Текст книги "Утверждение христианства на Руси"

Автор книги: Михаил Брайчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Ошибочность такой тенденции не вызывает сомнения. В первом томе ”Истории СССР” читаем: ”Позади рабовладения не было никакого ”золотого века…” Позади была первобытная нищета, массовые голодовки, вынужденная слабостью техники коллективность и кровавая жестокость родо-племенного строя, при котором суровым обычаям и суевериям была подчинена жизнь каждого человека.

В тяжкой борьбе с природой люди побеждали только при условии жесточайшей дисциплины внутри племен и родов, подавлявшей какие бы то ни было проявления индивидуальности. Каждый член племени, нарушавший запрет, мог быть убит, побит камнями, брошен в лесу или пустыне; стариков и больных, отягощавших коллектив, тоже убивали или оставляли умирать одних. Каждый человек мог быть принесен в жертву богам, и даже вожди по истечении известного срока подвергались ритуальному убийству.

Битвы между племенами, участившиеся к концу первобытности, истребляли целые народы: побежденных тоже приносили в жертву или даже поедали.

По сравнению с этими временами, очень далекими от идиллической картины ”золотого века”, эпоха рабовладения представляет несомненный шаг вперед. Здесь складывалась более устойчивая экономика и кроме рабовладельцев и рабов, было еще большое количество свободных общинников, владевших собственным хозяйством. Сопоставляя первобытнообщинный строй с рабовладельческим, можно фигурально сказать, что при первом все люди были бесправными рабами коллектива, а при втором уже выделились значительные массы экономически и юридически свободных людей [254, с. 168—169].

То же относится и к историческим ситуациям, когда на смену первобытнообщинному строю приходит феодализм. Даже в еще более категоричной формулировке, поскольку феодальная система является более мягкой формой классовых противоречий и открывает перед обществом более заманчивые перспективы. Однако антагонистическая система не может существовать и развиваться без государственной организации господства.

Таким образом, утверждая феодальную государственность, христианство тем самым утверждало полную свободу и четко обозначенные права для преобладающего большинства населения, ликвидируя политическую энтропию и обеспечивая более или менее естественный выход для творческих возможностей древнерусского общества. Последствия ярко отразились во всех сферах восточнославянской культуры – как материальной, так и духовной. В догосударственный период каждый конкретный общественный организм – община, племя, союз племен и т. д. – представлял самостоятельную и замкнутую единицу с собственной системой власти и господства, с собственными представлениями о добре и зле, справедливости и злодеянии, дозволенном и запретном, возможном и необходимом и т. д.; в новых условиях, определенных победой феодальных отношений, политический хаос предыдущей эпохи не только стоял на магистральном пути исторического прогресса, он обрекал общество на социальную деструкцию, распад и конечную гибель.

Классовая борьба. В научной литературе издавна утверждалось, что христианство духовно угнетало и обезоруживало народные массы, что, противясь насилию, оно воспитывало покорность и пассивную позицию в жизни, превращало человека в раба, верного своему господину; что, пропагандируя непротивление злу, оно осуждало какие-либо проявления социального протеста и борьбы за справедливость; что, утверждая посмертную расплату или награду в потустороннем мире, оно тем самым отвлекало народ от поисков справедливости и счастья в мире земном и т. д.

На первый взгляд, подобные сентенции выглядят справедливыми и убедительными. Однако только на первый. При более глубоком анализе выясняется, что христианство не смогло бы завоевать Эйкумену и продержаться на протяжение трех формаций, не утрачивая своих позиций, а наоборот, непрестанно расширяя и усиливая их, если бы оно характеризовалось той идейной бедностью, какую ему приписывают адепты ошибочно понятого ”атеизма”.

Христианство действительно решительно и принципиально осуждало насилие, кем бы и как оно ни применялось. В том числе и со стороны угнетателей. Возможно, даже с большей убедительностью, так как насильственные действия угнетенных всегда можно интерпретировать как защиту, как ответ на ничем не оправданное насилие ”сильных мира сего”.

Христианство призывало на зло отвечать добром, однако законченная концепция непротивления была сформулирована не каноническим православием, а отдельными сектами и является далеким отголоском манихейства с его дуалистической интерпретацией добра и зла как равноценных начал. Ведущим положением христианской концепции было понятие зла как отсутствие добра; поэтому, борьба со злом методом зла исключалась самой постановкой проблемы. Если на зло ответить злом, это не обратит его в добро, а лишь умножит; окончательный результат будет иметь, таким образом, негативный баланс.

Христианство в своей развитой форме призывало угнетенных к покорности, однако в то же время оно осуждало само угнетение и, следовательно, могло быть направлено против угнетателей и эксплуататоров.

Христианство освящало социальный строй, основанный на классовой и сословной стратификации общества, но в то же время решительно утверждало равенство всех перед богом, что стало основой принципиально новой социально-этической концепции – теоретической базы всех социальных движений, в том числе антифеодальных и тираноборческих.

Считаем, что распространенное утверждение о деактивной функции ”греческой веры” является принципиально ошибочным. Правильнее утверждать, что господствующие слои феодального общества стремились использовать отдельные положения христианского учения в своих интересах, выдергивая их из контекста, нередко искажая содержание и пренебрегая другими, не менее важными и четкими установками. Именно здесь наиболее полно проявилось отмеченное выше противоречие между христианством как мировоззренческой системой и позицией церкви, которая в роли надстроечной организации усердно защищала интересы господствующего класса.

Христианство, как и любая другая идеологическая система классового общества, пыталось привить массам идею необходимости и разумности существующего строя, основанного на подчинении одной части населения другой. Обещанием награды в потусторонней жизни оно пыталось отвести народные слои в сторону от реальных, земных путей и борьбы за счастье и благосостояние. Утверждая временность, эфемерность земной жизни, суетность всего в этой жизни, христианство лишало человека реальной перспективы, убеждало в ненужности и безнадежности борьбы за улучшение жизненных условий. Обещая награду в потустороннем мире, оно ставило главным условием покорность и непротивление миру земному, что полностью устраивало правителей, согласных уступить своим подданным все блага потустороннего рая, лишь бы сохранить для себя блага земные.

Однако совершенно неправильно усматривать в христианстве только эту пассивно негативную сторону. Христианская концепция была достаточно богатой философски и достаточно диалектической, чтобы противопоставить доктрине угнетателей не менее убедительную доктрину борцов против угнетения. Поэтому не удивительно, что практически все прогрессивные, антифеодальные движения в эпоху средневековья проходили под христианскими лозунгами и, как правило, возглавлялись священниками и богословами. Вспомним Виклефа, Яна Гуса, Джона Бола, Томаса Мюнцера, Нила Сорского, Ивана Вишенского и многих других предводителей и идеологов народных масс, превративших христианские идеи в рычаг активнейшей классовой борьбы.

Таким образом, христианство не только не разоружало угнетенные массы, но вдохновляло их на отпор угнетателям, давало им идеологическое оружие в борьбе против эксплуатации и эксплуататоров. Русь в этом отношении не составляла исключение.

Среди определенной группы исследователей получило популярность положение, что христианство как идеологическая система оставалось чужим для народных масс и было воспринято лишь в среде феодальной верхушки. Почему-то признается комплиментом утверждение, что народ Киевской Руси отдавал предпочтение языческим традициям перед христианскими [46]46
  ”…Христианство укрепляется не среди народа, народ долго оставался даже уже крещенным по сути дела язычником, что отнюдь не умаляет достоинств русского народа, а среди господствующей верхушки, все теснее и теснее сплачивавшейся вокруг князя” [381, с. 340].


[Закрыть] и, таким образом, зарекомендовал себя как темную силу, враждебную духовному прогрессу и неподдающуюся подлинному просвещению.

Из бесспорного факта, что введение христианства активно способствовало утверждению и укреплению феодальных отношений, делался неправомерный вывод: новая религия была выгодна только господствующему классу, а потому силой насаждалась в среде народа, который решительно сопротивлялся идеологическому нововведению вплоть до вооруженных столкновений. Было даже сформулировано положение относительно своеобразного ”двоеверия” Киевской Руси: христианство было верой феодалов, язычество – трудового народа.

Ссылались на контаминацию христианства и язычества (языческий праздник Ярила слился с праздником Троицы, праздник Купала – с праздником Иоанна Крестителя; образ бога-громовержца Перуна слился с образом Ильи Пророка, образ ”скотьєго” бога Велеса – с православным святым Власием и т. д.). Утверждалось, что новая вера, не сумев овладеть сознанием широких слоев населения, спасовала перед язычеством и приняла определенные его установки [445]. В действительности упомянутые факты могут свидетельствовать разве что о полной и безусловной победе христианства, поскольку во всех случаях языческие традиции были подчинены христианским, а не наоборот.

Кое-кто из исследователей ссылался на сетования церковных идеологов по поводу недостаточной ревности паствы, которая якобы отдает предпочтение ”бесовским игрищам и развлечениям” перед службой в храмах. Подобные сентенции как источник ничего не стоят; они звучат на протяжении всей истории христианства вплоть до новейших времен включительно и отражают позицию религиозного экстаза, противопоставленного нормальной человеческой психологии.

Теория классовой дифференциации древнерусского конфессионизма не подтверждается источниками и кардинально расходится с реальными фактами. Как мы уже знаем, христианство на Руси получало спонтанное распространение еще с того времени, когда не существовало устоявшейся системы классовых отношений, сформировавшихся эксплуататорских сословий, собственно государства с присущим ему аппаратом насилия. С другой стороны, и какая-то часть феодалов длительное время оставалась языческой. Таким образом, борьба двух религиозных систем носила не межклассовый, а внутриклассовый характер.

Поэтому нельзя безоговорочно утверждать, что древнерусская феодальная элита навязывала христианство народу силой; она лишь стремилась использовать его догматические установки для утверждения и усиления своей мощи и господства. Вполне понятно, что такое использование стало возможным только в условиях свободного (а не навязанного) принятия новой веры народом, и признанного авторитета христианского учения. Для внутреннего язычника все христианские установки оставались пустопорожними декларациями, лишенными какой бы то ни было реальной силы. Чтобы убояться христианского бога, необходимо в него верить – элементарное в своей бесспорности положение, которое почему-то забывают адепты псевдоатеистических концепций.

Сказанное коренным образом меняет понимание процесса, совсем по-другому расставляя социальные акценты. Конечно, религиозная реформа Владимира не обошлась без эксцессов (применение вооруженной силы, например, в Новгороде или в Ростовской земле [653, с. 112—113; 180, с. 200]), но их социальное содержание было не таким примитивным, как представляется почитателям вульгарного социологизма. И уж совсем безосновательными являются ссылки на спорадические антихристианские акции (наверняка, спровоцированные действиями отнюдь не религиозного порядка), случавшиеся в сравнительно позднее время в глухих уголках страны. Например, убийство печерского подвижника-миссионера Кукши в Вятичском Полесье где-то на рубеже XI—XII вв. [285, с. 494]. Подобные казусы способны лишь подтвердить общую картину. В пределах бывшей Российской империи языческие обычаи на далеких окраинах просуществовали до XX в., что, однако, не помешало ей быть страной православной.

Движения волхвов. Безусловно, социальные выступления, окрашенные религиозными мотивами, заслуживают пристального внимания. Речь идет о двух движениях волхвов, отмеченных в летописных источниках и непосредственно связанных с обострением социальной обстановки в стране. Этим выступлениям посвящена обширная литература [34; 85а; 159; 265; 266; 379; 380, с. 33—34; 395; 674, с. 64—81, 114—129; 722], но и до настоящего времени не все вопросы освещены достаточно полно.

Первое выступление произошло в Суздальской земле в 20-е годы XI в. Оно представляло собой далекий отголосок междоусобной борьбы Ярослава Мудрого с Брячеславом Полоцким и Мстиславом Тмутараканским [250, с.135]. Другое имело место в Ростовской земле и на Белозере в 1070—1071 гг. Оно было спровоцировано политическими событиями 1068—1069 гг. (поражение русских князей от половцев, народное восстание в Киеве, польская интервенция, крестьянские волнения на Киевщине и т. д.) [Там же, с. 156—171]. Оба восстания возглавлялись волхвами, а следовательно, проходили под религиозными лозунгами. Согласно общераспространенной интерпретации, принято утверждать, что повстанцы защищали язычество от силой навязанного ненавистного христианства.

В древнерусских текстах словами ”вълхвъ”, ”влъхвы” именуются языческие жрецы, противопоставленные христианскому духовенству [641, с. 382—383]. ”Вълхвование” – обрядовые и ритуальные действия, отличающиеся от христианских.

Без сомнения, действительной причиной выступлений в обоих случаях послужили социально-экономические мотивы (недород, голод, грабеж эксплуататоров), а также ослабление центральной государственной власти в условиях междоусобной борьбы. Повстанцы уничтожали ”старую чадь”, т. е. представителей феодального класса, обвиняя их в сокрытии продовольствия. Идеологическая оболочка, следовательно, лишь прикрывала более глубокие и острые конфликты. Она и до сих пор остается наименее разработанным аспектом проблемы.

К сожалению, идеологическая концепция волхвов в 20-е годы XI в. в источниках остается не разъясненной, однако ситуация 70-х годов более благоприятна для исследователей. Летописи донесли до нас подробное изложение своеобразного богословского диспута предводителей выступления с Яном Вышатичем, который подавлял Белозерское восстание. Благодаря этому становится понятной религиозная платформа восставших. Она противоречит мнению о волхвах как репрезентантах старого язычества.

Восставшие никоим образом не были апостолами многобожия. Они признавали единого бога и противопоставленного ему дьявола. Имя ”Антихрист”, употребленное ими, ясно свидетельствует, что имеется в виду бог христианский. Однако интерпретация обеих креатур получила в сознании волхвов весьма специфическое содержание, далекое от канонических христианских представлений. Это классическое проявление так называемого народного христианства с яркой окраской манихейского типа.

Манихейство – своеобразный сплав раннехристианских взглядов и зороастризма с его законченным дуализмом – находило широкое признание среди народных масс эпохи раннего средневековья, порождая многочисленные ереси, секты и школы, которые считали себя христианскими, но на самом деле существенно отличались от принятых канонов (павликианство в Византии, богомильство в Болгарии и т. д.). Эти движения имели ярко выраженное демократическое содержание и отражали классовую борьбу, закамуфлированную религиозной оболочкой. В идеологическом плане это была попытка демократизации сложной и малодоступной для непросвещенной массы христианской догматики.

Изложенная в летописи концепция волхвов отличается довольно низким уровнем философской мысли. Удивляться этому не приходится, поскольку речь идет о мировоззренческом творчестве общественных низов, лишенных возможности использовать достижения мировой теоретической мысли. Скорее заслуживает внимания тот факт, что идеология восставшего крестьянства оказалась способной создать оригинальную систему, проявив независимость мышления и творческого воображения от общепризнанной инерции. Конечно, в этом нельзя усматривать результат непосредственного влияния павликианской или богомильской ереси. Вряд ли рядовые жители далекого Поволжья имели надлежащее представление об этих религиозных течениях. Изложенная в летописи схема представляла собой параллельное явление, порожденное сходными условиями общественного развития эпохи раннего феодализма, чьи противоречия приобретали значение ведущего фактора социальной эволюции.

Главным положением учения, пропагандируемого волхвами, был манихейский дуализм добра и зла как независимых сил, ре-презентованных образами бога и дьявола. Еще в XIX в. у мордовского народа существовали добрый бог Чампас и злой – Шайтан, находившиеся в состоянии вечной борьбы и соперничества [404, с. 439—440]. Среди преданий этого цикла наиболее интересен сюжет о создании человека из полотенца, украденного Шайтаном из небесной бани Чампаса; в ней мы видим прямую реплику летописной версии, где также фигурирует ”небесная баня” и ”ветошка”, которой бог вытирает тело. Человек своим возникновением обязан обеим противодействующим силам: Шайтан вылепил тело, а Чампас вдохнул в него душу – вариант предания, присущего едва ли не всем народам мира.

Исследователи, обращавшие внимание на совпадение летописного рассказа с мордовскими верованиями [290, с. 302—303; 722, с. 77—78], за первоисточник брали языческие традиции доисторических финно-угорских племен Поволжья, тогда как в действительности связь, вероятно, была обратной. Фиксируемые в XIX в. этнографические материалы свидетельствовали о далеком пережитке самобытного манихейства волхвов – антитезное проявление христианства, по-своему переосмысленное мордовским народом.

Одной из черт, объединяющих изложенную волхвами концепцию с павликианством и богомильством, является тенденция к мифологизации библейских сюжетов и преобразования христианства в повествовательную систему. В первую очередь к персонификации абстрактной идеи бога как конструктивного начала и дьявола как деструктивной силы в конкретные образы антропоморфных существ со всеми присущими человеку свойствами и недостатками. В речи волхвов такая тенденция доведена до крайности. Бог у них моется в бане, потеет, вытирает тело ветошью и т. д.

Разумеется, в подобной материализованности, заниженности, заземленности образа высшего существа видим вполне определенное социальное содержание. Здесь проявляет себя стихийное тяготение к демократизации всей иерархической системы феодального общества, верхний ярус которого отдан богу. Практическую интерпретацию такой тенденции в то время представляли только как возврат к прежним общинным порядкам, когда место феодала занимал выборный старейшина (тот же, волхв). В условиях завершенного феодализма такая программа имела реакционный характер, поскольку тянула общество назад, в ушедшие эпохи.

Б. А. Рыбаков высказал мысль, что волхвы стремились не к изменению социального строя, а только к перераспределению общественного продукта [539, с. 438; 542, с. 38—39]. Это замечание справедливо, однако недостаточно. Действительно, истребление ”старой чади” выходит за рамки ”перераспределения”. Следовательно, социальной программой волхвов предполагались более радикальные меры: физическая ликвидация феодального класса реально означала бы и ликвидацию феодального строя.

Этика. Большое влияние на сознание средневекового общества (в том числе и на Руси) христианство имело в сфере морально-этических идей. В квазиатеистической литературе принято поносить христианскую мораль как ханжескую, вскрывать святошество и лицемерие ее адептов, двоедушие служителей христианского культа. При этом не принимается в расчет элементарная истина, что дискредитация (даже заслуженная) конкретных носителей идеи не может оспорить саму идею.

Обращаясь к вопросу о результатах христианизации в сфере морально-этических отношений, имеем в виду не оценку конкретных формулировок (заповедей): они не очень оригинальны и в конечном счете отражают общечеловеческую модель, несомненную в своей универсальности и элементарности. Речь идет о перевороте во взглядах на жизнь, переоценку ценностей, что являлось непосредственным результатом христианизации. Немалое место в этом занимала новая концепция, отводившая духовной жизни человека принципиально иное место, нежели дохристианские системы.

Раннее средневековье (”эпоха великого переселения народов”) – период господства грубой физической силы. Варварский мир, освободившись от ограничений, какие на него стремилась наложить рабовладельческая формация, не слишком склонялся перед достижениями античной цивилизации. Руины городов и храмов, пылающие библиотеки, уничтоженные произведения искусства отмечали путь творцов нового феодального мира. Выдающиеся произведения этой эпохи – ”Песня о Роланде”, ”Песня о нибелунгах”, скандинавские саги – отражают утвержденный огнем и мечом культ физической силы, возведенной в абсолют: воин как идеал и эталон человека.

Чем хвалился ”благородный рыцарь”? Какие добродетели его украшали? Сила и выносливость, храбрость и мужество, умение владеть оружием и искусно держаться в седле, верность сеньору и куртуазный культ ”прекрасной дамы”. Подобные ущербные представления об идеале человеческой натуры, столь убогий ”кодекс чести” получили распространение и среди молодого феодального класса древней Руси.

Христианство несло совсем другой взгляд на данную проблематику. Возникнув как идеология общественного дна, как религия обиженных и обездоленных, оно всей своей сутью было направлено против социальной несправедливости, угнетения и насилия, утверждало социальное равенство всех перед богом, одинаковые права и обязанности (разумеется, в сфере этических, а не классовых отношений), а главное – полную свободу выбора и поведения. Расплата за этот выбор и поведение должна была наступить в потустороннем мире.

Итак, этическая платформа христианства представляла собой принципиально новую доктрину, решительно противопоставленную доктрине варварского мира. Христианская диалектика сумела перенести этическую проблему из области внешних связей и отношений в сферу внутреннего ”я” человека. До тех пор мораль рассматривалась как фактор, призванный регулировать отношения между разными индивидами, преодолевая их волю во имя общественных потребностей и интересов. Человек как субъект этических принципов рассматривался в его связях с другими лицами. Теперь проблема была сфокусирована внутрь личности. На первый план выдвинулись отношения с самим собой, преодоление внутреннего своеволия.

Страшен не тот враг, который идет на тебя с мечом: его можно победить мечом же. Страшнее – внутреннее ”я” человека. Его стремления и страсти. Их оружием не сокрушить.

Утверждение внутреннего противоречия человеческой природы было выдающимся достижением общественной мысли. Для эпохи раннего средневековья это был действительно революционный переворот в сознании. Ранняя поучительная литература (Лука Жидята, Феодосий Печерский) в наше время выглядит слишком примитивной и элементарной в своих рекомендациях. Однако необходимо учитывать время, когда она возникла. Этому же служили и другие христианские институты, которые сегодня вызывают иронические нарекания критиков, готовых оперировать внеисторическими категориями.

Так, институт монашества и аскетизма, направленный против внутренних импульсов, продиктованных природой человеческого организма, в наше время кажется бессмысленным и противоестественным. В начале своего появления монастыри, однако, играли значительную роль в утверждении нового понимания сути человеческого бытия. Древнерусские столпники, затворники, схимники и т. д., демонстрируя торжество духа над телом, определенным образом ориентировали сознание широкой публики. Конечно, это не могло стать всеобщим модусом жизненного поведения и образцом для подражания (в этом не было разумной потребности) , однако их пример активно способствовал выработке категорического императива, стремлению хотя бы в какой-то мере сдерживать неконтролируемые разумом и совестью импульсы.

Такой же цели служили и обрядовые службы. В XI—XII вв. по поводу роли молитвы, поста и других ритуальных самоограничений в жизни человека на Руси велась активная дискуссия. Часть идеологов (например, Кирилл Туровский) придавала им самодовлеющее значение, утверждала их как необходимую предпосылку спасения души и самоцель поведения благочестивого христианина. Другие (Владимир Мономах) считали соблюдение обрядов лишь способом духовного самосовершенствования, воспитания в человеке внутренней дисциплины. Основным условием спасения провозглашалось последовательное соблюдение этической доктрины христианства, воплощенной в Канон.

Мировоззрение. Поскольку христианство является идеологической системой, то, оценивая его, нельзя обойти мировоззренческий аспект. Поэтому обратим особое внимание на философское содержание нового вероучения. В этом направлении в советской литературе, к сожалению, сделано не много.

Христианство имело не только религиозное, но и философское содержание и представляло собой в первую очередь онтологическую систему. Собственно говоря, любая форма религии преследует в основе аналогичную цель. Точнее, она всегда возникает благодаря стремлению человека постичь закономерность и первопричину мира. Принимая известное определение религии, предложенное Ф. Энгельсом как фантастического отображения в головах людей внешних сил, господствующих над ними в повседневной жизни [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 20. – С. 328], вскрываем внутренний смысл явления именно как мировоззренческой сис темы, долженствующей ответить на сакраментальные вопросы: что, откуда, почему и как?

Неумение дикаря правильно понять окружающую природу порождало фантастические представления, в которых земные силы получили форму неземных и где искусственные конструкции были призваны компенсировать отсутствие реальных знаний объективного бытия. И в эпоху палеолита человек стремился как-то объяснить то, что окружало его в повседневном существовании. Главным достижением первобытной эпохи было осмысление закономерности окружающего мира. Человек усвоил понятие причины и понял взаимозависимость явлений: одно явление закономерно вызывает другое. Постигнув идею причинной связи, он начал искать объяснение каждому явлению, каждой вещи и процессу.

Отображением этой предпосылки на начальных стадиях развития человеческого общества является факт изготовления орудий производства. Для того чтобы сделать инструмент, необходимо постичь связь между затратами времени и сил на его изготовление и теми удобствами, какие это орудие обеспечит в процессе трудовой деятельности. Именно в этом лежит принципиальное отличие самого примитивного сознания дикаря от психических процессов даже наиболее развитых животных.

В подавляющем большинстве правильно понять причину конкретных явлений первобытный человек не мог, а поэтому усматривал во всем проявление некой таинственной воли, подобной человеческой, но намного могущественней. Никогда позднее гносеологические корни идеализма не проявлялись так явно и откровенно, как в эту древнейшую пору человеческой истории. Каждая вещь получала своего духовного двойника – мистическую причину. Так зарождался анимизм, который выступает древнейшей философской системой мира.

Дальнейшее развитие общества привело к новым техническим завоеваниям, а затем к более глубокому освоению бытия человеческим сознанием. Каждый решенный вопрос ставил несколько новых, которые требовали своего решения. Развитие производства и общественных отношений обогащало опыт человека, расширяло его кругозор, умножало реальные знания, что, в свою очередь, способствовало дальнейшему развитию философии. Человек начал систематизировать собственные представления о действительности, стремился обобщить их. Если ранее каждое конкретное явление имело свою отдельную, так сказать, персональную, причину, то теперь сходные явления объединяются общей причиной. Бог грома – общая причина всех молний; бог леса – всех деревьев и растений вообще; бог воды – всех речек и водоемов и т. д. Так формировался пантеизм в его изначальном понимании (обожествление сил природы) и его своеобразное ответвление – тотемизм.

Тотем выступает обобщенной причиной (родоначальником) какого-то вида животных да и самого человека – первобытного охотника, который еще не научился противопоставлять себя животному миру и усматривал в нем ближайших родственников и братьев.

Для периода раннего железа характерны достаточно сложные идеологические представления. Именно в это время формируется мифологическое мировоззрение, которое стремится придать представлениям о мире сюжетно-повествовательный характер. Здесь видим вроде бы обратное движение – от абстракции к конкретности. Скифские генеалогические легенды, пересказанные Геродотом [Herod., IV, 13—15; см.: 328. – 1947. – № 2. – С. 258—261], свидетельствуют, что население нашей страны не было исключением.

Идеология восточных славян эпохи общинного строя проявилась в языческих культах. Древнерусское язычество было миропониманием тогдашнего общества и стремилось на свой манер разъяснить окружающий мир. Пантеизм языческой идеологии составлял первую, еще очень наивную натурфилософию древних славян. Каждый мифологический персонаж олицетворял определенную силу природы: Дажбог – небо, Хорс – солнце, Перун – молнию, Стрибог – ветер, Сварог – огонь и т. д. Древнеславянская космогония стремилась разъяснить основные силы природы, хорошо известные нашим предкам благодаря их трудовой и жизненной деятельности [550; 551].

Перечисленные креатуры так или иначе имели отношение к производству, поскольку олицетворяли природные силы, с которыми человек взаимодействовал в процессе труда, от которых в большей или меньшей степени зависело благосостояние общества. До так называемой неолитической революции, когда существовали только присваивающие формы хозяйства (охота, рыболовство, собирательство), человек расселил богов преимущественно в лесу, камне, водоемах. Переход к воспроизводящим формам хозяйства (земледелию) коренным образом изменил ситуацию. Теперь результаты деятельности человека зависели от метеорологических явлений. Небо давало животворный дождь и оплодотворяющий ветер, но оно могло побить посевы градом, поразить их засухой, уничтожить несвоевременным морозом. Поэтому и боги земледельческих племен переселились на небо.