Текст книги "Фонвизин"

Автор книги: Михаил Люстров

В 1782 году Фонвизин пишет очередное сочинение на тему государственного строительства и идеального правления – «Рассуждение о непременных государственных законах», где его пропанинское отношение к существующему положению дел в стране выражено более чем ясно. В этот раз переводчик «Слова похвального Марку Аврелию» и «Та-Гио» не намеревается знакомить со своим трудом ни императрицу, ни широкую публику и высказывается в высшей степени откровенно: «Теперь представим себе… государство, дающее чужим землям царей и которого собственный престол зависит от отворения кабаков для зверской толпы буян, охраняющих безопасность царской особы… государство, движимое вседневными и часто друг другу противоречащими указами, но не имеющее никакого твердого законоположения… государство… где знатность, сия единственная цель благородныя души, сие достойное возмездие заслуг, от рода в род оказываемых отечеству, затмевается фавером, поглотившим всю пищу истиннаго любочестия», где всякий «чин», всякий «знак почести», всякое «место государственное» «изгажено скаредным прикосновением пристрастного покровительства».

О зле фаворитизма автор говорит много и горячо, в нем видит основной и требующий немедленного искоренения государственный порок: «…тут подданные порабощены Государю, а Государь обыкновенно своему недостойному любимцу. Я назвал его недостойным, потому что название любимца не приписывается никогда достойному мужу, оказавшему отечеству истинные заслуги, и принадлежит обыкновенно человеку, достигшему высоких степеней по удачной своей хитрости нравиться Государю»; «…в таком развращенном положении злоупотребление самовластия восходит до невероятности и уже престает всякое различие между Государственным и Государевым, между Государевым и Любимцовым. Собственность и безопасность каждого колеблется, души унывают, сердца развращаются, образ мыслей становится низок и презрителен. Пороки Любимца не только входят в обычай, но бывают почти единым средством к возвышению. Если дух его объят буйством, и дурное воспитание приучило его к подлому образу поведения, то во время его знати поведение благородное бывает уже довольно к заграждению пути к щастию».

Картина, нарисованная разгневанным Фонвизиным, выглядит беспросветно мрачной и не имеет ничего общего с восторженными описаниями царствования Екатерины Великой и деяний ее героев. В государстве, где самовлюбленный и корыстный фаворит наделен неограниченной властью, царствуют произвол и беззаконие, общепринятые представления о справедливости, порядке и нравственности разрушаются, и страна стремительно погружается в хаос: «Посвятя жизнь свою военной службе, лестно ли дослужиться до полководца, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и сказать стыдно за что, становится сегодня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером? Лестно ли быть судьею, когда правосудным быть не позволяется? Тут алчное корыстолюбие довершает общее развращение. Головы занимаются одним промышлением средств к обогащению. Кто может – грабит, кто не может – крадет».

Уже в который раз Фонвизин объявляет читателю (в данном случае – наследнику престола Павлу Петровичу, призванному исправить все нынешние российские «несообразности и неустройства»), что государь – подобие могущественного и всеблагого Бога, что «верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных», что «все сияния престола есть пустой блеск, когда добродетель не сидит на нем вместе с государем», что главными достоинствами истинной власти являются ее правота и кротость, что идеальный правитель не дает «послабление пороку», но не бывает слишком суровым к «слабостям людским», «исправляет», «утверждает» и своими трудами вызывает всеобщую любовь подданных. Государственную деятельность екатерининский преемник должен начать с принятия «фундаментальных» и «непреложных законов», призванных регулировать «взаимные добровольные обязательства всех» членов общества, «душой» которого является государь.

Несомненно, «Рассуждение» выдает истинное отношение автора «Недоросля» к «российской Минерве» и ее творению – новой Российской империи, стиль же трактата сближает его с «разговорами» Стародума: те же бесконечно длинные размышления, те же двучастные конструкции, состоящие из затейливых комбинаций одинаковых пар элементов: «…в тогдашнем веке придворныебыли воины,да воиныне были придворные»;«Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякийсчитал себя за многих.Зато нонче многиене стоят одного»; «Не имей ты к мужу своему любви,которая на дружбупоходила бы. Имей к нему дружбу,которая на любовьбы походила», – поучает своих собеседников Стародум. «Слаба душа,если не умеет управлять прихотливыми стремлениями тела.Несчастно тело,над коим властвует душабезрассудная», – вторит ему автор «Рассуждения». В «Недоросле» милосердный Стародум объясняет Простаковой, что, лишившись возможности творить зло, она почувствует большое облегчение. Эту же мысль Фонвизин проводит в «Рассуждении», но уже применительно к правосудному государю: «…для его же собственного блага должен он уклоняться от власти делать зло». Или: «…невозможность делать зло может ли быть досадна государю?» Размышляя о крайней уязвимости могущественной внешне Российской империи, Фонвизин, как и в «Недоросле», обращается к своей любимой «скотской» теме: вспоминая восстание Пугачева, он утверждает, что эту обширную державу «мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся, может привести, так сказать, в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели».

Отметим попутно, что об иллюзорном могуществе России писали иностранцы-современники Фонвизина («Российская власть вознесла колоссальное тело, ростом подобное Риму, но лишенное римских мускулов», – отмечал в 1790 году, сразу после окончания русско-шведской войны густавианский стихотворец Е. Д. Эльф), а в эпоху, от Фонвизина далекую, в 1730-е годы, о скотоподобии русского мужика рассказывала своим единоземцам супруга английского посланника в России леди Рондо. Из ее записок следует, что российский «народ весьма учтив, но так угнетен бедностью, что едва виден в нем образ человеческий». Однако если леди Рондо отмечает не вполне человеческий облик наделенных вполне человеческими достоинствами простолюдинов, то Фонвизин, по своему обыкновению, имеет в виду моральные качества своих современников, подлых и благородных, Емельяна Пугачева и Тараса Скотинина, по большому счету, в равной степени опасных для многострадального отечества. Некоторые фонвизинские игры со словами выглядят остроумными настолько, что могли бы стать украшением фонвизинской же комедии: почему монарха, «порабощенного одному или нескольким рабам своим», называют самодержцем? – задает вопрос чрезвычайно серьезный на этот раз автор «Рассуждения» и тут же отвечает: «Разве потому, что самого держат в кабале недостойные люди»; или разве не возмутительно, что в этой стране «никто не намерен заслуживать, всякой ищет выслуживать». Итак, человек Панина находит идеальную форму для провозглашения своих и «своего милостивого графа» идей и создает сочинение, призванное стать своеобразным введением к незаконченному политическому манифесту братьев Паниных.

О возможной судьбе этого трактата известно из записок племянника автора, героя войны 1812 года и декабриста Михаила Александровича Фонвизина (по мнению исследователей, не вполне достоверных, но важных и ценных). По его словам, «список с конституционного акта хранился у родного брата его редактора (Д. И. Фонвизина. – М. Л.),П. И. Фонвизина. Когда в первую французскую революцию известный масон и содержатель типографии Новиков и московские масонские ложи были подозреваемы в революционных замыслах, генерал-губернатор князь Прозоровский, преследуя масонов, считал сообщниками и единомышленниками их всех, служивших в то время в Московском университете, а П. И. Фонвизин был тогда его директором. Пред самым прибытием полиции для взятия его бумаг ему удалось истребить конституционный акт, который брат его ему вверил. Отец мой, случившийся в то время у него, успел спасти введение или Considérant». По словам Михаила Александровича, этот документ долгое время хранился у него, но был похищен неким книгопродавцем, а снятая заранее копия – конфискована во время следствия по делу декабристов.

Независимо от этого «Рассуждение» приобрело огромную популярность и после смерти Фонвизина ходило в многочисленных списках, правда, под самыми разными названиями: «Мысли покойного Дениса Ивановича Фонвизина о необходимой нужде в непременном законоположении для Российской Империи» или «О праве Государственном. Сочинение покойного Дениса Ивановича Фон Визина». В то же время к моменту завершения работы над «Рассуждением» дела министра Никиты Ивановича Панина, не одно десятилетие руководившего внешней политикой империи, обстояли очень неважно.

Граф Панин, по мнению императрицы, неизменно препятствовавший осуществлению всех ее замыслов, вызывал крайнее неудовольствие Екатерины, и его положение при дворе становилось все более шатким. Начавшиеся в ноябре 1780 года переговоры с Австрией, союз с которой активно приветствовал Потемкин, знаменовали близкий конец выпестованной Паниным Северной системы и окончательный отказ от пропрусской ориентации российской внешней политики. Разочарованный министр, потерпевший поражение в схватке со светлейшим князем и в марте 1781 года лишенный расположения императрицы, в конце апреля 1781 года отправился в отпуск и по возвращении в столицу в сентябре того же года был окончательно отставлен от дел. Теперь его функции выполнял решительный сторонник «греческого проекта», будущий канцлер – Александр Андреевич Безбородко, но опальный министр продолжал борьбу. Как следует из депеши английского посланника Джеймса Харриса, датированной октябрем 1781 года, неожиданную поддержку Панин находит у не желавшего его окончательной погибели Потемкина и при участии верного Фонвизина поддерживает с ним тайные контакты.

Однако судьба Панина была решена: по настоянию императрицы в сентябре 1781 года великий князь с супругой отправляются в европейское путешествие, и уже в день отъезда графа Северного (под таким раздражившим шведского короля Густава III именем Павел Петрович осуществлял свой вояж) Екатерина, по словам того же Харриса, «явно выразила» своему бывшему сотруднику «презрение, что необыкновенно смутило спокойную и неподвижную физиономию Панина». Если в начале 1770-х годов Панину, к восторгу его секретаря Фонвизина, удалось выстоять, то поражение, которое могущественный некогда вельможа потерпел в начале 1780-х годов, стало для него роковым. От пережитых треволнений здоровье бывшего президента Коллегии иностранных дел и воспитателя наследника престола пошатнулось, и 31 марта 1783 года он умер от апоплексического удара.

Вернувшийся из заграничного путешествия в ноябре 1782 года великий князь Павел Петрович посетил своего наставника дважды: сразу после прибытия в отечество и в день его смерти. Фонвизин же, находившийся вблизи своего патрона весь страшный год, продемонстрировал поистине рыцарскую преданность «сюзерену»: опасаясь обыска в доме Панина, он спрятал все компрометирующие опального начальника бумаги. В письме будущему императору Павлу Петровичу брат покойного рассказывает, что «начатое им», Никитой Паниным, «Рассуждение о непременных государственных законах» «сохранилось от преследования в самой час смерти всех бумаг скончавшегося вернейшим к нему приверженцем Денисом Ивановичем фон Визином, к которому брат мой имел полную доверенность». Обыск в самом деле состоялся, и о нем Фонвизин, по своему обыкновению, ядовито и насмешливо рассказывает Петру Панину: «Граф Иван Андреевич (вице-канцлер Остерман. – М. Л.)усомнился, не находятся ли государственные дела в шкапе, принадлежащем к гардеробу, и требовал, чтобы оный отворили. Тут нашлись старые сапоги, и великая душа его успокоилась».

Фонвизин присутствовал при кончине своего «милостивого графа» и рассказал о ней в своем созданном сразу после трагедии «Житии графа Никиты Ивановича Панина»: «…здоровье его хотя было так слабо, что оно совокупно с его положением отвлекло его совсем от дел в последний год; но за несколько месяцев пред смертию приходил он в состояние, несравненно пред прежним лучшее. Накануне горестного сего происшествия был он здоровее и веселее обыкновенного; но поутру в четыре часа, ложась в постелю, вдруг лишился он языка и памяти поражением апоплексическим. Вся возможная помощь в присутствии Их Императорских Высочеств была тщетно подаваема. Чрез несколько часов скончался он в глазах возлюбленного питомца своего, для которого он жил и к которому привязанность его была нежнейшая и беспредельная».

Фонвизинское сочинение представляет собой попытку восхищенного свидетеля беспорочного «жития» Никиты Панина восстановить попранную справедливость и, как совершенно обоснованно полагает один из исследователей, внушить читателю почтение к одному из величайших и незаслуженно изгнанных героев последних царствований. Рассказывая о жизни прославленного и много претерпевшего вельможи, Фонвизин учитывает многочисленные, древние и новые, образцы: «сравнительные жизнеописания» Плутарха и сочинения современных авторов, созданные по их примеру, издававшиеся в России жизнеописания европейских полководцев, и, вне всякого сомнения, жития святых. Воспитанному в патриархальной московской семье Фонвизину сочинения этого жанра были хорошо знакомы и понятны; кажется, некоторые фрагменты панинского «некролога» так или иначе соотносятся с памятниками древнерусской агиографии. Если в житии содержатся сведения о благочестивых и праведных родителях святого, то Фонвизин перечисляет достоинства и заслуги благородного отца братьев Паниных; если в житии историю «боголюбивого мужа» может рассказывать не названный по имени «самовидец», то в одной ненапечатанной при жизни Фонвизина рукописи жизнеописания упоминается некий приближенный к Панину человек, который «был неотлучно при своем благодетеле до последней минуты его жизни и, сохраняя к нему непоколебимую преданность и верность, удостоен был всегда полной его во всем доверенности», иначе говоря, сам Фонвизин.

Наконец, само название этого сочинения отсылает читателя к популярнейшему жанру литературы Древней Руси. Правда, по господствовавшему долгое время мнению, свой панегирик Фонвизин опубликовал и сочинил на французском языке, в качестве места издания указав Лондон и сохранив анонимность. Слово «житие» встречается в названии русского перевода, напечатанного в 1786 году в журнале «Зеркало света» и, как уверяет П. А. Вяземский, выполненного не имеющим представления о том, кто является автором этой французской брошюры, Иваном Ивановичем Дмитриевым, – «Сокращенное житие графа Никиты Ивановича Панина». Русский поэт и переводчик сразу уловил, к какому жанру относится переведенное им французское сочинение, и счел уместным обратить на это внимание читателей.

Если сведения хорошо осведомленного Вяземского верны, то, несмотря на очевидную связь этого произведения с древнерусской литературной традицией, сам автор выдает его за сочинение иностранца и, таким образом, вводит свой текст в ряд многочисленных европейских биографий знаменитых россиян: Петра Великого, Екатерины I, Елизаветы Петровны, Меншикова или фельдмаршала Миниха. По словам того же Вяземского, Фонвизин читал свой французский текст некоему приятелю, который, обнаружив «неверность в какой-то подробности», незамедлительно объявил об этом автору. Тот ошибку признал, но объяснил, что сделал ее сознательно, поскольку намеревался убедить отечественного читателя, будто бы автором «Жития графа Никиты Ивановича Панина» является не слишком информированный европейский поклонник великого гражданина России. Ведь, как следует из сочинения Фонвизина, «всеобщее сожаление сограждан и чужестранных ясно доказало, что кончина Графа Никиты Ивановича Панина есть потеря не токмо для России, но и для самого человечества». Выходит, Фонвизин создает панегирик, сильно напоминающий житие нового российского святого, и выдает себя за некоего иностранца.

Но можно ли с уверенностью утверждать, что Фонвизин выступает здесь в роли мистификатора? Действительно ли он намеревался похвалить великого Панина от лица его восторженного европейского поклонника? Существует точка зрения, согласно которой биографию графа Панина Фонвизин составил все-таки на русском языке, и именно этот вариант был напечатан в собрании сочинений писателя, изданном в 1830 году двоюродным братом Дмитриева Платоном Бекетовым. Племянник Панина и хороший знакомый Фонвизина Александр Борисович Куракин перевел этот текст на французский, а Дмитриев, не знакомый с фонвизинским оригиналом, – снова на русский. Если эта теория верна, нам остается признать, что Вяземский допустил ошибку, исходный «житийный» текст был русским, а французский – всего лишь его переводом. Правда, как бы ни складывалась история этого текста, принадлежность его первоначального, русского или французского, варианта перу Фонвизина сомнений не вызывала и не вызывает.

Под началом великого человека Никиты Ивановича Панина Фонвизин имел счастье служить более десяти лет и, лишившись «командира», с которым был «одним сердцем и одной душой», служить далее не мог и не хотел. Принимая свое решение, Фонвизин, возможно, руководствовался стародумовским принципом, в соответствии с которым дворянин имеет право «взять отставку» лишь в том случае, «когда он внутренно удостоверен, что служба его отечеству прямой пользы не приносит». Формально именно эта причина была названа основной, вынудившей Фонвизина пойти на столь решительный шаг. В датированном мартом 1782 года прошении на имя императрицы Фонвизин, между прочим, пишет: «Жестокая головная болезнь которою стражду я с самых детских лет, так возросла с моими летами, что составляет теперь нещастие жизни моей. Оно тем для меня тягостнее, что отьемлет у меня силы продолжать усерднейшую службу мою Вашему Императорскому Величеству. В сей крайности состояния моего принужденным нахожусь, припадая к освященным стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше просить моего от службы увольнения». Просьба Фонвизина была милостиво удовлетворена, и в отставку он вышел в чине статского советника с ежегодным пенсионом в три тысячи рублей из доходов почтового ведомства (с которым Фонвизин был связан по службе и деятельности которого планировал посвятить отдельную работу под характерным названием «О почтах»). За полгода до петербургской премьеры «Недоросля» в сентябре 1782 года 37-летний Денис Иванович Фонвизин, счастливый в браке витебский помещик, петербургский домовладелец, пенсионер и антиквар, не сделавший служебной карьеры, но приобретший славу талантливого драматурга, навсегда расстается с Коллегией иностранных дел и посвящает себя исключительно литературной деятельности. Вскоре находится и журнал, на страницах которого досужий автор получает возможность печатать свои самые разнообразные работы.

Глава четвертая
РОССИЙСКИЙ ПЕНСИОНЕР (1783–1785)

С мая 1783 года в России начинает выходить концептуально новый, принципиально отличающийся от всех издававшихся на рубеже 1760–1770-х годов русских журналов «Собеседник любителей российского слова», содержащий «разные сочинения в стихах и прозе некоторых Российских писателей». Задуманный Екатериной Великой и переданный в формальное управление Екатерине Малой, княгине Дашковой, журнал, по наблюдению современной исследовательницы, был призван не высмеивать пороки, как предлагалось в первом екатерининском проекте – журнале «Всякая всячина», но, организуясь по принципу «сборной солянки», консолидировать все лучшие интеллектуальные и литературные силы России вокруг императорского двора и самой императрицы. В «Собеседнике» были напечатаны «Записки касательно российской истории» и «Были и небылицы» Екатерины II, многочисленные оды Державина, статьи и стихотворения Богдановича, Хераскова, Княжнина, Муравьева, Кострова и семь отнюдь не драматических сочинений знаменитого комедиографа Фонвизина. О его репутации остроумного и ядовитого сатирика говорит хотя бы напечатанная в 3-й части «Собеседника» анонимная эпиграмма «На некоторую зрительницу комедии „Бригадир“»:

 
Весьма веселую вчера играли Драму,
Хотя смеялись все, но я приметил Даму,
Котора смехом тем была раздражена;
В советнице себя увидела она.
 

Имя автора комедии неизвестный стихотворец не называет, но в этом, по всей видимости, нет необходимости: Фонвизина-драматурга знают все без исключения читатели нового журнала.

В 1-й, а также в 4-й и 10-й частях «Собеседника» Фонвизин публикует новую для себя работу – «Опыт российского сословника», краткий словарь русских синонимов (термин «сослово» Фонвизин вводит как аналог французского «synonyme»), а в 3-й части – «Примечание на критику, напечатанную на 113 и 114 страницах II части „Собеседника“, касающуюся до „Опыта российского сословника“». Правда, как свидетельствует письмо Якову Булгакову из Монпелье от 25 января / 5 февраля 1778 года, за подобную работу он уже принимался, но без большого успеха. «A propos, – пишет он своему университетскому приятелю. – Я вижу, что и лексикон наш умирает при самом своем рождении. Повивальная бабка, то есть Даниловский (вероятно, другой университетский товарищ Фонвизина, переводчик с французского – Николай Иванович Даниловский. – М. Л.),плохо его принимает. Я считал его за половину, а он еще около первых литер шатается. Уведомьте меня искренно, не спала ли у него охота. Я купил уже и le Grand Vocabulaire. В мае он его верно получит; но если молодец ленится, то пожалуйста, по привозе le Grand Vocabulaire продайте скорее и деньги ко мне переведите, а я за здоровье Данилевского раздам их нищим, между которыми много будет за него богомольцев и из кавалеров Св. Людовика». Мы не знаем, о каком словаре идет здесь речь, «спала ли» у Данилевского «охота» заниматься этой работой и получил ли Фонвизин деньги для нищих кавалеров; известно лишь, что в конце 1770-х фонвизинский лексикон закончен не был. Что касается «свойств» русского языка, то они интересовали Фонвизина с детства, и о них он рассказывал во Франции на заседании общества «Свидание литераторов» в том же 1778 году.

«Французский след» просматривается и в «Опыте российского сословника»: по наблюдению исследователей, в основу этого фонвизинского сочинения положена многократно переиздававшаяся в XVIII веке внушительных размеров книга французского лингвиста Габриэля Жирара «Французские синонимы: их различные значения и правильное употребление». У аббата Жирара Фонвизин заимствует значительную часть материала, вслед за аббатом Жираром же утверждает, что по своему значению синонимы отнюдь не тождественны, «что одно слово не объемлет никогда всего пространства и всей силы знаменования другого слова и что все сходство между ними состоит только в главной идее».

Как бы ни интересовался Фонвизин «российским языком», как бы умело им ни пользовался, его первые публикации в «Собеседнике» выдают в нем не столько квалифицированного лексиколога, сколько хорошего переводчика с французского. Правда, приведенные и подробно рассмотренные в «Опыте российского сословника» примеры со всей определенностью показывают, что его составителем является автор сатирических статей новиковских журналов, творец «Бригадира» и «Недоросля», человек, интересующийся отечественной литературой и имеющий представление о работах французских философов. О близости «Опыта российского сословника» к новиковской традиции говорит, например, приведенная в статье «Ум, разум, разумение…» «история известного Глупона», который имел в три года «смыслгодовалого младенца», затем последовательно и с большим успехом доказал отсутствие у него понятия, разумения, воображенияи дарования.По окончании учебы Глупон показал окружающим, что не может подчинять страсти рассудку,а став начальником, вызвал общий смех подчиненных своим рассуждением;слова, «наполненные разума»,«в устах Глупона казались величайшим дурачеством»; став же по воле «слепого случая» «знатным господином», он наглядно продемонстрировал, «что в нем толкумало, умане бывало». Ясно, что Глупон – родной брат Глупомысла, Скудоума, Безрассуда, Несмысла и прочих недалеких персонажей новиковского «Трутня». В «Собеседнике» этот персонаж встречается еще однажды, правда, в помещенной в 11-й части журнала анонимной эпиграмме «На Глупонова» он обозначает бездарного поэта, а не глупого начальника:

 
Вопрос.
В один Глупонов год
Наделал с триста од;
Однако ж ни одной он в свет не выпускает.
Скажи, умно ли он иль глупо поступает?
Ответ.
Глупонов написал и прозу и стихи,
Чтоб всякому читать за тяжкие грехи.
Хоть грешников и есть на свете очень много,
Но их наказывать не должно слишком строго.
 

На связь «Опыта российского сословника» с комедиями Фонвизина указывает сделанная им подборка синонимических рядов: кроме статьи «Ум, разум, разумение», автор включает группы «Сумасброд, шаль, невежда, глупец, дурак» и «Животное, скот». Отныне, читая «Бригадира», должно иметь в виду, что «глупец тот, которого ум весьма ограничен. Дурак, который ума вовсе не имеет», а «смотритель» «Недоросля» не должен забывать, что «все то создание, которое имеет душу живу, называется животным.Следственно человек и скотпод сие название подходят. Но если человек называется в добром смысле животным,то скотоминаче не именуется, как в дурном смысле, то есть когда рассудок управляет им не больше как скотом». Среди слов, давших героям «Недоросля» говорящие имена, в «Опыте российского сословника» описаны не только вышеназванный «скот», но и «старый» («старый человек обыкновенно любит вспоминать давныя происшествия и рассказывать о старинных обычаях», чем на протяжении всей комедии и занимается Стародум), и «милый» («мил кто любим», и единственным «любовником» в «Недоросли» оказывается жених Софьи Милон). Естественно, среди перечисленных в разделе «Звание, чин, сан» военных чинов наряду с прапорщиком и майором назван бригадир.

Несколько необычным для Фонвизина может показаться предложенный им краткий экскурс в историю русской литературы (в разделе «Писец, писатель, сочинитель, творец» он объявляет, что «у нас в древности писцов было мало; из них отличился Нестор, писатель Российской Истории. Между сочинениями нынешнего века славен Ломоносов, творец лучших од на российском языке»); однако, учитывая интерес императрицы к древней истории управляемого ею государства, упоминание Фонвизиным Нестора-летописца странным не кажется. В том же, что истинной «славой россов» был, остается и будет всегда лично знакомый Фонвизину «бессмертный Ломоносов», в России сомневались очень немногие. Зато указание на французских авторов в работе, созданной переводчиком с французского по образцу французского же исследования, выглядит вполне ожидаемым: Фонвизин напоминает российскому читателю, что «Волтеровы письма наполнены остротою», и, опровергая непатриотические заявления русских галломанов о превосходстве французского языка над русским, цитирует Клода Адриана Гельвеция, утверждавшего в своем трактате «Об уме», что сами французы не могут однозначно ответить на вопрос, что такое «esprit».

В «Опыте российского сословника» Фонвизин выглядит автором ученым, степенным и в высшей степени лояльным по отношению к властям: например, синонимы «основать, учредить, установить, устроить» он употребляет в предложении, звучащем в высшей степени верноподданнически: «В России Екатерина II основала общество благородных девиц, учредила наместничества, установила совестный суд и устроила благочиние». Ядовитым и дерзким критиком существующих порядков Фонвизин выступает в другой своей работе – в «Вопросах сочинителю „Былей и небылиц“». Издатели «Собеседника» просят пишущую братию готовить критические материалы и направлять их издателям же или самой княгине Дашковой; Фонвизин незамедлительно составляет свои «неудобные» (а подчас и не всегда уместные) вопросы и пересылает их «дежурившему» в эту неделю издателю, автору «Былей и небылиц». Согласно преданию, Екатерина Романовна Дашкова и старый знакомый Фонвизина, недавно вернувшийся в екатерининскую Россию Иван Иванович Шувалов уговаривали фрондирующего писателя отказаться от мысли опубликовать в «Собеседнике» свои, по наблюдению современной исследовательницы В. Проскуриной, абсолютно не соответствующие концепции издания претензии; однако Фонвизин проявил твердость, и его «Вопросы» увидели свет в 3-й части журнала. Поступок Фонвизина явно противоречит характеристике, данной ему Вяземским, который, ссылаясь на свидетельство Петра Васильевича Мятлева, отмечал, что «при самом скором и беглом уме он никогда и никого умышленно не огорчал, кроме тех, кои сами вызывали его на поприще битвы на словах»; императрицу же он огорчил и огорчил пресильно.

Прочитав творение неизвестного автора, Екатерина была крайне раздражена, особенно возмутительными ей показались 14-е вопросы (в авторской версии их сразу два): «14. Имея Монархиню честного человека, что бы мешало взять всеобщим правилом: удостаиваться ея милостей одними честными делами, а не отваживаться проискивать их обманом и коварством? 14. Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а нынче имеют и весьма большие?» По ее мнению, на такую беспримерно дерзкую выходку мог осмелиться лишь Шувалов, незадолго до этого осмеянный императрицей в «Былях и небылицах» и, следовательно, имеющий все основания чувствовать себя оскорбленным (в ее зарисовке он представлен нерешительным и двоедушным «соседом»: «…когда я гляжу на него, тогда он, утупя глаза в пол, передо мною важничает, труся, однако мне мысленно» и «лишь ропщет противу меня заочно, а в глазах мне льстит»). Раздосадованная Екатерина назвала сочинение не решившегося открыть свое имя автора дерзостью и сатирой, но, не желая отказываться от данных ею обещаний и даже на время отходить от выбранного ею шутливого тона своих рассказов (приверженность которому императрица демонстрирует в первых же строках сочинения: «Великое благополучие! Открывается поле для меня и моих товарищей, зараженных болячкою бумагу марать пером, обмакнутым в чернила. Печатается „Собеседник“ – лишь пиши да пошли, напечатано будет…»), сопроводила публикацию «прямодушных» вопросов «чистосердечными» ответами. Надо сказать, что российская императрица была мастером подобной полемики: через пять лет после описываемых событий, в 1788 году, начнется последняя в XVIII столетии русско-шведская война, и «Семирамида Севера» вступит в литературную схватку со шведским королем Густавом III; его многочисленные обвинения и претензии будут опубликованы в русском переводе и в сопровождении насмешливых ответов августейшей кузины и новой «мудрой княгини Ольги» Екатерины II. Сейчас же открытию «военных действий» предшествует своеобразное «объявление войны». По словам очевидцев, ознакомившись с вопросами Фонвизина, разгневанная Екатерина вскричала: «Мы отомстим ему!» и, отвечая неизвестному огорчителю, с удивительным изяществом (что отмечали до– и пост-, но только не советские исследователи) «переиграла» своего оппонента, заставила его публично капитулировать и обратиться к издателю с просьбой о публикации «добровольной исповеди». «Признаюсь, что благоразумные ваши ответы убедили меня внутренне, что я самого доброго намерения исполнить не умел и что не мог я дать моим вопросам приличного оборота… видя, что вы, государь мой, в числе издателей „Собеседника“, покорно прошу поместить в него сие письмо», – просит Фонвизин в своем покаянном обращении «к господину сочинителю „Былей и небылиц“» от сочинителя «Вопросов».