Текст книги "Она"
Автор книги: Милена Славицка
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
ЖЕНА
Лучи утреннего солнца пробиваются сквозь зеленые полотняные жалюзи, опущенные между оконными рамами, и падают на кровать супругов Клима. Сам Клима спит, окруженный сосновым полумраком, и громко сопит. Камила в ночной рубашке сидит на кровати и старательно, высунув кончик языка, записывает свой сон. «Брожу по извилистым улочкам, – кончик языка скользит по верхней губе, – выхожу на площадь и вижу, что здесь вот-вот начнется представление, но какое – не знаю. Спрашиваю: „Что будут показывать?“ – и удивляюсь тому, какой у меня слабый и детский голос. Я стою в арке на краю площади перед магазином кляпов и ничуть не удивляюсь, что на площади продают кляпы. Внезапно площадь исчезает, вместо нее появляется амфитеатр. Собираются зрители в греческих тогах и рассаживаются на каменных ступенях. Подхожу ближе и вижу, что это не амфитеатр, а Национальный театр. На женщинах вместо греческих тог – вечерние туалеты. Я показываю свой билет, люди встают, складывают сиденья, обитые красным бархатом, и лукаво усмехаются. Вдруг слышу – контролерша кричит: „Вам не сюда! У вас ложа! Идите по лестнице на второй этаж!“ Сижу в ложе рядом с Климой. Он протягивает мне программку. Название оперы в ней не указано, но я понимаю, что опера мне известна и даже очень хорошо известна. Чтобы развеять свои сомнения, читаю либретто. Дело происходит в Испании. Донна Эльвира ждет ребенка от дона Родригеса и мечтает о замужестве. Но дон Родригес любит свою жену и не хочет жениться на донне Эльвире. Путешественник Гильдеберт заботится о молоденькой сиротке Мирабель, несмотря на то что когда-то ее отец засадил Гильдеберта в тюрьму. Американец Альфонсо – умный и рассудительный человек и очень хорошо понимает испанцев. Доктор Альварес Кастильони горячо сочувствует любовным чаяниям испанцев и испанок. Оба джентльмена сильно озадачены смертью Эльвиры, которая по ошибке приняла яд, предназначенный для путешественника Гильдеберта. Мудрый Альфонсо и доктор Альварес Кастильони идут по тополиной аллее и поют дуэтом „Это чудесным вечер, это чудесная ночь“. Им навстречу выбегает красавица Инес, она жена всем известного американца Альфонсо. На руках у нее дитя, но это ребенок не Альфонсо, а доктора Альвареса Кастильони. Опера начинается. Свет в зрительном зале гаснет, поднимается занавес, на сцену выходят оперные певцы, но не поют. Они ходят по сцене, размахивают руками и декламируют. Действие затягивается, я начинаю путаться, кто кого любит и у кого чей ребенок. Мне становится скучно. Я смотрю на Климу. Он смотрит в бинокль. Сначала я решаю, он увлечен оперой, но потом догадываюсь, что он разглядывает женщину в ложе напротив. Я плачу, слезы капают мне на платье. Вспоминаю, что платье взято напрокат. Пытаюсь стереть мокрые пятна носовым платком, но платок все только размазывает. Выбегаю из ложи, хочу замыть платье в туалете. Бегаю по фойе, но не могу найти ни одного туалета. Повсюду только мужские, и никого нет, кого бы спросить. Мечусь в грязном платье по красным ковровым дорожкам, бегаю по коридорам театра и вдруг оказываюсь за кулисами. И не могу понять – как. Здесь темно и кроме коробок с париками и масками больше ничего нет».
Камила идет готовить завтрак, а сон, как облысевшая мышка, мелькает в лабиринтах ее памяти. Камила жарит тосты, варит кофе, ищет повсюду кружку с Эйфелевой башней. Клима дорожит этой кружкой с изображением Эйфелевой башни в овальной рамочке – привез из Парижа. Утром он пьет кофе только из этой кружки. Но Камила никак не может ее найти. Среди грязной посуды ее нет. Если бы только Клима видел, что я посуду не вымыла, бормочет она себе под нос. Ага, нашла, вот она, в сушилке, и вот пожалуйста – к тому же чистая. Камила всегда, даже мысленно называет мужа по фамилии. Кружка эта ей никогда не нравилась. Когда он ее привез, она подумала, что сама никогда бы не купила такую безвкусицу. Как и блокнот, который лежит на ее ночном столике, – тот, куда она записывает свои сны. Блокнот Клима привез вместе с кружкой. На его обложке красуется замурованная в пластик ветка мимозы с развевающейся лентой. Камила хотела немедленно избавиться от этого убожества, но Климу она, конечно же, поблагодарила и сделала вид, что рада его подарку. На самом деле она страшно разозлилась. И подумала тогда, что она торчит тут на кухне, а он разъезжает по Парижам и привозит ей оттуда всякую дрянь. Но со временем она к блокноту привыкла, сжалилась над ним. Кружку она тоже пощадила, а после к ней притерпелась. Камила задумчиво вертит кружку в руках, потом резко, грохнув, ставит ее на стол. Едва не разбила. Но тут же мысленно находит оправдание и кружке, и Климе. Ладно, ему просто хотелось сувенир, повезло человеку съездить на джазовый фестиваль в Париж, да и кружка в целом вполне ничего. Камила продолжает накрывать на стол: кофейник, домашнее варенье, тосты, масло, плавленый сыр треугольничками, – и тут вспоминает магазин с кляпами. И представляет его себе еще отчетливей, чем когда записывала сон, словно воочию видит перед собой кляпы самых разнообразных форм и размеров.
«Завтракать!» – зовет Камила, но муж ее не слышит. Она заглядывает в спальню через приоткрытую дверь, Клима стоит у окна, лучи света пробиваются сквозь прорехи в зеленых жалюзи, блики света рассыпаны по его обнаженному телу, оливково-зеленые пятна теней ложатся на пол прямо ей под ноги. Словно на картинах импрессионистов. Камила быстрым взглядом озирает узор теней на полу, потом внимательно смотрит на мужа. Клима стоит к ней спиной, плечи его подрагивают. Камила повторяет: «Завтракать!» На этот раз он ее услышал и мгновенно обернулся. Она замечает у него в руках свой блокнот, он его поспешно закрывает и кладет на ночной столик. И потом ей улыбается. Улыбка у Климы жабья. Эту его манеру улыбаться Камила знает досконально. Он сморщит свои тонкие губы, растянет их скобкой, словно две проволочки, и потом покажет зубы. Клима знает, что из-за тонких губ улыбка у него выходит чересчур зубастая, поэтому быстро улыбнется, тут же сомкнет и выпятит губы, словно для поцелуя. Наверное, он так же складывал губы трубочкой своей мамочке для поцелуя – наловчился. Эта его улыбка с томным выпячиванием губ всегда привлекала и привлекает женщин, но Камила ее терпеть не может, эта смесь лживости и самодовольства действует на нее, как взрывчатка. Глядя на его улыбку, она понимает, что он читал ее записи, а плечи его вздрагивали от смеха.
Клима садится за стол и поворачивает к себе кружку так, чтобы видеть Эйфелеву башню. Камила сидит напротив и размышляет. Читал мой дневник, даже разрешения не спросил, читал и смеялся, хам, это просто хамство и больше ничего. Камила всегда обо всем догадывается слишком поздно. А выдумки Климы и его обманы она вообще осознает в последнюю очередь. И сердится потом еще сильнее, но не столько на мужа, сколько на себя, глупую. Вот и теперь, не в силах сдержать свой гнев, она вскакивает из-за стола и, будто сорвав кляп со своей души, кричит: «Как ты посмел?!» И начинает обвинять Климу во всем сразу, но главное – в его изменах. Слова ее рассекают воздух, заполоняют кухню, как дикое воронье, слетевшееся с черных окрестных скал, птицы не могут найти дорогу обратно, машут крыльями, бьются о стены, каркают. Постепенно гнев ее остывает, слова оседают где-то в расщелинах сознания, Камиле хочется убежать отсюда, и немедленно. Лучше уйти, видеть его не могу, не знаю, что могу еще натворить. Она кидается к двери, задевает стол, кружка с Эйфелевой башней подпрыгивает, выплеснув кофе Климе на брюки. Он трет мокрые пятна носовым платком, но платок все только размазывает. Камила бежит в спальню, хватает своей блокнот, сквозь ватные клочки гнева в ее голове проносится сегодняшний сон: носовой платок, мокрые пятна, платье.
В парке позади дома Камила садится на скамейку, кладет блокнот на колени и, будто это молитвенник, гладит ладонью обложку с мимозой. На всякий случай она через плечо бросает взгляд на окна своей квартиры на втором этаже – не наблюдает ли за ней Клима. Нет, не смотрит, наверное, пиво пьет, как всегда, после завтрака. Чтобы забыть об утренней ссоре, она пролистывает последние записи и читает свой сон вчерашний: «Бреду вверх по отлогому склону. Уже не помню, кто направил меня этой дорогой, но мне важно достичь самого верха. Говорю себе, что должна быть усердной. Но главное – я должна выучить названия рек и растений. Пытаюсь перечислить реки в Северной Америке – и не могу. Наконец-то я на вершине. Я и не думала увидеть здесь что-нибудь грандиозное, но чего я никак не ожидала, так это найти поляну с большими камнями, выложенными в круг. Стою, запыхавшись, и смотрю на эти камни вокруг. Непохоже, что я где-то в горах, скорее в центре какого-то погасшего очага. Один особенно круглый камень весь покрыт кудрявыми цветами каланхоэ. Он напомнил мне мою маму, ее прическу, когда она однажды пришла из парикмахерской с перманентом и волосы ее переливались фиолетовым. Теперь я уже в школе, стою у доски, мне нужно мелом написать „каланхоэ фиолетовый“, но я не знаю, как это пишется. Ужасно жалко».
Камила всегда обо всем сожалеет. Она встает и возвращается домой. Бросает ключи на тумбочку в прихожей, видит на полу тапки Климы, раскиданные в разные стороны. Наверное, уже ушел, но почему же в доме так темно? Камила недоумевает. Жалюзи опять не поднял, может быть, он еще дома, прилег поспать после завтрака. Камила решительными шагами направляется в спальню. Никого нет. Она открывает внутреннюю раму окна, тянет шнурок и – фр-р-р-р – жалюзи вспархивают, как встревоженные птицы, и спальню заливает солнце. Камила вынимает из ящика ночного столика маникюрный набор, садится на край кровати, пилит ногти и размышляет. Наверное, ушел на репетицию, вечером у него концерт… ай! Пилка задевает кожу. Камила встает, идет в кухню и там, не сев к столу, доедает свой бутерброд с плавленым сыром, запивая его остатками пива в стакане Климы.
Вечер. Камила в ночной рубашке смотрит телевизор. Показывают «Десять ступеней к пьедесталу»[13]13
«Десять ступеней к пьедесталу» (Deset stupňů ke zlaté) – телевизионный конкурс знатоков на Чехословацком телевидении, 1975 год.
[Закрыть]. Камиле следить за конкурсом неинтересно, она убавляет звук, клюет носом и засыпает в кресле. Просыпается она от каких-то шорохов, смотрит на экран, теперь там передача «Поем всей семьей»[14]14
«Поем всей семьей» (Zpívá celá rodina) – музыкальный телевизионный конкурс, передача Чехословацкого телевидение, 1975 год.
[Закрыть]. Камила выключает телевизор и прислушивается. Ей кажется, что хлопнула входная дверь. Ага, пришел. Прямо в ночной рубашке она выбегает в прихожую. Никого нет. Она стоит босиком возле полки для обуви, чувствует едкий запах, это от полки, такая вонь, будто кто-то выплюнул жевательную резинку. На полке – сплошь ботинки Климы. Это, наверное, соседская дверь хлопнула, концерт-то еще не кончился, да что ж это его башмаки так воняют, и сколько же сейчас времени? Она смотрит на часы: половина первого. Камила закрывает глаза и представляет, как Клима играет на трубе. Она видит, как он стоит в конусе света и задирает свою трубу вверх, как публика восторженно слушает, и ее внезапно осеняет догадка, что там, среди зрителей, сидит и та девица с курорта. Камила снова смотрит на часы. Концерт уже должен закончиться, они теперь выходят из Национального театра, идут на Кампу посидеть, подышать ароматами, это он так всегда говорит, что они пошли на Кампу подышать ароматами и потом посидеть, выпить за успех, теперь-то, наверное, пошел на Кампу сотой своей новой, с медсестрой из Франтишкови-Лазне, или нет – из Янски-Лазне, где же у него тогда был концерт? Да какая разница, где они познакомились. Камила говорит вполголоса, обращаясь к обоям. Подожду его здесь в прихожей, все равно сюда с ней придет. Повернувшись и прислонившись спиной к стене, она закрывает глаза и беспомощно, по-детски оседает по стене вниз, а ее ночная рубашка ползет вверх. Камила сидит на полу у стены на корточках, положив голову на руки. Обещал, что больше не будет, что ни одной женщины больше в дом не приведет. Камила решительно поднимает голову. А если приведет, так я скажу твердо, что с меня довольно, убирайся, убирайтесь оба. Осекшись, она склоняет голову. А что, если он придет голодный? Он всегда голодный, когда так поздно возвращается, что бы ему такого приготовить по-быстрому? Может, омлет? С ума ты сошла?! Какой омлет?! Этого еще не хватало! Дура, дура, дура. Она стучит ладонью себе по лбу. У меня есть «Бондюэль», можно горошек в омлет добавить. Камила медленно скользит спиной по стене вверх. Ну ничего, не пришел и ладно, пойду спать. Вертя бедрами, она расправляет на себе ночную рубашку.
Камила идет в спальню и уже собирается лечь, но в этот момент слышит звук подъезжающего трамвая. Она бежит к окну, выглядывает. Наверное, не приехал, а, нет – вон, стоит, и эта с ним, шепчет ей что-то. Высовывается из окна еще дальше, уличный фонарь освещает две фигуры. Это какая-то другая, или нет, та же самая. Закрыв окно, Камила ныряет в кровать, устроившись так, чтобы лица ее было не видно, потому что Клима придет домой и первым делом проверит, спит она или нет. Вскоре входная дверь и в самом деле хлопает, Камила слышит осторожные шаги, тихий скрип двери в спальню. Ага, проверяет. Но сама не шелохнется, притворяется, будто крепко спит. Едва дверь так же тихо закрывается, она садится и, уставившись перед собой в темноту, вся обращается в слух. Повел ее в гостиную, стелет на диване. Тут Камила хмурится, задумавшись, цепляется за последнюю надежду. Ну, что ж, она не из Праги, последний автобус уехал, пришлось ее сюда… Потом, тряхнув головой, машет рукой. Да пусть делает что хочет! Откинувшись на спину, она приказывает себе: спать, спать.
Утром Клима, прокравшись в спальню, опускает жалюзи, чтоб солнце его не будило. Он хорошенько взбивает и мнет свою подушку, ложится в кровать спиной к Камиле, устраивается поудобнее и вскоре уже тяжело сопит. Камила встает, идет в комнату проверить. Никого нет, но диван разложен, диванные подушки раскиданы в беспорядке. Камила приходит на кухню, наливает себе красного вина в кружку с Эйфелевой башней и пьет вино из грязной кофейной кружки. В половине девятого звонит телефон. Камила снимает трубку: «Алло! Камила Климова, слушаю вас. Кто говорит?» На другом конце провода бросают трубку.
ВЕСЕЛЫЕ ОПЕКУНШИ
В администрацию округа Ольсдорф,
в комиссию по опеке и попечительству
ХОДАТАЙСТВО
о назначении опекунства
Уважаемые господа!
Вот уже четырнадцать лет я работаю в доме господина Рудольфа и веду его хозяйство. Я там убираю, проветриваю, топлю, мою окна, натираю мебель и паркет, стираю, глажу, стелю и меняю постели, подметаю двор, зимой расчищаю снег и никогда ничего не трогаю на его письменном столе. Когда господин Рудольф уезжает на Мальорку, я слежу за таймером, который по утрам и вечерам зажигает лампу в комнатах с окнами на запад, чтобы соседи думали, что господин Рудольф дома. Господин Рудольф ни с кем в Пайскаме не разговаривает, и никаких родственников у него здесь нет. У него есть сестра в Вене. Она иногда приезжает, и тогда господин Рудольф закрывается в своем кабинете и не выходит, он впадает в отчаяние от того, что не может работать. Сестра ему все время мешает. Тогда как я сделаю все свои дела и ухожу. Иногда мы с господином Рудольфом перекинемся парой слов. Но всегда очень коротко, и при этом он мне улыбается. Своей сестре он никогда не улыбается, от нее ему одно беспокойство. Когда она гостит в Пайскаме дольше трех дней, господин Рудольф ходит по дому с закрытыми глазами, чтобы ее не видеть, и с вытянутыми перед собой руками, чтобы не натыкаться на мебель, впрочем, несколько раз все же ушибся.
А теперь мне хотелось бы рассказать вам немного о себе. Я родом из верхнего Гмундена, родилась и выросла в горах, а не на равнине, а это – большая разница. Люди с равнины хитрые и лукавые, говорят много, а правды никогда не скажут. Тогда как люди в горах лишнего не болтают, но все умеют. Этому мы учимся, живя вблизи глубоких ущелий и среди глухих лесов. Родные края человека многому научат. Жители равнин совсем другие, особенно жители Вены и особенно жительницы. Сестра господина Рудольфа – наглядный тому пример. Только кого она тут может перехитрить? Всегда хочет казаться не той, кто она есть на самом деле. Это, я думаю, и есть самое важное, что я хотела вам сообщить о себе, и объяснить разницу между мной и сестрой господина Рудольфа.
У меня есть еще кое-что вам сообщить. Когда эта дама из Вены говорит о своем брате, то всегда лукаво усмехается. Она делает вид, будто мы обе знаем, что за человек господин Рудольф. Таким образом его дорогая сестрица хочет дать понять, будто мы обе прекрасно понимаем, что у господина Рудольфа голова не в порядке. Может, так оно и есть. Но, посудите сами, даже если у господина Рудольфа в голове и вправду бог знает какая неразбериха, разве хорошо над этим смеяться?
А теперь я хотела бы вам рассказать, как так случилось, что у господина Рудольфа голова пошла кругом. Господин Рудольф поехал на Мальорку. Он туда ездил часто и надолго. А в последний раз и четырех дней не прошло, как моим соседям звонит какая-то девица. У меня самой телефона нет. Соседи сразу ко мне прибежали, дескать, звонит какая-то Каналлас с Мальорки, дескать, господину Рудольфу плохо. Я удивилась, конечно, что звонят мне, а не его сестре в Вену. Но та Каналлас сказала, что господин Рудольф велел, чтобы звонили мне. Сказала, что господин Рудольф упал и потерял сознание. Я спросила, что она имеет в виду, но она ничего не объяснила, только обещала все устроить, чтобы специальная медицинская служба доставила господина Рудольфа прямо сюда к нам в Пайскам. Можете себе представить? Из такой-то дали. Так что я должна быть готова и ждать у него дома. Когда я спросила, нужно ли позвонить его сестре в Вену, так та Каналлас сказала, что нет, ни в коем случае, господин Рудольф этого не хочет. Так что судите сами.
Когда господин Рудольф приехал, на него было страшно смотреть. Сгорбленный, худой, весь трясется. Какой-то человек в белом плаще его поддерживал, и у него, у господина Рудольфа, в руке была еще палка, он на нее опирался, но все равно шагал он с трудом, ноги переставлял осторожно, будто вот-вот упадет. У меня уже все было готово. Постель постлана, всего накуплено и наварено, чай его с цветами мальвы налит в термос. Чтобы господин Рудольф ни в чем не нуждался. А как же иначе? Все для него было сделано, но он не мог ни есть, ни спать. Только чаю пригубил и все. И так каждый день. Я, знаете ли, и ночью была с ним, сидела рядом. Иногда он засыпал ненадолго. А то еще пытался что-то сказать, но что – было не разобрать. И все время вздыхал. Уж как он вздыхал! Только неделю спустя мне удалось покормить его с ложки. Я с ним разговаривала, по голове гладила и при этом все время совала ему ложку в рот. Теперь ему гораздо лучше. Он и в кабинет свой заходит, садится к столу, но, думаю, ничего не пишет. Иногда выбежит из кабинета и рвет на голове свои седые волосы. На Мальорке волосы у него совсем побелели.
Сначала он ничего не рассказывал. Только уже потом сказал, что два года назад познакомился на Мальорке с одной молодой женщиной по имени Анна Хардит. У нее муж сбросился с балкона в отеле. Его кое-как наспех похоронили, видно, так у них принято на этой Пальме-де-Мальорке, вроде бы так это место называется. У нее, этой молодой женщины, когда муж с балкона сбросился, тогда ребенок маленький был на руках. Поэтому она даже не знала, где мужа похоронили. Она на Мальорку потом снова приехала, чтобы отыскать могилу. Ребенок к тому времени подрос, и у нее появилось время на такие дела. Господин Рудольф ей помогал. Они эту могилу и вправду нашли. Оказалось, что это просто отверстие в бетонном блоке или что-то вроде того. Мужа ее там похоронили вместе с какой-то совсем неизвестной особой. Вот скажите на милость, как же это так можно?
Когда господин Рудольф приехал туда в этот раз, в последний, то о той молодой женщине никто ничего не знал, а он все хлопотал и вызнавал. И дознался. Ему сказали, что госпожа Хардлт тоже покончила жизнь самоубийством, что похоронили ее таким же ужасным образом. Наверное, на Мальорке мертвых не почитают, не любят или там нет для них места. Другого объяснения найти не могу. А он, господин Рудольф, как об этом узнал, как увидел такое отношение, так и сознание потерял. Мужчины очень нестойкие. Но вот чего я не понимаю, так это его рассказы о мертвой тишине. Как-то раз он проснулся ночью и все говорил и говорил о мертвой тишине. У мужчин бывает какая-то странная привязанность к смерти. Думаю, что господин Рудольф – как раз такой случай. И когда они видят такое обращение с умершими, как на этой Мальорке, например, что после смерти они никому не нужны, то дело совсем плохо.
Сестра господина Рудольфа в Пайскам все же приехала. Наверное, кто-нибудь из наших ей отсюда позвонил и сказал, что господин Рудольф вернулся с Мальорки в плохом состоянии и что я за ним ухаживаю. Она тут же приехала, чтобы самой за братом присматривать. Только господин Рудольф этого никак не хотел, уж я-то знаю. Но сопротивляться ей он не мог. Я все это видела, поэтому и ушла. Так что вы думаете? На другой же день она стучится в мою дверь. Вроде как ей нужно на пару дней уехать, не могла бы я это время присмотреть за господином Рудольфом. Короче говоря, не по ней эта работа. Вот я и вернулась. Я бы господина Рудольфа все равно не оставила. А она, думаете, вернулась? Ничего подобного, ее и след простыл. Только кто знает, если ей снова позвонят и скажут, что господину Рудольфу стало лучше и много ухода ему не требуется, то она снова в Пайскам примчится, а меня опять выставит вон. Долго это, конечно, не продлится, но не могу же я по ее прихоти бегать туда-сюда.
А еще в комиссию по опеке и попечительству я бы хотела сообщить кое-какие подробности о теперешнем состоянии господина Рудольфа. И хотела бы начать вот с чего. Человек не должен принимать смерть так близко к сердцу, как это делает господин Рудольф. Он о смерти думает больше, чем о жизни. И знаете, мне кажется, что господина Рудольфа вообще интересуют только мертвые. Голову даю на отсечение, что, если бы эта его мегера из Вены умерла, у него бы появился к ней интерес. Однажды его дорогая сестрица, которая всегда хвастается, что знает всю подноготную господина Рудольфа, открыла мне секрет. Случилось мне как-то складывать белье в его спальне, а она там возле меня крутилась и показала на шкаф в углу. В этот шкаф я никогда не заглядывала. Так вот она глазами злорадно блеснула и прошептала, что у господина Рудольфа в пустом шкафу хранится мамино пальто, что он подходит сюда и пальто это нюхает. И тут же дверцы шкафа распахнула. Там было пусто, одно только пальто висело на вешалке, хорошее пальто из кашемировой шерсти, но висело оно как-то странно. Бывает, так висит одежда, оставшаяся от покойника. Мне было неловко, ведь такие вещи чужому человеку не показывают, и стало стыдно за эту венскую даму. Может, у господина Рудольфа с матерью были особые отношения, трудно сказать, зачем он ходит нюхать это кашемировое пальто, но об этом чужому человеку сразу вот так рассказывать не стоит. В конце концов, пусть он ходит и нюхает это пальто, раз ему так хочется, раз он несчастный. И я должна вам еще кое-что сообщить. Господин Рудольф пишет о каком-то Батольде. Пишет он просто так, но ему это писание помогает. А его дорогая сестрица писать ему запрещает.
В этой связи прошу комиссию по опеке и попечительству назначить меня опекуншей господина Рудольфа Бергмана, проживающего в доме 250 в Пайскаме. Обещаю, что не буду запрещать ему писать, а также нюхать кашемировое пальто.
В случае моего назначения опекуншей прощу положить мне ежемесячный оклад в согласии с законом об опекунстве от 1985 года № 89, п. 1.
Ваша Анна Кинесберг
10 декабря 1988 года
Пайскам
В комиссию по опеке и попечительству при администрации округа Ольсдорф, лично в руки председателю Хельге Крайбих
ХОДАТАЙСТВО
о назначении опекунства
Уважаемая госпожа председатель!
Обращаюсь к Вам в связи с тем, что Вы, несомненно, уже получили ходатайство известной госпожи Кинесберг касательно моего брата, господина Рудольфа Бергмана, проживающего по адресу Пайскам, дом 250, округ Ольсдорф. Хочу Вам заявить сразу, что не желаю, чтобы госпожа Кинесберг стала опекуншей моего брата. Мой брат в силу своего физического и психического состояния, в котором он сейчас находится, бесспорно нуждается в опекунше, но я прекрасно понимаю, что назначенная опекунша будет иметь широкие полномочия, особенно в том случае, если моего брата признают недееспособным. Госпожа Кинесберг просит о своем назначении с корыстными целями. В случае если ее назначат опекуншей, она будет получать зарплату из городской казны. Она это прекрасно знает, и это не единственная причина ее ходатайства. Я уверена, что она постарается завладеть домом № 250, который принадлежит нашей семье, и будет уговаривать брата, чтобы он этот дом завещал ей. Такие вещи случаются, и довольно часто. То, что помыслы госпожи Кинесберг не вполне чисты, могу Вам легко доказать на двух примерах.
Мой брат вот уже много лет пишет книгу о Мендельсоне-Бартольди. Работа над этой книгой действует на него губительно. Тем не менее мой брат твердит, что только он способен написать книгу об этом композиторе. Мне все равно, будет ли такая книга написана и кто ее напишет. Меня, госпожа председатель, интересует исключительно здоровье моего брата и ничего более. Сейчас, когда он вернулся с Мальорки в таком плачевном состоянии, важнее всего на свете, чтобы он оставил свое писание. Но госпожа Кинесберг эту его деятельность всячески поддерживает, и все с тем умыслом, чтобы ухудшить душевное состояние моего брата.
Вот другой пример. У моего брата неадекватное отношение к смерти. У него есть определенные привычки, о которых я здесь не хочу распространяться, но поощрять эти привычки весьма и весьма нежелательно. Госпожа Кинесберг и здесь ему во всем потакает. И, естественно, закрадывается подозрение относительно мотивов госпожи Кинесберг.
В связи с этим предлагаю назначить опекуншей господина Рудольфа Бергмана меня. Разумеется, в силу своей занятости на работе я на данный момент не могу ежедневно сама выполнять эти функции. В Пайскаме у меня была бы подручная, руководить которой я могу из Вены. Смею Вас заверить, госпожа председатель, что именно таким образом я осуществляю руководство своей собственной компанией. В Пайскам я бы все равно приезжала хотя бы для того, чтобы следить за состоянием дома. Если и этого недостаточно, то я бы разрешила госпоже Кинесберг убирать в доме за почасовую оплату.
Госпожа Кинесберг Вам, очевидно, писала, что когда я захожу в кабинет брата, он перестает писать, кричит на меня и использует грубые выражения. Но это, как Вы прекрасно знаете, обычная мужская реакция. Я не сомневаюсь, что его досада на меня возникает на гендерной почве. Некоторых мужчин женщины просто раздражают. Существует определенная (и немалочисленная к тому же) категория мужчин, которые уверены, что женское мышление с логикой не в ладах. Мой брат как раз из их числа. Но на самом деле правда совсем в другом. Потому что мой брат, который мог бы уже написать тысячу страниц о Мендельсоне-Бартольди, сам ведет себя совершенно нелогично.
Разумеется, было бы недостаточно лишь описать душевное состояние и привычки моего брата. Необходимо привести примеры, поэтому в приложении направляю Вам несколько отрывков из его дневника. Этот дневник брат начал писать, когда последний раз вернулся с Мальорки, где на него, по-видимому, оказали влияние какие-то бетонные могилы. Всю жизнь у моего брата были проблемы с психикой, и я ему помогала. Но теперь эти его проблемы вышли за рамки допустимых.
Я бы также хотела кратко пояснить, почему не могу послать дневник брата целиком. Этот его дневник (речь идет об обычной школьной тетради) мне пришлось, так сказать, буквально вырвать у него из рук. Когда я приехала, чтобы его душевно утешить, то узнала, что теперь он пишет не только о Мендельсоне-Бартольди, а еще кое-что – ведет дневник. И этого я допустить никак не могла. Брат пытался свой дневник отстоять, но в конце концов только его испортил. Дневник порвался. Брат даже пытался съесть измятые страницы. Мне пришлось буквально выковыривать у него изо рта изжеванные и перепачканные слюной клочки бумаги. Поэтому посылаю только фрагменты дневника. Но эти фрагменты представлены в надлежащем виде. Они переписаны, пронумерованы и зарегистрированы. К сожалению, в этих отрывках, которые мне удалось сохранить, некоторые места нечитабельные. В соответствии с правилами архивного дела с помощью точек в квадратных скобках я обозначила количество букв, которые нельзя было ни прочесть, ни, следовательно, переписать.
Я собираюсь приехать в Пайскам после рождественских праздников. Провести с братом Рождество, к сожалению, не смогу, потому что занята в эти дни. Но надеюсь, госпожа председатель, что не позже начала следующего года мы сможем встретиться с Вами лично и вместе заняться делом моего брата.
Желаю Вам и Вашим сотрудникам хорошо провести рождественские праздники, а также больших успехов в новом году.
Елизавета Бергман 22 декабря 1988 года
Пайскам
ПРИЛОЖЕНИЕ
Фрагмент 1
В моей жизни было не слишком много женщин, но все же кое-какие появлялись. Прежде всего, это моя старшая сестра. Потом идут женщины, на которых я хотел жениться, и эта мысль меня некоторое время даже забавляла, поскольку претендентки на роль жены действительно находились, которые по нисходящей шкале «подходящие», «не очень подходящие» и «совсем не подходящие» оказывались все больше в нижней ее половине. Конечно, мать тоже появлялась в моей жизни, но, смею заметить, скорее это я сам из нее появился. Если подводить итог моего отношения к женщинам, то должен признать, что я хорошо отношусь к тем, которые уже умерли, как моя мать, уже упомянутая, а теперь еще и Анна Хардлт, или к тем, которые скоро собираются это сделать, как, например, та же самая Кинесберг. Я оправдываю себя тем, что мой случай далеко не единственный. У многих мужчин такое же отношение к женщинам, только в отличие от меня они в этом не признаются, а я даже готов признать, что мой случай куда серьезнее. В сущности, живая и здравствующая женщина, если принимать во внимание сексуальные потребности мужчины, нужна только на короткое время, да и то при условии [………] и [……] потому что […………].
