Текст книги "Миколка-паровоз (сборник)"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Только в Октябре свободно вздохнули рабочие. Власть окончательно перешла к ним. И стала она называться Советской властью!

– Вот теперь, сынок, наш праздник! – сказал отец Миколке и улыбнулся, как улыбался, когда вернулся с каторги. – Теперь паровозы – наши! Дороги – наши! Вся страна, Миколка, – наша!

Дед Астап прослезился: то ли от слов этих, то ли уж просто от старости. И спросил:

– А царю, значит, что же – совсем крышка?

– Крышка твоему царю! – воскликнул Миколка.

– Ас богом как же? Потеснят, выходит, и бога? – кряхтел дед.

– И бога потесним! – радовался Миколка.

– А что, может, так оно и лучше, – соглашался дед, – начальства над человеком будет поменьше.

Миколкин отец был теперь комиссаром целого участка железной дороги и часто бывал в разъездах, торопился то на одну станцию, то на другую. По старой привычке ездил не в вагоне, а подсаживался на паровоз попутного состава и отправлялся по важным своим комиссарским делам: налаживать новую рабочую власть на станциях, в депо, по всей железнодорожной линии.

А враги рабочей власти не унимались. Силы собирали, сговаривались, как бы это погубить государство рабочих и крестьян и вернуть старый строй.

Надвигались тревожные времена.

МИКОЛКА ОСВОБОЖДАЕТ БОЛЬШЕВИКОВ

Уже с неделю ходили по станции слухи о том, что приближаются немецкие войска.

Рабочие в депо срочно ремонтировали паровозы, чтобы угнать их, не отдавать немцам. Миколкин отец созывал митинги и советовался с рабочими, как быть: то ли завязать бой на подступах к станции, то ли сперва пропустить немцев, а уж после… Но тут пришло указание – боев не затевать, кровопролития лишнего избегать. Да и то сказать: нелегко справиться рабочим с вооруженными до зубов полчищами Вильгельма, немецкого царя. К тому же нельзя забывать и про Брестский мир, получше растолковать все рабочим и крестьянам. Надо готовиться к подпольной работе среди немецких солдат, чтобы из кайзеровских служак стали они солдатами-революционерами.

Предполагали, что немцы вступят на станцию дня через два, через три. А появились они ночью, совсем неожиданно. Видимо, нашелся предатель на соседней станции и не предупредил, что немецкие эшелоны двинулись вперед без всяких задержек.

Проснулся Миколка от перестрелки. А была это не простая перестрелка: немцы охотились за Миколкиным отцом. Тот успел налегке выскочить в окно и теперь бежал по путям к большим штабелям дров. Бежал и отстреливался. Сумел он все же оторваться от преследователей и скрыться.

А Миколка и мать не знали, где он, что с ним. Всю ночь глаз не смыкали. А утром, смешавшись с толпой рабочих, которые шли в депо, отец незаметно пробрался в свою хатку на колесах. Миколкина мать едва сдержала слезы. Все знали, что немцы арестовали и посадили в пакгауз большую группу рабочих-большевиков, и никто не мог толком сказать, живы они или нет, есть ли среди них Миколкин отец. Увидев отца, Миколка даже в пляс пустился от радости.

– Тише ты, плясун! – прикрикнул на него отец. – Немцы услышат, враз нагрянут сюда. И – давайте прощаться. Придется мне уйти в подполье. Аресты производились, видно, по списку, какой-то гад выслуживается перед немцами и доносит… Но унывать не надо, не век тут немцам пановать…

И только отец за ручку двери взялся, мать – к нему, на окно показывает и шепчет:

– Подожди! Какой-то начальник деповский по путям идет, заметит еще тебя…

А к вагону приближался тот самый «буржуй», с которым столько раз доводилось Миколке сталкиваться. Уверенной такой поступью вышагивал он прямо к Миколкиной хате на колесах. Отец встал за пологом, сразу и не приметишь его.

Толстяк поднялся в вагон, не здороваясь, важно опустился на табуретку, бесцеремонно оглядел все вокруг.

– Поздравляю, вас, голубчики, поздравляю… Накомиссарились, значит, накомандовались…

Молчит Миколкина мать. И Миколка молчит. Не поймешь, к чему он клонит, «буржуй» этот.

А тот сидит знай себе, глаза пялит в углы, время тянет. Наконец сказал:

– Разговор у меня будет короткий. Не все ж вам в комиссарах значиться да свои порядки наводить… Расправятся теперь немцы с вашим комиссаром. Как пить дать расправятся… Слушайте теперь мой приказ: в двадцать четыре часа освободить казенное помещение, и чтобы духу вашего тут не было! Катитесь хоть к дьяволу! А коли ослушаетесь моего приказа, штыками выгоним. Теперь, слава богу, есть и на вас управа…

Вовсю разошелся «буржуй». На жирной шее складки трясутся, лицо кровью наливается, подбородок, рыжей щетиной заросший, так и ходит ходуном. И вдруг как-то сразу обмяк «буржуй», голос у него оборвался, словно кость в горле застряла. Миколкин батька откинул полог, стоит перед толстяком и наганом прямо ему в лоб целится. Тихо-тихо говорит «буржую», а тот словно окаменел.

– Так вот кто нас немцам выдает!.. Ну, молись богу, что в моем вагоне повстречались, не хочу шуму поднимать лишнего да ставить их под удар, – и кивнул на Миколкину мать и на Миколку. – А теперь заруби себе на носу: если пикнешь хоть слово про меня или будешь их трогать, несдобровать тебе. Жизнь и так коротка, а мы тебе и вовсе ее укоротим! Не веришь, тогда вот понюхай! И запомни: хочешь землю топтать, не раскрывай нигде своего поганого рта! Да и вообще со станции тебе лучше убраться, пока не поздно.

Пялит глаза «буржуй» и слова вымолвить не смеет. От страха и от удивления у него зуб на зуб не попадает. Не ожидал он встретить тут Миколкиного отца, считал, что того давно уже расстреляли немцы.

А Миколкин отец ткнул еще разок наганом ему в лоб и, попрощавшись со своими, вышел как ни в чем не бывало из вагона.

Изумленный «буржуй» с полчаса еще просидел на табуретке, слова вымолвить не мог. И покинул он Миколкину хатку на колесах пришибленный, как побитая собака, озираясь по сторонам.

Вечером зашли к ним вместе с Миколкиным братом Павлом, что служил смазчиком, деповские рабочие. Мать отправилась к соседке. А Миколка завалился спать на свой топчан. Дремал и все прислушивался, о чем это разговор у рабочих идет. А те, видать, спорили: одни говорили, что убежать из пакгауза можно, другие опасались, что очень это нелегко. Сообразил Миколка, о чем говорят деповские – хотят вызволить арестованных рабочих-большевиков, которых немцы заперли в пакгаузе.

Ну, а кто же знает тот станционный пакгауз лучше Миколки! Сколько раз проникал он туда со своими верными дружками, особенно если сгружали в пакгауз горох или семечки – любимые Миколкины лакомства.

И вдруг он услышал голос одного рабочего:

– И все-таки, товарищи, пробраться туда почти невозможно. Сами знаете: пакгауз новый, да еще двое часовых – один со стороны вокзала, другой от города.

Не смог тут Миколка утерпеть, спрыгнул с топчана и – к деповским:

– Я могу! Я залезу в пакгауз! И часовые мне нипочем! – выпалил Миколка, и щеки его жаром запылали: то ли от внезапной его отваги такой, то ли от застенчивости.

Рабочие помрачнели сразу, друг на друга поглядывают.

– Предупреждал ведь вас, чтобы потише говорили! Теперь вот все знает этот постреленок…

До слез обидели Миколку эти слова! Бросил он исподлобья взгляд на того, кто произнес их, сплюнул сквозь зубы – для солидности – и не сказал, а процедил:

– Для кого постреленок, а для кого Миколка, сын большевика.

– Ты еще немцам пойди расскажи, что батька у тебя – большевик!

– Нашел дурачка! – уж не на шутку рассердился Миколка. – Раз говорю вам, значит, знаю – кто вы. А немцам и так известно, что батя у меня большевик и комиссар. Иначе зачем ловят его? Кто-то списки им передал… А пакгауз я знаю, как свой вагон. Сколько мы туда лазили голубей гонять…

– «Голубей гонять!»– передразнил Миколку рабочий. – А тут не голубями, тут пулями пахнет, несмышленыш!

Хотел было сказать ему Миколка, что он сам ничего не смыслит, но заметил добрую улыбку в глазах деповского и понял, что тот просто подшучивает над ним.

– Вы не смейтесь, я хоть и мальчишка, а понимаю: мне в пакгауз куда легче забраться, чем вам…

Поднялись рабочие, стали расходиться. Строго-настрого наказали Миколке, чтобы не проболтался никому про то, о чем говорилось здесь.

– Да что вы, маленькие, что ли! – вконец рассерчал Миколка. – За буржуя меня принимаете? Или, может, меньшевиком каким-нибудь считаете?

Слышал Миколка, что меньшевики готовы рабочим любую пакость подстроить, а буржуям – сапоги лизать. Потому-то и помянул меньшевиков.

– Ну, смотри же! Мы на тебя полагаемся! – сказали ему деповские напоследок.

На рассвете, когда солнце еще не взошло, разбудил Миколку брат Павел и прошептал:

– Вставай, большевик! Пойдем своих выручать. Смотри, не подкачай… Поймают, скажешь, мол, за голубями лазил…

Было еще совсем темно, в сером небе догорали звезды, и Миколка насмешливо спросил:

– Какие ж голуби ночью-то? Много ты, видать, разбираешься в голубиных делах…

– Ну, тогда скажи, дескать, за семечками полез…

– За семечками – это еще сойдет, – согласился Миколка.

Станцию окутывали предрассветные сумерки. Кое-где вспыхивали стрелочные фонари, возле депо, собираясь в дорогу, пыхтел паровоз. На рельсах дремали отцепленные товарные вагоны, платформы с лесом и другими грузами.

Стараясь не попадаться на глаза немецким часовым, Миколка вместе с деповскими рабочими пробирался вдоль вагонов, держась теневой стороны.

Вдруг откуда ни возьмись – дед Астап. Ковыляет следом за ними. И когда только увязался? На него набросились, шепчут:

– Куда тебе-то, дедушка, идти?! Шел бы домой да досыпал свое.

Разгневал деда такой совет:

– Да за кого вы меня принимаете? Что б я да оставил внука одного, когда он прямо в волчью пасть лезет?..

Как ни уговаривали деда, он не отступил – настоял на своем. Вот и пакгауз.

Мерцают огоньки редких фонарей. Двери можно разглядеть: вон они, широкие. Возле них стоит, не шелохнется, немецкий часовой с винтовкой на плече.

Где-то далеко за пакгаузом дрожат в небе огненные зарницы – должно быть, опять немцы подожгли деревню. Поглядывает на те зарницы из-под железной своей каски кайзеровский солдат. Думу думает часовой, застыл, опершись на винтовку.

А неподалеку от пакгауза высятся штабеля дров. За ними и прячутся Миколка, Павел и все деповские, что пришли сюда. И дед Астап тоже. Хорошо видны и пакгауз, и часовой: можно следить за каждым его шагом.

Оглянулся Миколка, видит: в руках у рабочих появились револьверы. Становятся рабочие каждый на свое место, как раньше еще договорились. А самого Миколку подталкивают вперед, путь к пакгаузу самый короткий показывают.

Вот и конец штабелям дров.

– Теперь сам действуй! Да гляди, остерегайся, под пулю не лезь! – напоследок шепчет брат Павел.

Миколка глаз не сводит с часового, а до того шагов каких-нибудь тридцать, ну сорок – не больше. Видны только спина часового, острый шишак на каске да штык винтовки. Припадает к самой земле Миколка, пробирается к пакгаузу, за каждый камень прячется. Ползет, а сам все думает: что будет с ним, если заметит вдруг его солдат, и куда тогда попадет первая немецкая пуля. Ладно еще – в голову: сразу насмерть… А как в живот? Худо, если в живот… Больно… Это тебе не подзатыльник какой – пуля!..

И вдруг холодным потом обдало Миколку, припал он к земле, как прилип. Не от страха за свой живот, – причем тут живот! – испугался, что дело может провалить: зацепил он ногой какую-то жестянку, стукнулась она о камень, загремела. Солдат насторожился, руку к уху приставил, прислушался. Да только что ты услышишь, что увидишь в предрассветную рань.

Лежит Миколка на земле ни жив ни мертв, только слышит, как стучит в груди, вот-вот вырвется его маленькое сердце.

«Тише ты, сердце, не то еще услышит, чего доброго, часовой», – тревожно думает Миколка, а сам глаз с часового не сводит.

А тот уже успокоился, опять на небо поглядывает, песенку какую-то затянул негромко. И пополз Миколка дальше. Вот уж он возле ступенек пакгауза. Под ступеньками можно легко пробраться на платформу-настил, куда выгружают грузы и багаж из вагонов.

Мигом юркнул Миколка под пакгауз, пробрался сквозь щель в кирпичном фундаменте под самый пол. И вдруг чуть не заорал с перепугу – рукой прикоснулся к чему-то холодному-холодному и скользкому. Да вовремя вспомнил, что под пакгаузом водятся жабы и лягушки, успокоился.

Каждую половицу пола в пакгаузе знал Миколка как свои пять пальцев. Столько раз совершал он с дружками налеты сюда… Вот эта половица, если нажать на нее плечом, поднимается вместе с большим гвоздем.

Ох и тянется время: Миколке кажется, что уже целый час возится он с этой половицей, пока удается ему поднять один конец ее и просунуть в дыру голову. Сперва ничего не различает Миколка в полумраке, вглядывается и лишь потом видит людей в углу. Прижались они друг к дружке, спят на охапках гнилой соломы. Неподалеку на стене мигает закоптелый железнодорожный фонарь. Под

ним тоже лежит человек и, судя по всему, не спит: ворочается с боку на бок, вздыхает.

Присмотрелся к нему Миколка, узнал: да это ж старый батин друг, машинист Орлов. Вместе с Миколкиным отцом громили они на собраниях эсеров да меньшевиков разных; только, бывало, начнут митинговать, Орлов свое слово вставит – и пошла потеха. Сматывают меньшевики да эсеры манатки, под свист, насмешки и улюлюканье убегают из депо. А теперь машинист Орлов – в беде…

Тихонечко подполз Миколка к машинисту, осторожно тронул за локоть. Тот поднял голову. Миколка на ухо ему все и пересказал: что побег устраивают арестованным деповские, что Павел с товарищами за штабелями дров притаились, ждут, что револьверы у них у всех. И еще посоветовал не тянуть волынку, а поторапливаться, иначе светать начнет, а тогда бежать опаснее будет.

Сборы были недолгими. Друг за другом, соблюдая предосторожность, пролезли арестованные под пол, проползли к ступенькам и поодиночке Миколкиным способом направились к штабелям дров. Миколка сидел под ступенями и следил за Павлом, который подавал сигналы. Опустит руку, – значит, можно ползти вперед; поднимет – стой, замри на месте.

Часовой по настилу туда-сюда ходит, ничего не замечает.

Так Миколка всех восьмерых арестованных вызволил из пакгауза.

Да сам зато чуть не попался. Только высунул он голову из-под ступенек, что ведут на платформу-настил, видит: взмахнул рукой Павел. Подался Миколка вспять, как рак в нору, сидит, съежившись, и видит в щель: прямо над ним вышагивает немецкий часовой. Остановился на краю, присел, на ступеньку ноги поставил, а винтовку на колени положил. Наскучило, видно, ему ходить, а начальство его, может, и вздремнуло, – вот и он решил отдохнуть малость. Ишь, присел, песенку мурлычет! Выбрал же место! Хоть хватай его за ноги да тяни под платформу… Да только попробуй схвати!

Сидит скрюченный Миколка минуту, вторую, сидит третью… Невтерпеж ему: когда уж тот солдат на свой пост вернется? А еще в носу чешется, чихать хочется. Понятно, наглотался пылищи. Сунул Миколка рукав в рот, зубы стиснул – только бы не чихнуть.

Долго, наверно, просидел бы так Миколка, не приди ему на помощь товарищи. Павел сказал, чтобы двое рабочих пошли через пути к противоположной стороне пакгауза, отвлекли внимание часового, заставили его вернуться на свой пост. Так и поступили. Идут двое рабочих, спорят о чем-то, ругаются. Прислушался часовой, поднялся с настила, вскинул винтовку и направился вдоль пакгауза. Не то и вправду хотел проследить за рабочими, не то просто спохватился, что какой-нибудь начальник может застать сидящим вдали от дверей.

Только того и нужно было Миколке! В ту же минуту молнией метнулся он к штабелям дров – и был таков! Там встретили его тихим ликованием – руки пожимали, обнимали, тормошили. А старый машинист Орлов расцеловал Миколку, шутливо дернул за нос и негромко промолвил:

– Да ты еще совсем малыш, хлопчик! Зато дела можешь вершить большие… Ну, расти-подрастай да немцам в лапы не попадайся. Они, брат, таких большевиков, как ты, не жалуют…

«Таких большевиков, как ты…» – так и сказал. Слово в слово запомнил это Миколка. «Таких большевиков, как ты…» – да от такой похвалы старого машиниста можно было в пляс пуститься и даже «колесом» на руках пройтись среди штабелей дров.

«Это ж вам не дедовы турецкие дивизии, а куда поважнее», – думал Миколка, и сердце у него опять готово было вырваться из груди, только на сей раз от радости.

Пора было и расходиться – солнце вот-вот выползет на небо. А попадаться немцам на глаза нельзя. Одна за другой бесшумно пропадали в светлых сумерках фигуры рабочих, словно таяли в зыбком воздухе.

Вот и помог Миколка устроить побег верным друзьям своего отца, который сам чудом избежал ареста.

Не успел как следует отоспаться Миколка, как любопытство его разобрало: «Что ж там произошло, возле пакгауза, когда хватились немцы, что арестованных и в помине нет?» И сразу тревожная мысль: «Где же дед-то?» Когда расходились от пакгауза, деда Астапа не видно было на путях. Куда он запропастился?

«А вдруг там и застрял?»– мелькнула догадка, и словно ветром подхватило нашего Миколку, вынесло из вагона. Прибежал он к депо. Затесался среди рабочих да поближе к штабелям дров пробирается. А сам все на немецких часовых поглядывает.

Солнце уже забралось высоко в небо и пригревало землю. Над крышей пакгауза кружились голуби, поднимаясь все выше и выше, взмахивая белоснежными крыльями в ярких солнечных лучах.

– Спугнул их кто-то, разлетелись, – догадался Миколка.

И в самом деле на путях возле пакгауза толпились люди. Маневровый паровоз – «кукушка» – подтягивал к пакгаузу арестантский вагон, который, казалось, пялил на Миколку свои зарешеченные окна. На подножках вагона стояли немецкие часовые в касках. Около паровоза сновали взад-вперед сцепщик и стрелочник, а машинист докуривал цигарку и зло сплевывал из окошка на платформу. Заметил он Миколку, высунулся и погрозил кулаком. Тогда Миколка навострил уши.

– Беги отсюда, пострел, а то схватят еще немцы!.. – успел негромко прокричать машинист.

«Значит, вагон подали для арестованных, что в пакгаузе заперты», – подумал Миколка и сразу же рассмеялся: вот комедия будет, вот запрыгают немцы, когда распахнут ворота, а там – ни души!

И захотелось Миколке пробраться к машинисту «кукушки», чтобы вместе полюбоваться, как засуетятся немецкие солдаты. Машинист ведь не чужой, батин хороший приятель. А тот высовывается из окошка и пальцем грозит, как бы приговаривая при этом: «Знаю, все знаю! Да только не лезь на рожон попусту…»

Понял Миколка машиниста и подальше от паровоза подался. Глядит со стороны на пакгауз. Тот стоит, как стоял. Прежние замки висят на каждой из широких дверей. Только часовой не тот, что ночью торчал да песенки мурлыкал.

Лязгнули буфера, паровоз просвистел свое «ку-ку» и потихоньку покатил от арестантского вагона к стрелкам. И опять спохватился Миколка: «Куда ж запропастился дед-то?»

В эту самую минуту раздался в штабелях дров могучий храп. Был он таким грозным, что станционные воробьи вмиг с дров разлетелись в разные стороны. Расселись на проводах, клювами туда-сюда вертят, понять не могут, что это за непривычные для них угрожающие звуки слышатся. Часовой у пакгауза и тот поглядел на штабеля дров, прислушался, и сам вдруг начал зевать, да так, что скулы сворачивало. Позавидовал такому богатырскому храпу…

Насторожился Миколка, стал к штабелям пробираться. И так по храпу отыскал деда. Подложив под голову березовый чурбак, дед спал как пшеницу продавши… «Ох и храпит… Да с таким носом, не ровен час, и в тюрьму в два счета угодишь!»– подумал Миколка, а сам осторожно затормошил деда. Тот крутнул головой, раскрыл рот да вдруг как гаркнет:

– Второе орудие по бастиону картечью – огонь!

Аж присел тут Миколка, да голуби пакгаузные в небо взвились. Да грозно закричал по-немецки часовой:

– Эй! Кто там?

Не пойдешь ведь к нему, не растолкуешь, что ничего подозрительного в дровах нет, а просто заснул дед Астап и снятся ему его турецкие баталии. Никому от тех баталий ни тепло ни холодно, а далеко ли до беды. Миколка тут же прикрыл ладонью рот деду и давай его снова тормошить. Заморгал седыми ресницами дед Астап, раскрыл глаза, сказать что-то хотел, да Миколка так замахал рукой, что не до разговоров:

– Не пикни, дед! – прошептал в самоё ухо, и притих дед.

А часовой послушал, послушал, – не слыхать ничего, – зашагал в другой конец пакгауза.

– Ну, теперь выбирайся, дедушка, из дров и давай уносить ноги. Как же это ты подкачал, дедусь, можно сказать, на боевом посту… – Хотелось Миколке сказать: «Заснул», да не стоило сердить старика, тем более он и сам виновато заговорил:

– Что подкачал, то подкачал… Твоя правда! Годы свое берут, внучек. Присел я тут, за штабелем, жду-пожду, пока ты в тот пакгауз слазишь, да и задремал малость. И приснились мне не пакгаузы наши станционные, а турецкие крепости. Все наступаю я на них со своей орудией да наступаю… И вот уж в самую решительную атаку пора было кинуться, а ты разбудил…

– А зря ты в атаку ходил, дедушка!

– Это как так – зря?

– А для чего ты громил турецкие дивизии, людей на тот свет отправлял? За царя воевал! А теперь, небось, знаешь, что это за птица – твой царь-государь?

– В том-то и дело, внучек, что «теперь»… А царь – какой же он «мой»? Тьфу!..

– Вот то-то оно и есть! – покровительственно сказал Миколка и, увлекаясь, снова принялся выговаривать деду за его турецкие походы.

Дед сперва отнекивался, ссылался на темноту свою, а потом сам в спор пустился:

– Хорошо тебе рассуждать, когда не видел ты старой жизни, а вот поживи с мое да хлебни горя горького…

Слово за слово, спор разгорелся не шуточный, взаправдашний, и наши собеседники не заметили, как окружили их немецкие солдаты. Сомкнули вокруг деда с внуком кольцо, ждут команды рыжеусого и на редкость злого на вид немецкого коменданта.

– Ну вот, приехали, стоп, машина!.. – горько проговорил дед и умолк.

Молчал и Миколка, в мыслях проклиная дедовы орудия и турецкие крепости-бастионы, из-за которых попали они теперь в немецкие лапы. «И надо же было у них под носом споры затевать!»

Комендант приказал отвести их к пакгаузу.

А произошло все вот как.

Немецкий комендант с отрядом солдат явился к пакгаузу, чтобы перевести оттуда арестованных рабочих-большевиков в арестантский вагон. Услышал он бурный спор деда с Миколкой, и показалось ему подозрительным присутствие лишних людей поблизости. Рядом с пакгаузом, где заключены враги кайзера, шумят какие-то здешние!.. Обнаружив между штабелями Миколку и деда, решил комендант выяснить, что они за люди такие, и задержал до поры до времени.

Правду сказать, дед с Миколкой не очень-то обрадовались, когда на них уставились немецкие штыки. Зато дальнейшие события в каких-нибудь полчаса с лихвой вознаградили их за тревоги.

Оставив деда с Миколкой возле пакгауза, комендант важно прошагал к дверям, сорвал печать на замке, отпер его и толкнул двери. Двери не поддавались.

Следил Миколка за всей этой процедурой и хитро подмигивал деду. Но настроение у деда было никудышное, и он так взглянул на Миколку, что у того отпала всякая охота подмигивать; да к тому еще принялся дед аккуратно разглаживать бороденку. А в такую минуту лучше оставить его в покое. И не стал больше Миколка «подсыпать деду соли на раны», как говаривала мать.

Комендант и так, и этак к дверям – пыхтит, сопит, потеет, – и все попусту. Дверь – как заколдованная! Комендант стучал кулаками и что-то выкрикивал на немецком языке, – должно быть, предлагал арестованным немедленно открыть двери и не затевать совершенно напрасной канители.

«Как бы не так, откроют тебе, жди!» – посмеивался про себя Миколка. И перед его глазами снова вставал предрассветный сумеречный час, яркие звезды на сером небе и арестованные рабочие. Перед самым уходом из пакгауза машинист Орлов взял да и запер двери изнутри на тяжелый железный засов.

Комендант выкрикнул какую-то команду, отошел в сторону, и человек десять солдат налегли на дверь. Дверь – ни с места. Разбежались солдаты и уж изо всех сил навалились, пакгауз даже содрогнулся. Дверь – хоть бы хны. И только с крыши полились тонкие струйки воды и попали за воротник коменданту. Тот дернул головой, задрал ее кверху и поглядел на небо: откуда, мол, дождь взялся. Но ярко светило солнце, и не было вокруг ни единого облачка. Над пакгаузом носились невозмутимые белогрудые ласточки. Нигде и в помине не было дождя, даже намека на дождь.

Повертел головой комендант, передернул плечами недоуменно – и на солдат с бранью. Те с новой силой взялись за нелегкую работу, и опять целая струя воды метко полилась за воротник коменданту. Из себя выходит комендант, руками по затылку хлопает, точно пытается поймать струю воды, что течет у него под мундиром. Солдаты смотрят на него и ничего понять не могут, взгляд на крышу пакгауза переводят, на небо, – там по-прежнему ни облачка, чисто и светло, о дожде и речи не может быть.

А Миколка с дедом в это время рты ладонями прикрывали, чтобы не расхохотаться во весь голос. Кто-кто, а они-то знали, откуда берется тот нежданный дождь.

– Взять бревно! – распорядился тогда комендант.

Притащили солдаты телеграфный столб, что валялся на пакгаузном дворе. Взялись дружно и ну долбить столбом дверь. Такой грохот поднялся, что народ стал сбегаться, всем хотелось полюбоваться на необычную работу кайзеровских солдат.

И тут получилось такое представление, что дед, рассказывая о нем позднее, за бока хватался от смеха.

Только это столб заставил дрогнуть дверь, как на крыше загрохотало что-то. Втянул голову в плечи комендант да как гаркнет:

– Ложись! Огонь! – и выхватил револьвер из кобуры.

Грохнулся об землю столб телеграфный. Солдаты в один миг рассыпались вдоль путей и залегли, целясь из винтовок в дверь. А с крыши пакгауза в это мгновение скатилось что-то большое и круглое, черное и тяжелое – и обдало коменданта водой с головы до пят. Еще секунда – и это круглое и черное наткнулось днищем на острый шишак комендантовой каски и взгромоздилось на самого коменданта. Только и успел комендант пальнуть дважды из револьвера по нежданному-негаданному врагу своему. А потом раскорячился, стоит, словно мыла наелся, глазами хлопает, рот разевает. А по усам у него вода так и течет, так и течет. И до того бравым воякой выглядел он, стоя в бочке с пробитым днищем, что и солдаты не могли удержаться: залились дружным хохотом. Где ж ты тут про дисциплину строгую упомнишь…

А дед с Миколкой смекнули, что самое время сейчас драпака давать. И – ходу!

Дед Астап так проворно перебирал ногами, что зацепился за костыль на шпалах – оставил на нем подметку. Да вдобавок еще потерял где-то кресало, – а без него как ты трубку-то раскуришь?! К тому же не простое кресало, а, как и все у деда, начиная с медалей и кончая трубкой, очень даже историческое. И начались тут «ахи» да «охи», когда приступил дед к осмотру того тонюсенького ремешка, которым кресало прикреплялось к поясу.

– Эх, кабы она из простого железа какого была, та вещица, а то ведь из турецкой кривой сабли! И сабля, подумать только, не простого какого турка, а истого янычара! – приговаривал дед, оплакивая знаменитое свое кресало.

– Оно и видно, что янычара! – вторил в тон ему Миколка. – Как начнешь огонь высекать, размашешься, что саблей, и не подходи к тебе близко…

И впрямь, примется дед Астап кресалом орудовать да махать рукой, держись подальше от него, не ровен час, и по лбу получишь. Да и вид у него тогда грозный, как у потревоженной птицы.

Утратой знаменитого кресала кончился побег для деда Астапа. Миколка вскоре поотстал от него и свернул в сторону. Он ведь и помоложе и посноровистей деда! Поднырнул под вагоны, перебежал пути и затаился наконец возле водокачки. Не терпелось ему хоть одним глазком взглянуть, чем же закончится вся эта история с пакгаузом. Прошмыгнул на водокачку, по винтовой железной лестнице – вверх, примостился под самой крышей. Вся станция видна. И пакгауз тоже – как на ладони.

Солдаты суетились вокруг своего коменданта. Вызволили его из бочки, и рассыпалась она на клепки и обручи. Бочка была самая простая, пожарная, и стояла на пакгаузной крыше, полная воды. Загремели солдаты телеграфным столбом в двери, бочка накренилась и стронулась с места. Вот и полились струйки воды, скатываясь по крыше прямо за ворот коменданту. Вот тебе и дождь с ясного неба! А потом не устояла бочка и покатилась, грохоча, по крыше. Страх обуял коменданта, показалось ему, будто засада вражеская кинулась в атаку, и открыл он пальбу.

Промокший до нитки, комендант, как только избавился от бочки, распорядился немедля продолжать штурм пакгауза, и солдаты снова взялись за телеграфный столб.

Как ни крепок был железный засов, вскоре под ударами столба оборвались крючки и петли, щепки полетели во все стороны, дверь дрогнула и распахнулась. И чтобы окончательно восстановить свой подмоченный авторитет, комендант первым отважно ринулся в пакгауз, размахивая Перед собою неразлучным револьвером.

– А ну, выходите, бандиты! Руки вверх! – скомандовал он зычным голосом по-немецки.

В пакгаузе только глухое эхо и ответило ему. Тихо как в могиле. Пара голубей, трепеща крыльями, пролетела, едва не зацепив коменданта за подмоченные усы, и заставила его выстрелить из предосторожности в пустой пакгауз. Клубы пыли потянулись в распахнутую дверь. Поперхнулся комендант, зачихал. Зачихал и пуще прежнего разозлился.

– Смирно! – гаркнул он и снова: «ап-чхи, ап-чхи!»

– На пле-чо-о! Ап-чхи, чхи, чхи!.. Шагом марш! Ап-чхи, чхи…

Выстроились солдаты и, чтобы не очень-то было заметно, как они смеются над незадачливым своим начальником, давай тоже вовсю чихать да кашлять. Так и отправились от пакгауза, что называется, с носом. Шагает по путям чихающая команда. И люди смотрят, посмеиваются: ох и задаст немецкий генерал нахлобучку горе-коменданту за то, что сбежали из-под ареста рабочие-большевики!

Вмиг была объявлена на станции военная тревога.

Забегали немецкие солдаты в поисках беглецов. Да разве отыщешь их на родной их земле!

И все это видел Миколка с высоты водокачки, и было ему радостно, что выручил он рабочих, что остался на бобах кайзеровский комендант. А чтоб не попасть ему снова в лапы, решил Миколка с дедом Астапом переждать время и дня на три убраться в ближний лес.