Текст книги "Ян Гус"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Теперь король уже не обращал внимания на то, что часто выходил за рамки своих правомочий. Наконец-то он показал архиепископу, а в его лице и Риму, кто хозяин в стране.

После этих энергичных шагов, затронувших духовенство в самом его чувствительном месте – в доходах, большинство священников сразу подчинилось королевской воле. В конце концов архиепископ Збынек остался почти в одиночестве. Да и папский двор не спешил с процессом. В данной международной обстановке не в его интересах было слишком уж раздражать чешского короля. А «вечный Рим» иной раз мог себе позволить отложить на время какое-либо дело, не приходилось опасаться, что оно будет забыто.

Итак, архиепископу оставалось только склониться перед волей короля. Он сделал несколько попыток сорвать или отдалить третейское разбирательство, и когда уже невозможно стало уклоняться или как-то примирить обе спорящие партии, Збынек в последнюю минуту бежал из Праги. Через владения литомышльского епископа Яна Железного, верного «римлянина», он направился в Венгрию к брату Вацлава – Сигизмунду, который для короля был скорее опаснейшим соперником, чем братом. Однако Збынеку не суждено было достигнуть цели своего пути, он внезапно умер в Братиславе 28 октября 1411 года.

Со смертью архиепископа Збынека завершается первый период великого подвига Гуса. Магистр Ян остается победителем на поле боя. Теперь в стране нет никого, кто бы угрожал ему, а процесс в Риме заглох, хотя и не прекратился совсем, но временно прерван до удобного случая. Университет очищен от противников, королевский двор показал себя надежным союзником. В самом деле, никто из друзей Гуса не мог пожелать большего для любимого магистра.

И все же это кажущееся спокойствие было только передышкой перед главным натиском бури.

ГЛАВА 9
ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ИНДУЛЬГЕНЦИЙ

Прошло немногим более полугода, и гроза разразилась с новой силой.

Что породило ее?

В мире продолжалась борьба трех конкурирующих пап: Иоанна XXIII, Григория XII и авиньонского Бенедикта XIII. К странам, признававшим Иоанна XXIII как законного преемника избранного в Пизе Александра V, принадлежало и Чешское королевство. Дело дошло даже до военного столкновения между Иоанном XXIII и Григорием XII, который привлек на свою сторону неаполитанского короля Ладислава, чтобы с помощью его войск завоевать папский престол. Кто хочет воевать, нуждается, конечно, в деньгах. Иоанн XXIII усердно принялся их добывать. Обычных доходов давно уже не хватало, и он решил выжать из признававших его дополнительную лепту. Для этого папа прибегнул к испытанному средству – объявил широкую продажу индульгенций.

Исходя из предпосылки, что папа, как наместник Христа, властен отпускать грехи именем божьим, Иоанн XXIII заявил, что своими всесильными папскими индульгенциями он «поможет христианам», отягощенным грехами, сократить срок их мучений в чистилище. Папские буллы [25]25
  Булла – грамота, постановление или распоряжение папы римского.


[Закрыть]– индульгенции уверяли, что каждый, кто поспешит на помощь находящемуся в опасности наместнику Христа, тем самым искупит часть своих грехов. Но кто окажет помощь? Тот, кто заплатит, кто даст денег на эту крестовую войну, которую Иоанн XXIII вынужден вести против наемника Григория XII – неаполитанского короля.

Для продажи индульгенций была разработана остроумная система, делавшая честь искушенному папскому финансовому ведомству. Для этого грандиозного предприятия папа назначал доверенных лиц, которые затем в странах, куда они посылались, в свою очередь подыскивали посредников, добиваясь, чтобы сеть торговли отпущениями грехов охватила всю страну. С этой целью посредники, назначенные главными организаторами, передавали право на продажу индульгенций в отдельных районах низшим инстанциям: аббатам, приходским священникам, которые, конечно, взимали «за труды» определенный процент с выручки. Продавцы индульгенций продавали «полное отпущение вины и кары», которое избавляло покупателя от одного до ста дней чистилищных мук, в зависимости от того, сколько он заплатил. Глашатаи оповещали о папской «священной войне», о воздвижении креста и сзывали всех христиан на помощь «его святейшеству», терпящему бедствие. Соглашаясь, что очень немногие могут с оружием в руках отправиться в бой, они предлагали более легкий способ помочь папе: внести свою долю деньгами. «Поелику же сам не можешь принять участие в предприятии нашем, но хотел бы, и так как ты, по велению комиссаров и моему, оказал поддержку предприятию нашему, то даю и дарую тебе полнейшее отпущение твоих грехов, то есть освобождаю тебя от вины и кары».

Пожалуй, не было более утонченного способа извлекать выгоду из страха средневековых верующих перед посмертными карами, но не было и более вопиющего злоупотребления верой.

Уже в декабре 1411 года папа уполномочил для проведения этой кампании в Чешском королевстве двух агентов, из которых главным был пассауский декан Вацлав Тим, уроженец моравского Микулова, человек весьма подходящий для этой задачи. Ловкость свою он уже доказал, будучи великим мастером сосредоточивать в своих руках церковные пребенды и доходы, – так он ухитрился одновременно быть каноником в трех городах: в Пассау, Вроцлаве и Регенсбурге, и, кроме этого, получал доходы еще с пяти часовен и прочих пребенд.

В мае 1412 года продавцы индульгенций прибыли в Прагу.

Под барабанный бой возвестили они «распродажу спасения душ», и в трех пражских храмах поставили свои сундуки и столы: в сундуки укладывали собранные деньги, на столах вписывали в грамоты отпущения грехов, кто сколько дал денег и сколько выкупил дней посмертных мук. Расположились они в соборе св. Витта на Граде, в Тынском костеле и капитульном храме на Вышеграде.

Ярмарочные приемы этого явно коммерческого предприятия вызвали всеобщее возмущение. Его истинная цель была слишком прозрачна. Пражская улица с готовностью откликнулась сатирическими куплетами:

 
Пражане! К вам легат приехал,
к себе каноников собрал,
чтоб этот сброд в святых доспехах
от короля до нищих чехов
всю землю нашу обобрал.
 

А о том, как велась продажа индульгенций, пели:

 
В повозке ездит барабанщик
и обирает всех подряд.
Он рад любой козе ледащей,
а если кто бычка притащит, —
греши вовсю, не страшен ад!
 

В самом деле, слишком грубо были задеты сознание и совесть простых христиан. Как это так: отпущение грехов, над которым властен один только бог, продается теперь всякому за деньги? Значит, тот, у кого есть деньги, кто может заплатить, тот спасется, а кто беден, тот без всякой жалости обречен гореть в аду? Может ли это быть волей божьей?

В полном соответствии с этими естественными чувствами народа ответил на продажу индульгенций и духовный вождь Праги – Пражский университет. Наиболее страстно ратовали против этого торга Палеч и Гус. Лалеч, который запретил продавать/индульгенции в своем Коуржимском приходе, был,/возможно, горячее Гуса, что соответствовало его пылкому характеру, всегда стремившемуся проявиться как можно заметнее и выдвинуться на первое место! Гус выступил устно и письменно в своей обычной воинствующей, но строго логичной манере.

В конце мая 1412 года он обратился к своим вифлеемским слушателям с речью о торговле отпущениями грехов:

«Разве можно принять весть легатов о воздвижении креста против христиан (против неаполитанского короля) так, как если бы была она вестью, от Христа исходящей? Разумеется, никоим образом, во-первых, потому, что сам Христос, глава церкви, не таким способом (войной), но терпением отстаивал свою правоту, во-вторых, потому, что сей крест воздвигнут не ради любви и исполнения заповедей Божьих или ради укрепления церкви, в-третьих, потому, что вряд ли глашатаи сего от Бога исходят, ибо в булле, которая объявила продажу индульгенций, не содержится совета жить праведно, любить ближнего и недругам отвечать добром на зло, в ней есть один призыв: давать деньги за отпущения грехов, а это не Божьи слова… Они же советуют враждебно нападать на ближнего и убивать. Оное воздвижение (войны) не от Христа, ибо только дела из любви творимые одобряет Господь. И можно доказать, что ни это воздвижение креста, ни грабеж бедных по королевствам, ни свирепое нападение на ближних не порождены любовью, а следовательно, и не должно быть принято как весть Господа нашего Иисуса Христа».

А письменно против отпущений грехов Гус выступил в своей «Реплике», написанной по-латыни, здесь он отрицал необходимость крестового похода и последовательно опровергал все, что утверждала папская булла. Он доказывал, что внесенные деньги никак не могут влиять на отпущение вины и грехов, последнее достигается лишь тогда, если грешник сам исправит образ своей жизни. Крестовый поход можно объявить только против язычников и еретиков, а неаполитанского короля Ладислава никто в ереси не уличал и даже не обвинял.

Гус, его сторонники и слушатели по праву считали торговлю индульгенциями оскорбительной, ибо прерогатива, принадлежавшая единственно богу, становилась с помощью обмана и лжи предметом торговых сделок.

Реформатская партия в Праге, которая до того времени всегда была в согласии с королем, надеялась, что и на этот раз она может рассчитывать на его помощь. Она ждала, что и двор выступит против этого неслыханного оскорбления христианской совести.

Но король не вмешался. Любопытные, толпившиеся вокруг продавцов индульгенций, могли видеть около их сундуков королевскую стражу, поставленную для охраны, а посвященным вскоре стало известно, что королевская казна даже получает часть доходов от торговли индульгенциями. Но главная причина подобной позиции Вацлава IV заключалась в том, что король не решался открыто противодействовать мероприятиям папы. Он опасался нажить себе врага в лице Иоанна XXIII, ибо все еще надеялся на возвращение императорского трона и не хотел лишиться возможной поддержки Рима.

Позиция короля поставила Гуса и всю его партию перед трудным выбором. Если она и дальше будет бороться против продажи индульгенций, то уже не сможет рассчитывать на королевскую помощь, наоборот, в этом случае ее действия будут направлены против короля.

Для самого Гуса это было особенно опасно: его процесс в Риме не был прекращен, а лишь временно отложен, и все прекрасно знали, что сделано это главным образом потому, что надо было считаться с королем Вацлавом. Но как только эта причина отпадет, преследование Гуса возобновится, и ничто уже не помешает довести процесс до самых устрашающих результатов.

А они могли быть очень далеко идущими. До сих пор Гус находился в споре только с пражским архиепископом, и в Рим его дело попало, так сказать, естественным путем, по инстанции. Но продолжать теперь борьбу против продажи индульгенций, против этой кампании папской курии означало прямо и открыто восставать против самого папы, главы церкви, против всей римской церкви. Действительно, настал решающий момент, следующий шаг мог оказаться шагом в пропасть, а Гус прекрасно видел ее глубину.

Вместе с тем он понимал всю огромную ответственность по отношению к принципам, которые до сих пор защищал. Он, выступавший против малейших непорядков и пороков церкви, имеет ли он право теперь струсить, замолчать перед лицом явной несправедливости, которая всем бросается в глаза?

Что сказали бы его слушатели в Вифлеемской часовне, привыкшие к его призывам отстаивать правду любой ценой? Эту ответственность по отношению к своей народной аудитории Гус глубоко чувствовал и знал, что промолчать – значит предать своих верных, отнять у них доверие к его прежним словам, поколебать их стойкость и самосознание.

Страшную внутреннюю борьбу выдержал Гус в то время. В конце концов все для него свелось к выбору: или он отречется от всего, что защищал до сих пор, уничтожит все, что успел посеять в тысячах душ, или останется стойким, и тогда неминуемо ждут его грозные кары вплоть до ужасной смерти осужденного за ересь.

Друзья только затрудняли эту тяжкую борьбу Гуса. Его любимый учитель Станислав из Знойма заклинал его отступить. Пребывание в болонской тюрьме совершенно сломило этого старого человека; в страхе, полный любви к своему бывшему ученику, Станислав рисовал ту пропасть, куда Гус может рухнуть. Другим его самым близким человеком, тоже устрашившимся и предостерегавшим Гуса, был Штепан Палеч. В прошлом страстный защитник Уиклифа, пламенный сторонник исправления и реформы церкви, он смутился духом, поняв, что начинается борьба против страшного могущества, борьба, в которой ослушники Рима окажутся одинокими, без помощи, даже без прежней поддержки королевского двора. Когда-то противники реформы складывали насмешливые поговорки: «Дьявол породил Уиклифа, Уиклиф породил Станислава, Станислав – Палеча, Палеч – Гуса!» Действительно, Палеч был когда-то энергичнее и непримиримее в своем бунтарстве, чем сам Гус. И вот – Палеч предостерегает, Палеч отговаривает! Палеч заклинает друга Гуса остановиться на своем пути! На что решиться? «Друг Палеч на одной стороне, подруга правда – на другой. Как решить?» – спрашивает Гус, перефразируя классическую цитату.

Только от самого Гуса зависело, какой он выберет путь; и в следующее воскресенье в Вифлеемской часовне от него будут ждать окончательное «да» или «нет».

Мы не знаем, что происходило в душе Гуса прежде, чем 2 июня 1412 года он взошел на кафедру Вифлеемской часовни. Но нам известно, что прозвучало тогда из его уст. Сказанное им было твердо и недвусмысленно: папская булла об индульгенциях не согласуется с учением, Христа. Ибо, если так продавать отпущение грехов, которое может даровать один только бог, тогда и «сам дьявол мог бы явиться и дать деньги, и тотчас попал бы на небо!»

Жребий был брошен.

ГЛАВА 10
КРОВАВОЕ ЗНАМЕНИЕ

С этого дня борьба завязалась не на жизнь, а на смерть. Борьба между могущественной римской церковью и Гусом, за которого уже не заступится король и от которого в страхе отступили его университетские сотоварищи. Один лишь союзник остался у него – его слушатели по Вифлеемской часовне, пражский народ, простые верующие. Но они были беззащитны, у них не было никакой власти, никаких средств спасти любимого магистра. И все же именно из этого источника черпал и почерпнул Ян Гус силу для всей своей последующей борьбы, силу, которая привела его в конце концов к победе, хотя и на костре «еретика».

Прага ответила на слова Гуса торжествующим ликованием. Магистр Ян совершенно ясно выразил в словах то, что все чувствовали. Пражская мостовая загудела под шагами демонстрантов: на улицы вышли студенты, ремесленники, подмастерья, беднота, небогатые горожане. Вывешенные копии папских булл забросали грязью. Студенты устроили комическое маскарадное шествие. На возу, обвешанном карикатурными изображениями папских булл, сидел один из студентов, переодетый публичной женщиной, и покрикивал на зрителей, предлагал покупать отпущения грехов. А на Новоместской площади демонстранты торжественно жгли буллы «еретика и сводника Иоанна XXIII».

Верные королю коншелы поспешили запретить уличные демонстрации, а Вацлав IV предложил богословскому факультету официально высказаться за продажу индульгенций. Деканом богословского, факультета был тогда Штепан Палеч, и он действительно по призыву короля, вместе со Станиславом из Знойма, выступил с ученым трактатом, уже открыто, против Гуса. Одновременно он резко высказался против учения того, кого некогда столь страстно защищал, – против учения Уиклифа. В дело вмешался и королевский совет, который попытался достичь определенного равновесия между обеими партиями: над пламенем разгоравшейся борьбы неудержимо повеяло запахом ереси, а это более чем что бы то ни было могло вывести Вацлава из себя. Ибо ничто сильнее не угрожало его притязаниям на императорский титул, чем сплетни о том, что будто он и собственное королевство не в состоянии уберечь от еретического яда; как же доверить ему империю?

Пока бывшие друзья и союзники Гуса сбивались в единый отряд его противников, на другой стороне росло возмущение его подлинных союзников – возмущение, раздуваемое непрекращающейся агитацией за приобретение индульгенций.

В воскресенье 10 июля 1412 года народные демонстрации достигли особой силы, народ гневно выражал свой протест уже внутри костелов и заставил замолчать священников, торгующих индульгенциями. При разгоне толпы староместские коншелы приказали арестовать самых ярых «бунтовщиков», трех подмастерий, имена которых вошли в историю: Мартина, Яна и Сташека.

Гус понимал: арестованные, собственно, только пытались претворить в дело его слова, и поэтому он несет за них ответственность. На следующий же день Гус отправился в староместскую ратушу, чтобы ходатайствовать за троих юношей и взять вину на себя. Коншелы, испугавшиеся скопления народа, сопровождавшего Гуса и заполнившего всю площадь перед ратушей, сделали вид, что готовы исполнить просьбу Гуса, и обещали выпустить арестованных, как только разойдется толпа. Однако, едва это случилось, члены староместской ратуши спешно отправили городских стражников за арестованными, велев немедленно вести их к плахам на Новоместской площади и казнить без суда для устрашения других. Отряд вооруженных стражников быстро привлек к себе внимание прохожих, стали сбегаться люди, приказ оказался неисполненным. Стража, окружившая пленников, не сумела добраться даже до ближайшей улочки, которая вела с площади ратуши; вынужденные остановиться, наемные солдаты, чтобы исполнить приказ, снесли головы трех подмастерий тут же на месте и на глазах ошеломленной толпы обратились в бегство, оставив тела казненных на мостовой.

Так в Праге пролилась первая кровь в великой борьбе Гуса.

Толпа медленно приходила в себя. Люди не думали о мести, они видели перед собою только своих мертвых, поплатившихся жизнью за правду. Женщины сняли с голов белые платки и прикрыли окровавленные тела, плач и молитвы огласили воздух. Затем кто-то принес носилки, народ положил на них тела казненных и поднял их на плечи. Быстро образовалась колонна, впереди двинулись студенты во главе с университетским магистром Яном из Ичина. Народ нес своих сыновей туда, куда самым естественным образом стремились его помыслы – к Вифлеемской часовне. Над толпой неслась песня «Isti suntsancti» «Се – святые».

Гус был потрясен обманом перехитривших его коншелов, но еще более трагедией, открывшейся перед ним. Кровь требует новой крови. А Гус не решался подливать масла в огонь, и получилось так, что в первое воскресенье после похорон трех казненных он не упомянул о случившемся в своей проповеди. Но Гус слишком хорошо чувствовал, как преданные ему люди ждут его слов, и после тяжкого раздумья он заговорил о казни в следующей проповеди—24 июля. А уж раз решившись заговорить, он сделал это по-своему, открыто и ясно. В это время прокатилась новая волна возмущения торговлей индульгенциями, и Гус целиком встал на точку зрения трех юношей, умерщвленных безвинно и вопреки всякому праву. Гус высоко поставил их подвиг, закончив свое пламенное выступление призывом: пусть никто под страхом каких бы то ни было мук «не устрашится стоять за правду!»

Коншелы и прочие противники Гуса использовали пражское кровопролитие, чтобы еще больше настроить короля против вифлеемского проповедника. Разве все случившееся не грозное доказательство того, что Гус возмущает народ? Как растет в стране раскол и ересь, какой ненадежной становится жизнь?

Вацлав IV легко выходил из себя; узнав о волнениях, он вспылил: «Даже если бы их (бунтовщиков) были тысячи, пусть с ними поступят так же, как с теми тремя, а если нет у вас палачей и стражников, я велю выписать их из-за границы!» К счастью, у этого слабого короля от слов было далеко до дела; тем не менее он решил по крайней мере заставить Гуса и его партию в университете сохранять покорность и «порядок». По приказу короля были созваны университетские магистры. Их собрали в староместской ратуше, где сторожевая служба на этот раз была поручена королевским наемникам.

На этом собрании прелаты из королевского совета принудили большую часть представителей университета официально отказаться от всякого сопротивления торговле индульгенциями, отречься от всех «еретических заблуждений» и от учения Уиклифа. Только магистры факультета свободных искусств во главе с Гусом и Иеронимом имели мужество выступить против постановления, принятого ратушей. Вскоре после этого в стенах университета было созвано подобное же собрание, на которое, однако, не явились богословы под предлогом того, что это для них небезопасно, ибо там, мол, собрались «сапожники, шинкари и прочие миряне». Почти дословно здесь были повторены выражения, которыми священники пытались унизить Гуса как «проповедника сапожников и портных».

И вот с кафедры Вифлеемской часовни провозгласил теперь Гус свою готовность к бою: «Истинным и неустрашимым ученикам Христа подобает ныне, вооружившись евангелием и взявши меч, который есть слово Божье, бороться против козней антихриста!»

Для церкви настал удобный момент возобновить старый процесс против Гуса. Этим она теперь не оттолкнет от себя короля, потому что Гус выступал уже не только против Рима, но и против своего государя. Да и в университете он потерял большую часть своих союзников – лишь немногие преданные друзья не отреклись от него. Новый пражский архиепископ, в прошлом личный врач Вацлава, старый Альбик, робкий по натуре, станет, конечно, послушным инструментом в руках своих римских хозяев.

Итак, Рим начал наступление, и Гус был вызван к папе на суд. Этот вызов подчеркивался повторным наложением на Гуса проклятия, на сей раз еще более грозного, дающего лишь краткий срок в несколько недель на то, чтобы жертва могла одуматься, прежде чем проклятие вступит в силу.

Для усиления тягостного впечатления проклятие Гусу было провозглашено в пражских костелах со всей мрачной пышностью этого устрашающего обряда. Перед алтарями священники гасили и ломали свечи и символически метали камни в направлении, где был дом Гуса. При этом читали папскую буллу: «Я, Иоанн, епископ (римский), слуга служителей Божьих, налагаю тягчайшее из проклятий на Яна Гуса, священника, отступившего от веры, заблудшего еретика, навеки изверженного из общины Христовой. А посему да не посмеет никто под страхом отлучения от церкви подать ему хлеб, напоить его водою или принять его под свой кров. Также никто да не посмеет изготовить ему одежду или обувь или любое иное, что ему может потребоваться. Равному наказанию подвергнется тот, кто заговорит с ним, или проводит его пешком или на коне, или окажет еще какую-либо услугу. Сия булла лишает названного Яна Гуса, как отлученного от церкви, всех церковных таинств и милостей; если же он умрет – запрещается хоронить его в освященной земле; если же он умрет и будет похоронен в таких краях, где эта булла еще не обнародовалась, то тело его надлежит вырыть из могилы и бросить непогребенным».

Проклятие усугублялось угрозой, что по прошествии нескольких недель на все места, где в этот момент окажется Гус, будет наложен интердикт. «Будь то в городах или замках, в деревнях или хуторах, надлежит затворить ворота храмов, костелов и монастырей и во все время его пребывания служить мессу при закрытых дверях (следовательно, не для мирян, но только для священников), а равно прекратить свершение всех таинств крещения, благословения, последнего помазания и отпевания».

Чтобы понять жестокость этой угрозы, нужно представить себе внутренний мир средневекового христианина, который верил в искупление души с помощью таинств и в существование ада, для которого ужаснее всего была мысль, что кто-нибудь умрет без последнего помазания и не будет похоронен в освященной земле.

Гусу приходилось принимать решение под бременем всех этих угроз – угроз обрушить страшные кары не только на него самого, но и на всю его общину.

Для Гуса характерно, что эту тяжелую внутреннюю борьбу он выдержал не в замкнутом одиночестве– наоборот, он вынес свои умозаключения на кафедру Вифлеемской часовни, чтобы проверить их правильность на пражском народе.

«И вот призван я к ответу пред римской курией за то, что проповедовал евангелие; если бы сие была воля Божия – отчего же не быть мне готовым не только явиться, но даже оковы принять и умереть с помощью Господа Иисуса Христа?»

Однако против такого мученического решения было то обстоятельство, что, отправляясь на римский суд, Гус добровольно и окончательно сам себе зажимал рот и закрывал возможность дальнейшей деятельности, ибо не было надежды на возвращение с суда, на котором обвинитель одновременно и наивысший судья. А приговор суда можно было точно предугадать уже по тексту папского проклятия.

Идти на верную смерть было неразумно. А для христианина считалось не только недостойным, но даже и недозволенным подчиняться, по существу своему, нехристианским распоряжениям. И Гус в конце концов, с согласия своих слушателей, решился на последний выход, не дожидаясь истечения льготного сроку.

В октябре 1412 года он говорил с кафедры Вифлеемской часовни: «Вот, дражайшие сыновья и дочери, сегодня я пред вами возношу жалобу на недостойного сего папу, который называет себя наместником Христовым, и направляю жалобу свою прямо к Иисусу Христу!»

По поводу этой апелляции к Христу Гуса упрекали на констанцском процессе в том, что он обращался к недосягаемой инстанции, находящейся вне пределов земных, а ведь это нарушало весь правовой строй церкви. Впрочем, апелляции такого рода случались и раньше, и некоторые официальные теоретики признавали возможность подобного обращения. Но дело все в том, что для Гуса обращение с жалобой к Христу вовсе не было хитроумным юридическим приемом, а совершенно логически вытекало из его понимания сущности церкви, как сообщества праведных, главой которых является не папа, а Христос.

Практически же эта апелляция, конечно, значения не имела, срок наложения интердикта приближался, и на Гусе по-прежнему лежала ответственность за решение: упорствовать ли в своем отрицании, навлечь ли на себя и на своих верных тяжесть грозивших им церковных наказаний, или смириться.

Изо дня в день возрастала самоуверенность противников Гуса. Скоро стало известно, что король не решится выступить в защиту Гуса против папы, а только что происшедшая замена в пражском архиепископстве была выгодна для противников Гуса.

Старый архиепископ Альбик, напуганный предгрозовым смятением в своей епархии, продал свою должность Конраду из Вехты. Новый архиепископ по старому доброму обычаю, вступая в новую должность, оповестил духовенство епархии, что ждет от них «добровольных» даров. Кое-кто из священников буквально поняли выражение «добровольно», и, когда архиепископ прибегнул к вымоганиям, они обратились к папе. Как же было Конраду из Вехты не изображать вернейшего из папских подданных, когда речь шла о «его» деньгах? А так как Гус был противником папы, то новый архиепископ очень охотно сделался принципиальным врагом Гуса.

Теперь, наконец, решился действовать и пражский немецкий патрициат, который уже давно чувствовал опасность со стороны чешских горожан. А ведь именно мелкие горожане, ремесленники вместе с беднотой и составляли ядро Гусовой аудитории. Немецкие купцы и оптовые торговцы упорно держались партии Рима и папы, и когда Прагу покинули немецкие магистры и студенты, патриции остались, собственно, единственной опорой римской политики в Праге среди мирян.

Однажды, во время проповеди Гуса, в октябре 1412 года, вооруженные немецкие патриции собрались возле Вифлеемской часовни, готовясь напасть на нее. Стоило, однако, безоружным слушателям Гуса выйти на улицу, чтобы мужество тотчас оставило нападающих. Немцы разлетелись, как пушинки одуванчика. Народное остроумие немедленно высмеяло их малодушное чванство:

А немцы лезут вон из кожи, сошлись к часовне неспроста и в воскресенье, в праздник божий, пошли походом на Христа.

И хотя эта демонстрация патрициев закончилась смехотворным поражением, все же она была признаком того, что Праге грозят длительные волнения. А что же будет, когда вступит в силу интердикт? Какая, вероятно, тяжелая борьба происходила в душе Гуса: с одной стороны, опасение показаться малодушным, с другой – бремя страшной ответственности за катастрофу, которая постигнет всю христианскую общину. Гус должен был думать о себе, о том, чтобы последовательно отстаивать свое мировоззрение, но он должен был думать о себе не как о частном лице, а как о вожде и образце для своих верующих. Не мог он не думать и о верных своих слушателях и обо всем том, что поразит их глубже, чем его.

И думы о Праге, о духовных сынах и дочерях по Вифлеемской часовне, наконец, взяли верх и не могли не взять верх. Гус не отказывался от борьбы, готов был нести ее тяжесть и заплатить за нее нужную цену, но он считал себя обязанным бороться один и не мог допустить, чтобы стрелы, направленные в него, сразили множество других, самых близких ему людей. Этот довод оказался решающим.

Итак, раньше, чем интердикт вступил в силу и обрушился на Прагу, Гус решил покинуть город и уйти в провинцию.