Текст книги "Семь храмов"

Автор книги: Милош Урбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

XIV

Разорви свои путы, сбрось с глаз пелену. Верно, только безумец в безумии мнит, будто сам он вертит колесо, что давно им вертит.

Т. С. Элиот

В понедельник я поднялся рано. Госпожа Фридова, которая с шести утра смотрела телевизор, этому обрадовалась. Она сделала яичницу из трех яиц с беконом и, поставив передо мной это королевское угощение, заявила, что я наверняка нашел работу, что это, мол, сразу видно. Я был не настолько безжалостен, чтобы отрицательно покачать головой, только промычал, набив рот хлебом, что у меня действительно кое-что намечается. Завтракая, я наблюдал, как за окном рождается грязное, желто-серое утро; кажется, собирался пойти снег. Ртуть в уличном термометре дрожала на нуле.

Тем временем снег пошел на телеэкране. Квартирная хозяйка ударила по телевизору, и рябь усилилась. Тогда она выключила его и подсела ко мне. Начала выспрашивать, чем я занимался в последние дни. Я извинился и ретировался в свою комнату, но она не отстала; у меня было не проветрено и повсюду валялись пледы. На крохотном письменном столике лежали три раскрытые книги, которые привлекли внимание госпожи Фридовой. Не дожидаясь моего разрешения, она принялась их разглядывать. «Хроника королевской Праги», «Пражские истории и легенды», «Говорящая архитектура Праги». Вопросительно подняв брови, она выразила надежду, что я не вернусь больше к прежней ненужной учебе. Успокоив ее, что мне это и в голову не приходило, я извлек из-под кровати пилу и сурово объявил, что немедленно отправляюсь в полицию. Она удивленно заморгала и молча покинула мою комнату, не заметив, к счастью, отвратительного растения.

Было еще слишком рано, но мне хотелось как можно быстрее оказаться за дверью. Я решил, что пойду пешком. Панельные дома спали, палисадники на склоне ежились от холода, тротуары молчали. Я не торопился. Жизнь кипела только на шоссе, в окнах машин то и дело мелькали человеческие лица – размытые овальные пятна. В этом сомнамбулическом, едущем в неизвестность городе я был исключением: один-единственный пешеход, благонамеренный путник. Я даже позволил себе грех самолюбования: когда мимо просвистел энный автобус, я попытался взглянуть на себя глазами одного из тех бледнолицых, что были в нем заточены – индеец в потертом пончо, торопящийся в сторону леса с пилой наперевес. Разумеется, этот человек двигается, но в сравнении со скоростью автомобилей кажется, будто он стоит на месте и только имитирует движение. Лентяй эдакий, думает бледнолицый. Может, он ждет, что к нему кто-нибудь присоединится? Да кто же решится на такое, если чудовище по имени Время гонится за всеми по пятам, разевая свою страшную пасть? Ведь Время всегда начинает с неторопливых – с тех, кто не поспевает. С тех, кто не сумел обогнать его. В своих недрах оно сбивает человека с толку и заставляет его идти в обратную сторону.

Я лелеял слабую надежду столкнуться в полицейском управлении с Розетой, но когда около десяти вошел в просторный кабинет начальника, там был только Олеярж. Даже не оторвав взгляда от экрана компьютера, он сделал мне знак садиться. За большими окнами с поднятыми жалюзи с зеленоватого неба тихо падали снежные хлопья. Тротуары покрывал белый ковер, который, впрочем, наверняка исчезнет еще до полудня. Из-за туманных испарений Святоштепанская башня казалась тоньше, чем на самом деле.

Я развернул газеты, скрывавшие пилу, и положил ее на колени. Причем нарочно задел зубьями о металлический стул, чтобы привлечь внимание полковника.

Ожидаемого мною воодушевления Олеярж не выказал, однако находка заинтересовала его настолько, что он велел исследовать ее в лаборатории. Когда пилу унесли, полковник протянул мне какие-то фотографии.

– Первая пришла в четверг, вторая в пятницу, а третья – только что.

Я взял снимки и внимательно их рассмотрел. Они были очень темными, но кое-где сквозь черноту проступали более светлые места, отливавшие красным. На первом фото не было видно почти ничего, разве что несколько кусков щебенки и три-четыре камешка, валявшихся на сухой земле. Определить их величину было невозможно. На заднем плане вздымалась грязная стена – оштукатуренная, то ли светло-коричневая, то ли цвета охры. На втором снимке, чуть более светлом, виднелось то же самое место, но объектив повернули немного правее. Два камешка с левого края первой фотографии отсутствовали, зато справа возникло синее пятно. Снимали поздно вечером или ночью, без вспышки. Третий кадр: то же место, но еще правее. Синих пятен на заднем плане прибавилось, особенно бросалась в глаза какая-то продолговатая туманность. Однако из-за недостатка света нельзя было понять, что это. Как и в первых двух случаях, фотограф плохо навел резкость. С самого края размазанную белесую кривую закрывало черное пятно. Оно было закругленной формы и занимало примерно шестую часть кадра.

Я пожал плечами.

– Скорее всего, еще одно предупреждение, адресованное на этот раз лично вам. Они тянут время, нагнетают напряженность, чтобы как следует припугнуть вас. Завтра и послезавтра непременно придут другие фотографии, и тогда вы, наконец, узнаете, что им надо.

– Со мной такого никогда не бывало, это впервые. Подозрительно. Как будто… А может, развлекается какой-нибудь сумасшедший. Например, тот старик, что звонил нам на прошлой неделе. Кажется, во вторник. Да, во вторник вечером. Он заявил телефонистке, что пропала какая-то диадема, и тогда она соединила его с нами, с отделом краж. Так он сообщил, что диадема пропала не у него, а у всех нас. Бессмыслица какая-то! Вопил в трубку, что он туда смотрит и что ее там нет, а под окнами у него в последнее время шатаются подозрительные люди, зато, мол, полицейского днем с огнем не сыщешь.

– Он сказал, что смотрит на что-то, чего нет? На диадему?

– Да. Всерьез к его словам относиться не стали, но фамилию и адрес зафиксировали, тем более что он об этом просил. Его пригласили сюда, однако он отказался покидать квартиру, хотя и живет совсем рядом.

Я предложил зайти к этому чудаку. Полковник не возражал, мне даже показалось, что именно на это он и рассчитывал. Наверное, ему не хотелось загружать такими мелочами своих людей. Записку с адресом я сунул в карман.

Наконец-то мне представился случай рассказать Олеяржу о нашей с Гмюндом гипотезе. Он щурился, сосредоточенно прислушиваясь к моим словам. Когда я закончил, он позвал из соседней комнаты секретаршу и попросил ее найти досье Пенделмановой. Мы молча ждали, полковник смотрел в окно и вытирал уши свернутым в трубочку платком. Когда девушка принесла досье, он раскрыл папку, глянул в нее и протянул мне. Лицо у него при этом было такое, будто он оказывает мне великую честь.

Я посмотрел на первую страницу. Так и есть. Инженер Пенделманова работала в мэрии целых тридцать лет и все время в одном и том же отделе – территориального планирования.

– Значит, я был прав, – в моем голосе прозвучало удовлетворение. – Никакой политики, сплошная архитектура.

– А мотив? – Олеярж глядел на меня сквозь облако сигаретного дыма. На его лице читались насмешка и недоверие.

– Его нам только предстоит определить. Так или иначе Ржегоржа и Пенделманову убил один и тот же человек, судя по всему – умалишенный, личность крайне опасная и любящая театральные эффекты. А между двумя этими убийствами он едва не искалечил Загира. Это тоже было одной из его драматических постановок.

– Вы вправду верите, что это мог сделать один человек? Вспомните, сколько препятствий пришлось ему преодолеть – ограждение на Нусельском мосту, лестница звонницы Святого Аполлинария, флагштоки перед Вышеградом.

– Не забудьте, что в его распоряжении был подъемный кран.

– Я помню о подъемном кране, но не могу взять в толк, почему его жертвы не сопротивлялись. Старуха, конечно, доставила ему меньше хлопот, чем Загир, который даже сумел описать нам свое похищение, но вот Ржегорж? Он был сильным как бык – и что же? Где он теперь? Его семья может похоронить только две эти несчастные ноги!

– Значит, действовала целая группа. Террористы, сектанты… или же те и другие вместе.

Полковник задумался.

– Может, вы и правы. Но тогда почему они не взяли на себя ответственность за убийства? Это необычно для террористов. На всякий случай я прикажу еще раз исследовать булыжники, которые бросили в окна Пенделмановой и Ржегоржу, а также письма, полученные Загиром.

Вот оно как. Значит, и Ржегоржу достался свой булыжник. Я вспомнил о том камне, что лежал у меня дома в столе. Изначально я не собирался говорить о нем, но теперь решил рассказать Олеяржу историю, происшедшую в Главовском институте. Правда, я не упомянул о Розете в окне здания и, разумеется, о животном на прозекторском столе. Я объяснил, что искал в институте своего знакомого, а злоумышленники выследили меня и воспользовались подходящим моментом, чтобы напугать.

Олеярж слушал меня, и взгляду него мрачнел. Потом он взорвался – мол, самодеятельность мне запрещена. Он выругал меня за то, что я ничего не сообщил ему прямо в пятницу, и наконец, немного успокоившись, велел принести булыжник в полицию, чтобы сравнить его с остальными. Устремив взгляд за окно, полковник обронил, что не желает иметь меня на своей совести.

Его озабоченность показалась мне искренней. Но кто знает – возможно, в ней таилась угроза.

Около полудня он поднялся и пригласил меня пообедать вместе внизу, в столовой. Я согласился. На раздаче я выбрал вегетарианское второе и гороховый суп. Молодая повариха почему-то наполнила мою тарелку до самых краев; я отметил, что она и еще одна девушка смеются надо мной. Когда я нес поднос, несколько ложек супа, конечно же, выплеснулось. Олеяржа мой выбор явно удивил; сам он супом пренебрег, зато заказал нам обоим пиво. Прежде чем заплатить, он с таким стуком поставил мою кружку на поднос, что я едва не выронил его из рук. Супа в тарелке осталось не больше половины. Из кухни шел пар, насыщенный ароматами тушеного мяса, в основном пахло чесноком и лавровым листом. Зал показался мне набитым до отказа. От волнения у меня задрожали руки, мне чудилось, что все отрываются от еды и следят за тем, как я с полным подносом неуверенно шагаю по скользким кафельным плиткам. Я буквально слышал, как утихает звяканье столовых приборов и как оборачиваются в мою сторону даже те, кто сидел ко мне спиной. У меня слезы навернулись на глаза, и голова закружилась, а из носу потекла кровь. Я стал заложником этой глупейшей ситуации.

Я задрал голову, но было уже поздно. Над верхней губой пробежала теплая струйка, и несколько капель упало в суп, оставив на поверхности густой жидкости три расплывшихся следа. Я заморгал, отгоняя слезы, вызванные кухонными испарениями. Я стоял в центре зала. Краешком глаза я заметил полковника, который как раз садился за пустой стол на другом конце помещения и махал мне. Кроме него, на меня никто не обращал внимания, я не увидел ни единого насмешника; с души у меня точно камень свалился, и уже куда более уверенно я двинулся в путь через зал.

И снова едва не выронил поднос. Справа, неподалеку от транспортера для грязной посуды, сидела Розета. За столом не было никого, кроме нее. Мне ужасно захотелось подсесть к ней, но демонстрировать свой неприличный нос я не отважился. Меня удивила ее внешность – она опять совершенно изменилась. Куда подевалось худое лицо, смотревшее на меня из окна Главовского института? Я видел полные щеки, толстую шею, плотно обхваченную воротником, мясистую спину, запихнутую в черную форменную сорочку – в общем, поперек себя шире, как говорят в народе. Разве под силу кому-нибудь так быстро поправиться? Ее форма словно была ей мала, она сдавливала ее тело. Полицейский, плененный собственной униформой. Женщина, плененная собственным телом. Перед Розетой стояли одна глубокая и две мелкие тарелки. Все три были пусты. И еще три вазочки. Одна – почти пустая, а две полные. Ванильный пудинг с малиновым соком и взбитыми сливками. Первую вазочку она опустошила как раз в тот момент, когда я проходил мимо. Оглянувшись, я заметил, как она отодвинула ее в сторону и потянулась за второй. Виду Розеты был несчастный. Я заставил себя идти дальше.

Лента транспортера скрипела, перекрывая шум голосов, грязные тарелки тряслись и позвякивали. Мне вдруг представилось, что все эти неаппетитные объедки, уезжающие в кухонное закулисье, исчезают в ненасытной утробе Розеты. Я быстро выглянул из окна, чтобы успокоить нервы видом высокого неба. В нем кружила стая воронов.

За едой Олеярж завел речь о молодых людях, пропавших на прошлой неделе. Их родители рассказали, что им было по семнадцать лет и что они учились в языковой гимназии – впрочем, довольно посредственно. В последнее время они очень сблизились, часто навещали друг друга, вместе ходили на концерты. Полиция, разумеется, предположила, что подростки сговорились и убежали из дома, но родственники с этой версией не согласились, потому что семейные конфликты, если таковые и случались, были мелкими. Тогда следователи решили, что речь идет о тайной поездке за границу, о которой родителям предстояло узнать лишь постфактум. Однако молодые люди не взяли с собой ни вещей, ни документов. Оба ушли одетые по сырой погоде, и тот, что прихватил скейтборд, сказал матери, что должен встретиться с приятелем на площадке под Новой Сценой.[42]42
  Театральное здание, построенное в 1981–1983 годах на Национальном проспекте. Там размещаются знаменитый театр «Латерна магика» и административные службы Национального театра.


[Закрыть] Домой он обещал вернуться до полуночи. Полиция все еще разрабатывала версию тайной поездки; Олеярж напомнил мне, какой популярностью совсем недавно пользовались путешествия в Амстердам.

Я возразил, что это относилось к временам, когда в Праге было не так-то просто достать наркотики. Он махнул рукой – мол, ему об этом известно, но надо же было продемонстрировать родителям, что полиция знает свое дело. А по правде говоря, следствие топталось на месте, сыщики надеялись, что мальчишки все-таки где-нибудь загуляли и объявятся в начале недели. Но они не объявились. Я понял, что, возможно, ошибся, когда несерьезно отнесся к их исчезновению.

Когда мы пили кофе, к нам подсел шумный человек в белом халате и яростно набросился с ножом на жесткую говяжью отбивную. Его черные сальные волосы отливали металлическим блеском, а кончики густых, старомодных и ухоженных усов того же цвета слегка загибались кверху. На носу у него сидело пенсне, которое в сочетании с белым халатом должно было бы придавать ему вид неприступный и самоуверенный – но этому мешал исходивший от неряхи резкий запах пота. Казалось, усач сошел с какого-нибудь пожелтевшего от времени дагерротипа девятнадцатого века.

Я был уверен, что уже видел его раньше, да и он, жуя, поглядывал на меня так, словно мы с ним встречались, причем встреча эта была не из приятных. Олеярж представил мне его как доктора Труга, судебного патологоанатома и университетского преподавателя анатомии. И тут меня осенило – я вспомнил, где его видел. В первый раз это было в минувший понедельник, когда он после долгих отнекиваний приехал к Центру конгрессов за ногами убитого Ржегоржа, во второй же раз я встретил его в пятницу в коридоре Главовского института. Может, именно он и резал того единорога?

Он вспомнил меня, он умел наблюдать так же хорошо, как я. И немедленно пристал с вопросом – что это я делал в пятницу в институте? Поисками знакомого я отговориться не мог, он наверняка знал там абсолютно всех, поэтому я с каменным выражением лица заявил, что занимался расследованием, а каким именно – это служебная тайна. Услышав мои слова, полковник сощурил глаза, однако ничего не сказал. Только вынул из кармана носовой платок и приложил его к правому уху. Труг пожал плечами и задал вопрос, который заставил меня поперхнуться кофе: есть ли что-то общее между моим расследованием и разбитым окном в анатомичке? Я бросил взгляд на Олеяржа. Тот, наполовину скрывшись за батистовым платком, еле заметно покачал головой. Тогда я сказал, что впервые слышу о каком-то разбитом окне.

Во время еды Труг смачно повествовал нам о результатах теста на присутствие крови на лезвии пилы. Тест оказался положительным. Я довольно улыбнулся. Олеярж, который сегодня владел собой на удивление хорошо, молча кивал. Он одарил меня взглядом, в котором одобрение (удвоившее мое довольство собой) сочеталось с иронией по поводу моей чисто детской радости. Когда эту радость заметил Труг, он мрачно повернулся к полковнику и дальше уже говорил только с ним. Мол, ему приятно было нас обрадовать, но, к сожалению, не обойдется и без разочарования. По собственной инициативе он попытался сравнить образец крови с пилы с кровью из найденных ног, но у него ничего не вышло. Грязная вода Ботича, полная химикалий, так разрушила металл, что эксперт вообще с трудом сумел распознать присутствие крови. Ее группа и давность образца неизвестны.

После обеда я отправился к старику, позвонившему во вторник в полицию. Он жил неподалеку, на Липовой улице, сразу возле перекрестка, над которым тянулся к потемневшему небу конус Святоштепанской башни.

Человека звали Вацлавек, и он отказался впустить меня, потому что я был без удостоверения. Мой совет позвонить в полицейское управление, где меня знают, он проигнорировал. Говорил он со мной через щель – дверь была на цепочке. Я плохо видел его лицо, разглядел только красную полысевшую макушку, крючковатый нос, мешки под воспаленными глазами и морщинистую тощую шею. Он был нелюбезен, лишь повторял, что все уже рассказал полиции. Корона пропала, он сам это видел, кто-то ее украл, а потом вернул на место. Большего я от него добиться не мог, и если бы не моя нога в щели, он вообще захлопнул бы дверь. Я попробовал перебить его несвязные речи вопросом, что же он видел, когда «этой самой короны» там не было, но он в ловушку не попался, продолжая твердить, что ничего. Я предпринял последнюю попытку выяснить хоть что-нибудь – спросил, является ли корона, о которой он говорит сейчас, той самой диадемой, о которой он говорил в прошлый раз. В ответ Вацлавек проворчал, что да, конечно, и с силой наступил на мою ногу, заклинившую дверь. Больно мне не было, однако я инстинктивно ее отдернул. При этом я подцепил ботинком стариковскую тапочку и вытащил ее наружу. Дверь захлопнулась. Я звонил, но он не отозвался. Тогда я сунул тапочку в дверную ручку и отказался от дальнейших попыток побеседовать со свидетелем исчезновения короны, «принадлежащей нам всем». В душе я выбранил полковника, поручившего мне дело, с которым не справился бы и самый талантливый из его детективов.

Как я и предполагал, снег быстро растаял, но было по-прежнему холодно. Я мечтал о теплой комнатке в квартире госпожи Фридовой и о книгах, которые вот-вот начну читать, растянувшись на мягком ковре. Если бы я знал, что ждет меня после возвращения, я бы не стал так торопиться.

Только я переступил порог, как госпожа Фридова сообщила мне, что ключ, которым я открыл дверь, я должен вернуть ей еще до конца месяца. Она стояла в передней и тряслась как осиновый лист; это было негодование, но в ее глазах я прочитал и страх. Эти ошеломляющие слова наполнили меня ужасом, однако же я спокойно попросил у нее объяснений. Мы уселись в ее маленькой комнатке, куда я заходил только изредка. Над телевизором, прятавшимся под вязаной накидкой с изображением роз и гранатов, висело потемневшее распятие.

У госпожи Фридовой дрожал голос. Показывая на коридор и на дверь в мою комнату, она заклинала меня всем святым выбросить «эту вещь». Я не понимал, о чем она толкует. Этот дьявольский цветок, визжала квартирная хозяйка и часто крестилась. Я понял, что она имеет в виду мою дикую виноградную лозу, и против воли улыбнулся. Я сказал, что если дело только в этом, то я готов немедленно отнести растение на помойку. Но она мотала головой и не успокоилась даже тогда, когда я предложил платить за комнату на пять сотен больше. Она лишь оскорбилась и утвердилась в своем решении. Начала кричать, что из меня никогда не выйдет ничего путного, что я нигде не могу задержаться надолго, что я бросил учебу и что меня выгнали даже из полиции. Я возразил, что в полицию меня взяли обратно, хотя и с испытательным сроком, и что я работаю еще и в другом месте. Но она меня точно не слышала. Она, мол, и так слишком долго молчала и только молилась за меня, но того, что я займусь колдовством, она все же не ожидала. Причитала, что пригрела на груди змею и что все могло кончиться тем, что я разрубил бы ее на куски. Ее слова одновременно разозлили и позабавили меня. Где-то глубоко-глубоко в душе я рассмеялся безнадежным смехом – преступники угрожают меня убить, работодатель не относится ко мне всерьез, но зато своей квартирной хозяйке я внушаю смертельный ужас! Я сказал, что она слишком недоверчива и судит о других по себе.

До сих пор я пребывал в уверенности, что госпожа Фридова – особа хотя и эксцентричная, но все же приятная, и мне никогда не приходило в голову обидеть ее пускай даже одним неосторожным словом. Но, очевидно, за эти годы во мне накопилась неприязнь, о которой я и не подозревал. Ее ненависть больно ранила меня, и я, глупец, решил вернуть ей эту боль.

Я намеревался извиниться, но было уже поздно. Моя реплика явно задела квартирную хозяйку за живое. Госпожа Фридова моментально превратилась в жалкую старуху. Она тяжело дышала и, прижав к морщинистой шее костлявую руку, таращила на меня близорукие глаза. А потом пошло-поехало: мое дело плохо, потому что «этот цветок» еще вчера утром был всего лишь засохшей виноградной лозой, а сегодня после обеда, когда она вошла ко мне, чтобы открыть окно, ее чуть удар не хватил – к ней тянулись побеги, похожие на щупальца гигантской каракатицы, нет, не надо ее перебивать, она знает это растение и должна была предпринять нужные шаги сразу, как только я его принес; я сорвал его на склоне под Карловом, где на протяжении веков предавались смертному греху разврата и где убийства были самым обычным делом, в тех проклятых местах колдуньи устраивали шабаши и скакали на черных козлах с зелеными глазами; и повсюду, где творились эти бесчинства, вырос бородатый виноград, таким образом Бог покарал нечистое место… и не приведи Господь, чтобы уродились гроздья, потому что они вспухли бы, и лопнули, и выпустили бы в мир чертиков, зараженных чумой, а те потом заразили бы весь город и погубили бы в нем все живое. Что я мог на это возразить? Я встал и ушел в свою комнату. Там мой взор упал на странные белые волокна, свисавшие из цветочного горшка. Они и впрямь уже достигали пола и выглядели весьма непривлекательно, но безусловно не тянулись ко мне, словно щупальца, и вовсе не грозили смертью. Я внимательно рассмотрел их вблизи, поднеся к окну, при сереньком дневном свете. И сразу понял, что ничего общего с виноградом они не имеют, потому что сама лоза погибла. Да, побеги росли из ее тела, но это были паразиты, подобные спорынье и, возможно, столь же ядовитые. Значит, все-таки плесень – принюхавшись, я учуял запах пенициллина. Растение, разумеется, загубил я сам: в мертвый панельный дом я принес кусочек Средневековья. Романтические замыслы рушатся очень часто.

Я собрал свои вещи, они поместились в два чемодана и один рюкзак. Все книги сразу я унести не мог, поэтому сложил их в шкаф и сообщил госпоже Фридовой, что пришлю за ними еще до конца недели. Она уже немного успокоилась и даже сказала, что не гонит меня немедленно, а предупреждает за месяц – потому что идти мне некуда. Она же не из тех, кто выбрасывает жильцов на улицу.

Пока я укладывался, я размышлял о том, к кому мне обратиться за помощью. На первом месте Нетршеск, на втором – Гмюнд. Я набрал номер старого учителя, но, едва услышав гудок, положил трубку. Представить, что я ночую на раскладушке в кладовой или кухне в непосредственной близости от Люции, чьи шаги и голос то и дело доносятся ко мне из соседней комнаты, я был не в силах. Как долго смогло бы продлиться такое совместное житье? И чем бы оно закончилось?

Я позвонил в гостиницу «Бувине» и мгновенно дозвонился. Не успел я назваться, как чей-то голос сообщил мне, что я попал в справочную вокзалов, но поскольку телефон у них разбит, помочь мне они не смогут. Потом трубку повесили. Я не сомневался, что это был Прунслик. Я снова набрал номер и приготовился уже сыпать ругательствами, когда услышал голос Гмюнда.

Я объяснил ему ситуацию. Он не колеблясь сказал, что ждет меня у себя. Он предоставит мне комнату, где я смогу жить до тех пор, пока мы с ним будем работать вместе. За это время они с Раймондом что-нибудь мне подыщут.

Я даже не смог его поблагодарить – во-первых, мне не хватало слов, а во-вторых, я не хотел, чтобы он услышал, как я растроган.

Прощание с госпожой Фридовой заняло не больше минуты. Я хотел пожать ей руку, но при виде злосчастного бородатого растения, которое я держал, она с ужасом отпрянула и заперлась у себя в комнате. Через дверь мы договорились о моих книгах. Остатка денег за квартиру я требовать не стал, не имело смысла, ноябрь уже кончался, а за декабрь я заплатить не успел. Счет за него мне подадут в каком-нибудь другом месте.

Ключи я оставил на ящике для обуви. Прежде чем дверь за мной захлопнулась, я еще услышал, что за меня непременно будут молиться.

Растение, которое я попробовал пересадить из Нового Города в Просек, отомстило мне сполна: оно лишило меня крыши над головой. Возле подъезда я выбросил его в мусорный бак. Жестяная крышка закрылась за ним со стоном, который разнесся по всему сумрачному спальному району, словно мольба о помощи. Я был свободен.