Текст книги "Фонвизин"

Автор книги: Михаил Люстров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

К несчастью, та же незавидная судьба постигла и последний фонвизинский издательский проект 1788 года – собрание всех сочинений, созданных или переведенных писателем за без малого 30 лет его литературной деятельности. В мае 1788 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» появляется информация о бесплатной раздаче «в Суконной линии в лавке № 14» объявления об издании «Полного собрания сочинений и переводов Дениса Ивановича Фон Визина в пяти томах». Из опубликованного объявления следует, что в состав предполагаемого издания войдут «Недоросль; Брегадир; Корион; Иосиф в 9 песнях; Сидней; слово похвальное Марку Аврелию; о национальном любочестии; Тагио; избранные гольберговы басни; глухой и немой; слово на выздоровление Его Императорского Высочества; Каллисфен; Лисица Казнодей; послание к Шумилову; записки первого путешествия; поучение в Духов день; примечание на критику; челобитная российской Минерве; разные письма и проч.» и что все желающие приобрести книги известного автора могут посетить указанный книжный магазин и осведомиться, на каком этапе находится подготовка издания.

До конца июня 1788 года в трех подряд номерах «Санкт-Петербургских ведомостей» печатается настоятельное предложение уважаемой публике оформить подписку на собрание сочинений и переводов одного из лучших современных отечественных писателей, однако по неизвестным нам причинам дальше деклараций о намерениях дело не пошло. Еще раз пятитомное собрание сочинений Фонвизина упоминается в книготорговой росписи, являющейся приложением к третьему, датированному 1792 годом изданию «Жития графа Никиты Ивановича Панина», но и в этот раз все заканчивается лишь упоминанием. По словам напечатавшего это жизнеописание Петра Ивановича Богдановича (дальнего родственника автора «Душеньки» Ипполита Федоровича Богдановича, известного книгоиздателя, знатока немецкого, французского и английского языков, возможного переводчика замечательного сочинения Карла Линнея «Водка в руках философа, врача и простолюдима» и издателя, а возможно, и переводчика «Похвалы глупости», в русском варианте – «Вещания глупости», Эразма Роттердамского, человека «беспокойного», не всегда законопослушного и по этой причине высланного из столицы в Полтаву), Фонвизин до самой смерти оставался его искренним другом и передал ему для публикации «все свои творения и переводы». Богдановичем были напечатаны «Послание к слугам моим», «Бригадир», «Недоросль» и «Иосиф», однако ни при жизни, ни вскоре после смерти Фонвизина многотомное издание его трудов свет так и не увидело.

«Приближаясь к пятидесяти летам»

Несомненно, к середине 1788 года дела Фонвизина находятся в отчаянном положении: его окончательно прекращают печатать, он до крайности беден и по-прежнему тяжело болен. Предпринимая еще одну попытку вернуть здоровье, летом следующего, 1789 года Фонвизин отправляется в свое очередное путешествие, но в этот раз не покидает пределов империи и ограничивается посещением минеральных вод в Бальдоне, в Курляндии. Теперь Фонвизин путешествует без жены, чувствует себя очень нездоровым и, как следует из его дневника (названного Вяземским «журналом страдальца и по мучениям, и по самым средствам исцеления, которые он претерпевал»), время от времени пребывает «в ипохондрическом расположении духа». По дороге он встречает людей, пораженных тем же недугом, что и он, но, в отличие от предыдущих путешествий, все они кажутся ему существами страждущими, не чудесно исцелившимися и тем доказавшими, что спасение возможно, а тяжело и безнадежно больными.

Одна из первых дневниковых записей, датированная 22 июня 1789 года, рассказывает о такой встрече и задает тон всему последующему повествованию: «Проснулся довольно слаб от вчерашней индижестии. Выехали в Дерпт. Видел почт-комиссаршу, точно в одинакой со мной болезни семь лет страдающую. Почт-комиссар имеет прекрасную девушку, которая у него вместо жены хозяйничает и, как видно, все должности жены исполняет». Встреча с бедной чиновницей не пробуждает надежду, а лишь подтверждает известную Фонвизину истину, что физические и душевные страдания несчастных, переживших апоплексический удар, воистину неисчислимы. Кажется, на выздоровление Фонвизин уже не надеется и довольствуется малым, радуясь, что ему не становится еще хуже. «Проспал ночь крепко, проснулся, слава Богу, в обыкновенном состоянии моего здоровья», – пишет он 27 июня, в самом начале своей поездки.

Новое и, по обыкновению, безрезультатное лечение на водах стоит недешево, а денег у одинокого путешественника Фонвизина практически нет. Примерно через три месяца после начала своего недлинного вояжа, уже на обратном пути, Фонвизин окончательно лишается средств к существованию и, не видя выхода, приходит в отчаяние. «После обеда тосковал я, не знав, где найти денег на прогоны… ночью спал худо от смущенных мыслей», – пишет он 18 сентября из Риги. Но уже на следующий день с удовольствием отмечает, что получил необходимую помощь от расположенного к нему тамошнего начальства: «Поутру был я у губернатора, который, приняв меня весьма дружески, вывел меня из моей заботы, ссудя меня 200-ми рублями. Пред обедом прислал он ко мне подорожную и деньги, в получении коих дал я ему простую расписку. После обеда в 5-м часу выехали мы из Риги благополучно».

Остаток пути Фонвизин проделывает, находясь в прекрасном расположении духа и встречая теплый прием у любезных и доброжелательных людей. Уже через два дня после разговора с губернатором он соглашается на предложение неких давших ему ночлег гостеприимных хозяев «пробыть у них целый завтрашний день» и своим решением остается доволен. По словам Фонвизина, «вечер провели все очень изрядно, угощены были изобильнейшим ужином. Мне отведены были три комнаты, где я ночевал очень изрядно»; на другой день, 22 сентября, любознательный путешественник становится свидетелем чрезвычайно понравившегося ему народного праздника, устроенного преисполненными «чадолюбия своим крестьянам» «хозяином и хозяйкою». 24 сентября Фонвизин прибывает в Дерпт, 27 сентября – в Нарву, а 29 сентября приезжает «в Петербург благополучно», где он, «Богу благодарение нашел… жену в желаемом состоянии». Его же собственное состояние очень далеко от желаемого: уже 1 октября Фонвизин «жестоко занемог», и с ним «сделалась тоска жестокая», а 9 октября, пережив очередной приступ, записывает ставшую для него привычной фразу: «Поутру проснулся слава Богу в обыкновенном состоянии моего здоровья». Однако утверждать, что в конце 1789-го – начале 1790 года Фонвизин чувствует себя задавленным бедностью и недугом, потерял интерес к жизни, оживает лишь иногда и прекратил бороться, было бы неверно.

Приехав в Санкт-Петербург, он пытается поправить их с женой материальное положение и приступает к продаже семейного недвижимого имущества. 16 октября Фонвизин уступает дом «жильцу нашего двора» за 20 тысяч рублей (за два дня до этого, 14 октября, покупатель уже «сторговал» дом за 18,5 тысячи рублей, но согласился заплатить на полторы тысячи больше) и, поселившись в принадлежащем двоюродным братьям жены «заднем доме», переключается на свое поместье. 18 ноября 1789 года Фонвизин узнает, что «к сей минуте» его деревню можно считать проданной и что покупатель соглашается приобрести ее вместе «с процессом», то есть несмотря на затянувшуюся (и, между прочим, закончившуюся лишь после смерти Фонвизина) тяжбу с бароном Медемом. Однако уже 1 декабря он «уведомляется о встречающемся препятствии в продаже деревни», отчего весь вечер первого зимнего дня находится «в горестном расположении духа» и лишь 13 января следующего, 1790 года вновь «ударил по рукам о продаже деревни».

Получив деньги, Фонвизин начинает возвращать накопившиеся долги, и первым кредитором, с которым он спешит рассчитаться, становится его Теодора. Когда-то, весной 1787 года, преданная служанка оплатила услуги пользующего Фонвизина иноземного врача, а через два года, как следует из дневниковой записи от 23 ноября 1789 года, продав свои браслеты и «ссудив» обедневшего господина деньгами, помогла ему выбраться из Митавы. До конца расплатиться с добродетельной итальянкой преисполненному благодарности Фонвизину не удается и в этот раз: правда, теперь его долг составляет всего 77 рублей, «в коих, однако ж, не взяла она с меня никакого обязательства». Окружающие, будь то рижский губернатор или служанка Теодора, ни на секунду не сомневаются в честности Фонвизина, и тот чрезвычайно дорожит таким высоким о себе мнением самых разных людей, великих и малых, благородных и подлых.

Занимаясь делами, торгуясь с покупателями и составляя «ответы на неприятные письма», Фонвизин оставляет время для приятных досугов: принимает гостей, среди которых едва не чаще прочих называется почитаемый им Державин («после обеда приехал ко мне Таврило Романович Державин, Наталья Ивановна, Татьяна Калестратовна (жена А. Н. Пузыревского. – М. Л.)с дочерьми, и весь вечер у меня просидели», – пишет он 18 октября; «поутру был у меня Гаврила Романович и Пузыревский» – 20 октября; «был у меня Державин» – 24 октября), ездит в гости, в том числе к Державину («после обеда ездили к Державину и к Княжевичу (вероятно, к Максиму Дмитриевичу Княжевичу, в 1779 году перебравшемуся в Россию из Сербии, служившему в кавалергардах и ставшему впоследствии уфимским губернским прокурором. – М. Л.)» —26 октября; «ездили к Державину, но не застали его дома» – 1 ноября), и, по-видимому, без сопровождения супруги посещает балы (точно известно, что 6 ноября он «вечеру ездил на бал»). В последние годы жизни Фонвизин напоминает себя самого без малого тридцатилетней давности, восемнадцатилетним юношей поселившегося в Петербурге и имевшего силы «везде поспеть». «8 ноября 1789 года… – пишет он в своем дневнике, – после обеда ездил я к Кавалинскому (вероятно, к правителю канцелярии Потемкина, ученику знаменитого украинского философа Григория Сковороды, поэту и переводчику Михаилу Ивановичу Кавалинскому. – М. Л.),Пузыревским и к Державину», правда, «на бал к Бабарыкину» уже не поехал. К генерал-майору Петру Ивановичу Бабарыкину Фонвизин отправляется 4 декабря вместе с давно ожидаемым и наконец прибывшим в Петербург младшим братом Александром Ивановичем, а «оттуда к Пузыревским обедать. У них, – продолжает Денис Иванович, – видел брат цыганскую пляску». Сам же Фонвизин цыганские пляски видел не раз и, вероятно, был большим их любителем: из того же дневника следует, что 28 января 1790 года он ездил «на бал к Пузыревским, где нововыписанная цыганка Наталья плясала очень хорошо».

Кажется, в разбитом параличом Фонвизине вновь (в который уже раз) просыпается давно угасшая надежда на выздоровление, и время от времени он, а иногда и окружающие замечают несомненные признаки улучшения здоровья: 31 октября 1789 года «приметили все свободнейшее в локте движение», а 7 февраля 1790 года «поутру без всякого лекарства было на низе натурально, чего во всю болезнь не бывало». Несмотря на непростое «положение дел» (с которым он незамедлительно знакомит только что приехавшего брата Александра Ивановича), «препятствия в продаже деревни», «неприятные письма», денежные дела в Митаве и «бездельства» одержавшего какую-то неприятно его поразившую победу какого-то Фурсова, об «ипохондрическом расположении духа» в конце 1789-го – начале 1790 года Фонвизин больше не пишет. Он бодр и активен, в начале декабря разбирает с верным Клостерманом свою живописную коллекцию и 14 декабря отправляет графу Безбородко «портфель с 35 рисунками да 4 рисунка за стеклом в раме», 8 и 11 февраля «упражняется в выборе обоев для деревенского дома», «убирает книги», а 17 февраля ни с того ни с сего посещает сахарную фабрику.

Не прекращает Фонвизин и литературную деятельность: заканчивает не дошедший до нас перевод «Анналов» и 14 февраля посылает «Письмо к государыне о Таците», работает над своими новыми комедиями «Выбор гувернера», «Обманчивая наружность, или Человек высшего света» и неназванным наброском пьесы, одним из персонажей которой является неизменный Стародум. Таким образом, вместе с «Добрым наставником» количество незаконченных фонвизинских комедий достигает трех, в каждой из них дело не идет далее первого действия, а завершенная комедия «Выбор гувернера» является короткой трехактной пьесой. Ясно, что на рубеже 1780–1790-х годов Фонвизин ощущает себя в первую очередь комедиографом. Он полон энергии и творческих замыслов, однако болезнь и жизненные неурядицы не позволяют знаменитому писателю сосредоточиться на литературной работе и создать большую пятиактную пьесу.

В это же время прославленный драматург начинает размышлять о масштабах своего литературного дарования и, судя по всему, его отношение к этому предмету было весьма противоречивым. Не сомневаясь в своем сатирическом таланте и не раз повторяя, что литературные способности могли принести (и принесли) ему больше вреда, нежели пользы, Фонвизин, по его собственным словам, отказывается верить неназванному в «Чистосердечном признании» приятелю (поэту и драматургу, автору комедии «Россиянин, возвратившийся из Франции» Александру Григорьевичу Карину), всю свою недолгую жизнь утверждавшему, что его друг Денис «родился быть великим писателем». Однако противоречия здесь нет. В словах Карина опытный человек Фонвизин видит лишь ничем не прикрытую лесть стихотворца, боящегося острых насмешек «великого критика», лесть, не позволившую тщеславному Фонвизину в свое время «истребить» несчастную и едва его не погубившую «склонность к сатире». Скорее ставший знаменитым поэт и комедиограф сомневается в искренности своего «учтивого» «соученика», а не в силе своего комического таланта.

Как правило, в своих новых комедиях Фонвизин разрабатывает уже затрагиваемые им темы и выводит на сцену хорошо известных публике персонажей. В безымянном отрывке, представляющем собой первую сцену первого акта пьесы, жена главного героя Простосерда Ненила призывает мужа прекратить тратить деньги на бессмысленное приобретение новых книг, а купив «книжку-другую хорошеньких», перечитывать их снова и снова. Свое дикое предложение Ненила обосновывает настолько разумно, что Простосерду приходится с ним согласиться и даже присоединиться к мнению глуповатой, но оказавшейся правой супруги: в самом деле, во всех известных ему отечественных книгах написано одно и то же, «только другими словами, а кажется – и другого автора, и не та печать». Сама Ненила привычки читать не имеет, а потому мошенникам от литературы обмануть себя не позволит. Не обмануть им и их дочь Юлию, правда, по другой причине. Пройдя дорогое обучение у «мадамы», юная девушка читает исключительно французские книги, но, в отличие от отца, деньги на них не тратит, а пользуется услугами господина Безчеста. Этот «друг и наставник» молодого Петрушки Простосерда располагает большой библиотекой французской литературы и всегда готов «ее книжками ссудить».

Кажется, читателя ожидает новая встреча со старыми знакомыми: скупой «дурищей» Бригадиршей и галломаном Иванушкой. «Лучше плуты люди тебя не обманут. Ты там не дашь уже пяти копеек, где надобно дать четыре копейки с денежкой», – поучает Бригадирша своего сына в 1769 году; «Благодарю Творца, что не люблю читать книг: а то бы, пожалуй, плуты и меня обманули», – вторит ей через 20 лет жена Простосерда. «Я сам кроме романов ничего не читывал, и для того-то я таков, как вы меня видите», – отвечает Иванушка влюбленной в него Советнице, и есть все основания полагать, что так же думает и поступает не успевший выйти на сцену любитель французских книг, отнюдь не князь Честон российский дворянин Безчест. Правда, в этих несомненно похожих текстах можно без особого труда обнаружить принципиальные отличия. «Конечно, грамматика не надобна. Прежде нежели ее учить станешь, так ведь ее купить еще надобно. Заплатишь за нее гривен восемь, а выучишь ли, нет ли, Бог знает», – изрекает Бригадирша, и для читателя становится очевидной правота Бригадира, во всеуслышание объявившего, что его супруга «умна как корова». «Не знаю, батюшка, на кой черт ты столько книг покупаешь всякий день; только деньгам перевод. Легкое ль дело. Теперь три поставца битком набито… ведь я чай, что в одной книжке написано, то есть и в тридцати», – внушает Ненила своему мужу Простосерду, и читатель видит, что она по части ума от своей предшественницы ушла не очень далеко. Однако из дальнейшего разговора проницательный «смотритель» понимает, что в своей новой комедии Фонвизин говорит не только о глупости героини, но и о «ничтожестве литературы русской». Хотя в кого Фонвизин целит на самом деле, мы не узнаем никогда: ни друг Простосерда и любимый персонаж Фонвизина Стародум, ни молодой Простосерд, ни его жена Зенида, ни Безчест в дело не вступают и суть проблемы не проясняют.

В законченной, а после смерти драматурга даже поставленной комедии «Выбор гувернера», про которую, по мнению Вяземского, «можно подумать, что она служила основанием „Недорослю“» и в которой, по его же мнению, «автор подражал… самому себе», Фонвизин обращается к неизменно злободневной теме дворянского воспитания. «Не урожденная княжна, однако из хорошей дворянской фамилии» Вертушкиных, княгиня внушает своему долго и плохо соображающему супругу князю Слабоумову, что они «должны жить по-княжески», и со всей пылкостью натуры демонстрирует окружающим, как надо кичиться своей породой и надуваться «глупой спесью». Прислушавшись к всеобщему мнению и намереваясь найти своему десятилетнему отпрыску благородному князю Василию достойного гувернера, сиятельная чета обращается за советом к местному предводителю дворянства господину Сеуму.

Естественно, новоиспеченная княгиня Слабоумова изо всех сил презирает простого дворянина. В разговоре с мужем она выражает опасение, что Сеум предложит в наставники князю Василию «такого же хомяка, каков он сам», то есть, как она выражается, «серьезную рожу». Вопреки правилам дворянского обхождения, требующим, чтобы по такому сугубо личному делу Слабоумов приехал к дворянскому предводителю сам, княгиня посылает за Сеумом и при этом высокомерно-насмешливо предполагает, что «наш господин Сеум не поспесивится посетить князя Слабоумова». После того как Сеум соглашается привезти в княжеский дом рекомендованного им штаб-офицера и однофамильца давно известного отечественному читателю «автора» «Челобитной российской Минерве» Нельстецова, она предлагает мужу специально удалиться к себе в покои, «чтобы ожидаемые гости подождали нас с полчаса и увидели, что они приехали к вашему сиятельству». «Человек умный, честных правил и заслуженный», имеющий чин больший, чем не сумевший «добиться обер-офицерства» и поэтому «принужденный теперь таскаться парою» слабоумный князь, Нельстецов намеревается «поселить» в «голову и сердце» взятого им «на свои руки благородного младенца», «что он, будучи благороднорожденный, должен иметь и благородную душу». Кроме того, разумный наставник планирует научить своего подопечного «правилам веры, в которой он родился», а освоение иностранных языков начать не с модного французского, а с латинского.

Программа, предложенная Нельстецовым, этим, по словам еще не успевшей с ним познакомиться княгини Слабоумовой, «русским пентюхом» и наверняка грубияном, жене высокородного «дурака» нравится очень мало. Ведь «господину Нельстецову не угодно, чтоб сын наш знал, что он князь, и не хочет удостоить его титлом сиятельства», он отказывается обучать князя Василия танцам и настаивает на важности презренной и необходимой лишь безродным «попам» латыни. Смехотворность аргументов безмозглой Слабоумовой-Вертушкиной и справедливость доводов разумного Нельстецова Фонвизин мог оценить как никто другой: ведь благодаря знанию «коренной многим языкам» латыни в юности он без особого труда изучил французский, а в зрелые годы очень быстро выучился «болтать кое-как по-итальянски». Несомненно, знающий дело Нельстецов имеет в виду опыт своего образованного творца.

По мнению же заботливой матери, на роль гувернера молодого Слабоумова куда больше подходит господин Пеликан. Во-первых, на должность княжеского гувернера, этого несомненного родственника, описанного в «Разговоре у княгини Халдиной», шевалье Какаду рекомендует сама графиня Самодурова; во-вторых, как следует из письма графини, господин Пеликан – прекрасный зубодер и «мозольный оператор»; в-третьих, в своем обращении он будет подчеркивать княжеское достоинство своих хозяев и называть их исключительно «Votre altesse», наконец, в-четвертых, господин Пеликан природный француз. Ни одним из этих достоинств «пентюх» Нельстецов не обладает и посему безнадежно проигрывает заморскому конкуренту.

В конце действия в дом князей Слабоумовых приезжает сама графиня и привозит с собой постоянно «ужимающегося» и повторяющего ласкающее хозяйский слух «Votre altesse» французского гувернера. Как и в аналогичной сцене «Недоросля», добродетельный Сеум узнает в иностранном учителе старого знакомого, но не «доброго человека», взявшегося не за свое дело лишь по нужде, а уже разоблаченного им однажды французского подлекаря, «побродягу» и «негодницу, приехавшую развращать сердца и головы благородных юношей». Как видно, между кучером Вральманом и подлекарем Пеликаном общего не так уж и много. Именно по этой причине милосердный Стародум не желает конечной погибели своему бывшему кучеру Вральману и определяет его к месту более подходящей, чем учительство, службы, а честно исполняющий свой долг и к тому же раздосадованный приемом Слабоумовых Сеум щадить «пустоголового француза» не намерен и собирается употребить все возможные средства, дабы «выпроводить его из нашего уезда в двадцать четыре часа».

Исследователи творчества Фонвизина обращали внимание, что в предварительном, созданном в 1779 году варианте «Недоросля» в роли учителя-иностранца выступал не немецкий, а французский кучер, и о причинах последовавшей затем метаморфозы мы можем лишь догадываться. В «Выборе гувернера» эта роль вновь отдается обычному в таких случаях французу, и никаких «политических» оснований изменять национальность иностранного пройдохи у Фонвизина не находится. Больше того, в новой комедии национальная принадлежность гувернера (и французская тема вообще) становится важной как никогда. Ведь к моменту создания пьесы в самой Франции происходили очень необычные и в фонвизинской комедии ставшие предметом специального обсуждения события. В стране, которую так любил бригадирский сын Иванушка, которую так почитали князья Слабоумовы и которую так недолюбливал сам Фонвизин, вспыхнула революция. В присутствии по своему обыкновению ничего не понимающего князя проекатеринински настроенный Нельстецов разъясняет совершенно с ним согласному Сеуму, что не существует законов, способных осчастливить «каждого частного человека», что «для блага целого государства» часть «подданных» должна непременно чем-нибудь пожертвовать и «следственно, равенство состояний», которого пытаются достичь устроившие невиданные «замешательства» французы, «и быть не может». Руководимые давно нелюбимыми Фонвизиным «ложными философами», «они, желая отвратить злоупотребление власти, стараются истребить тот образ правления, коим Франция всей своей славы достигла», но, как снова и снова повторяет убежденный в своей правоте Нельстецов, никогда не смогут воплотить в жизнь свою любимую идею всеобщего равенства. Примечательно, что рассуждения о французском равенстве встречаются у Фонвизина и раньше, в его письмах о Франции. В послании Петру Панину из Ахена (18/29 сентября 1778 года) он пишет вслед за Ш. П. Дюкло: «Пока может, утопает он (француз. – М. Л.)в презрительных забавах, и сей род жизни делает все состояния так равными, что последний повеса живет в приятельской связи с знатнейшею особою. Равенство есть благо, когда оно, как в Англии, основано на духе правления, но во Франции равенство есть зло, потому что происходит оно от развращения нравов». Ясно, что речь здесь идет совсем о другом равенстве, нежели в революционной Франции, но в обоих случаях Фонвизин воспринимает его как несомненное зло.

Выслушав рассуждения разумного приятеля относительно законодательства вообще и «нынешнего законодательства французского» в частности, Сеум задается вопросом: что же в таком случае «остается делать законодателю»? Совершенно естественно, что давно сформировавший свое мнение на этот счет Нельстедов отвечает тотчас и не задумываясь: мудрому законодателю «остается расчислить так, чтоб число жертвуемых соразмерно было числу тех, для благополучия коих жертвуется». При этом, продолжает Нельстецов, настоящий правитель должен быть не просто «великим исчислителем», но «великим исчислителем» бесконечно мудрым: ведь «в математике от одной известности идут к другой, так сказать, машинально, и математик имеет пред собою все откровения предшественников своих, ему надобно иметь только терпение и уметь ими пользоваться; но политика прежние откровения не поведут верною дорогою. Математик исчисляет числа, политик страсти; словом, ум политический есть и должен быть несравненно больше и гораздо реже встречается, нежели математический».

Разумеется, государственные деятели, обладающие умом политическим, встречаются и сейчас, и оба собеседника, Нельстецов и Сеум, благодарят судьбу за то, что имеют счастье жить в стране, находящейся в управлении как раз такого законодателя. Исполнив свои «партии», друзья-единомышленники растолковывают супругам Слабоумовым, что, попав в революционную Францию, их сын тотчас перестанет быть князем, а поехав туда «лет через десяток», окажется неизвестно в какой стране (если, конечно, «господа французы колобродить не скоро перестанут»). Их рассуждения производят желаемое действие, и перепуганная княгиня отказывается от своего давнего намерения отправить ребенка за границу. Князь же во время всего разговора пребывает в своем привычном оцепенении и лишь после специального объяснения начинает понимать, что в современной Франции «уже князей нет».

Несомненно, концовка этой сцены оригинальна и написана совершенно в духе Фонвизина с его характерными переходами от патетических восклицаний к насмешливым вопросам и ироничному повествованию (« Нельстецов: И коль счастливы те, кои таковую страну отечеством имеют! (к Князю)Вы, князь, о чем задумались? Князь: Что вы оба ни говорили, я ничего не понимаю»), в то время как остроумные рассуждения Нельстецова о математике и политике, по наблюдению П. А. Вяземского, целиком заимствованы из книги французского писателя Л. А. де Лабомеля, по словам первого биографа Фонвизина, «более известного щелчками Вольтера, нежели собственными своими подвигами». Как обычно у Фонвизина, основная идея комедии формулируется в последней реплике героя: « Нельстецов: Странные люди! Скажите, что руководствует их мыслями и делами? Сеум: Что руководствует? Глупая спесь». Точно так же в концовке «Недоросля» Стародум указывает на поверженную Простакову и сопровождает свой жест емким комментарием – «Вот злонравия достойные плоды», а в концовке «Бригадира» раздавленный судьбой Советник обращается к партеру с признанием: «Говорят, что с совестью жить худо, а я сам теперь узнал, что жить без совести всего на свете хуже». Беспорочные герои наблюдают за происходящим в стане врага и произносят свой приговор, порочные же – переживают стыд и «сами узнают» истину.

Комедия «Выбор гувернера» (или по-другому «Гофмейстер») стала последним из драматических, а возможно, и из всех написанных за 30 лет литературной деятельности завершенным сочинением Фонвизина. Именно ее он представил на последнем в своей жизни приеме у Державина 30 ноября 1792 года. Этот памятный вечер подробнейшим образом описан присутствовавшим на нем поэтом и переводчиком, другом Державина и Карамзина, между прочим, переводчиком фонвизинского «Жития графа Никиты Ивановича Панина» на русский язык Иваном Ивановичем Дмитриевым: «По возвращении из белорусского своего поместья он (Фонвизин. – М. Л.)просил Гавриила Романовича познакомить его со мною. Назначен был день нашего свидания. В шесть часов пополудни приехал Фонвизин. Увидя его в первый раз, я вздрогнул и почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Он вступил в кабинет Державина, поддерживаемый двумя молодыми офицерами из Шкловского кадетского корпуса, приехавшими с ним из Белоруссии. Уже он не мог владеть одною рукою, равно и одна нога одеревенела. Обе поражены были параличом. Говорил с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым и диким; но большие глаза его быстро сверкали. Первый брошенный на меня взгляд привел меня в смятение. Разговор не замешкался». Выяснив, насколько хорошо молодой коллега знаком с его творчеством, и сойдясь с Дмитриевым во мнении относительно «прелестной» «Душеньки» Ипполита Богдановича, «…Фонвизин сказал хозяину, что он привез показать ему новую свою комедию „Гофмейстер“. Хозяин и хозяйка изъявили желание выслушать эту новость. Он подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию одним духом. В продолжение чтения автор глазами, киваньем головы, движением здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились. Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться. По словам его, во всем уезде, пока он жил в деревне, удалось ему найти одного только литератора, городского почтмейстера. Он выдавал себя за жаркого почитателя Ломоносова. „Которую же из од его, – спросил Фонвизин, – признаете вы лучшею?“ „Ни одной не случалось читать“, – ответствовал ему почтмейстер. „Зато, – продолжал Фонвизин, – доехав до Москвы, я уже не знал, куда мне деваться от молодых стихотворцев. От утра до вечера они вокруг меня роились. Однажды докладывают мне: ‘Приехал сочинитель’. ‘Принять его’, – сказал я, и через минуту входит автор с пуком бумаг. После первых приветствий и оговорок он просит меня выслушать трагедию его в новом вкусе(курсив автора. – М. Л.).Нечего делать; прошу его садиться и читать. Он предваряет меня, что развязка драмы его будет совсем необыкновенная: у всех трагедии оканчиваются добровольным или насильственным убийством, а его главная героиня или главное лицо умрет естественною смертию. И в самом деле, – заканчивает Фонвизин свой веселый рассказ, – героиня его от акта до акта чахла, чахла и наконец издохла“. Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был в гробе».