Текст книги "Семь храмов"

Автор книги: Милош Урбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Усевшись, я посмотрел в окно, занимавшее целую стену и прикрытое жалюзи. Этаж находился выше уровня окрестных крыш, а кабинет глядел на северо-запад. Жалюзи были тут вовсе не нужны. Я вспомнил об ушах Олеяржа и догадался, что он предпочитает полумрак. Из окна открывался вид на остроконечную башню храма Святого Штепана, жемчужину чешской новоготики, для которой были столь характерны эти четыре маленькие башенки и четыре башни побольше, украшавшие мощную главную. Башня вырастает прямо из фронтона, портал у ее подножия служит входом. Верхушка увенчана королевской диадемой – в знак того, что храм велел возвести сам государь. Только что прошел дождь, и корона ослепительно сверкала над городом. Четырехгранную башню я видел с угла, одни ее часы показывали четверть четвертого, вторые – без пяти двенадцать.

– Дорогой коллега, может, вы и не поверите, но господин Гмюнд – дворянин… – начал полковник, и его неуверенность заметно возросла. – Обладатель титула «рыцарь». Откуда вы?

– Из Любека, – ответил Гмюнд.

– Из Любека. Он происходит из одного чешского дворянского рода…

– Я потомок господ из Газембурка[16]16
  Газембурки старинный чешский дворянским род, возникший в конце XIII века и окончательно пресекшийся в 1663 году. Наиболее известный представитель – Збынек Заиц из Газембурка, с 1402 года пражский архиепископ, в 1408 возглавивший борьбу против реформаторского движения Яна Гуса.


[Закрыть] – повернулся ко мне Гмюнд. – Некогда могучего рода, едва не сгинувшего в семнадцатом веке. Но сгинули тогда, к счастью, не все. Еще сто пятьдесят лет назад процветала последняя, так называемая уштецкая ветвь нашего рода.

– Сейчас я стану говорить как полицейский, – перебил гостя Олеярж. – Я обязан добавить, что господин рыцарь имеет все необходимые и надлежащим образом подписанные документы. Мы можем полностью ему доверять, его происхождение и титул подтверждены самой историей. Совершенно удивительно. Его род очень древний.

Я взглянул на Гмюнда. Вид у того был скучающий, как будто речь шла о ком-то постороннем. Это предисловие было ему не по вкусу, а уж тон Олеяржа – и подавно.

– Господин Гмюнд не является гражданином Чешской Республики, – продолжал Олеярж. Он опирался локтями о крышку стола; ладони его были сложены, точно в молитве. – Жаль, что вы не слышали… коллега. Он рассказывал о своем детстве, пришедшемся на времена протектората, и полном опасностей бегстве в Англию, на которое решились его родители в 1948 году. Я прав?

Гмюнд еле заметно кивнул.

– Несколько лет назад, вскоре после перемен… – Олеярж заерзал на стуле, – господин Гмюнд вернулся в Чехию. Он не претендует на родительское имущество, что представляется мне весьма похвальным. Все эти бесконечные суды наверняка опротивели бы ему и вынудили во второй раз – теперь уже окончательно – уехать из страны. – Судя по выражению лица Олеяржа, ему хотелось именно этого. – Было бы крайне неприятно, если бы он озлобился на нас.

Коротышка Прунслик, который вот уже несколько минут нетерпеливо качал ногами, сидя на стуле, и иногда даже пинал стол начальника, сунул в ухо палец, повозил им там и выразительно глянул на часы. Полковник заметил это и сбился. Помолчав, он неуверенно покосился на Гмюнда и продолжил:

– Терпение, господа. Рыцаря принял мэр нашего города и, насколько мне известно, остался очень доволен этой встречей. Видите ли, господин Гмюнд – своего рода меценат. Больше всего на свете он любит Прагу и в особенности – наш квартал. Он выразил готовность помочь. Его волнует судьба старинных храмов Нового Города и руины Каролинских построек, он хотел бы поспособствовать их реставрации. Господин Гмюнд сотрудничает с городским архитектурным управлением и со службой по охране памятников. Везде – или же почти везде – к его предложениям относятся как к манне небесной. Мэрия попросила нас предоставить господину Гмюнду, который намеревается с практическими целями осмотреть некоторые храмы, сопровождение, как того требует статья соответствующего закона. Начальство объектов его, возможно, и пропустило бы, но отнюдь не во все уголки, а это господина Гмюнда не устраивает; туда же, где находятся исторические ценности, ему вообще запретили бы входить. Вот к нам и обратились за помощью.

Он бросил вопросительный взгляд на Гмюнда, и тот, поняв, о чем пойдет речь, кивком дал разрешение говорить.

– Вообще-то не всюду все складывается так же гладко, как у нас в управлении или в мэрии. Церковное начальство недолюбливает господина Гмюнда, у них даже вышел неприятный спор из-за одной церкви… погодите-ка, это была та, слупская? Храм Девы Марии? Впрочем, я в этом мало что смыслю, но раз вы говорите, значит, так оно и есть. Короче, рыцарь готов был оплатить необходимый ремонт, однако же с условием, что храм освятят заново и сделают католическим. Но с ним даже не захотели разговаривать.

– Много лет назад там напали на католического священника и покалечили его, – произнес бесцветным тоном Гмюнд. – С тех пор храм считался оскверненным. Его временно передали православной церкви. Не то чтобы я был против этого, просто мне кажется, что не следует таким вот образом устраняться от решения проблемы. Со злом надо бороться. – Последние слова он произнес с улыбкой, желая, очевидно, приглушить их пафос.

– Отец Флориан, – прошептал я, ошеломленный тем, что вновь слышу о нем при таких странных обстоятельствах.

– Да-да, припоминаю, – снова заговорил полковник. – Итак, господин рыцарь не согласен с фактом передачи храма. Если церковь построили для католиков, то так и должно быть до скончания веков. Я правильно вас понял? Разумеется, я верю, что обе стороны найдут общий язык, однако пока вопрос остается открытым. Не буду утаивать от вас, что, в отличие от мэрии, в церковных кругах многие вообще не желают, чтобы господин Гмюнд принимал участие в восстановлении храмов Нового Города. По-моему, они его боятся. Признаюсь, что и мне некоторые его планы представляются слишком уж радикальными – я имею в виду, радикально ретроградными… однако в этих вопросах я профан, так что мое мнение роли не играет. Он сам вам все объяснит. Кстати, вы, кажется, какое-то время проучились в семинарии? Или я ошибаюсь?

Гмюнд и Прунслик с интересом обернулись ко мне, первый – еле заметно приподняв брови, второй – зловредно усмехаясь. Я почувствовал, как запылали у меня щеки. Ясно было, что одно из моих прозвищ дошло до ушей начальства.

– Вас неверно информировали, – пробормотал я. – Ни о чем таком я даже не помышлял.

Гмюнд отвел взгляд в сторону, Прунслик же явно наслаждался моей растерянностью.

– Извините, должно быть, я что-то напутал, – сказал Олеярж спокойным тоном, который, как я успел заметить еще летом, не был для него характерен. Неужели это влияние Гмюнда? Я краем глаза посмотрел на великана. От него веяло уверенностью и какой-то неопределенной, смутной угрозой. Да, с той минуты, как он дружески протянул мне руку, в нем что-то изменилось. Честно говоря, я не удивляюсь этим людям из церковного управления. Единственный, кто не опасается – или, во всяком случае, делает вид, что не опасается – странного великана, это Прунслик. Вторым буду я, решено. И тут откуда-то донесся смех нескольких человек, причем никто, кроме меня, его не услышал.

– Теперь поговорим о деле, по которому вы здесь, – продолжал тем временем полковник. – Эти господа нуждаются в полицейском сопровождении, без него они не могут попасть на объекты. Мэр города заверил меня, что для Праги эти двое – истинные благодетели (да-да, именно так он и выразился), и попросил во всем идти им навстречу. Однако у меня не хватает людей – буквально каждый человек на счету. Я прикидывал и так, и эдак, даже решился на время оторвать от работы нескольких детективов, но господин Гмюнд не пожелал, чтобы я шел на подобные жертвы. И знаете, о ком он подумал? О вас!

Эти слова немедленно вывели меня из равновесия. Я не знал, как реагировать, и бросил на Гмюнда и Прунслика подозрительный взгляд. Мне показалось, что они именно этого и ждали, потому что тут же посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Откуда вы ему известны, – продолжал полковник, – мне из них вытянуть не удалось; откровенно говоря, это для меня загадка. Разумеется, я с ним не согласился. Я предупредил господина рыцаря, что вы больше не служите в полиции, потому что, хотя и невольно, способствовали гибели человека. Инициативы вы никогда не проявляли, ничего особо выдающегося не совершили. Я предложил господам Юнека, но они и слышать о нем не захотели, отговорить я их не сумел, так что весь план мог рухнуть. В дело снова вмешался мэр, который толковал мне об общественных интересах, но я по-прежнему колебался. Моя должность не позволяла мне согласиться на вашу кандидатуру, даже если бы я и хотел этого всем сердцем. И тогда господин Гмюнд предложил, чтобы, помимо вас, ему выделили еще кого-нибудь из наших. Я вынужден был снова объяснить ему, что вы у нас больше не работаете и что – извините, но мне пришлось сказать это – что даже тогда, когда вы у нас работали, вы не принадлежали к числу тех, на кого можно было положиться. Признайте, что я прав. Господин рыцарь намекнул мне, что слышал кое-что о деле Пенделмановой, и выдвинул одно предположение… Впрочем, сегодня мы говорим не об этом. Я собирался рассказать о гипотезе, которую…

Но тут у Олеяржа перехватило дыхание. Он провел пальцами по вискам и ушам, резко дернулся и вцепился зубами в носовой платок, зажатый у него в кулаке.

– Я вижу, у вас начались боли, так что позвольте мне закончить за вас, – проговорил Гмюнд. В странной короткой улыбке, посланной им полковнику, сострадание смешалось с брезгливостью. Потом он перевел взгляд на меня. – Мне кажется, вы не случайно оказались рядом с храмом Святого Аполлинария во время злодейского нападения и вовсе не по воле случая вам не удалось уберечь жизнь той пожилой дамы. Было высказано предположение, что эта смерть связана с политической карьерой ее мужа. Эту возможность уже исключили? А что Загир? Может, стоило бы заняться и его политическим прошлым?

– Меня это, как вы понимаете, заинтересовало, – снова взял слово полковник. – Объяснить одно преступление с помощью другого – это как раз то, к чему мы чаще всего стремимся. Это значит, что мы сможем связать вместе несколько случаев. Прошлым Загира мои люди уже занимаются. – Голос его звучал гораздо глуше, а голову он склонил к плечу, точно пловец, который только что вылез из бассейна и пытается вытряхнуть из уха капли воды. В голосе слышались нотки боли, с которой Олеярж стремился справиться. – Я согласился на предложение рыцаря и пообещал, что попробую уговорить вас сотрудничать с нами.

– Сотрудничать?

– Можно и так сказать. Когда понадобится, вы станете сопровождать этих господ в их прогулках по Праге.

– И это все?

– Все. Вам мало?

– Разумеется, я принимаю это предложение, причем с огромной радостью! Но только позвольте выдвинуть одно условие: потом я хотел бы вернуться в полицию.

– А у вас не слишком большие аппетиты? Ладно, поглядим, обещать я пока ничего не могу. Радуйтесь и тому, что о вас вообще вспомнили. Если я правильно понял, это работа примерно на полгода. Платить мы вам, конечно, не сможем, но, к счастью, расходы берет на себя господин Гмюнд. Мы выдадим вам специальное удостоверение сотрудника в штатском. Передвигаться вы будете в основном по Верхнему Новому Городу, поблизости от тех мест, где произошли два эти преступления. Господин Гмюнд проявляет к некоторым стройкам особый интерес, так что их он будет посещать чаще прочих. Все ваши перемещения зафиксируются в двух рапортах: один составите вы, второй – наш человек. Если проявите себя как следует, я подумаю, что можно будет для вас сделать.

– Постараюсь.

– Да-да, разумеется… Только без глупостей, ясно? А сейчас я познакомлю вас с вашим будущим напарником.

Он поднял трубку и что-то пробурчал. Вскоре открылась дверь. Голос, которым вошедший доложил о себе, принадлежал женщине.

– Знакомьтесь, – сказал Олеярж. – Господин Швах, наш недавний товарищ по оружию – барышня Вельская из отдела спецзаданий.

Я повернулся. В дверях стояла женщина в полицейской форме, которая явно была ей мала. Мне показалось, что вошедшая – примерно моя ровесница, она была довольно привлекательна, но броской внешностью не отличалась. Однако ее очень красили каштановые волосы, перехваченные сзади – согласно уставу – заколкой, и огромные темные глаза, которые ей странным образом не подходили: казалось, она заняла их у кого-то другого. Вельская протянула мне руку, улыбнулась, и на полных щеках заиграли ямочки. Это обстоятельство немедленно превратило ее в обыкновенную девушку, зачем-то нарядившуюся в строгий мундир. Раньше и со мной было то же самое: я не годился для своей формы. Однако ямочки скоро исчезли, и передо мной вновь предстала женщина-полицейский. Рукопожатие оказалось формальным, ее ладонь выскользнула из моей прежде, чем я успел ответить на пожатие. Твердая рука, тверже, чем я ожидал. Красивая, не преминул я отметить, только слегка полноватая. От моего взгляда не укрылось, как натянулась форменная сорочка у нее на груди и животе и как плотно брюки облегали бедра. Я быстро отвел глаза – Олеярж только и ждет случая обвинить меня в непрофессионализме.

– Это одна из лучших наших сотрудниц. В полицейской академии она была первой в своем выпуске. Я предсказываю ей блестящее будущее.

Олеярж повернулся к иностранцам, чтобы познакомить их с женщиной. Первым был представлен Гмюнд, но едва он сделал шаг вперед, как Прунслик прошмыгнул мимо него, схватил руку девушки и смачно ее поцеловал. Одновременно он поднял левую ногу и проехался башмаком по икре правой. Представление выглядело настолько комично, что я не удержался и прыснул со смеху. Девушка же только вопросительно посмотрела на Олеяржа, который стоял за спиной у Гмюнда. Полковник молча пожал плечами, В тот момент, когда прозвучало его имя, Прунслик отпрыгнул в сторону, жестом давая понять Гмюнду, что путь свободен. Великан приблизился к девушке, слегка поклонился и протянул ей розу. Казалось, он принес ее именно ради этого, что, разумеется, лишало правдоподобности всю сцену знакомства, разыгранную у меня на глазах – и потому я вновь насторожился. Девушка еще раз коротко взглянула на полковника, тот кивнул. Прунслик заметил это и тут же принялся подражать Олеяржу, часто и энергично кивая. Потом он склонил голову набок, сунул палец в ухо и стал гримасничать.

Она холодно встряхнула руку Гмюнда и взяла розу, не поведя при этом даже бровью. Я не мог не отметить, что она прекрасно владеет собой. Или же… Может, все не так? Может, ей уже приходилось встречаться с этой экстравагантной парочкой?

Мы снова сели на свои места, и полковник, предложив Вельской стул, объяснил ей суть задания. Она глуховатым голосом сказала, что все поняла и что вопросов у нее нет. Мне это показалось странным, и я пригляделся к ее профилю. Шея слишком толстая для врезавшегося в нее воротничка. Чистая кожа, подбородок слегка тяжеловат, губы не слишком пухлые, если учесть тяжесть черт вокруг рта и щек. Нос немножко вздернут, лоб гладкий, брови длинные и черные. А фигура разочаровывает, подумал я. Жаль.

Гмюнд пустился объяснять, какие шаги он собирается предпринять в ближайшее время. Обращался он к Олеяржу, подчеркнуто игнорируя нас с Вельской. Девушка задумчиво вертела в пальцах цветок, иногда обращая ко мне затуманенный взгляд. Прунслик не спускал с нее влюбленных глаз, я притворялся, что смотрю на улицу. Я никак не мог забыть ее рот. Когда она в первый раз улыбнулась мне, я заметил маленькие зубки, а за ними – темноту. Я видел уста, хранившие молчание.

Внезапно она посмотрела прямо на меня и сказала:

– Кажется, я вас знаю. Наслышана. Говорили дурное, но я не верила. А уволили вас из полиции подло. Я рада, что вы вернулись.

Я совершенно растерялся. Гмюнд продолжал вполголоса беседовать с Олеяржем, а Прунслик забавлялся, следя за нами. Она заметила, как подействовали на меня ее слова, но значения этому не придала.

– Мне приятно, что мы будем работать вместе. С человеком, который берет в церковь бинокль, я встречаюсь впервые. Может, перейдем на «ты»?

Я завертел головой, пораженный тем, что она меня знает, а потом для разнообразия кивнул.

– Хорошо, – проблеял я, – называйте меня… видите ли, мне бы хотелось, чтобы вы обращались ко мне просто…

Однако она меня перебила:

– В этом мы похожи. Я Розета. Жуткое имечко, правда? А ты, если не ошибаюсь, – тут она улыбнулась и подняла руку, – кажется, Кветослав. – А потом она коснулась моего лба розой, что подарил ей Гмюнд. Старомодный знак благосклонности.

Она знала мое имя, и все-таки я не казался ей смешным. Я был вне себя от радости.

Мне с трудом удалось выйти из состояния очарованности. Гмюнд рассеянно улыбался, откинувшись на стуле, и блуждал взглядом по потолку. Прунслик зачем-то съежился за спиной полковника, стоявшего у окна и смотревшего на улицу. Одной рукой Олеярж держался за горло, другой сжимал макушку. Вдруг из его правого уха вытекла жидкость, густая и черная, как гудрон. Прунслик брезгливо сморщился и завращал глазами, одновременно будто отворачивая в собственном ухе воображаемый кран. Розета поднялась, собираясь что-то сказать, но он мгновенно приложил к искривленному рту указательный палец. Его льдисто-синие глаза приказывали повиноваться, их взгляд буквально пригвоздил Розету к полу, нежданная угроза заставила ее замереть на месте. Она посмотрела на Олеяржа. Голова у того тряслась, как в судорожном припадке. Отвратительная струйка из уха стекала на плечо пиджака. Наконец судорога прошла. Он осознал, что случилось, и в тревоге оглядел нас. А затем направился к двери.

Гмюнд все еще смотрел в потолок, он словно бы ничего не заметил. Прунслик хихикнул – прикинувшись, будто закашлялся, но с расчетом, чтобы уходивший Олеярж его услышал. Розета, как мне показалось, собиралась прикрикнуть на него, но потом передумала и молча покинула кабинет. Я остался сидеть и сосредоточился на своем сердце, которое по непонятным причинам и хотело и не хотело мчаться следом за Розетой.

VIII

Церковь вот, а вот – ворота, заходи, коли охота.

Считалка

Мы встретились в подземном переходе у метро. Гмюнд пришел один. На мой вопрос, где его спутник, он ответил следующее: я за него не волнуюсь; скорее всего отсыпается после бессонной ночи в своем гостиничном номере. Я оглядывался по сторонам в поисках Розеты. Встреча была назначена на шесть. Гмюнд достал из кармана куртки серебряные часы на цепочке, щелкнул крышечкой и тут же вернул ее на место.

– Мы можем идти, – сказал он. – Розета подойдет прямо к Святому Штепану.

Поднявшись по лестнице на Вацлавскую площадь, мы очутились в удивительном, неправдоподобном мире. Горящие мутным огнем уличные фонари уподобились буям, которые своим светом рассеивали водяную пыль, антрацитовая ночь сошлась врукопашную с наступающим днем, зарабатывая кровавые отметины. Вода с бронзовой статуи капала в грязный сток, «дворники» на ветровых стеклах такси неумолимо отсчитывали последние минуты ночи. Зловещее место, зловещее время.

У Гмюнда было плохое настроение. На площади он спрятал мрачное лицо в воротник, не глядя ни влево, ни вправо; казалось, ему хотелось перенестись куда-нибудь подальше отсюда. Мы долго шли в полном молчании, и тем неожиданнее прозвучал его вопрос:

– А известно ли вам, когда умер пражский пешеход?

– Кто, простите?

– В прежние времена это была знаменитая личность, но нынче пешеходы остались только в книгах.

– Я не знаю. Не понимаю, о чем вы.

– Неважно. Так вот, пражский пешеход умер, когда город рассекли проспекты. С тех пор тут ходят пешком только выжившие из ума любители старины – вы, я, Розета, Раймонд и еще несколько человек. Нам угрожает опасность, и все-таки мы не сдаемся. Остальные засели в машинах, и в этом нет ничего удивительного. Они подчинились инстинкту самосохранения, испугавшись мысли, что кто-нибудь их переедет.

– Знаете, какое место в Праге я не люблю больше всего? – продолжил Гмюнд после того, как я отказался встать рядом с ним под зонтик, выглядевший в его руке по-детски крохотным. – Как раз это. Вацлавак, как его сегодня называют. А прежде – Конский рынок.

– Я тоже не люблю бывать здесь. Как вы думаете, почему?

– Ему не хватает вертикалей.

– А здание Музея?[17]17
  Имеется в виду Национальный музей, расположенный в центре Праги на Вацлавской площади. Основан в 1818 году, несколько раз на протяжении своей истории менял название и внешний облик; современный вид приобрел в 1885–1890 годах, когда было возведено его основное здание с длиной фасада более 100 метров в стиле неоренессанс. Главный зал музея – Пантеон высотой в два этажа, украшенный искусными статуями и картинами.


[Закрыть]

– Чайная жестянка, усаженная птицами, которые должны отвлечь внимание от ее убожества. Ярмарочный балаган, построенный Шульцем в стиле неоренессанс, пародия на античный храм. Лучше бы они оставили здесь Конские ворота, те были хотя бы бесхитростны, как и прочие старинные постройки. Но все ценное разрушено. Когда-то здесь стоял дом «У Лготку» с изумительной башней, но он пошел на слом, и дома «У Цисаржских» и «У Жлутицких» на углах Индржишской и Водичковой тоже; а ведь их украшали настоящие ренессансные обзорные башни. Коробка Музея, несмотря на свои размеры, не шла с ними ни в какое сравнение: его здание так плохо спроектировано, что не может служить доминантой. А эти разрушенные башни главенствовали над средней частью Конского рынка, над площадью, которую Лилиенкрон[18]18
  Детлев фон Лилиенкрон (1844–1909) – немецкий писатель-импрессионист.


[Закрыть] назвал когда-то прекраснейшим местом в мире – наверняка и из-за этих башен тоже. Вообще-то они должны были уцелеть, однако в начале двадцатого века возле них возвели так называемые дворцы, пятисотметровые блоки, просверленные пассажами, точно эмментальский сыр. Эти постройки затмили их, превратили в сторожевые будки у исчезнувших застав. Как может выглядеть башня, притулившаяся возле гигантского дома? Как попрошайка у роскошного банка.

– Я слышал о новой стеклянной башне, которую собираются построить где-то на Мустке.

– Храни нас от этого Господь. Архитекторы двадцатого века не знают, что такое смирение, и наказание им за это – импотенция. Однако, говоря о вертикали, я имел в виду нечто иное. Как видите, Вацлавак похож на вермишелину длиной в три четверти километра и, надо отдать ему должное, неплохо справляется с ролью греческой агоры. Но разве допустимо, что здесь нет ни единого храма? До Девы Марии Снежной отсюда рукой подать, однако с площади эта церковь не видна. И Святой Индржих тоже, не говоря уже о Святом Кресте на Пршикопе, а ведь это самый приметный из всех пражских храмов. С глаз долой – из сердца вон. Меня совершенно не удивляет, что Прага за последнее столетие так опустилась. Отвратительный город плодит отвратительных людей.

Я в изумлении взглянул на него – с чего бы это человек, которого я едва знаю, вздумал со мной откровенничать? Или я встретил родственную душу, или ему известно обо мне больше, чем я предполагаю, и он надо мной издевается. Его лица я не увидел, помешали поля шляпы и поднятый воротник.

Я посмотрел на толпу, валившую по тротуару. Мертвенно-бледные прохожие и впрямь возбуждали отвращение; подобные вампирам, они мчались нам навстречу и дорогу уступали весьма неохотно. Даже в этот ранний час путались под ногами сутенеры; какие-то мошенники предлагали Гмюнду поменять валюту. Мы прошли устье Краковской и В Смечках. Туман душил сияние фонарей, дождь потихоньку ослабевал, лица прохожих просвечивали сквозь темноту, как подкладка сквозь протершийся фетр. Автомобили еще не приобрели цвет, просто одни выглядели светлыми, а другие – темными, без каких-либо полутонов. Час цвета только должен был пробить.

– Простите, – спокойным голосом обратился ко мне Гмюнд. – Простите мне мою несдержанность. Я не привык так рано вставать, предпочитаю поспать подольше. Однако сегодня мне нужно оказаться в церкви еще на рассвете, я намереваюсь увидеть нечто такое, что позже увидеть попросту нельзя – хочу посмотреть, как первые лучи солнца освещают тот или иной неф храма, изучить их игру на резьбе и росписях, на колоннах и плитах пола. Ничего особенного я вам не обещаю, стекла в окнах пока обычные; но если мне позволят, я позабочусь о том, чтобы там появились копии первоначальных витражей. Окна узкие, света там всегда было мало. Тем важнее этот свет. Мы должны выбрать яркие, но при этом не слишком насыщенные тона.

– А разве вас не беспокоит, что игру света некому будет оценить? В такую рань служба еще не началась.

– Мне это безразлично. Храм не становится более пустым оттого, что там нет вас или меня. Мало того: я убежден, что храм вообще никогда не пустеет. И как знать – возможно, обстоятельства изменятся. Витражи продержатся в окнах не менее пяти десятков лет, а то и дольше. Нас уже не будет, а окна останутся.

– Вы говорите с такой уверенностью…

– Положа руку на сердце, ни в чем я не уверен. Тем более мне нельзя уклоняться от цели – ведь я должен убедить самого себя, что мои старания имеют смысл. Храм – это обитель Бога; каким его возвели, таким он и должен остаться. Если изначально витражи в окнах были разноцветными, то наш долг – восстановить их, не задавая лишних вопросов.

– Даже если в храм никто никогда не зайдет?

– Да.

Мы свернули на Штепанскую. Я попытался придумать, как сменить тему разговора, от которого мне стало жутко. Рыцарь словно угадал, о чем я думаю, и сказал:

– Мои предки со стороны Газембурков всегда были католиками. Они происходили из Уштека, городка в глухом уголке Чехии. В шестидесятые годы четырнадцатого века Вацлав Газембурк не поладил с Берками из Дубе из-за каких-то земель, трижды сразился с ними и трижды оказался побежден. Два его замка были сожжены дотла. Разорившийся и израненный, он со своими сыновьями перебрался в Прагу и купил несколько домов в Новом Городе. Вацлав поступил на службу к королю, сопровождал его в путешествиях в чужие края и надолго стал его ближайшим советчиком. А потом, за год до своей смерти, Карл приказал его казнить – к удивлению всей страны. О причинах этой казни, затронувшей весь наш род, летописцы и словом не обмолвились. Скорее всего, таково было желание самого императора: да, он карал, но не посягал на честь фамилии и никогда не мстил потомкам. Имущество Вацлава из Газембурка не перешло к короне. Мы лишились его позже, стараниями утраквистов.[19]19
  Утраквисты (или чашники) – представителя умеренного крыла гуситов, требовавшие причащения мирян под обоими видами: не только хлебом, но и вином (из чаши).


[Закрыть] Дома были сожжены, а те, кто выжил, перебрались в немецкий Любек. Там Газембурки осели надолго. В семнадцатом веке нам был дарован наследственный рыцарский титул – за то, что Индржих Газембурк, заседавший в городском совете, раскрыл некий заговор и спас город от гигантского пожара. С тех пор мы отказались от прежнего герба и оставили только титул рыцарей из Любека.

Я сказал, что тоже родом с севера и потому мы с ним земляки. Гмюнд коротко ответил, что знает об этом. Ясно было, что он собрал обо мне подробную информацию. Но где? И зачем? Впрочем, расспрашивать я не хотел, во всяком случае до поры до времени. Работа на него была для меня слишком важна, я не собирался рисковать ею. Мы быстро шагали по Штепанской, и постепенно нам стал открываться вид на храм.

– Мы неплохо жили до шестидесятых годов прошлого века. В то время мои предки уже водили дружбу с датским домом Гмюндов – в Дании у меня тоже есть корни. Одна часть семьи осталась в Любеке, другая вернулась в Чехию. Это было первое возвращение Газембурков на родину. Как вы наверняка поняли, я – потомок именно этих людей. Вильгельм Фридрих Гмюнд, который в 1865 году приехал с женой, детьми, братом и сестрами в Прагу, был моим прапрадедом. Ему здесь ничего не принадлежало, но в деньгах он недостатка не испытывал. По традиции он приобрел дом в Новом Городе, дом, носивший название «У Адских».

– Мне знакомо это название. Не стоял ли он прежде на Житной улице?

– Верно. Мы лишились его, когда Прагу взялись перестраивать. Город – это женщина, которую необходимо охранять, а Прага тогда была беззащитна. Зло пришло изнутри, от городских советников. Как рак. Грабежи во время шведской войны и бесчинства солдат пассауского епископа[20]20
  В начале XVII века епископ города Пассау Леопольд собрал наемное войско, которое пыталось завоевать чешские земли.


[Закрыть] не навредили Праге так, как члены ее магистрата… Даже прусские обстрелы, даже пожары Старого и Еврейского Города были менее пагубны. Прадедушка Петр Гмюнд защищал дом, но не сумел спасти его – как это уже не однажды случалось в истории нашего рода. Он вынужден был переехать. Наш дом сровняли с землей, на его месте вырос пузатый многоэтажный великан, совершенно не соответствовавший духу средневекового города. Петр Гмюнд был строителем. Он сотрудничал с архитектором-неоготиком Иозефом Мокером,[21]21
  Иозеф Мокер (1835–1899) – чешский архитектор, представитель реставрационного пуризма (достройка храма Святого Вита, реконструкция Карлова моста и Пороховой башни).


[Закрыть] который, как и мой прадед, принадлежал к пуристам и считал, что каждое здание имеет право выглядеть так, как было построено изначально: переделки позднейших времен следует безжалостно ликвидировать. Петр обосновался в Карлине, в доме на Краковской (нынче это Соколовский проспект), который сам и спроектировал. Здесь новые здания его не раздражали, высокие дома строились на бывших Госпитальных полях, где никогда не стояло ничего, кроме пары деревянных сараев. Прадедушка даже заявлял, что карлинская архитектура является высокоморальной, ибо не вытесняет собой первоначальную застройку. Из окон дома открывался вид на новый храм Святых Кирилла и Мефодия, построенный в ретророманском стиле. Этот вид радовал его душу.

В сорок восьмом году родители вместе со мной бежали в Англию. Мы были последними отростками чешской ветви семьи. Английский я выучил быстро, но отец с матерью не позволили мне забыть и родной язык. Я начал изучать архитектуру, однако выбор профессии оказался неудачным, я даже смотреть не мог на железные скелеты, обернутые бетоном. Тогда отец вступил в переписку с дальними родственниками в Любеке, потомками тех, кто сто лет назад остался в Германии. Нас пригласили в гости. Их семейству удалось избежать вечного газембуркского невезения, они были торговцами и жили в достатке. Во время мировой войны не погиб ни один из их мужчин: Гмюнды поставляли вермахту рыбные консервы, и фронт им не грозил. После войны они потеряли все из-за репараций, но не прошло и десяти лет, как им вновь удалось встать на ноги. Семья хранила верность традициям, и судьба чешской ветви была ей небезразлична. Родственникам польстило наше сходство. Мол, мой отец – это типичный Гмюнд, а я – истинный Газембурк. Мне даже продемонстрировали портрет Индржиха, того самого, что был посвящен в рыцари, и я тоже заметил, что мы с ним похожи. Нам предложили остаться в Любеке. Родители отказались, я согласился. Поступил в семейную фирму и спустя годы возглавил ее. Теперь я по собственной воле отошел от дел. У меня хватает забот и помимо торговли рыбой.

– Вы удачливый человек. У вас есть семья?

Он не ответил. Мы перешли Житную улицу и остановились перед храмом. Еще не развиднелось, да и Розета пока не появилась.

– Давайте обойдем вокруг, – предложил мне Гмюнд и бодро зашагал по направлению к маленькой улочке «На Рыбничку». Я не утерпел и спросил, почему он решил поведать мне историю своего рода.

– В прошлый раз мне показалось, что вы меня в чем-то подозреваете… а я нуждаюсь в вашем доверии.

– Олеяржа вы убеждали подобным же образом? Вы рассказывали ему то же, что и мне?