Текст книги "Утверждение христианства на Руси"

Автор книги: Михаил Брайчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Народные ереси павликианско-богомильского типа не только восприняли манихейское разделение добра и зла, но и стремились придать ему классическую, мифологическую форму. Обе абстракции воплощались в антропоморфные образы бога (Саваоф, Иегова, Элогим, Христос) и дьявола (Сатана, Сатанаил, Асмодей, Вельзевул, Люцифер и т. п.). Так было легче дифференцировать земное добро и зло, провозгласив определенные общественные факторы происками дьявола. Ввиду того что павликианство и богомильство возникли и исповедались преимущественно среди низших слоев общества, то ведущая идея получила четко определенную направленность, нацеленную против господствующего класса.

Помещенная в ”Повести временных лет” ”Речь философа” содержит очевидные следы подобной концепции. Образ Сатанаила появляется в ней уже в самом начале [250, с. 75], причем в общей структуре произведения ему отведена довольно значительная роль. Любимый ангел – старшина ангельского чина, – восставший против бога и превратившийся в его лютого и непримиримого врага, представляет собой чересчур прозрачный социальный символ, удобный для реальных и актуальных интерпретаций. Очень интересна программа заговорщика и богоборца: ”Сниду на землю и прииму землю, и поставлю столъ свои на облацђхъ сђверьскыхъ, и буду подобенъ богу” [250, с. 75]. Дьявол как властелин мира – мысль, правда, решительно не христианская, но многозначительная по своим социологическим возможностям.

Этому же направлению общественной мысли принадлежат и следы апокрифической литературы, использованной в канонических контекстах. В ”Речи философа”, в первой части которого изложен Ветхий завет, помещены и эпизоды, отсутствующие в Библии и заимствованные из апокрифических преданий. К их числу относится, например, рассказ об идолотворческой деятельности Авраамова отца Фары, решительно пресеченной патриархом [250, с. 79], или история с короной, снятой с головы египетского царя младенцем Моисеем [250, с. 81]. Первый эпизод заимствован из ”Откровения Авраама”, другой – из апокрифического жития Моисея. Оба эпизода носят небезневинный характер. Они перекликаются с актуальной проблематикой эпохи, связанной с преодолением языческих тенденций и развитием русско-византийских отношений. Заявление Авраама, что языческие идолы суть не боги, а дерево и камень, неоднократно варьируется в древнерусской литературе Χ—ΧΙ вв., а пророческий жест Моисея получил отражение в концепции ”призвания новых народов” в киевской интерпретации.

Совсем иное содержание по сравнению с ”народным христианством” имели еретические идеи, рождавшиеся в теологической среде и принадлежавшие лицам, хорошо осведомленным в теоретических тонкостях новой религии. В частности, речь идет об арианском символе веры, включенном в ”Повесть временных лет” под 988 г. В этом отрывке, составлявшем отдельный теологический трактат (IХв.), введенный в летописный текст, читаем: ”Сынъ подобосущенъ (курс. наш. – М.Б. ) и безначаленъ Отцю, рожениемъ точию разнествуя Отцю и Духу. Духъ есть пресвятыи Отцю и Сыну подобосущенъ (курс. наш. – М.Б. ) и присносущенъ” [250, с. 98].

Как известно, подобосущность бога-сына богу-отцу является главным тезисом Ария, противопоставленным формуле единосущности. Арианство было осуждено на первом Вселенском (Никейском) соборе 325 г., но лишь после этого борьба разгорелась по-настоящему. Никейская формула нашла решительную поддержку на западе в Римском диоцезе, тогда как восточная церковь длительное время склонялась к еретическому кредо (так называемое евсевианство – по имени двух епископов – Евсевия Кесарийского и Евсевия Никомедийского). Только после второго (Константинопольского) собора 381 г. арианство окончательно было признано еретическим учением.

Возникает вопрос, каким образом арианская формула могла появиться в древнерусской летописи? Считать ее ошибкой, спровоцированной неправильным прочтением греческого термина (’ομιοόυσιος вместо ’ομοόυσιος) [357, с. 340], невозможно. В летописи содержится перечень вселенских соборов, где дважды подчеркнуто проклятие Арию и отмечена в связи с этим ”Троица единосущна”.

Правдоподобно, что появление такой формулировки порождено упорной полемикой между Римом и Константинополем вокруг пресловутого ”filioque”. Римский престол активно поддерживал догмат единосущности, выдвинутый Афанасием Александрийским и Маркелом Анкирским, отстаивал никейский символ веры и решительно выступал против формулы Ария. Непоследовательность кредо, утвержденного в 325 г., заключалась в интерпретации Троицы – наиболее головоломного сюжета христианской диалектики [1=3]. Утверждение единосущности (то есть тождества) бога-отца и бога-сына противоречило мысли о разном отношении их к третьей ипостаси (дух святой исходит от отца и посылается сыном). Западная церковь пыталась выйти из этого противоречия за счет второй части кредо, признав выход святого духа не только от отца, а и от сына. Поэтому к никейской формуле было присоединено слово ”filioque” (”и Сына”).

Принципиальная противоречивость православной позиции, очевидно, была замечена киевским книжником. В условиях назревшей конфронтации между Римом и Константинополем он счел более приемлемым вернуться к полузабытой арианской формуле (борьба против которой к концу тысячелетия утратила свою актуальность), лишь бы не уступить позицию в вопросе о ”filioque”. Высказанное предположение дает возможность выделить еще один хронологический репер для датировки комментированного отрывка, что, возможно, идет от времени Фотия и Аскольда, когда споры в церковных вопросах между Западом и Востоком достигли своего апогея.

Трудно судить, какой общественный резонанс имели еретические тенденции на Руси IX—Х вв., но факт их существования чрезвычайно интересен и представляет собой важную страницу в идеологической жизни той эпохи.

ГЛАВА III
БОРЬБА ХРИСТИАНСТВА И ЯЗЫЧЕСТВА
НА ПРОТЯЖЕНИИ Х в.

Переворот 882 г. К середине ix в. в Восточной Европе сложились два государственных объединения славян: на юге Русь с центром в Киеве, на севере – Славия с центром на Ладоге. Правда, арабские источники так называемой группы ал-Балхи (ал-Истахри, Ибн-Хаукаль и др.) называют еще третье политическое объединение – Арсанию (или Артанию), будущую Тмутаракань, но она вскоре попала под влияние Киева и была инкорпорирована аскольдовой Русью.

Положение обоих восточнославянских государств было разным, что существенно влияло на ход событий. Соседями Славии были главным образом малоразвитые народы финского, лето-литовского и самодийского происхождения, которые в IX ст. переживали стадию первобытнообщинного строя или же, в лучшем случае, начальный период классообразования. Они занимали громадные просторы лесного севера. Их демографический потенциал значительно отставал от демографии восточных славян. Главное место в их экономике составляли присваивающие формы хозяйства – охота, рыбная ловля, собирательство. Подсечное земледелие и экстенсивное животноводство только еще зарождались. Эти племена не слишком интересовали ладожских властителей. Их покорение (точнее, обложение данью) не требовало особых военных усилий.

Однако продвижение на север и на северо-восток имело свои природные границы. Даже для XI—XIII вв. трудно определить, как далеко простиралось влияние Новгорода. Эксплуатация разреженного, экономически бедного населения лесных просторов, которая носила, вероятно, ясачный характер, со временем переставала давать экономический эффект. Затраты на обеспечение и транспортировку дани превышали ее стоимость. Таким образом, покорив Чудь на западе, Весь и Мерю на востоке, Карелию на севере, Ладога направила свои экспансионистские усилия на богатые и развитые, густо заселенные южные земли с высокоразвитой экономикой и древними культурно-хозяйственными связями.

В отличие от Ладоги Киев имел перед собой неограниченное поле активной деятельности в Причерноморьи; далекий и отсталый север не очень привлекал его.

Принципиально разной была и политическая ситуация для Ладоги и Киева. Славия не имела среди своих соседей ни одного опасного контрагента, кроме Руси. Единственной силой, способной вмешиваться в ее внутренние дела, были шведские викинги, но их страна лежала далеко за морем, а те отряды, которые на протяжении IX—Х вв. попадали на восточнославянские земли, больше думали о достойном нанимателе, способном использовать их военную силу, чем о завоевании чужих земель. Попытка заставить ладожан платить дань, о чем упоминается в летописях [250, с. 14], окончилась неудачей: непрошенных претендентов прогнали за море.

Киевская Русь соседствовала с грозными и сильными державами, иногда более молодыми, чем она, а частично очень древними, имевшими многовековой опыт государственного существования. К тому же обстановка усложнялась почти беспрерывным движением кочевых народов с востока, вызванным арабским наступлением в Среднюю Азию и Кавказ. Таким образом, не удивительно, что киевский каган уделял мало внимания северным делам и особенно взаимоотношениям со Славией, тогда как для ладожских правителей Русь представляла собой едва ли не главный объект политических интересов. Инициатива объединения двух восточнославянских государств исходила от Ладоги, но сам процесс этой интеграции означал поглощение Славии Русью.

Около 870 г. [18]18
  В летописи применена не константинопольская, а александрийская эра, которая относила рождение Христа к 5 500 г. (а не 5 508).


[Закрыть] в Ладоге утвердилась норманская династия князей, родоначальником которой был Рюрик (Рьорих из Упсалы) [250, с. 14—15; 440, с. 8—9]. Не углубляясь в вопрос, каким образом шведский конунг пришел к власти, отметим только, что этому событию предшествовала продолжительная междоусобная борьба ладожских правителей, которая и привела на престол заморского претендента. По нашему мнению, более важным является поворот в политике, связанный с именем Рюрика. Новый князь, захватив власть, сразу же стал проявлять автократические тенденции, опираясь на своих сподвижников [250, с. 14—15]. Это вызвало недовольство местной верхушки, которая попыталась оказать сопротивление (дело дошло даже до вооруженного восстания во главе с Вадимом Храбрым) [440, с. 9], но потерпела поражение. Это еще больше укрепило положение Рюрика. Ладога начала вынашивать весьма активные экспансионистские притязания, первой жертвой которых стала Кривичская земля [440, с. 9]. Дальнейшее продвижение на юг должно было привести к неизбежному столкновению Славии с Русью.

В 879 г. Рюрик умер, оставив престол малолетнему сыну Игорю, а фактическое управление – его воспитателю Олегу [250, с. 16]. Через три года Олег организовал поход на Русь, захватил Киев и, убив Аскольда, провозгласил себя владетелем объединенного государства. Столицей он оставил Киев [250, с. 16—17]. К сожалению, летописное повествование, посвященное этому событию, деформировано позднейшими редакторами и поддается реконструкции только в незначительной части [93, с. 141—142; 381, с. 222; 634, с. 139].

Главный вопрос, который встает перед исследователем – выяснение причин, обусловивших неожиданный успех ладожского князя. Русь была намного сильнее Славии, а к 882 г. ее могущество достигло апогея. Незадолго перед этим, в 874 г., Аскольд осуществил успешный поход против Византии. Никаких потрясений, которые могли бы негативно отразиться на военном потенциале Киева, со времени этого похода не произошло. Если бы дело решалось военными методами, победа, бесспорно, была бы на стороне Руси; она без особых трудностей выдержала бы атаку врага, которому перед этим пришлось преодолеть тысячекилометровое расстояние, покорять по пути сильные крепости, не имея возможности существенно пополнять свои силы.

Не подлежит сомнению, что Аскольд стал жертвой не только внешней военной авантюры. Олег, конечно, имел поддержку в самой Руси среди местных сил, оппозиционных киевскому кагану. Понятно, что активная политика, осуществляемая последним, нравилась далеко не каждому. Среди лозунгов, которыми могла воспользоваться оппозиция, на первом месте было христианство – во всяком случае формально. В эпоху средневековья религиозные мотивы являлись удобной ширмой любых социальных выступлений. Язычество не собиралось уступать поле деятельности христианству, поэтому сопротивление Аскольду, по логике, должно было принять форму антихристианской, проязыческой конфронтации. На нее и опирался Олег.

Закономерность такого сопротивления отмечал В. Н. Татищев, который называет христианство главной причиной гибели Аскольда. ”Убивство Аскольдово, – пишет он, – довольно вероятно, что крещение тому причиною было; может киевляне, не хотя крещения принять, Ольга призвали, а Ольгу зависть владения присовокупилась…” [654, с. 208]. И в другом месте он пишет: ”И может не хотясчие киевляне креститися, Ольга на то призвали” [654, с. 300].

Выше приводилось утверждение В. Н. Татищева, что Аскольда ”можно за первого рускаго мученика причесть” [654, с. 208]. Если убитый владетель действительно был канонизирован как мученик, то ясно, что погиб он за веру. Дальнейший ход древнерусской истории подтверждает религиозный подтекст переворота 882 г.

Разумеется, было бы ошибкой всю коллизию сводить к сугубо религиозному противоборству. Думаем, что настоящие причины, обусловившие гибель Аскольда, лежали намного глубже и затрагивали коренные социальные проблемы. Эпоха была сложная, переломная, бурная. Феодальный строй, утверждая себя, ломал рамки старых общинных отношений. Кто-то обогащался и укреплялся, кто-то, наоборот, терял то, что имел. Укрепление молодого государства также сопровождалось утратой определенными кругами старых привилегий и прав. В бывших ”племенных” областях консолидировались центробежные силы, направленные против централизаторских претензий Киева. Активная внешняя политика поглощала немало материальных и человеческих ресурсов. Как видим, оснований для недовольства и противодействия начинаниям и замыслам Аскольда хватало.

Таким образом, религиозный лозунг послужил лишь внешней оболочкой, под которой скрывались глубокие социальные конфликты, и явился решительным поворотом в положении только что созданной Русской церкви, что произошло через 22 года после ее основания.

Захват Олегом власти в Киеве представлял собой вполне очевидную узурпацию, опиравшуюся на глубокие внутренние процессы. События 882 г. были не актом внешнего завоевания (как считали некоторые исследователи) [190, с. 439—440; 482, с. 68; 539, с. 314], а государственным переворотом, осуществленным консервативными кругами общества. Сам Олег выступал не более как выразителем реакционных сил, которые стремились преградить путь прогрессу и которым посчастливилось в какой-то степени достичь своей цели.

Б. А. Рыбаков характеризует Олега ”как безвестного конунга, разбойнически овладевшего Киевом и умершего неизвестно где” [532, с. 247]. Считаем такую характеристику не совсем правильной, во всяком случае недостаточной. Фиксируя внимание на этической стороне дела, она не раскрывает всей глубины реальных событий. Если бы Олег был просто разбойником, которому посчастливилось захватить престол, было бы полбеды. Объективный ход развития не подвергся бы существенным изменениям; случайному узурпатору так или иначе пришлось бы идти в русле исторических путей, проложенных до него.

Киевские события 882 г. носили совершенно иной, не персональный характер. Главное содержание переворота заключалось в том, что к власти пришли новые общественные силы – со своей программой, методами управления и пониманием будущего страны. Поэтому новоявленный правитель, независимо от собственных желаний и вкусов, должен был выполнять волю этих сил. Так как киевская оппозиция, которая поставила Олега у власти, была антихристианской, новый правитель соответственно вынужден был проводить антихристианскую политику. На Руси началась языческая реакция.

Языческая реакция. Олег в нашем представлении выступает достаточно фантастической креатурой [724]. Все, что рассказывает о нем ”Повесть временных лет”, носит ярко выраженный внеисторический характер. Сообщения ”Повести” делятся на две части. Первая состоит из эпизодов фольклорного характера, наполненных ирреальными деталями, например установка на колеса кораблей во время мифического похода на Царьград [250, с. 21], удивительная проницательность князя, отказавшегося пить отравленное вино [250, с. 21], паволочные паруса для Руси и крапивные для славян [250, с. 23], смерть Олега от укуса змеи, свившей гнездо в черепе коня [250, с. 28—29] и т. п. Вторая – целиком беспардонная фальсификация исторических сведений, вследствие которой рассказ о совершенно реальных событиях Аскольдовых времен перенесен на время Олега и связан с его именем [86; 96].

Иностранные источники (прежде всего византийские) вообще не знают Олега; в них не упоминается даже его имя, не говоря уж о государственной деятельности [758, ч. 2, с. 694, 752—758; 758, ч. 3, с. 208; 809; 810; 824; 825; 826]. Это не просто удивительно – невероятно, если считать Олега таким выдающимся политиком и полководцем, каким пытается изобразить его ”Повесть временных лет”. Особенно красноречивым является отсутствие малейших упоминаний о громком походе Руси на Царьград, будто бы осуществленном Олегом в 907 г. [250, с. 21—22], и договоре, якобы заключенном в результате этого похода [250, с. 22—28]. Вообще фигура Олега как реального лица исчезает, о чем давно уже заявлено в литературе [724; 809; 810; 824].

Кроме факта захвата Киева в 882 г. и эвентуальных мер, направленных на утверждение своей власти на местах [250, с. 16—17], нам не известна ни одна конкретная акция, достоверно осуществленная этим князем. Даже освобождение северян и радимичей от хазар [250, с. 17] Б. А. Рыбаков не без оснований берет под сомнение [538, с. 150; 548, с. 88]. Все это дает основания считать времена правления Олега ”темным периодом” в истории Руси. Возможно, что для этого существовали определенные причины не только историографического порядка. Положение нового властелина было не из легких, что непосредственно сказывалось на международном положении государства.

Во-первых, смена династии закономерно привела к тому, что некоторые ”племенные” земли отделились от Киева. Очевидно, сообщения летописей о походе Олега на древлян, помещенные под 883 г. [250, с. 17] – уже через год после захвата власти на Руси, и про ”рать” с уличами и тиверцами под 885 г. [250, с. 17] отражают именно эту коллизию. Князю-узурпатору прежде всего приходилось заботиться о восстановлении власти Киева на периферии.

Во-вторых, ухудшилось внешнеполитическое положение Руси, в частности Византия, воспользовавшись переворотом в Киеве, отказалась от выполнения договорных обязательств.

В-третьих, опираясь на антихристианскую оппозицию аскольдовой платформе, Олег поставил себя во враждебное положение по отношению к слоям, поддерживавшим убитого кагана, в частности и церкви. О том, что эти силы были более могущественными и влиятельными, свидетельствует тот факт, что антиаскольдова оппозиция не смогла действовать собственными силами и обратилась к услугам ладожского князя.

Будучи язычником и опираясь на враждебные христианству элементы древнерусского общества, Олег должен был прибегнуть к антихристианскому террору. К сожалению, полное молчание источников не дает возможности конкретнее осветить эту сторону деятельности узурпатора, составить, определенное представление о положении христианской общины между 882 и 912 гг. Мы располагаем только некоторыми побочными материалами, подтверждающими враждебную по отношению к христианству позицию Олега.

Так, статья 907 г. в ”Повести временных лет”, составленная из отрывков Аскольдовой летописи [250, с. 21—23], где речь идет о походе Руси на Царьград, и фрагментов фольклорных преданий, кончается словами: ”И прозваша Ольга – Вђщии, бяху бо людие погани и невђголоси” [250, с. 23]. В этом укоре слышится намек, явно спровоцированный антихристианской деятельностью князя. Особое значение приобретает известная легенда о смерти Олега, помещенная в ”Повести временных лет” под 912 г. [250, с. 28—31]. Этот эпизод детально проанализирован Б. А. Рыбаковым [532, с. 178—179], справедливо усматривающим в нем отражение враждебной князю народноэтической тенденции.

”Легенда о смерти Олега, – пишет исследователь, – явно направлена против князя. Героем оказался не сам князь, а его конь, через посредство которого действовали неумолимые вещие силы. Легенда построена на противопоставлениях: с одной стороны – князь, прозванный ”Вещим”, сюзерен ряда ”светлых князей”, триумфатор, возвратившийся из похода на греки с золотом, шелком и мирным договором, а с другой – всего-навсего лошадь. Узнав о предсказании, князь принял нужные меры, отослал коня, а после похода укорил кудесника. Но составитель сказания считал, что волхвы и кудесники Русской земли не ошибаются. Орудием исполнения высшей воли выбран конь, то есть символ добра, благожелательности к человеку, образом которого наполнен весь русский крестьянский и феодальный фольклор и народное искусство.

Тот самый конский череп, на который ”въступи ногою” великий князь, действует в фольклоре как источник благ, охранитель сирот, податель мудрых советов. Славянская археология знает ряд случаев, когда конский череп зарывался под угол дома, очевидно, в качестве могучего оберега. Хороших людей конь или его череп, или бронзовый оберег-амулет в виде коня – всегда охраняет от зла. А здесь?

”От сего ли лба смерть было взяти мънђ?” И неумолимая смерть, предреченная волхвами могущественному князю, здесь-то и настигла его” [532, с. 179].

Б. А. Рыбаков считает эту явно враждебную Олегу легенду также языческой по происхождению: смерть-расплату князю-узурпатору предсказывают не христианские священники, а язычники-волхвы. В данном случае нас интересуют не обстоятельства возникновения легенды, а факт ее использования летописцем-христианином.

В действительности все могло быть значительно сложнее. Не исключено, что в начальном изложении пророчество действительно принадлежало христианским пастырям – это бы отлично подошло к исторической ситуации и придало бы повести идейное завершение. Возможно, что замена адептов новой веры волхвами и кудесниками является результатом редакторского вмешательства, как и перенос похода с 860 на 907 г. Действительно, кто же мог с бульшим основанием и художественной убедительностью выступить носителем высшего возмездия узурпатору-”паганину”, убийце христианского властителя, просветителя своей страны, как не сам христианский бог, осмысленный и интерпретированный в духе традиционной фольклорной поэтики антропоморфизма. Однако Владимирова легенда и в данном случае прибегла к основательной деформации изложения.

К этой же группе свидетельств необходимо отнести и неясность, которая существует по поводу места погребения Олега. В разных текстах оно определяется неодинаково. ”Повесть временных лет” считает, что он похоронен в Киеве, на Щекавице [250, с. 29]. Подчеркнем, не на Старокиевской горе, где хоронили киевских правителей, а на отдаленном холме за границами города. Здесь действительно существовал большой курган [60], но раскопками Н. Ф. Беляшевского княжеского захоронения в нем не обнаружено.

Новгородская первая летопись утверждает, что Олег погребен в Ладоге, куда он будто бы ушел перед смертью [441, с. 109]. Почему ушел? Что вынудило ”великого князя” бросить собственную столицу, ”мать городам русским”? В этой же летописи приводится и третий вариант, согласно которому Олег из Ладоги отбыл за море, в Швецию, и там был ужален змеей [441, с. 109]. Добавим, что в Киеве, кроме щекавицкой версии, существовала другая, согласно которой могила Олега находилась на горе, где в наши дни расположена университетская обсерватория [755, с. 333].

Подобная невнимательность к смерти князя также убедительно свидетельствует о враждебной Олегу фольклорно-летописной традиции. Этот негативизм явился результатом прежде всего антихристианской деятельности Олега – князя, оставившего о себе плохую память в народе. И кто знает, не послужила ли его деятельность – вопреки сознательной направленности – укреплению авторитета православной церкви в Киеве? Напомним – арабский писатель ал-Марвази считает год смерти Олега ( 912 г.) началом утверждения христианства на Руси [696, с. 258].

Деятельность Игоря. Игорь, сын Рюрика, родился в 873 г. [440, с. 9]. В день смерти отца ему было 6, а при вступлении на киевский престол – 9 лет. Следовательно, регентство Олега было оправданным. Но, взяв бразды правления в свои руки, Олег правил единолично до самой своей смерти на протяжении 30 лет. К тому времени, когда Игорь мог, наконец, начать свою деятельность, ему было уже 39 лет.

Таким образом, Олег предстает перед нами дважды узурпатором: он не только переступил через труп убитого им Аскольда, но и присвоил права собственного воспитанника, доверенного ему Рюриком. Понятно, что это не могло способствовать особо теплому отношению к регенту со стороны обездоленного Игоря, который, по словам летописца, ”хожаше по Олзђ, и слушаше его” [250, с. 20—21].

Игорь предстает в летописи почти такой же ”таинственной личностью”, как и Олег. О его управлении известно немного. До смерти Олега имя княжича упоминается только один раз по поводу его брака с Ольгой [250, с. 21], причем в пассивном залоге: несмотря на солидный возраст жениха (около 30 лет), инициатива союза принадлежала князю-узурпатору. После 912 г. ”Повесть временных лет” приводит главным образом иноземную хронику – болгарскую или византийскую. Количество пустых лет достигает своеобразного рекорда: 22 из 33, то есть две трети. Среди событий, связанных с историей Руси, называются только военные столкновения с древлянами под 913 и 914 гг. [250, с. 31; 441, с. 109—110] и с печенегами под 915 и 920 гг. [250, с. 32]. Новгородская первая летопись добавляет еще и сведения о войне с уличами [441, с. 110]. Этого, конечно, недостаточно для того, чтобы сложилось соответствующее представление о характере правления Игоря. Не удивительно, что князь оценивается в произведениях современных историков по-разному.

Иногда Игоря характеризуют как человека ничтожного, никчемного властителя, к тому же ненасытного скрягу [482, с. 69; 490, с. 26—27; 634, с. 150]. Другие авторы склонны признать его достаточно проницательным деятелем, которому Русь обязана значительными успехами (отпор печенегам, проникновение на Кавказ, а особенно новый договор, заключенный с греками в 944 г.) [491; 492; 493; 576, с. 239—258]. К заслугам Игоря относят и осознание прогрессивной роли христианства. Как минимум бесспорной остается его религиозная терпимость. Е. Е. Голубинский даже считает князя ”внутренним”, или тайным, христианином [180, с. 68].

Действительно, текст договора с греками 944 г., который дошел до нас в аутентичном виде [250, с. 4—42], содержит ряд сведений о том, что христианство на Руси в то время не просто существовало, а пользовалось определенным пиететом. Его адепты не только не подвергались притеснениям со стороны государственной власти, но и принимали активное участие в политической жизни страны. Более того, по мнению Е. Е. Голубинского, сторонники христианства имели даже большее влияние на общественные дела, нежели язычники [180, с. 68].

Договор 944 г. был заключен Игорем после двух походов на Византию в 941 и 944 гг. После убийства Аскольда греки, как отмечалось, не считали нужным придерживаться соглашений, заключенных с ним в свое время, а узурпатор Олег, обеспокоенный неопределенностью собственного положения, не имел ни времени, ни сил заставить Царьград выполнять взятые на себя обязательства. После смерти Олега Игорь вынужден был направить свое внимание на преодоление сопротивления древлян, уличей и других ”племен”, которые опять вышли из-под киевского протектората. Только в 941 г. он смог, наконец, заняться византийскими делами. Первый поход оказался неудачным. Император Роман Лакапин, бывший адмирал византийского флота, оснастил свои корабли греческим огнем – устройством, бросавшим горящую смесь на суда противника. Русский флот был сожжен, и киевский князь ни с чем вернулся домой [132; 250, с. 33—34; 260, с. 567—568; 491; 754; 800; 803; 827; Leon Diac., p. 106; Liutpr., p. 139—140].

Через три года обстановка оказалась более благоприятной для Игоря; до решающей битвы, правда, не дошло, но был заключен договор, подтвердивший основные положения соглашения 874 г. [250, с. 34—42]. В своей основной части он почти дословно повторяет статьи прежнего трактата (за исключением некоторых второстепенных деталей). Главное отличие касается преамбулы и заключительной части. Кроме сугубо конкретных обстоятельств, при которых состоялось подписание соглашения, различия заключаются в религиозном аспекте. Договор 874 г. представлял Русь как христианское государство, что естественно для времени между 860 и 882 гг. [96, с. 280—282]. Соглашение 944 г. представляет народ Руси дуалистическим, двоеверным, что абсолютно точно отражает ситуацию своего времени.

Христианство Руси в тексте соглашения засвидетельствовано несколько раз. В преамбуле, в частности, читаем: ”иже помыслить от страны Рускыя раздрушити таковую любовь, и елико ихъ кресщение прияли суть, да приимуть мђсть от Бога вседђржителя, осужение и на погибель, и в сии вђкъ, и в будущии, а елико ихъ некрещено есть, да не имуть помощь от Бога, ни от Перуна, да не оущитятся щиты своими, и да посђчении будуть мечи своими, и от стрђль, и от иного оружья своего, и да будуть раби и в сии вђкъ и будущии” [250, с. 36]. Здесь ясно выражена мысль о разделении Руси на две части – крещеную и некрещеную. Для каждой на случай нарушения соглашения предусмотрено отдельное наказание – или от христианского бога, или от языческого Перуна.

В статье, посвященной бегству челядника, опять подчеркнута неодинаковая процессуальная процедура присяги для Руси-христиан и Руси-язычников [250, с. 38]. Наиболее выразительно христианство Руси фиксируется в заключительной части документа, посвященной подтверждению достигнутых соглашений: ”Мы же (Русь. – М.Б. ), елико насъ крестилися есмы, кляхомся церковью святаго Ильи въ зборнђи церкви, и предълежащи честнымъ крестомъ, и харотьею сею, хранити же все, еже есть написано на неи, и не приступати от того ничто же; а оже преступiть се от страны нашея, или князь, или инъ кто, или крещенъ, или некрђщенъ, да не имать от Бога помощи и да будуть рабi в сии вђкъ и в будущии, и да заколенъ будеть своимъ оружьемъ. А некрђщении Русь да полагають щиты своя и мечи свои нагы, и обручи свои, и прочая оружья, и да клђнуться о всем, и яже суть написана на харотьи сеи, и хранити от Игоря и от всђхъ бояръ, и от всђхъ людии, и от страны Руськыя въ прочая лђта и всђгда. Аще ли же кто от князь и от людии Руськыхъ, или крестьянъ, и или некрещеныи переступить все, еже написано на харотьи сеи, и будеть достоинъ своимъ оружьемъ оумрети, и да будеть клятъ от Бога и от Перуна, и яко преступи свою клятъву” [250, с. 41].