюрьму, и епископ, которому был поручен надзор над заключенным, обратился к кардиналам за дальнейшими указаниями; но во всеобщем смятении никто не знал, что надо делать, и даже коллегия кардиналов не хотела принять ключи от тюрьмы Гуса, так что он некоторое время вообще находился без охраны, о чем Гус догадался лишь потому, что никто не являлся в камеру и не приносил ему пищу. В конце концов кардиналы передали ключи… Сигизмунду!

И вот Гус очутился в руках Римского короля – человека, который когда-то обещал ему защиту и гарантию свободы. Хлум и пан из Дубы тотчас обратились к Сигизмунду с настоятельной просьбой немедленно открыть двери тюрьмы Гуса.

И действительно, вечером 22 марта тюремные двери открылись. Но вошли в них не друзья Гуса, которых он ждал с минуты на минуту, а многочисленные вооруженные стражники; они вывели узника на берег Рейна, где уже стояла на якоре приготовленная лодка. Когда все погрузились, она поплыла по течению в ночную тьму. Еще до рассвета лодка пристала к берегу, над которым высился замок епископа констанцского Готтлибен.

Там, в высокой башне, и был заключен Гус, с этой минуты совершенно отрезанный от мира. Связь с волей стала невозможной, ибо прежних приветливых надзирателей сменила суровая военная стража, с которой немыслимо было договориться.

Одиночество Гуса стало теперь полным.

Сигизмунду и в голову не приходило действительно освобождать Гуса. Собираясь со временем наследовать королю Вацлаву, он вовсе не желал, чтобы в Чехии жил такой опасный человек, причиняющий постоянные беспокойства и затруднения, кроме того, Сигизмунд знал, что, защищая Гуса, он раздражит кардиналов, которые сейчас больше чем когда-либо были полны решимости продолжать заседания собора.

Но кардиналы тоже намеревались довести до конца процесс Гуса. Допросы были окончены, и следователи передали дело в комиссию по делам веры, чтобы та, рассмотрев материал с богословской точки зрения, подготовила бы выводы для окончательного судебного разбирательства. Во главе этой комиссии был поставлен кардинал д’Айи.

Когда чешские паны, жившие в Констанце, убедились в тщетности своих усилий добиться помощи от Сигизмунда, они отправили срочных гонцов в Чехию и Моравию с просьбой помочь Гусу дипломатическим путем.

По инициативе земского гетмана Моравии, пана Лацека из Краваржей, 8 мая 1415 года в городе Брно собрались моравские дворяне, которые решили послать Римскому королю грамоту протеста. В грамоте моравские дворяне, напомнив Римскому королю его гарантии Гусу, писали: «Мы слышим и с трудом верим тому, что затрагивает честь Твоей Милости, милостивого наследника нашей короны и государя. И мы надеялись, что Твоя Милость соблаговолит обдумать, как сделать, чтоб охранная грамота сохранила силу свою… Теперь же, по слухам, после бегства папы, Гуса перевели в суровейшую темницу и противно христианским законам сковали ему руки и ноги так, что не может он добиться никакой справедливости, а сего и язычники не учинили бы». В заключение моравские паны призывали Сигизмунда «избавить справедливого человека от жестокого заточения и выслушать его публично, да не бесчестить его так коварно, втихомолку, нарушая закон, право и охранные гарантии!» Четырьмя днями позднее подобный протест принял и общий сейм Чехии и Моравии. Это послание чешско-моравского дворянства, скрепленное двумястами пятьюдесятью печатями, было срочно отправлено Сигизмунду. Аналогичный протест выразили на заседании всего собора и чешские дворяне, присутствовавшие в Констанце, их поддержали поляки.

Все это в конце концов заставило собор согласиться на выполнение обещания, данного Сигизмундом чехам в Констанце: Гусу было разрешено выступить публично, был установлен и день выступления – 5 июня. Такое решение было принято главным образом ради Сигизмунда как будущего повелителя Чешского королевства.

Дня за два до этого Гуса перевезли из готтлибенской темницы обратно в Констанц, во францисканский монастырь [29]29
  Францисканский монастырь – монастырь, принадлежащий нищенствующему монашескому ордену, основание му в XIII веке Франциском Ассизским.


[Закрыть], в трапезной которого ему назначено было выступать. Он знал уже, что наступает решающий день, которого он так добивался, на который направлены были все его мысли и надежды последних месяцев.

Во францисканской тюрьме для него сделали многие послабления и кормить стали лучше – ведь ему предстояло выступить перед людьми, а все должны видеть, как человечно обходится церковь со своими противниками.

Так 5 июня 1415 года магистр Ян Гус впервые предстал перед отцами собора.

ГЛАВА 16
СЛУШАНИЕ

Первое заседание 5 июня носило странный характер. В зал не был допущен никто из друзей Гуса; из-за дверей они слышали лишь однообразные и бесконечные чтения обвинений и показаний свидетелей да еще крики возмущения, раздававшиеся сразу, как только Гус собирался заговорить. «Слушание» превратилось в «заглушение». Только когда его выводили из зала, друзья могли обменяться с ним несколькими словами. Под свежим впечатлением только что вынесенного – всех этих окриков, оскорблений, клеветы и унижения, на которые не поскупились его судьи, он воскликнул при виде друзей: «Не стыдитесь за меня!» Те тотчас стали уверять его, что никогда и не подумали бы об этом. Но Гус уже и сам опомнился и с улыбкой сказал: «Знаю, знаю».

Бешеная травля, какой подвергся Гус на этом заседании генерального комитета собора, не поколебала его. Оставалось лишь одно: отложить дело в надежде, что если оно не удалось в первый раз, удастся позднее. Гус приветствовал такую отсрочку, он рассчитывал, что за это время его друзьям удастся склонить Сигизмунда к тому, чтобы он добился для Гуса настоящего «слушания».

Продолжение «слушания» последовало 7 и 8 июня.

На этот раз оно проходило уже не «при закрытых дверях». Присутствовали и сопровождавшие Гуса чехи. В числе их находился бакалавр Петр из Младоневиц, который подробно записывал для себя все, что он видел и слышал, начиная с того самого дня, когда выехал с магистром из Чехии. Разбор дела Гуса генеральным комитетом собора записан особенно подробно – нет сомнения, что Петр из Младоневиц не только был очевидцем его, но и делал заметки прямо во время заседания.

К удивлению многих, Сигизмунд принимал участие в обоих заседаниях. Очевидно, это была еще одна уступка грозным требованиям, прозвучавшим в грамотах протеста чешско-моравских дворян.

Допросы, производимые в течение обоих дней, основывались на показаниях свидетелей как пражских, так и констанцских и на выдержках из книг Гуса; тот и другой материал готовила следственная комиссия. Прежде всего рассматривались богословские вопросы о том, например, остается ли во время мессы хлеб хлебом или же превращается в тело господне. Гуса снова обвиняли в том, что он защищал Уиклифа и одобрял его. Конечно, весь «разбор» снова свелся главным образом к перечислению жалоб и обвинений, и как только Гус делал попытки дать объяснение или выступить в свою защиту, в трапезной раздавались крики возмущения и угрозы со стороны его врагов, так что Гус даже заметил с горьким презрением: «Я надеялся на большую честность, большую доброту и порядок в этом собрании, чем это имеет место здесь».

Но тут на него набросились с жалобами, что он повинен в «изгнании» немцев из Пражского университета, что тем самым он «погубил» университет и что в Констанц он приехал не по своей воле, как он постоянно хвалится, но будучи вызванным на суд.

Этого не мог уже стерпеть Ян из Хлума и с возмущением крикнул на весь зал, что эго ложь, ибо магистр Ян мог спокойно и в полной безопасности остаться в Чехии и жить там сколько угодно; он сам, Ян из Хлума, хотя он всего лишь один из мелких и бедных чешских дворян, «отважился бы целый год укрывать Гуса от любых сил, но в Чехии есть и более могущественные паны, которые почитают магистра и не поколебались бы защищать его в своих замках, даже против обоих королей (Чешского и Римского)!».

Заседание грозило превратиться в беспорядочное беснование, и только вмешательство Сигизмунда успокоило страсти.

Включившись в дебаты, Сигизмунд попытался объяснить характер своей охранной грамоты, доказывая, что ее цель достигнута, раз Гус предстал перед отцами собора для «публичного слушания» – ведь именно этого хотел Гус. Затем король обратился непосредственно к нему: «Мне, как и кардиналам, ничего не остается больше, как призвать тебя, оставив упрямство, отдаться безоговорочно на милость собора. Ради меня, ради моего брата, ради королевства Чешского, собор примет тебя милостиво и наложит на тебя не слишком тяжкую эпитимию [30]30
  Эпитимия – наказание, возмездие за грех.


[Закрыть]. Если же ты будешь упорствовать – отцы собора найдут, как с тобой поступить».

После этого король с угрозой заявил, что никогда не стал бы спасать еретика, а, наоборот, первый отправил бы его на костер. «Поэтому советую тебе еще раз: отдайся на милость, и как можно скорее, чтобы не навлечь на себя еще горшую вину!»

На это Гус повторил, что он явился в Констанц по своей воле, без принуждения и не для того, чтобы безрассудно настаивать на чем-то, а чтобы получить разъяснения, если он в чем-либо заблуждается.

Так и второе «слушание» закончилось неудачно для церковных обвинителей.

Следующий день был посвящен разбору сочинений Гуса. Гусу пришлось жестоко бороться почти за каждое слово своего учения. Он доказывал, что сознательно или невольно, но выдержки из его книг часто были приведены неточно или что отдельные фразы, вырванные из текста, приобретают иной смысл, и все же между взглядами Гуса и точкой зрения церкви оставалось слишком много расхождений, и цитаты из его произведений снова вызвали гнев, крики и проклятия.

И как же было не возмущаться представителям могущественной и неприкосновенной церкви, когда они слышали слова Гуса о том, что сам папа, не исполняющий заповедей божьих, – антихрист, все грешные священники недостойны того, чтобы их слушали. При этом д’Айи не забыл указать на одно из самых опасных прегрешений Гуса, состоявшее в том, что подобные «еретические» взгляды он без колебания возвещал народу. Что это, как не удар по самой церкви и попытка разрушить ее здание?

Всем этим Гус затрагивал самую основу не только церковного, но и всякого авторитета вообще. И умный д’Айи не упустил такого случая, чтобы еще больше возбудить гнев Римского короля против своей жертвы. Когда Гус признался в своем убеждении, что «папа, епископ или священник, живущий в смертном грехе, не является папой, епископом или священником перед Богом», д’Айи быстро спросил: «А король, который грешит?» – «Да, – ответил Гус, – также и король, который живет в смертном грехе, не является в глазах Божьих подлинным королем».

Победоносно взглянул д’Айи на Сигизмунда, но тот как раз беседовал с одним из своих придворных и не слышал, о чем идет речь. Однако кардинал-прокурор не отказался от своей мысли: он обратил внимание Римского короля на то, что сейчас разбирается очень интересный вопрос, и заставил Гуса повторить его слова. И Гусу, который прекрасно видел ловушку, оставалось только подчиниться. Весь зал замолк в напряжении, ожидая, что ответит Сигизмунд. Но, к великому всеобщему разочарованию, Сигизмунд только ухмыльнулся и сказал: «Ян Гус, кто же живет без греха?» Случайно или, может быть, в результате минутного настроения вместо оскорбленного императора в нем заговорил циничный светский человек. Тогда, чтобы спасти положение, д’Айи сам обрушился на Гуса: «Мало тебе того, что ты своими сочинениями и своим учением порочишь духовное сословие? Теперь ты хочешь подрывать и основы королевства и свергать королей с их тронов?»

Впрочем, обвинению представилось еще много случаев выставить Гуса в роли еретика и опасного мятежника. Поводом к этому послужил, например, взгляд Гуса на церковь как на невидимое сообщество тех, кому предуготовано спасение души с Христом во главе; присутствовавшим «видимым» представителям церкви это показалось нападкой на них самих. А Гус осмелился даже поставить под сомнение сам принцип папства, совершенно логично заявляя, что ведь существование церкви не прекратилось, хотя именно этот собор только что сместил «единственно законного» папу Иоанна XXIII.

Еще одной причиной возмущения была апелляция Гуса к Христу, что, собственно, перечеркивало всю систему инстанций церковного суда. Или точка зрения Гуса, что неправильно карать еретика смертью. «Еретика, – заявлял Гус, – следует мягко и с любовью к Богу убеждать выдержками из Священного писания и разумными доводами, как это делал св. Августин». В ответ тотчас поднялся шум: присутствовавшие кричали, что Гус говорит так из страха, желая избежать смертного приговора. Но настоящую бурю вызвала фраза Гуса, что «слепое послушание церкви – не что иное, как человеческая выдумка священников, которая противоречит Священному писанию».

Однако самый бешеный взрыв негодования вызвали известные взгляды Гуса на имущество и собственность, право на которые он признавал только за праведниками. «Но каждый, кто владеет собственностью, хотя живет во грехе, – вор».

Поток жалоб, обвинений и клеветы остановил, наконец, главный обвинитель, ведущий процесс, – кардинал д’Айи. «Магистр Ян, две дороги открываются ныне перед гобой, – выбери одну из них. Или ты отдашься на милость собора и подчинишься его решению, а мы поступим с тобою мягко и справедливо, или, если ты и дальше хочешь защищать некоторые свои взгляды и потребуешь повторного «слушания»– мы не откажем тебе. Но помни, что здесь присутствует много ученых мужей, докторов и магистров, которые привели столько убедительных и неопровержимых доказательств против твоего учения, что я опасаюсь, как бы ты не впал в еще худшую ересь, упорствуя в защите его. Говорю тебе все это потому, что хорошо к тебе отношусь – не как судья твой, но как отец и друг».

Это д’Айи – друг и отец Гуса! Как ясно проглядывало из этих нарочито приветливых слов то же стремление, что так недвусмысленно ощущалось и в предшествующих нападках и угрозах: «Отрекись! Отрекись!»

И Гус понял эту ласковость так же хорошо, как и недавние крики. И не мог ответить иначе:

«Достойные отцы, я приехал сюда свободно и Богом прошу вас выслушать меня и дальше, чтобы мог я разъяснить свое учение. Если же мои доказательства ипримеры из Священного писания не будут убедительными, я рад буду поучиться у вас».

Это показалось отцам собора поистине злостным упрямством: «Как? Он готов подчиниться только доводам разума? А не выговорам, не приговору?!»

Обе стороны оказались на противоположных и непримиримых позициях. Гус добивался того, чтобы с ним дискутировали, чтобы ему доказали, если он не прав, убедили бы его, церковное же собрание требовало подчинения диктату, не дискуссий с Гусом, а суда над виновным.

«Знай же тогда, – отвечал д’Айи, разгневанный уже до последней степени, – что, по мнению шестидесяти ученых докторов, «убеждать» тебя надо только так: заставить тебя признаться, что ты заблуждался в артикулах, как мы тебе указали, и принести клятву, что ты не будешь ни учить по этим артикулам, ни проповедовать, в-третьих, отречься от них, в-четвертых, с этой минуты писать и проповедовать обратное тому, что ты до сих пор ошибочно защищал!»

Гус столь же взволнованно ответил:

«Во имя милосердия Божия, но ведь это противоречит моей совести – отрекаться от фраз, которых никогда не произносил. Не надевайте мне на горло петлю проклятия, не вынуждайте меня лгать и отрекаться от того, чему я никогда не учил, ибо это показали против меня лжесвидетели! Нельзя же отречься от выдуманного и несуществующего, ибо клятвенно отречься можно лишь, когда отказываешься от ереси, в которой пребывал ранее!»

То, чего не сумели достичь прелаты, попытался сделать Сигизмунд: он стал уговаривать Гуса подчиниться мнению стольких ученых, умнее которых он, вероятно, не хочет себя считать. А что касается отречения от взглядов, которых он, дескать, и раньше не придерживался, так и на это у Римского короля нашелся совет, отвечающий его циничному характеру: «Почему бы тебе не отречься клятвенно от всех ересей, даже если их ты и не проповедовал? Я бы это сделал без колебаний, разве из этого следует, что я их признавал?» – «Ваша милость, – отвечал Гус, – совсем не одно и то же – просто отказаться от ереси или клятвенно от нее отречься. Я не хочу оскорблять ни свою совесть, ни бога, а это и случилось бы, если б я клятвой подтвердил отречение от ересей, которых никогда не исповедовал».

Не было ни малейшей возможности договориться. Здесь столкнулись два мира.

Еще какое-то время продолжались попытки запугать, сломить Гуса – все тщетно, хотя Гус был уже на грани физического изнеможения. Надежды на возможность принудить Гуса к отречению явно слабели; поток обвинений, правда, еще долго не иссякал, но все уже чувствовали, что они напрасны. Наконец замолчал и д’Айи, озлобленный и неудовлетворенный: грозило свершиться именно то, чего он так не хотел, – склонить Гуса к отречению не удастся, и собору ничего не останется, как осудить его и тем самым увенчать мученическим венцом.

В это время в собрании прозвучал голос, который должен был тягостно подействовать даже на самых заклятых врагов Гуса, – слово взял Штепан Палеч. До этой минуты он всеми средствами старался сделать положение Гуса как можно более тяжелым, не колеблясь, прибегал ко лжи и искажениям фактов, лишь бы только достичь заветной цели: уничтожить своего бывшего друга, а ныне смертельного врага.

Подстегиваемый личной ненавистью, уязвленным самолюбием и иными страстями, он заявил теперь:

«Беру в свидетели его королевское величество и вас, достопочтенные отцы, что в своих обвинениях против Гуса я не руководствовался личной злобой, в чем богом клянусь; все это я делал лишь для того, чтобы остаться верным присяге, которую я принес как доктор богословия». В наступившем тягостном молчании раздались последние слова Гуса:

«Ныне стою пред судом Божьим, который по заслугам рассудит и меня и вас».

Когда Гуса увели из зала заседаний, чешские дворяне стали случайными свидетелями разговора, происшедшего между Сигизмундом, кардиналом д’Айи и некоторыми другими сановниками.

«Вы уже слышали, – сказал король, – одного того, что содержится в его (Гуса) книгах, достаточно для осуждения. Поэтому, если он не захочет отречься от ереси, пусть его сожгут. Но знайте, как бы он ни обещал, что готов отречься или уже отрекся, не верьте ему, даже я ему не поверил бы. Ведь если он вернется в Чехию к своим сторонникам, он начнет проповедовать новую ересь, и тогда будет еще хуже».

Этот случайно услышанный разговор был одной из самых важных вестей, привезенных чешскими дворянами из Констанца. Он был предзнаменованием всех будущих отношений Сигизмунда к чешскому наследству. Излишни были опасения Сигизмунда, что Гус может когда-нибудь вернуться в Чехию. Даже в том невероятном случае, если бы Гус отрекся, как этого от него требовали, собор уже имел для него готовый приговор, поистине милостивый: пожизненное заточение!