Текст книги "Не на месте(СИ)"

Тау Бесогон

Чаще всего в нашем доме слышны женские голоса. Мужиков тоже хватает, но нам-то вопить недосуг, и баб все равно больше: мачеха, сеструха, девять кузин, двое батиных наложниц, одна дядина, кухарка, няньки, служанки...

Сегодня солировала моя старшая сестра, девица Эру Ируун, прекрасная во всю свою стать – а стати в ней изрядно.

– Ты совсем слабоумный?! – верезжала она. – Что это за дрянь?

– Я себе представляю, что это ты, сестричка! – крикнул я, продолжая вытанцовывать по двору. – Меня это так заводит!

С улицы доносилась музыка, которая мне и навеяла. Сделав пируэт, я страстно притиснул и облобызал Милашку, несколько поколовшись, зато эффекта достиг.

Эру побагровела и высунулась из окна так, что вот-вот вывалится:

– Прекрати немедля, это неприлично!

– Да ну? – веселился я.

– Это грешно!

– Обещаю, что потом на ней женюсь!

Подтягивались зрители. Непочтительно похохатывала прислуга. Высыпали кузины, расчирикались, запрыгали вокруг.

– А зачем Тау такая большая куколка? – пискнула меньшая, Ииту.

– Чтобы посмешить друзей в праздник, малышка! – пропел я.

Правда, ну что порочного в соломенной кукле в бабском платье?

– Тауле! – вступила кухарка. – Что за дурное баловство? Где ты взял эти веши?

Где взял. Это уже вопрос серьезный, и нам с Милашкой пора ретироваться.

– Тетя Анно, забери у него эту похабщину! – надрывалась сестрица.

– Да шут с ним, милая, он все одно чего-нито найдет, – философски заметила кухарка.

Впрочем, я уже был за калиткой. Закинул куклу на плечо и двинул по Горшечной, по Малой рыночной – вниз, к порту, туда, где многолюдье и гульба. Кругом бурлило и галдело, вопили скоморохи, дудели рожки, пестрело от праздничной мишуры, и симпатичные девчонки бросали из окошек горсти зерна, плескали водой, хихикали и подмигивали. Уж сестрица скорее помоями бы окатила: она этих "языческих безобразий" не выносит.

Праздников у нас уйма, но Первая Лоза – лучше всех. На Лозу собирается Большая ярмарка, молодым вином угощают почти задаром, а по вечерам устраивают шествия ряженых и танцы. Целая неделя веселухи и кутежа! Но самое забавное – это чужаки. В другое время их за стену не пускают, особенно чернорожих всяких. В нижнем городе есть свой рынок, бордели, постоялые дворы – там приезжие и обретаются. Но в дни Ярмарки проход везде свободный. А уж народищу съезжается!

Я влился в людской поток, вкушая безумную смесь запахов, внимая радостному гомону, махая знакомым и улыбаясь всем подряд. Прохожие чужаков сторонились, а я наоборот приветствовал каждого, стремясь завести разговор. У меня к чужеземцам свой интерес – я ж толмач.

Некогда один доброхот сказал моему отцу, что у его чада голова впитывает, как губка. Поскольку других дарований не обнаружилось, я так по сию пору и впитываю. Четыре языка в совершенстве, еще несколько понимаю через слово. Мальцом часами в порту торчал. Раз меня, на Лозу тоже, чуть силком не увезли, но я так царапался и кусался, что меня выкинули за борт, благо корабль еще только с якоря снялся.

Глядя на все эти рожи, понимаешь, что господь наш любит разнообразие. Простой люд, ясно, считает, что все пришлые – уроды, но я-то уж приморгался. К тому же многие чужаки намекали мне, что сами мы, геры – очень некрасивые люди. Морда толстая, плоская, тулово бочонком, ручищи как грабли, ноги короткие, и волосатость повышенная. Большинство моих соплеменников или ярко-рыжие, или с рыжинцой, поэтому нас называют "красноволосыми". Поскольку выгляжу я как самый герский гер, о красоте лучше не будем.

Больше всего в Чаше, конечно, рийцев. С виду они как мы, только смуглее и мастью темнее. Носят рубахи крашеного шелка, непременно широченные, чтоб в складку собиралась, много золота, и оружие – тоже изукрашенное. Рий называют Страной Торговцев, и уж дела там вести умеют: по всему свету ездят и торгуют всем на свете, деньги до медяка сочтут и на слово, как мы, не верят, а всякую сделку скрепляют документально.

Батя говорит, если б наши купцы так мозгой кумекали, давно бы все озолотились. Вот ленятся, например, пленных сами везти – документы выправлять, подорожные – и сбывают за бесценок, а рийские перекупщики потом за тех же рабов вдесятеро дерут. Но батя-то у меня дошлый: все ходы вызнал, партнера там завел, да и возит товар сам. Вино, не рабов, но тоже прибыльно. За Рием у нас многие подтягиваются, подражают. Один у рийцев грех – веры они не нашей, но бате на то чхать. Он человек с "широким пониманием", весь мир объездил.

Рийцам, понятно, наша Чашинская ярмарка – так, базарчик местечковый. У них-то, на Итайкских торгах покрупней дельцы собираются. Говорят, там один рабий рынок – как целый квартал. Зато у нас дешево и поборы не в пример меньше.

Торгуют рийцы всем подряд, а берут рабов-северян и медь. Вино приличное им тут не продадут, придерживают (хоть на это у наших ума хватает), а молодое вино везти – уксус привезешь. В обхождении рийцы нецеремонные, могут и выпить-поболтать. Но ухо с ними надо держать востро. К слову, корабль, на котором меня некогда чуть не умыкнули, был рийский.

С севера, из Тирии едут дылды белобрысые, но эти нам не в диковину, своих хватает.

С востока, из Великой Айсарейской Империи едет народец мелкий и чернявый тоже. Но этих мало совсем. А уж спесивые! Заговаривать с имперцами особо забавно, так удивляются: надо ж, варвар, а наш мудреный язык освоил. Ха! Да я на айсарейском и пишу, и читаю свободно!

Ближние наши соседи, из Оттору и Адрана – те совсем черными покажутся. Но это если вы соттриан не видали. Вот где жуть-то! Черные, как уголь, плюгавенькие, нос крюком и лупетки как плошки. Понятно, на кого похожи, да? Город у нас портовый, народ привычный, а все ж иные соттриане сразу рисуют себе святой знак на лбу – чтоб недоразумения не вышло.

Земля в Соттриадан не родит, руд нет, одни солончаки – вот солью и богатеют. Вообще народ там мастеровой, ученый: машины всякие собирают, часы, весы, зрительные стекла. У нас даже жил один, фонтан нам делал. Сделал хорошо, но до того был себе на уме, слова лишнего не вытянешь. И все они такие. Так что соттрианским я владею лишь в пределах портового лексикона.

На праздник соттриане приезжают на особый промысел. В обычной жизни они носят унылые серые балахоны, но тут рядятся, как на свадьбу. Рыщут подвое-потрое по самым нищим трущобам и в предместье, несут каждый по мешку всяких безделиц и лакомств. Соттриан интересует все, что женска полу, желательно помоложе. Кого таком сманивают, кого выкупают по дешевке. Но не в рабство, а на развод. У нас-то все бабы годные, а в Соттриадан каждая вторая – тарда бесплодная. Говорят, у них там даже храмы истинноверские есть – для наших, местные-то все безбожники.

Но батя считает, что мы, геры, дураки: девок у нас черножопые за пряник сманят, парней рийцы за медяк солдатами наймут, а мы так и будем с голой дулей сидеть.

***

Я успел пообщаться с дюжиной рийцев, двумя торуанцами и имперцем, и удостоиться «нет-спасибо-ничего-не-надо» от мрачного соттрианина, когда, наконец, углядел своих дружбанов – у бочки, где вином торгуют.

– Гляньте на этого франта! Опять он в обновке, да еще и с мадамой!

– Ты где ее подобрал, Бесогон?

– Что, другие на тебя уже не клюют?

Парни заржали, а я чинно раскланялся:

– Познакомьтесь с Милашкой, мальчики.

– Э! Когда это ты успел? – смеялись друганы, разумея мою побитую рожу.

– Из наезжих, что ль, кто? Много их было-то?

– Много-мало, а тоже целыми не ушли, – отшучивался я.

Увы, похвастать было нечем: на днях меня позорно ограбили. Нет, кошель подрезали, бывало. Но чтобы так! Один, вроде как пьяный, на меня попер, а тут другой сзади как вдарит! И спереди сразу в челюсть – хрясь! И все. Спасибо, ножичком не пырнули...

– Меня там не было! – возмущался Гром. – Ужо бы я им вломил!

О да, Громопёр у нас могуч. С ним запросто можно бухать ночь напролет или поплыть в самую штормину к Зубкам и обратно, да и в любою драку соваться смело. Ну да к нему те хмыри и не полезли бы, это я вечно вляпываюсь...

Всего нас четверо и балбесы мы еще те.

Папаша Гро Дылды – человек с положением, служит у князя и хочет, чтоб Дылда служил тоже. Но Дылде то без интереса, он мечтатель и романтичный лентяй.

У Дийо Ватрушки батя той зимой помер, оставив ему пекарню и ораву младших братьев-сестренок. Ватрушка миляга и простак. Пить не умеет, приходит в дымину, мать его лупит, ему становится стыдно и он берется за ум. Потом мы его опять выманиваем.

У меня родитель владеет половиной складов и лавок на Портовой, двумя кораблями и лучшим особняком на улице Моряков. Прозвищ у меня много: например, Лягухан (из-за лучезарной улыбки) или Ведьмин Глаз (зенки черные как смоль – невесть в кого уродился), но чаще кличут Бесогоном – за способность мимодумно брякать всякую хрень. Я обаяшка и балагур, меня любят девки, а главное, я всегда при деньгах.

А вот Громик, что называется, отребье. Он сын портовой шмары, живет за стеной, в трущобах, где сплошь шваль да ворье, а нас зовет "лапушками" и "барьями". Но сам Громик не бандит, он – боец. Лучший кулачный боец в городе. Силищи в нем не меряно, он часто дерется на спор, нанимается то в охранение, то грузчиком, но ни у одного хозяина не задерживается – из-за норова своего. То есть, по натуре-то Громопёр добряк, но у него обостренное чувство справедливости. Вообще его несколько многовато: слишком огромный, толстый и... громкий. Но все равно его я люблю больше всех. Мощь-парень. Стихия.

Мы с друганами потекли вместе с шумной, веселой толпой, перекидывая друг другу соломенную дуру и прихлебывая из кувшина. Ярмарка на сегодня уже сворачивалась, начиналось гулянье. То здесь то там слышалась музыка, из-за чего все двигались немного пританцовывая. Прямо на мостовой стояли столы, там угощались и угощали прохожих. Девки, нарядные и распаренные от вина, целовали прохожих просто так, невзначай, или хватали за руку и увлекали в пляс.

Девки гуляли стайками, и в какой-то момент мы попали в центр такого поющего и пляшущего вихря. От пестрящих юбок, полыхающих щек, рыжих кос и угарно-пряного духа Громик вконец одурел и орал в самую гущу девиц:

– Я хочу вас все-ех! Все-ех!

Он беспомощно загребал огромными лапами. Девчонки завертелись вокруг – взметнулись косы, ленты, рассыпался мелкой монетой бубен – и порскнули в разные стороны.

– Куда?! Э!

– Надо было хватать какую-нибудь одну! – хохотали мы. Я швырнул девкам вдогонку Милашку: авось, какой платье сгодится, да и надоело ее таскать.

Пора уже было куда-то притулиться. Мы внаглую подсели за стол к какой-то незнакомой компании – искать свободный не хотелось, да нынче и везде битком.

Упреждая возражения, сразу заказали выпивки на всех, а я гаркнул:

– Споем, други?

И завел лихую рийскую песенку про то, как моряк и русалка поспорили, кто из них искуснее в любви. Певец из меня никакой, но так выходит даже уржачней. Сюжет всем известен, а рийский мат в переводе не нуждается, так что народ охотно взялся подпевать, и дело пошло.

***

Ночь была упоительна, густа. Задор иссяк, хотелось просто лечь на волнорез и слушать. Гул моря, грохот запоздалой погрузки в порту, скрип талей, обрывки музыки. Праздничный гам сюда почти не долетал. От камней шел запах запекшихся водорослей, от причала несло дегтем и тухлятиной, зато от воды пахло чем-то невероятно сладким, цветами. Мне было томно, пьяно и прекрасно.

– Беска, эй! Ты заснул там?

– Понюхай, чем вода пахнет.

– Понюхай, чем мои штаны пахнут.

– Ты примитивное существо, Гром.

– Чего?

– Дурак ты.

– Сам дурак! Парни, скиньте этого черта в воду, а то он заборзел совсем!

– Ладно, ладно. Встаю.

Мы приблизились к очередному кабаку.

– На посошок и по домам, ага?

– Ну, давай...

– Тогда горского, – это я сказал, – дюжьлетнего. Я угощаю.

Все повалились, утомленные, и тут Гром опять завел на любимую тему:

– Беска, ну вот скажи, чего сделать, чтоб девчонка в тебя втрескалась, как кошка?

На юбках у него прям пунктик, ага.

– Говорить, какая она обалденно красивая, – отвечал я.

– А если она страшная?

– Тогда – тем более. Ей этого сроду никто не говорил.

– Э! – вмешался Дылда. – Страшная-то тебе зачем?

– Ага, как твоя Юту.

– Эта мымра – запретная тема, – отрезал Дылда.

Состоявшаяся пару лет назад помолвка с Юту Торрилун, дочкой судьи (соседи наши, кстати, и девка действительно не ахти) сулила Дылде многие выгоды, но не прельщала его совершенно. Меж тем сроки поджимали, родня оказывала на Дылду давление.

– А ты ее трахай с закрытыми глазами.

– С закрытыми глазами я и тебя трахну, балда! Но всю жизнь-то так не проходишь. А эта селедка будет меня утром целовать своими тощими губами, вырядится в какие-нибудь кружева, выползет со мной обедать, потом еще прицепится: где ты был, куда ходил? Хоть из дома беги...

– Ну, и в нелюбимой жене есть своя прелесть, – размышлял я. – Тебе ведь будет ее не жаль...

– В ухо съездить, – подхватил Гром.

– Ага, чтобы она своей родне нажаловалась.

– А ты скажи, что из ревности, – предложил я. – И потом, зачем в ухо? Раз муж, ты ж в своем праве, э? Вот и кувыркай ее, как захочешь: хошь любя, а хошь... с дуринкой. Привязать ее, там...

– Хы-гы! – восхитился Гром.

Смешно: сын шлюхи, а такая тютя. Но Дылда все испортил:

– Чего ты его слушаешь, трепача? Он даже ту тирийку, учителку свою, ни разу не оприходовал.

– Это у которой дядька – князев псарь?

– Ну.

– Ничего так пуся.

– От неё собаками воняет, – фыркнул я. – И вообще я вековухами не увлекаюсь.

– Ага, особенно такими гладкими-сладкими. Куглопопочками.

– Да ему Арта Медник наваляет, если сунется, – ввинтил Ватрушка.

– Вот пусть Арта с ней и любится, – я гордо задрал нос. – Северянки ж холодные, как рыбины, а я люблю, чтоб девка с огоньком. Как Тайса, э?

– Ну-у, Тайса! – заквакали все.

Громик аж всхрапнул. Недавно я его угостил на свои, так он аж влюбился. Что и говорить, хороша девка, поистине "огонь чресел". За что и берет втрое дороже обычной дамы и вдюжину против портовой шалавы. Впрочем, как метко выразился один риец, за "просто дать" и платить не стоит.

Разговор перетек на знаменитые рийские бордели, и все опять стало хорошо.

***

Неплотно прикрытая дверь выпускала тонкий клин света. Вместо чувства уюта этот светлячок вызывал тревогу. Я крался очень тихо, но бате нынче не спалось.

– Тауо-Рийя.

Проклятье. Я бочком протиснулся в дверь кабинета. Догорающая свеча озаряла угол стола, связку ключей и тяжелую руку с массивными перстнями.

– Ну? И об чем мы давеча говорили?

Я молчал. Если раскрою рот, начну оправдываться.

– И чего мы давеча обещали?

– Я не пьян. То есть, я не... я вполне себе соображаю.

– Значица, так. На гулянки твои мне плевать. Но от всякого человека должон быть свой прок. Денег в тебя вложено, сколько тебе и в руках не держать, а расходы свои я привык возмещать, причем с прибытком. Это ясно?

– Да...

– Чего ты там пищишь?

– Да, отец.

– Чего с тирийским?

– Учитель все еще болеет...

– Так пусть дочка егойная.

– Она занята... ухаживает за ним. Неудобно...

– Неудобно кобылу пялить. Деньги проплочены. Завтра же пойдешь сам к псарям в дом. Отработаешь остатние уроки и хорэ, пора кончать учебу эту. Всё. Уйди с глаз.

– Доброй ночи, отец...

(на следующее утро)

– Большой Лягух, ты спишь?

– В сапогах спит, смотри.

– Хи-хи, пья-а-ный! Пья-ни-ца! Окосевшая лягушка!

Младшие кузины, чтоб их. Реветь по любому поводу не забывают, но в остальном ведут себя хуже мальчишек: кидают мне в окно всякую дрянь, а то и сами залезают. На второй этаж, ага...

– Ква-ква-сил... Ну, Та-ау!

– Таушка, ну мы сейчас уйдем! Нам только одну вещь!

– Да, щеночка поглядеть. Ма-аленького. Одного.

Меня аж подбросило.

– Какого щеночка? Откуда?.. Кто вам сказал?

Я проморгался, сел, отер грудя. Обнаружил рубаху. Стянул и швырнул в угол: рубаха воняла люто. И сапоги, действительно, не снял... М-да.

– Дядя Ний сказал, ты опять будешь ходить к Псарям в дом. От них слуга с ответом воротился, и тогда дядя сказал папе, что ты туда пойдешь, а мы побежали, чтобы тебя предупредить.

Меньшая кузина сияла синими глазищами и пустотой вместо передних зубов. Вторая явно ее подначивала.

– Предупредить? – я зевнул.

– Чтобы ты не проболтался, что мы просили на щеночка поглядеть.

– Н-да? Это как же?

– А ты пригласи госпожу Псаря в гости, а она со щенками придет. Она всегда с щенками ходит.

– Договорились? Да? Ну, мы пошли, – и полезли обратно в окошко.

– Если у меня родятся дочки, велю сразу утопить, – я рухнул обратно и натянул на голову простыню.

Ну, что прикажете делать? Пришлось. После слуги, который успел шустро смотаться и вернуться с ответом в письменной форме... Я при всех небрежно вскрыл письмо, перевел вслух: "Господа Мароа готовы принять господина Ирууна-младшего во всякий удобный день, до полудня. Будем рады возместить все упущенные занятия. Принесите, пожалуйста, те работы, что успели сделать. Да пребудет с Вами милость Господня".

– Работы! – хмыкнул батя. – Небось, и не вспоминал...

Я взметнулся к себе и там с упоением обнюхал письмо. Пахло дешевой бумагой, чернилами, собаками и как будто даже теми противными цветами, что растут у их дома, огнецветом. Ею не пахло. Но почерк был ее.

Я умылся, расплел косы, расчесал, заплел по-новой, нацепил нарядную расшитую рубаху, спохватился, снял, надел простую холщовую, поснимал все кольца и бирюльки, вытащил из ларца переводы и вылетел вон, забыв подпоясаться.

При виде изрядной кипы "работ", батя хмыкнул повторно.

– Ой, а почему у них такие завитушки вместо буковок? – кузина Аалю повисла на руке, пытаясь вытянуть у меня бумаги.

– Ты же слыхала, как тирийцы говорят, – объяснил дядя Киту. – Такое по-другому и не запишешь.

– О да, – я чмокнул кузину, отцепил, схватил со стола булку и был таков.

Вообще, по-тирийски в наших краях говорят многие. Тут полно рабов-северян, меня самого тирийка растила, тетка Анно. Но то язык простонародный. Высокий же тирийский, как оказалось, это отнюдь не то "эй-подь-сюды", что знали мы, но "соблаговолите-любезный-друг-уделить-мне-минуту-вашего-внимания". А короче нельзя, невежливо.

А грамматика! Я думал, это айсарейский сложный: переменное ударение, спряжения, семь падежей... Ага, а девять не хотите? И две дюжины времен глаголов?.. Или три формы обращения на "вы": просто вежливо, особо почтительно и вежливо-с-прислугой.

Нет, кроме шуток. Тирийцы о-очень обстоятельный народ. Они даже бухают обстоятельно. Наше винцо-пивцо им – тьфу. Тирийцы гонят хлебное вино, на вкус – как кипятку хлебнуть, еще и едуче-вонючего. Жуть! А эти стаканами хлещут и ведут под него обстоятельные беседы.

Итак, я шел.

Пути было точняк через весь город. Мароа живут у самой набережной, за стеной, как все пришлые. Домик у них крохотный, садик тоже, и весь заставлен щенячьими будками. Взрослых-то собак на псарне держат, а щенков Мароа берут домой, чтобы дрессировать.

Мароа – собачники, точнее Псари – это клан такой в Тирии, знать местная. Собак там очень ценят, разводят всяких: для охоты, для охраны, ездовых. А у Мароа своя, особая порода: громадные, белой масти и очень смышленые. Нашему Чашинскому князю эти белые псы приглянулись и он позвал собачников к себе. Мароа на родине бедствовали, вот и польстились. Но не преуспели и здесь: князю собаки скоро прискучили, Мароа-младший сам по себе на княжьей псарне крутится, а Мароа-старший уроками перебивается: нашим, кто с Тирией торговлю ведет, язык-то нужен.

Мароа-старший – длинный, тощий и вечно хворый старикан. Немощная его кротость напрочь отбивает у учеников охоту его огорчать. Он так вздрагивает от каждой ошибки, что, кажется, сейчас рассыплется. Брат его, который Псарь, мужик еще нестарый, бойкий и из себя видный. Хотя и болван. Это я вам как купеческий сын говорю: чтобы у князя под крылом, да с таким знатным товаром и продолжать бедствовать – полным олухом надо быть.

А еще есть дочка Мароа-старшего. По тирийским меркам она-то и есть Псарь, глава семьи. Но у нас этого бабского верховенства не признают, поэтому она мотается между псарней и щенятником, разводит, воспитывает, блюдет породу – а Псарем считается ее дурень-дядюшка. Еще она ведет дом и помогает отцу с учениками. Зовут ее Улле. Уллерваэнера-Ёррелвере – переводится как "Нареченная-Солнца", это какое-то идиоматическое выражение. Она вовсе не дылда, а кругленькая и ладная. У нее голубые глаза, белокурые косы "баранками" и ямочки на щеках. И хоть годами она уже перестарок, от ухажеров нет отбоя.

Бог весть, что нашим так нравятся в тирийках. Все знают, что в постели они – бревно бревном, бесчувственные. Однако что-то в них есть: запах особый, характерный откляченный задок, молочная кожа... Бате вот нравится. Кто попроще, на них даже женятся. А что? Тирийки домовитые, не блудливые, а что к мужикам своим относятся, как к большим детям, так оно даже и проще.

***

Невысокая калитка, дорожка выложена ракушечником, хрустит под ногами. Белый домик, резные ставни. Мерзкий огнецвет в самом цвету.

Я дышал в ворот, чтобы не расчихаться, но все равно чихнул раз пять. Из-за дома ответило дружное тявканье.

– Здравствуйте! – крикнул я.

Снова тявканье и – издалека:

– Да-да, входытэ, мастэр Ыруун.

Вообще-то, Ируун (эт' фамилия наша), но у тирийцев нет звука "и" и еще нескольких, и выговор получается чудной. Да и Тирия их на самом деле Тэрьёларёлле – "Страна Матери", бабья власть. Тирийки всегда сами выбирают себе мужчин, и Улле выбрала забулдыгу Арту Медника...

В доме пахло свежевымытыми полами, но запах собак, рыбы и больного старика до конца не выветривался. На стене против входа нелепо торчал кругляк медной чеканки – Уллин портрет. Очередной. И когда он только успевает...

– Рад видеть мою госпожу в добром здравии, – прогундосил я и чихнул в рукав еще разок-другой.

Улле вытерла руки, сощурилась, от улыбки проступили ямочки.

– Давненько вы не показывались, дружочек.

О, она меня обожает. Как же, лучший ученик, гордость ее. Не "твоя-моя-почем-товар", а здоровенный кусок из Онаэсса, сборника поэм ихнего, перевел и даже вполне недурно. А толку?..

Мы пошли к морю. Бродили, болтали. Это уроки у нас так проходят. У Улле все не как у людей: ученики то песенки тирийские поют, то в слова играют на щелбаны, а ошибки она смешно передразнивает. Но то дети. Мне же полагаются стихи и беседы.

Я на ходу спрашивал попавшиеся в тексте незнакомые слова, слету запоминал значение: голова-губка, раз услышал – впитал. Потом мы уселись рядышком на пирсе. Улле близоруко потыкалась в принесенные мною переводы, тряхнула головой:

– Сдаюсь! Ваш почерк – это нечто, – протянула обратно: – Прочтете?

Я отстранил бумаги:

– Не надо, я и так помню.

Оттарабанил все до запятой. Улле мечтательно улыбнулась:

– Мой друг, вы явно дозрели до Лоатэттарэ. У него изумительный слог! Хотя и сложноватый, – и опять сощурилась: – Последняя ступень к совершенству. Вы готовы?

– Не вопрос.

– Пойдемте в дом, я дам вам книгу.

– Она уже у меня, госпожа Мароа, – я усмехнулся. – Вы ж мне ее месяц назад дали.

Улле закрыла лицо ладошками и расхохоталась. Она вечно умудряется заблудиться в трех улицах, путает имена и числа, а по-герски изъясняется так, что уржаться можно. Впрочем, с нее станется и нарочно коверкать – чтобы ученики не чувствовали себя такими уж косноязычными...

– О чем вы думаете, глядя на эту красоту? – спросила Улле, указывая на море.

Я хотел загнуть чего поромантичней насчет русалок и как чудесно скользить в прохладной толще вод... Но неожиданно выдал совсем другое. Вечная моя беда: мимо-думки эти...

Со стороны гавани тянуло вкусным дымом, там стояли рядом разномастные корабли, и меж сваленных грудами тюков и бочек люди из разных краев торговались и играли в кости, вместе глыстали вино, закусывали, травили байки...

– О том, что эта мирная картина обманчива, – сказал я. – Стоит закрыть глаза, и возникает чувство, будто за спиной собираются тучи, наливаются чернотой, словно близится гроза...

Улле восхитились поэтичностью образа, а мне вдруг стало не по себе. Ощущение надвигающейся угрозы, неотвратимости, обреченности... Но тут Улле вдруг выронила бумаги, их потащило ветром по берегу, мы бросились их ловить, и тучи мигом рассеялись.

***

Днем я опять ошивался на ярмарке, совершенствуя свои познания, а после ужина засел в библиотеке.

Вообще, раньше она называлась оружейной и выглядела соответственно. Но с недавних пор батя стал вхож в приличные дома и задался целью ни в чем не отставать от благородных. Он приказал разбить в саду клумбы и спрямить дорожки (их переименовали с аллеи). Поставил фонтан. Добыл документ, что мы можем носить фамилию. Не дает ему покоя, что покойный дед на Блошином рынке торговал.

Ну, и книги – как без них! Прежде-то у нас, кроме матушкиного молитвенника, ничего не водилось. И вот в один прекрасный день батя начинает свозить отовсюду книжки. Все, без разбору. Приволочет и расставляет в особом шкафу, приговаривая: мы-де, люди солидные, не мужичье неотесанное.

Теперь уж их набралось порядочно. Три издания Книги Книг, тяжелый фолиант "Слово Раово", писаный святым Суу-Лаа на старо-герском (читать его может только дядя Уну, он у нас священник). Несколько книженций со всякими нравоучениями. Мой любимый "Трактат о гербах, знаменах и различительных знаках" (корявый перевод с айсарейского, да и сведения устаревшие, зато картинок много).

А еще в заветном батином шкафу есть такая зараза, как книжки иноземные... Как я их ненавижу, божечки мои! Какой кровью, слезами и соплями полита каждая их страница!..

Это метода другого моего учителя, веруанца. Читай и читай по сто раз, заучивая по предложению, по абзацу, не понимая и половины, плевать, зубри, повторяй, проговаривай, переписывай, пока не впечатаешь намертво. Разберешься после, главное – запомнить.

Еще, конечно, надо знать, как это читается-произносится, но азов-то я уж нахватался, благо у нас в доме какого только народу не перебывало, да и порт под боком. Но уровень "твоя-моя-понимай" Учителя не устраивает, на языке нужно говорить культурно.

Хотя на Учителя я зря грешу. Поначалу, конечно, подзатыльниками вколачивалось. Несколько рийских книг, с которых начинали, и впрямь закапаны кое-где моей кровушкой и политы слезушками, но дело прошлое... Потом были айсарейский и веруанский. На том, впрочем, познания Учителя исчерпывались, и можно было успокоиться, но теперь уж заело меня самого. Все наше фамильное упрямство ирууновское. Вот сдохну, а буду лучшим хотя бы в этом!

Теперь вот точу торуанский. И поэтов тирийских терзаю...

Корпел я уже второй час, но в голову лезло постороннее, мимо-думное. Я взял другой лист, бегло записал, и сразу легко родилось то, заданное. Ура!

– Как жизнь? – в библиотеку заглянул дядя Киту.

– Изумительно, – хмыкнул я, продолжая торопливо строчить.

Дядя поднял с пола черновик одного из стишков, что я отнес утром. Зачел вслух.

Вечер спустится на землю.

Птица, что кружила в небе,

Малой точкой обратится.

Краски смоет, мгла оближет

Дымным языком низины.

Солнце медное укроет

Розовым плащом закат.