Текст книги "Фонвизин"

Автор книги: Михаил Люстров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Знакомство с Тома

Вновь Фонвизин обращается к литературному творчеству лишь через несколько лет после завершения потрясших Россию внутренних и внешних неурядиц. В 1777 году в Петербурге выходит анонимный, но, несомненно, принадлежащий Фонвизину перевод «Слова похвального Марку Аврелию», созданного членом Французской академии, человеком в высшей степени добродетельным и талантливым, в недалеком будущем – знакомым Фонвизина, певцом великих героев Европы, Антуаном Леонаром Тома. Случайно или нет, но большинство авторов переведенных Фонвизиным сочинений принадлежали к числу пылких почитателей российского императора Петра Великого: сочинителями отдельных фрагментов и обширных трудов, посвященных этому удивительному правителю московитов, были Вольтер, Куайе и Хольберг. Отечественная публика, привыкшая к обожествлению первого российского императора, беспримерного гения и творца новой России, была готова выслушать восхищенных иностранцев, но лишь в том случае, если они не стремились к излишней объективности и не позволяли себе критиковать величайшего российского героя. В противном случае труд оставался непереведенным или подвергался существенной правке русского переводчика.

В одной из своих работ (переведенной с немецкого на русский сотрудником журнала «Ежемесячные сочинения» и переводчиком Прево Семеном Андреевичем Порошиным) датский историк и моралист Людвиг Хольберг сопоставляет шведского короля Карла XII с Александром Македонским и приходит к выводу, что оба эти полководца «одухотворены единым гением», в равной степени бесстрашны и неутомимы, но из-за разных масштабов военного таланта противостоящего им противника имели разную судьбу. Ведь встань на пути Карла XII не Петр, а Дарий, славный шведский король, без сомнения, стал бы покорителем вселенной, а выступи против Александра не бессильный Дарий, а великий Петр, обстоятельства македонского царя были бы самыми ужасными. В датском тексте российский монарх упоминается лишь однажды, однако русский автор воспользовался предоставленной ему возможностью развить тему Петра и, будто бы забыв, кто является главными героями этого сочинения, заканчивает свой перевод длинным и витиеватым панегириком царю. Зато в русском варианте созданного тем же Хольбергом «сравнительного жизнеописания» Петра Великого и великого могола Акбара (перевод выполнен бывшим учителем Академической гимназии, уволенным за нерадение и разгульный образ жизни, а впоследствии занявшим скромную должность корректора типографии Морского кадетского корпуса Семеном Ивановичем Веденским) биография российского императора опущена как написанная с многочисленными ошибками, иначе говоря, недостаточно верноподданнически.

Тома же был известен образованному русскому читателю как великий создатель незаконченной поэмы «Петреида». «Два великих духа принимались петь Петра Великого, – размышляет автор первой русской завершенной героической поэмы „Россияда“ (1779), хорошо знакомый Фонвизину Михаил Матвеевич Херасков, – г. Ломоносов и Томас, оба начали, оба не кончили». По Хераскову, не решившемуся взяться за петровскую тему и воспевшему казанское взятие, если такие гении, как Ломоносов и Тома, не смогли прославить деяния Петра I, значит, время появления поэмы «Петр Великий» еще не наступило. Зато похвальное слово римскому императору Марку Аврелию является законченным и, вероятно, востребованным сочинением Тома, перевод которого вместе с представленным императрице в 1762 году фрагментом «Марка Туллия Цицерона речью за Марка Марцелла» и недатированной рукописью, имеющей название «Древность римских обычаев», составили корпус фонвизинских текстов на римскую тему.

«Учитель и друг Марка Аврелия» Аполлоний над гробом великого императора прославляет добродетель верховного правителя и в присутствии малопривлекательного наследника престола излагает «философию государя и всех тех, кои царствовать достойны будут». Не имеет значения, проводит ли, как полагали советские исследователи, Фонвизин аналогии с современной ему екатерининской Россией, прославляет или порицает императрицу, очевидно, что его чрезвычайно интересует фигура идеального правителя, человека, избранного небом, несущего ответственность за судьбы миллионов своих подданных, обязанного избегать губительных страстей и являть пример всех человеческих добродетелей. Аналогичные рассуждения содержатся в знаменитой комедии «Недоросль»; а в одном из рукописных списков пьесы читается фрагмент, вписанный рукой самого Фонвизина и, следовательно, привлекший особое внимание автора: «Друг мой! – обращается почтенный Стародум к почтительному Правдину. – Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб стать на стезю истинны и никогда с нее…» (и далее рукой Фонвизина) «…не совращатся! Сколько сетей разставлено к уловлению души человека, имеющаго в руках своих судьбу себе подобных! И вопервых…» (и снова рукой неизвестного переписчика) «…толпа скаредных льстецов всеминутно силятся уверять его, что люди сделаны для него, а не он для людей». Вероятно, в 1770-е годы этот вопрос занимал Фонвизина и как частное лицо, и как секретаря бывшего воспитателя наследника престола Никиты Панина.

Закончив свой едва ли не самый главный литературный труд (о переводе «Слова похвального Марку Аврелию» Фонвизин будет вспоминать неоднократно, а за день до своей смерти спросит юного Ивана Ивановича Дмитриева, знаком ли он с этой его работой) и находясь под обаянием сочинения Тома, Фонвизин предпринимает путешествие на родину автора, во Францию. Этот довольно продолжительный вояж продлится чуть больше года (с лета 1777-го по осень 1778 года) и будет детально описан Фонвизиным в письмах сестре Феодосии, Якову Булгакову и Петру Панину.

Путешествие во Францию

Причины, побудившие Фонвизина отправиться в августе 1777 года в свою вторую в жизни заграничную поездку, кажутся вполне очевидными: из его писем и мемуаров современников следует, что здоровье Екатерины Ивановны пошатнулось, ее мучит отвратительный, описанный любящим супругом и добросовестными исследователями жизни и творчества знаменитого русского комедиографа глист и что избавиться от этой напасти возможно лишь во Франции и с помощью французских докторов. Между тем существуют и иные объяснения столь длительного отсутствия надворного советника Фонвизина в России. Отечественные биографы указывают на некую остроту, пущенную неосмотрительным насмешником в адрес Потемкина и вызвавшую гнев всесильного фаворита (в «Словаре достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменского по этому поводу сказано, что «одно замысловатое слово, сказанное им насчет князя Потемкина, восстановило против Фонвизина этого вельможу. Остряк наш принужден был воспользоваться болезнью жены своей и получил увольнение в чужие края»), или предполагают, что во Франции секретарь руководителя российского внешнеполитического ведомства выполнял секретную миссию, связанную с установлением дружеских российско-американских отношений, и в этой связи вспоминают о его встречах с находящимся в этот момент во Франции «американским поверенным» Бенджамином Франклином и русским послом в Париже Иваном Сергеевичем Барятинским. Современные же французские (как, впрочем, и некоторые советские) авторы полагают, что это предположение едва ли доказуемо, и представляют множество обоснованных возражений.

По наблюдению тех же французских исследователей, в письмах, написанных Фонвизиным во время пребывания в Париже весной – летом 1778 года, адресованных его старинному собеседнику Петру Панину и, между прочим, еще при жизни писателя распространявшихся в списках, он опускает некоторые достигшие французской столицы и привлекшие внимание парижан новости. О смерти английского премьер-министра Питта, форсировании Гибралтара адмиралом д’Эстеном, военных успехах корабля «Красивая курица» или приеме, сделанном в Париже герцогу Шартрезу, он не говорит ни слова.

Безусловно, отправляясь в путешествие, Фонвизин ставил перед собой цель выяснить, чем так притягательна Франция, почему посетившие Париж юные европейские дворяне превращаются в Жанов де Франсов и можно ли избежать ее чар. Описывая Францию и французов, он хвалит все достойное одобрения (такого, на его взгляд, немного) и осуждает заслуживающее порицания (такое он встречает на каждом шагу). Повествуя о прекрасной Франции, Фонвизин сопоставляет ее со своим отечеством, отдает предпочтение то одной, то другой земле, поражается сходству французов и русских «не только в лицах, но в обычаях и ухватках» и их совместному отличию от немцев, которые «кроме на самих себя ни на кого не походят», но в конечном счете окончательно и бесповоротно развенчивает «французский миф» и приходит к выводу, «что люди везде люди» и что умных людей везде мало, а глупых много. Правда, не одна Франция привлекала внимание русского путешественника.

В своих письмах из-за границы Фонвизин предстает насмешливым и не всегда снисходительным ругателем стран, о военно-политическом положении которых он знал лучше подавляющего большинства современных ему россиян и с которым в течение нескольких лет знакомил своего постоянного корреспондента Петра Ивановича Панина.

Первым государством, подвергнутым Фонвизиным беспощадной критике, стала Польша. Через эту страну новоиспеченный белорусский помещик движется к основной цели своего путешествия, и кратковременное пребывание в польской земле приносит Екатерине Ивановне и Денису Ивановичу Фонвизиным множество «неприятностей и мучительных беспокойств». Правда, привыкший к столичному комфорту русский путешественник сталкивается с разного рода бытовыми неудобствами сразу же по выезде из Смоленска, то есть еще находясь в пределах любезного отечества. В российском городе Красный («который похуже немного всякой скверной деревни») в доме городничего Степана Яковлевича Аршеневского в честь прибывшей петербургской знаменитости был дан памятный для Фонвизиных обед: тамошний повар, «прямой empoisonneur» (отравитель), накормил ничего не подозревающих вояжеров такой снедью, что, по выражению бедного Фонвизина, «целые три дня желудки наши отказывались от всякого варения».

«Длинная повесть его странствования» содержит многочисленные описания дурно пахнущих трактиров, ночевок и обедов в карете, отвратительной погоды, бесконечных дождей, головных болей, опасных для здоровья происшествий в дремучих лесах, скверных местечек, которые русский барин отказался бы взять и задаром, и не достойных упоминания городов и городишек. Даже Слоним, резиденция гетмана литовского и лучший из всех увиденных Фонвизиным польских городов, кажется «побегавшему» по нему путешественнику «весьма скверным», а в местечке Шисмыцы, где супруги решили остановиться на ночлег, они не смогли заснуть в горнице из-за «пляшущих» около них лягушек и были вынуждены перебраться в карету.

Совсем иначе Фонвизин оценивает те места, в которых ему и Екатерине Ивановне был оказан достойный прием: в «изрядном городе Венгрове» их встретил и угостил тамошний военный начальник, университетский товарищ Фонвизина князь Солнцев; в Варшаве, по наблюдению Фонвизина, имеющей удивительное сходство с любимой им Москвой, российский гость имел беседу с королем Станиславом Августом Понятовским, посетил российского посланника Отто Магнуса Штакельберга, был зван на многочисленные торжественные обеды и ассамблеи, где супруги «видели целую Варшаву» и удостоились величайших «учтивостей». Польские дамы, запомнившиеся Фонвизину своей любезностью, «наведываются» о посещавших Варшаву общих знакомых, передают поклоны и очень скоро становятся его добрыми друзьями. Многие семьи еще не вернулись из своих деревень, но, несмотря на это, круг приятных Фонвизину благородных поляков остается достаточно широким: здесь и упоминаемая сразу в нескольких письмах «гетманша Огинская», и сердечно «эстимающая» его приятеля Булгакова madame Oborska,и искренне расположенный к русским путешественникам великий маршал Иосиф Мнишек.

И все же польские нравы вызывают у патриотически настроенного русского сатирика недоумение и, естественно, смех. Никогда Фонвизину не приходилось сталкиваться с таким суеверным и доверчивым народом, простотой которого безнаказанно пользуются многочисленные плуты и мошенники; со знанием дела он описывает сестре Феодосии увиденные им «странные» женские наряды; поражается свободе тамошних нравов и тяге польской шляхты к дуэлям (сам Фонвизин в дуэлях не участвовал никогда, вероятно, руководствуясь наставлением отца, не видевшего существенной разницы между шпагой и кулаками и считавшего вызов на дуэль «действием буйственной молодости»). Куда более сложным выглядит отношение Фонвизина к польскому театру. Из письма Феодосии следует, что Екатерина Ивановна и Денис Иванович видели с десяток оригинальных и переводных комедий и игрой актеров остались весьма довольны. Польский же язык кажется им «смешным и подлым», причем речи персонажей забавляют их настолько, что «во всю пиесу» они «помирают со смеха». Не меньший восторг у веселого путешественника вызывают фигуры тамошних артистов: «странно и видеть любовника плешивого, с усами и в длинном платье», – пишет он 18/29 сентября 1777 года из Варшавы. И все-таки, на взгляд завзятого театрала и самого ироничного человека во всей России, польские комедии играются «изрядно» и заслуживают внимания.

После краткого пребывания в Польше чета Фонвизиных отправляется в Саксонию, начав, таким образом, «немецкую» часть своего европейского вояжа. Три недели путешественники осматривают достопримечательности «веселого» Дрездена, а затем перебираются в «скучный» Лейпциг. Здесь, в городе «преученых педантов», наблюдательный острослов приступает к своему любимому занятию – находить и высмеивать дураков и их дурачества. Оказывается, главным «своим и человеческим достоинством» ученые лейпцигцы «почитают» знание латинского языка, на котором, как ехидно замечает Фонвизин, во времена Цицерона мог изъясняться любой пятилетний ребенок (а сейчас этим искусством в совершенстве владеет русский путешественник и переводчик, в том числе с латинского, Денис Фонвизин). Некоторые из лейпцигских педантов воспарили умом, но не имеют понятия о происходящем на земле; другие досконально изучили логику, но не умеют руководствоваться ею в жизни. Известно, что «ученость не родит разума», и, утверждает Фонвизин, ученые мужи города Лейпцига – лучшее тому подтверждение.

Приезд секретаря российского министра иностранных дел в Саксонию совпадает со временем пребывания там знаменитого авантюриста, загадочного обладателя секрета философского камня графа Сен-Жермена. Тот спешит предложить влиятельному русскому свои услуги: сулит «золотые горы», обещает познакомить со своими служащими к пользе России проектами и рекомендует отменное лекарство для его жены. Предложения по обогащению Российской империи Фонвизин вежливо отклоняет (хотя и передает Никите Панину) под тем предлогом, что в Дрездене находится российский поверенный Василий Григорьевич Лизаневич, к которому и надлежит отправлять подобные бумаги. Лекарство же ожидаемого облегчения Екатерине Ивановне не приносит, и на этом основании «искуситель» и «чудотворец» Сен-Жермен незамедлительно объявляется «первым в свете шарлатаном». Правда, Фонвизин отдает ему должное, не без изумления называет французского «алхимиста» и целителя «весьма чудной тварью» и упоминает в одном ряду с Вольтером и Руссо.

Покинув Саксонию, Фонвизины оказываются в пределах Священной Римской империи и довольно быстро следуют через множество одинаково крошечных немецких государств. Везде с них взимают немалую дорожную пошлину, а вытащив из непролазной грязи, объясняют, что по приказу владеющего государя проезжающим вменяется в обязанность оплачивать строительство мостовой, правда, лишь запланированное. Везде они избегают встреч с хозяевами тамошних земель и, не теряя времени на придворные церемонии, стремительно приближаются к границам Франции. Исключение сделано лишь для двух имперских городов, Франкфурта-на-Майне и Мангейма. Первый славится своими древностями, которыми русский путешественник сильно интересуется, второй является резиденцией курфюрста Пфальцского, встреча с которым для Фонвизина обязательна и вызвана причинами сугубо политического характера. Франкфурт, названный Фонвизиным хранилищем старинных «знаков невежества», сильно его разочаровывает («все сие поистине не стоит труда лазить на чердаки и слезать в погреба», – пишет он Петру Панину 22 ноября/3 декабря 1777 года), Мангейм же производит самое приятное впечатление. Просвещенный и обходительный курфюрст Карл Филипп Теодор подтверждает свое расположение к российскому двору, уважение к Никите Панину и к его секретарю. Город же, «строение» в котором «новое и регулярное», кажется Фонвизину самым лучшим во всей Германии. Правда, Мангейм – это уже почти Франция, и мангеймцы сильно отличаются от прочих немцев.

Отъехав от Мангейма всего на полмили, Денис Иванович с супругой достигают рубежей Франции и, начиная основную часть поездки, отправляются на юг – в Лион, а оттуда – в Монпелье, где Екатерина Ивановна должна пройти курс лечения. Первым французским городом, оказавшимся на пути Фонвизиных, становится Ландо, «крепость знатная», но «прошибшая» путешественников «мерзкой вонью». Фонвизин – не первый русский вояжер, отметивший это обстоятельство: что «Париж воняет», в России узнали от самого Петра Великого; что французы имеют обыкновение выливать помои из окон прямо на улицу, не писал только ленивый. Фонвизин же делает тему французской нечистоты едва ли не центральной в своем повествовании: улицы тамошних городов узки и грязны, простой народ нечистоплотен, белье аристократов грубо и несвеже, отвратительный запах кажется ему приметой всей Франции. И это притом что географическое положение Лангедока позволяет назвать его истинным земным раем: северянина Фонвизина восхищает прекрасный южный климат, высокие и ясные небеса, яркое солнце, превосходные виды – тамошняя зима выигрывает даже по сравнению с русским летом; воистину «Господь возлюбил видно здешнюю землю», – сообщает он в письме П. И. Панину от 22 ноября / 3 декабря 1777 года. Но Франция для Фонвизина – далеко не рай, а господа французы, привыкшие быть образцом для всех европейских народов – не его обитатели: по признанию русского путешественника, он верил, что найдет здесь райские куши, но, к сожалению или к радости, в ожиданиях обманулся. В своих иронических отчетах Фонвизин продолжает словесную игру, и введением райской темы эта игра не ограничивается.

Все странное и необычное или же понятное, но достойное всяческого осуждения, он сравнивает или намеренно путает с чем-то совершенно противоположным, хоть и похожим внешне. Описывая «славный город» Лион и, по своему обыкновению, возмущаясь его нечистотой и равнодушием полиции, Фонвизин приводит, на его взгляд, весьма характерный пример. Идя по центральной улице города (которая, естественно, не идет ни в какое сравнение с российскими переулками), он заметил большое скопление народа и множество зажженных факелов. Близорукий вояжер решил, что стал свидетелем торжественного погребения какой-то знатной особы, и, будучи от природы любопытным, подошел ближе. К своему великому изумлению, вместо скорбного обряда он увидел безобразную сцену: при свете дня и полном попустительстве властей «господа французы» опаливали убитую свинью. Или другой пример: рассказывая сестре об очень странной, на его взгляд, церковной службе в Монпелье, Фонвизин вдруг вспоминает, что не описал «архиерейскую шапку», и тут же отмечает ее поразительное сходство с гаерским колпаком. Под пером русского комедиографа, примечающего все необычное и любопытное, высокое неотличимо от низкого, а низкое – от высокого: опаливание свиной туши издалека напоминает похоронный обряд, а епископская митра вблизи очень похожа на шапку балаганного шута. Кажется, для человека, посмотревшего на французов русскими глазами, отметившего поразительное и малообъяснимое подобие французов и русских, Россия и Франция – настоящие антиподы.

Парижане же, с которыми он знакомится после лионцев, марсельцев и жителей Монпелье, имеют некоторое сходство с самим Фонвизиным, но не зрелым мужем, а совсем юным повесой, лишь вступающим в жизнь. Рассуждая о разуме столичных жителей, наблюдательный путешественник отмечает, что под ним они подразумевают лишь «одно качество, а именно остроту его», причем остроту, не управляемую «здравым смыслом». В покаянном «Чистосердечном признании» умудренный опытом Фонвизин пишет, что природа наградила его «умом острым», но не дала «здравого рассудка». Со временем Фонвизину, как он полагает, удалось избавиться от этого недостатка, французам же не удалось за всю их многовековую историю и не удастся никогда. А все потому, что, по наблюдению русского нравоописателя (правда, по сведениям Вяземского, заимствованному из книги французского же писателя и историка Шарля Пино Дюкло «Рассуждения о нравах этого века»), из молодости они сразу же «переваливаются» в «дряхлую старость» и, следовательно, минуют «совершенный возраст».

Высказавшись в «Бригадире» по поводу пагубности французского влияния на неокрепшие и переимчивые умы русских дворянских сынков, Фонвизин решает не столько проверить верность своих антифранцузских суждений, сколько найти новые им подтверждения, «посчитаться» с народом, «дающим тон всей Европе». Кажется, господам французам трудно рассчитывать на его справедливый и объективный суд: вот почему все достойное восхищения Фонвизин отмечает с некоторым изумлением и будто бы оправдываясь перед ждущими от него острой сатиры на французов адресатами. «По справедливости сказать», «надлежит отдать справедливость», «справедливость велит мне признаться», «правду сказать», «коли что здесь действительно почтенно» – так начинается его каждое более или менее одобрительное замечание о Франции. Безусловно хороши лишь французские патриотизм, система писаных законов, «щегольские» дороги, мостовые «как скатерть», лионский водопровод, фабрики и театр, особенно комедии, в которых русский путешественник знает толк и сочинением которых сделал себе имя. Конечно, искусных комедийных актеров можно найти и в России, но такой великолепный ансамбль, игрой которого наслаждается автор «Бригадира», возможен только во Франции, «…когда на них смотришь, то конечно забудешь, что играют комедию, а кажется, что видишь прямую историю», – пишет он сестре из Парижа 11/22 марта 1778 года.

«Несценические» же комедии Фонвизин имеет удовольствие наблюдать едва ли не каждый день, при виде нового «дурачества» французов принимается «кататься со смеху» и исключением из общего, для многих европейцев, разумного и достойного подражания правила французской жизни такие «пьесы» не считает. Для французов совершенно естественно безмерно, театрально и поэтому чрезвычайно потешно восхищаться гардеробом (в котором, правда, наряду с очень скромными вещами встречаются поистине великолепные меховые наряды) русского путешественника, а для тамошнего духовенства – проводить пресмешные церковные церемонии: французские епископы при своем облачении используют собственных лакеев, а прочий клир выглядит непривычно и в высшей степени забавно. Об увиденной в Страсбурге «панихиде по всем усопшим, то есть нашей родительской» Фонвизин рассказывает сестре, что «великолепие было чрезвычайное. Я с женою от смеха насилу удержался, и мы вышли из церкви. С непривычки их церемония так смешна, что треснуть надобно. Архиерей в большом парике, попы напудрены, словом – целая комедия». Характерно, что в описанных русским путешественником «несценических» комедиях (именно так он называет все эти сценки) речь непременно идет об одевании, одежде или предметах туалета, будь то восхищающий французов редкой красоты гардероб русского вояжера или странный, на взгляд православного иностранца, внешний вид французского духовенства – судя по всему, молодой щеголь и в самом деле имеет слабость к нарядам и примечает все с ними связанное.

Рассказывая сестре Феодосии в письме из Монпелье от 20 ноября / 1 декабря 1777 года о распорядке своего дня, Фонвизин отмечает, что «в пять часов ходим или в спектакль, или в концерт». Но если французский театр кажется Фонвизину одним из редких, хоть и не бесспорных чудес тамошней земли («могу тебя уверить, что французская комедия совершенно хороша, а трагедию нашел я гораздо хуже, нежели воображал», – сообщает он той же Феодосии несколько позднее, в марте 1778 года и уже из Парижа), то музыкальное искусство современных французов, на его взгляд, достойно лишь безжалостного осмеяния. «A propos, – пишет он сестре в том же письме из Монпелье, – забыл я сказать о здешнем концерте, то есть о французской музыке. Этаких козлов я и не слыхивал. Поют всего чаще хором. Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкают». Что касается музыки, то в ней Фонвизин разбирается давно и превосходно: «пречудным мастерством» играет на скрипке «миноветы» и состоит членом основанного в Петербурге музыкального клуба – а потому его мнение можно считать вполне авторитетным. Французы же, по наблюдению ядовитого путешественника, обожают самые разные зрелища, будь то комедия или публичная казнь, и готовы одинаково бурно рукоплескать как искусству актера, так и мастерству палача, «…здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши точно так, как в комедии актеру», – отмечает он, рассказывая сестре об успехе новой пьесы Вольтера «Ирена, или Алексей Комнин».

Рассуждая о Франции, Фонвизин никогда не напишет: «Сказать по правде, французы легкомысленны, безрассудны, невежественны, развращенны, простоваты, лживы и суеверны»; «сказать по правде» – это лишь про прекрасные дороги и великолепные лионские фабрики, про все, достойное одобрения и, следовательно, для Франции исключительное. Как сказано в «итоговом», написанном уже в Ахене 18/29 сентября 1778 года письме Петру Панину, во Франции Фонвизин «нашел доброе гораздо в меньшей мере, чем воображал, а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог», а в чуть более раннем «отчете» сестре – «хорошее здесь найдешь, поискавши, а худое само в глаза валит». Рассказывая о «худом», он следует определенной схеме: называет изъян, отмечает, что нечто подобное встречается в России, и в заключение добавляет, что во Франции дела обстоят значительно хуже, чем в любезном отечестве. Говоря о безобразиях, творящихся в тамошних судах, Фонвизин утверждает, что в этом смысле Франция ничем не отличается от России, но «в нашем отечестве издержки тяжущихся не столь безмерны», как во Французском королевстве; обращаясь к французским фантазиям касательно новой русско-турецкой войны, Фонвизин отмечает, что «вести» любят и в России, но для французов, не способных без выдумок и лжи прожить и дня, они являются настоящей пищей. К счастью, некоторые «неустройства» несовершенного французского общества в Россию еще не проникли и в далекой северной стране до сих пор неизвестны: размышляя в привычных терминах о «хорошем» и «дурном», Фонвизин продолжает утверждать, что здесь чрезвычайно много «совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави».

По мысли Фонвизина, исследование обманчивого идеала должно помочь «начинающим жить» и лишь создающим свою общественную «форму» «нам» «избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились». «Nous commençons et ils finissent (мы начинаем, a они заканчивают), – пишет русский галлофоб Фонвизин своему другу Булгакову и, развивая эту мысль, добавляет: —…я думаю, что тот, кто родился, посчастливее того, кто умирает». Узнав Францию, «мы» не допустим такого же развращения нравов, презрения к воспитанию, забвения «доброй веры» людям и торжества лицемерия, не позволим распространяться злоупотреблениям и нищете. Пример «умирающей» Франции, где «вольность есть пустое имя», а люди охвачены рабским суеверием или заражены «новой философией», пойдет на пользу «родившейся» России.

Благодаря быстрому исцелению Екатерины Ивановны в Монпелье Фонвизин имеет в своем распоряжении достаточно времени, чтобы проехаться по «южным французским провинциям», посмотреть «Лангедок, Прованс, Дофине, Лион, Бургон, Шампань». Фонвизины посещают города Э ( Aix), Оранж, Дижон, Осер, Валанс, Вьенн, Фонтенбло и «папский город» Авиньон, «в котором, кроме церквей, ничего нет любопытного». Оставшись в целом довольным «сим малым вояжем», Фонвизин въезжает в Париж, «мнимый центр человеческих знаний и вкуса», и «с целью приращения знаний своих» встречается с «учеными людьми» и «новыми философами».

Как обычно во Франции, его постигает горькое разочарование. Давно и положительно решив для себя вопрос существования Бога, Фонвизин отказывается понимать, почему «признание бытия Божия мешает человеку быть добродетельным», предлагает полюбоваться на «людей без религии» и рассудить, «прочно было бы без оной все человеческое общество». Учителя, по мнению русского критика французской нравственной философии, полностью соответствуют своему учению: их поведение вызывает у него негодование и презрение (а подобное мнение и критические писания самого Фонвизина вызывают крайнее неодобрение у его биографа П. А. Вяземского). Самовлюбленность и корыстолюбие Мармонтеля, Дидро и Д’Аламбера не знают границ и выходят за рамки всяческих приличий: Мармонтель, автор запрещенного во Франции и переведенного в России при участии самой Екатерины II «Велизария» и знаменитых «Нравоучительных сказок», на поверку оказался способным на «подлые поступки» «вралем», Д’Аламбер, редактор знаменитой «Энциклопедии», кроме душевной низости, запомнился его русскому собеседнику «премерзкой фигурой» и «преподленькой физиономией». На взгляд Фонвизина, французские философы отличаются от обыкновенных бульварных шарлатанов лишь непомерным тщеславием, желают не только денег, но и славы. Единственным исключением из этого грустного правила является Антуан Леонар Тома, автор переведенного Фонвизиным «Слова похвального Марку Аврелию». Лишь в нем суровый критик пороков «ученых людей» Франции находит не только тонкий ум, но и честность; лишь в этом кротком и доброжелательном человеке и талантливом писателе он не видит ни высокомерия, ни корыстолюбия, ни «подлой лести».

В Париже Фонвизин становится свидетелем последнего триумфа Вольтера, присутствует при краткой беседе фернейского старца с Екатериной Ивановной, наблюдает за ним во время спектакля (разумеется, постановки «Альзиры») и на собрании Академии наук. В своих письмах Фонвизин описывает Вольтера преимущественно в церковно-религиозных терминах: называет его чудотворцем, упоминает мощи«осьмидесятипятилетнего» старика и отмечает, что для французов он подобен сошедшему на землю божеству. На такого человека можно лишь благоговейно взирать со стороны, о знакомстве с кумиром всей Европы Фонвизин даже не помышляет.