Текст книги "Улыбка льва"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

"Бродящие структуры" не умеют слышать, – вдруг напоминает о себе Мемнон.

Для чего же они?

Хотя бы для утехи твоих желаний… Баланс форм…

Связь тех шагов по песку с "сейчас"?

Ты задаешь слишком земные вопросы. Дай Бог разобраться в повседневном.

Зачем же тогда ты мне нужен?

Затруднение может носить характер формы телефона или цвета лампы, гудения ЭВМ или мерцания экрана. Сюжет всегда порождает каркас – таково свойство мира. Лишь чувства, возбужденные новой формой известных истин, пробуждают "нечто". Страх – тоже "кривая дорожка за горизонт". Страх ломает барьер. Если простить себе "опыт", можно двигаться куда угодно. Единственное – надо "платить" отсутствием оболочки и части личности на первом этапе. Дальше я не заглядываю. Дорога дальше – уже бездна без возврата.

Разве ты знаешь, в чем выиграешь? Привыкаешь к собственным слабостям или свойствам? Одиночество – результат селекции верховного первоначала – земной вариант иеромонаха, каприччио собственной души.

Выигрывают как раз в качестве. Поощряют "неожиданным", входящим в три понятия: вода, огонь и воздух. Есть еще запах, звук и мысль. Но последнее не улавливается, не магично и не обладает необходимым свойством для нечувствительной натуры. Чаще всего – вода и огонь. Последнее бывает фатальным. Вода же "сдергивает" якорь без последствий – и называется это Знаком. Только водить надо умело, не поражая центра, а лишь цепляя за него, оставляя то немногое, что целостно, для маневра.

Знак в Знаке порождает Чудо. Просто Знак – прост и ненавязчив. Но существует еще и промежуточный вариант.

Если все называть обыденным языком, никто не поверит.

Выплывает только тот, кто находится в реке. Оставшиеся толпятся на берегу. Иногда прогуливаются, делая вид, что самой реки нет. Иногда "тонут". Но все без исключения – знают!

Можно ли переплыть реку?

Можно. Но не сразу. Стреноженность воображения – главная забота сознания. Возвращаться – тоже надо уметь. Одновременное пребывание "здесь" и "там" – длительный процесс. Каждое предыдущее поколение для последующего глубоко заблуждается; и это имеет свое отражение в совершенствовании Сущности через опосредствование. Это и есть гибкость человечества, его бессмертие.

Город слеп. Стены глухи и высоки. Окна задернуты железными шторами. Мощеная улица упирается в зенит.

Не надо оглядываться – неприлично.

Где-то позади, словно в другом мире, остаются зеленая площадь под платаном и высокая гостиница, торчащая, как сверкающий маяк.

Не отсюда ли выходит рыжебородый Ксанф?

Анастасия пропадает за порталом далекой церкви. Яркое платье мелькает, как цветок.

"Мне только снится, – убеждается Леонт. Я один, совсем один".

Распахивается глухая калитка. Там, где чернеющие стрехи, – как изваяние, человек под капюшоном. Янтарные четки висят на запястье. Глаз не видно.

Качает головой, губы шепчут; и Леонт догадывается – дальше, дальше, бежать, бежать, без оглядки…

Bilocatio?[9]9
  От лат. bi – два и locus – место, пребывание в двух местах одновременно.


[Закрыть]

Стоит быстро оглянуться – еще кто-то третий, старый спутник, спекшийся каблук, прячется в косых лучах светила. Приятель не от мира сего. Верный маразматик из «посередине», ни то ни се, простофиля – не уберечь друга! Напрягает волю. Выискивает ходы. Ставит диагнозы. Вечный оппозиционер. Бескомпромиссный спорщик. (Тоже ошибка, но тактического характера.)

Прочь, прочь (от жизни?!) – по дороге, на которой нет следов, по которой никто не ходит по своей воле.

Леонт заглядывает в окно: Кастул предается любви с женщиной. Белоснежное тело и сутана. Испуганное лицо набожника – не застрянь. Косноязычие – признак отсутствия широты. Где же Пеон или Аммун?

Глазу – знакомые формы, как душе – приятный комфорт. Все равно не убежишь, не прыгнешь выше головы. Мысли однобоки, как раздавленный апельсин. Несчастлив, потому что думаешь?

…Слишком много яркого цвета, слишком правильные формы, слишком выписаны контуры – город в двух координатах. Нарисован и вставлен в золоченую раму. И Леонту обязательно надо вбежать туда прежде, чем картина начнет пятиться – вот-вот, раз… два… три… Все, что «за», – запрет; все, что "в", – недоступно. Ни там, ни здесь нет секунд. У самого него большое подозрение по поводу существование третьего состояния.

Но изображение, переливаясь красками, как пятнами, отступает шаг за шагом; и он понимает – не догнать, что сейчас он провалится в черноту и вечность, где нет никаких преград и опор ни воображению, ни ясности – земной и обыкновенной, привычной и доступной, единственная тайна – целостность самого себя.

В выбитых окнах, как тарабарская симфония, свистит то ли ветер, то ли чей-то невнятный говор. Нескончаемый фликкер-шум – игра природы, выплескивает бело-желтые тона на камень и небо. Разноцветная шкатулка. Вечная музыка – вечной гармонии. Еще одна зацепка, как гнилая веревка. Флобер: "Никто ничего не понимает".

Фасады бесконечны – ведут сквозь строй. Сухое дерево вековых балок и решетчатых перекрытий. Из переулков под ноги – белый песок. Какие-то сине-крапчатые лица, похожие на Пеона, – в узостях переходов. Странные отголоски брошенных фраз шелестят чужеродной речью поверх понимания, как чье-то незримое присутствие – явное-неявное одновременно, заставляющее искать привычно-доступные образы, чтобы только не упасть, ухватиться…

Вдруг он видит, как сверху, из ничего, словно с крыш, опускаются чернеющие листы бумаги. Хлопьями падают на землю там и здесь, догорают. Он даже различает телефонный номер Платона, коробящийся в пламени, и с завораживанием узнает собственную записную книжку. Может быть, это только предупреждение, подобно тени за спиной?

Его отвлекают, как быка, мельканием плаща (краем глаза) – сдергивают внимание (от враждебности); сознание, не регистрируя впечатлений, скользит по зеркалу событий. Мемнон? Леонт только оборачивается – как и тогда в гостинице, листки коробятся и рассыпаются. Вихрь крутит их вдоль стен, превращая в пыль – удобрение для скудных растений. Он даже не осознает, пронесло ли? Нет опыта – нет знаний.

Шаги гулко звучат на безлюдной улице. Жирные резкие тени прячут колючие взгляды. Двери – патентованные душеприказчики, наследники чужеволия, крышки для гробов – затворяются слишком бесшумно; лестницы, ведущие в чертоги, обваливаются под зарослями винограда слишком долго; и ветер приносит не запах жилья, а ожидание вздоха – с низкой равнины от залива, окрест пологих гор – слишком пустынных, чтобы значиться в чьей-то власти, и слишком величественных, чтобы подчиняться кому-либо.

С черепицы опять падают горелые листы, словно кто-то незримый, наклоняясь, сеет и сеет. В надежде на глупость – два злых карих глаза и жесткие складки крыльев носа – от чрезмерности, сумбурности усилий дотянуться. Голубоватые огоньки перебегают по бумаге. Но теперь от них в душе что-то от предначертанности – старой рукописи с непонятными кабалистическими росчерками. "Фравуз тоде монтзиз…" Не ощущается подвоха. Пахнет пылью, затхлостью и серой. Тень справа – висит, как обреченная, в скорбном безразличии балахона. Стоит оглянуться – пугливо пропадает, и Леонт понимает: рано, рано, не ко времени… Бежать, словно кто-то подтал… искать, искать, словно кто-то завещ…

Возможно, это и спасает, потому что, когда он проносится мимо дома-корабля, смахивающего на острие топора, из-за решетки окна вдруг высовывается рука, и Леонт чудом уворачивается, прежде чем его успевают схватить.

Кто-то убегает в гулких коридорах, идиотски хохоча. Эхо отдается в далеких кварталах. Пеон? Аммун? Соперники по ложу?

Искать смысл? В этих пестрицах? Все равно что болтаться вне времени. С точки зрения бесполезности занятия. Кто-то борется там "в темноте"."Идиллический пейзаж". Поперечная улица смахивает на ущелье, в которое никогда не заглядывает солнце. Пыльные строки. Брошенные ведра. Холодные постели. Взгляд цепляется за вещи, как репейник за одежду. Освещены лишь верхние этажи с крохотными балконами из ажурных решеток. Кое-где в щелях стен – пучками жесткая трава. В полоске неба проплывает одинокая птица. Где-то в конце мелькает таинственная фигура; и Леонт снова пятится на центральную улицу; и снова под ноги ложится плоская желтая брусчатка. Но теперь неожиданно он попадает на площадь. Влево суживается тенистая улица с аллеей разросшихся деревьев, к которой примыкает парк за чугунной вязью кованой ограды, над которой склонились застывшие ветви дубов; чьи-то постаменты и вздернутые руки; за парком, боком к улице, – базилика с рядом низких колонн, подпирающих портал, и широким цоколем выступающих ступеней за гранитными тусклыми балясинами, засыпанными сухими листьями и черными ветками.

Тишина, соседствующая с безымянностью.

Вход приоткрыт. Столетняя дверь, пропитанная мыслями, похожа на музейную редкость – безволосая гладкость поверхности, отполированная изверящимися душами. Стекла вверху толсты и уродливы. Распятие меж ними словно воткнуто в стену. Терновый венец кажется забытой в спешке вещицей, привздернутой небрежно и косо. Но То, что под ним – зерно (истины? перспективы?) не защищает, хотя и не противоречит внимательному взгляду, обещаниям. Брошенные вскользь (впопыхах) – вековые мучения человеку! Абракадабра большинству. Жвачка тупоголовых. Ущербное – вечно обделенным, усмиряемым, по колее, даже в мыслях…

Откуда-то сбоку появляется коза, пощипывая зелень мелколистного самшита, проросшего на камне. Глаза блудницы с желто-вертикальными зрачками, похожими на кукольные, закатывающиеся стекляшки, и – веревкой-удавкой "от-шавки".

Леонт собирается войти. Он уже видит помещение под небесным куполом, где можно спрятаться, – изнутри очищенное, освещенное солнцем через узкие окна – дерево, вобравшее в себя таинство молитв и золото алтаря, и вдруг замечает, что у козы есть пастух – застывшая тварь, угроза через троичный нерв, старая наивная песенка. Справа шевелится, все то же – безмолвно и вяло. Ждет команды?

Он различим только с этого ракурса – вдоль стены и ярко-зеленых мазков парка. Прозрачная тень ловкача, уверенного в безнаказанности, след от недосмотра лукавого, порождение чьих-то болезненных желаний, невзнузданная лжесила, забредшая не в свое стойло.

Контуры расплывчаты. Рыжий цвет лишь определяет фигуру. Кажется, что требуется еще какое-то условие, чтобы он проявился и заговорил: тайное слово – заклятие – жест. В молчании – враждебность. В неподвижности – незримая договоренность с окружающим: с лучами, пронизывающими воздух сквозь сухую листву, с нервозностью камней, обведенных четко высеченными линиями, со средневековыми окнами, забранными коваными решетками, и… и… козой.

Союз неминуем. Условия совпадают, как ключ с замком, отпечаток ступни, мысли. Сторонность угрожаема, как ширма, за которой прячется человек с черносердечными намерениями, как сила, призванная под флаги враждебной армии.

Леонту хочется что-то сказать. Он поднимает руку. Машет. Облако безразлично. Не отступает к стене и не пропадает. Только коза отрывается от жалкого кустика. Смотрит тяжело и неподвижно – сытое животное, равнодушие того, кто никогда не думает.

И вдруг Леонт ясно понимает, коза – это Мариам, а рыжий – Ксанф! Или то, что скрывает, делает их Мариам и Ксанфом, – судьба, неминуемая, как сор на ступенях церкви.

Господи, и тот, кто изображен над дверью! Но почему?! Почему именно так? Потому что в следующий раз будет по-иному?! Ничто не пугает так, как форма. Не величие, не гнев – форма представления: седые волосы, высохшие пальцы – не сама смерть, а одинокая смерть; не просто плевок, а презрительный; не сочувствие, а молчание (многозначительное, словно от ино-чужого знания). Опасность всегда снаружи, как внутри, больше воображаема, чем реальна.

С неба снова летят обгорающие голубоватым листы, закручиваясь по ниспадающей все быстрее и быстрее, все ближе и ближе – завораживающие, как взгляд змеи; кто-то шепчет: "Не смей, не смей… не трогай!.." и запихивает, запихивает, подальше, подальше внутрь, как малую неразумную дитятею, баловня, в золотистую сердцевину, в благодатный орех, в святое с прискорбными жестами апостолов, под сочувственные взгляды, под кресты. Кажется, что следом тянутся разочарованные желтые зрачки, не в силах скользнуть глубже.

Дверь. За ней еще. Подгоняемый в спину, ищет невидимый тайник. Третья слева – плоская лилия в дереве (решение для первоклассника), вращается одной мыслью. И там, дальше, в темноте – камень, железо, решетки, решетки, липкий холодный пол, ледяной сквозняк, к которому, кажется, невозможно привыкнуть.

Хода нет. Леонт наклоняется: по ту сторону белесо-синеватые ноги, от икр до пяток, – шлепают по камню. Потом невидимый наклоняется, не удосуживая взглядом, загоняет в щель миску.

– Больше ничего не будет, – бурчит, обращаясь вовнутрь, – до вечера…

– Хи-хи… – Кто-то шевелится в углу. – И этого достаточно…

Глаза привыкают. В углу на соломе, звеня цепями:

– И ты не устоял?

Довольное урчание пса – ласкание за ухом.

– Куда-то не туда попал… – осматривается Леонт.

Сочится по стенам. Шмыгают под ногами.

– Это как решать…

Старик. Белеют борода и косичка. Расчесывает пятерней. Лицо узкое и лунообразное, как у индейца.

– Из всего извлекать истину…

Улыбка сверкает, как клинок.

– Даже из этого?.. – спрашивает Леонт, присаживаясь напротив.

Крыса тащит хлеб в нору.

– Когда-нибудь они изгрызут всю стену, – рассуждает старик, – и тогда…

– … не будет времени думать? – уточняет Леонт.

Сквозняк продирает до костей.

– Правильно, – соглашается старик. – Я еще не все понял: "Абсолют есть Разум, Разум в Его Собственной Сущности; Он есть потому, что Он есть, но не потому, что Его предлагают; Он есть или ничто не существует". Но ведут ли к Сущему ступени?

Смотрит с хитрецой – сработает или не сработает?

– Ступени подразумевают наличие лестницы, – говорит Леонт, – а значит, и последней перекладины.

– Подождем, пока стены упадут сами? – живо спрашивает старик.

– Слишком долго… – возражает Леонт. Зачем врать? – Мне не подходит.

– Дитя, в данном случае посылка неверна, нет стрелы.

"И здесь я ни к месту", – думает Леонт.

Сидит, перебирая узелки на нити. Одежда чиста как снег. Глаза спокойны и внимательны.

– Не отстраняйся, а есть частью Его!

– Незнание Сущего еще не подразумевает незнания о Сущем, – возражает Леонт.

Старик качает головой:

– Различен подход, сверху или снизу. Ты уже не ученик, а дорога всегда открыта. – Поднимает ладонь к потолку.

В кругу темнеющих стен синеет ночное небо.

…среди смеющейся праздно-красочной толпы набережной, в ней: воздушные шары, мороженщицы и разноречивый говор, приглашающий… и Леонт поддается и делает шаг, чтобы взглянуть на то, – ниже, вдаль, с холма, – куда устремлены все взгляды, куда нацелен каждый жест и любопытство, – как старик в белом, с жестким остановившимся лицом и апостольскими руками… помог…

Коленкой под…

на высоту тысячу…

над морем…

под неумолкающую симфонию, как в волчке. Вполоборота, захватывая дух, – и в миг из-под бронзовеющей воды – башни, купола, марши, статуи – в бесшумных потоках, из окон и балконов, в такт, в ритм, вверх и вправо под лунным светом: площади и акведуки, проспекты – единым прочерком темно-желтого, блеском металла и крыш, завершенных форм-изваяний, колонн и шпилей. Прокручивается по горизонту в массе мечущейся воды, буйства круговоротов и рек, чтобы только упасть на дно, погрузиться. И снова – в движении, вокруг невидимого центра, по круговой, словно для единого зрителя, дубль для удивления, услады, но привычней: вначале главы – от острия до оснований полушарий, затем разом, одновременно – фасады с горельефами, пилоны, пилястры, корифский ордер, венецианские окна, аркады – боком, снизу, от брусчатки, блестящей, умытой бурными волнами, вдоль цоколей – корабль в океане, лепки – по восходящей лестнице, только теперь не в церкви и не в келье отшельника, просто – через волшебный фонарь – в дом Данаки. Узнается по работам сюкке, чередующихся с живописью Гэнсин, среди вычурной мебели Буля с какими-то неведомыми, неземными цветами и тонкой бисерной резьбой винограда и жимолости. В ярком свете. Слишком чистым, чтобы быть натуральным. Вдруг на глазах сворачивается и делается хрустально-прозрачным кубком, в котором:

– Привет!.. – кричит Платон, – мы тебя давно ждем.

Глупо улыбаясь, держит за руку Саломею. Крохотные фигурки – не разглядеть лиц. Неумолимость, рок, движение исподволь, развязывание тайных узелков, чтобы выплюнуть – что? Радость или страх? Кажется, что все видно, словно та, верхняя часть, сдергивается, чуть-чуть – и не во влекущую щель… а градом водопада – бесспорно – мимо, впустую… Впрочем: подумать – и все равно попасться! – на человеческой слабости, на тщетности. Как таракану, как мухе – на сладком, на липком…

– … так здорово… – радостно говорит Саломея и показывает на окно.

"Не надо! – хочется крикнуть Леонту. – Не надо разрушать!"

Он со страшным предчувствием, словно во сне, оборачивается и видит: за окном – большое картонное лицо Мариам почти во все пространство, странно вылепленное, словно занимающее все: берег, море, черное небо, протянутое оттуда – с выси через оселок недвусмысленности.

"Бегите сюда!" – хочет крикнуть он, но молчит.

"Осторожней!" – спешит предупредить, но не может.

Горло перехватывает спазм. Глупое стекло.

Три мили, три минуты через поле и овраг – навстречу друг другу.

– … милый, дорогой, – шепчет девушка, – мы так…

Ах, не то, не то.

– … не бросим, не бросим, – гудит Платон в броне неведения.

Опять то же самое.

Руки соприкасаются в центре комнаты в окружении древних работ – теплые человеческие руки.

Вот оно! Главное – удержать!

Лицо затравленно морщится и оглядывается. Кажется, там вдалеке происходит тайная работа.

…

И снова…

– Тебя все ищут! – кричит Платон словно с другого берега реки.

Саломея машет свободной рукой.

– Ничего-ничего не сбывается! – кричит она.

Платон робко переминается – страшась какого-либо предприятия. Оправдывает только улыбка на щекастом лице.

– Бегите сюда! – кричит Леонт.

Только бы не разбить!

Через колючки, чертополох, остролистый кустарник – продираются, словно сквозь частокол.

"Где-то и в чем-то мы все втроем должны ошибиться", – равнодушно, как сторонний, понимает Леонт. Он уже знает, что ничего нельзя остановить.

– Мы так рады!.. – шепчут хором.

Запыхавшееся дыхание толстяка, и легкое – девушки. Разгоряченные, не ведающие страха лица.

Они невольно, инстинктивно протягивают друг другу руки – вот оно спасение!

Там, за окном, происходит своя борьба. Втягивание в точку с мольбой и призывами о продлении.

…

И еще раз…

Старый выцветший кадр…

– Где ты пропадаешь? – снова кричит Платон. – Мы с ног сбиваемся.

Второе или третье действо – все путается!

– Данаки и Гурей страшно расс… – Девушка почти высвобождается из объятий.

Леонт в ужасе закрывает глаза. Теперь обязательно что-то должно случиться.

"Бегите сюда!" – должен крикнуть он, но… но…

Лопается вдоль и поперек. Режет и скользит в пальцах.

– … там, без тебя… – показывает девушка на окно.

Глаза Платона за очками сочувственно и дружелюбно щурятся.

– Не отпускай ее! – наконец кричит Леонт. – Не отпускай!

Они бегут навстречу друг другу – трое горячих, живых комочка в пространстве, брошенные в путь от А до Б, не поднимающие головы, не зрящие, слепые.

Вытянутые руки, в которые падают горящие листы из записной книжки.

"Вот оно!" – понимает Леонт.

Они возникают из ничего в середине комнаты и вопреки законам тяготения совершают путь вдоль древних рукописей и вишневой мебели.

– Не трогай! – кричит Леонт.

– Не трогай! – кричит Платон.

Девушка подхватывает маленький надломленный треугольник с крупицей холодного тления и с любопытством разглядывает его.

Безобидный мертвенный пепел.

– А!.. – кричит Леонт.

– А!.. – кричит Платон.

Они с разбегу натыкаются на стену.

Поздно!

Ее охватывает голубоватое пламя. Изумленное лицо словно разделяется на потустороннее и присутствующее, но уже определенное, невозвратное, словно механизм отторжения запускается не сразу и не впрок, а с приходом только данного момента и данного обстоятельства, с сиянием фейерверка Данаки и каскадом вспышек, переходящих в гудящий столб, упирающийся в потолок. Копоть волнами разлетается по углам. Пахнет остро и резко то ли сандалом, то ли китайскими палочками.

Там, за окном, злорадство и восторг.

– Саломея! – отчаянно кричит Платон.

Девушка не страдает. Она уже "не здесь".

Волосы вздымаются словно ветром.

Черты, застигнутые врасплох, стираются, бледнеют.

Она становится похожей на оплывающую восковую фигуру.

Ее уже нет.

Только бледная тень.

Только уносящийся взгляд.

Только последнее – мольба.

Пламя опадает.

Остается:

Кучка пепла.

И выгоревший потолок.

– Нет! – кричит Платон. – Нет!

Леонт в ужасе выбегает к чему-то ослепительно-сияющему.

Низкое небо клубится. Устрашающе-стремительно переливаются лиловые и ярко-белые тона, закручиваясь и не перемешиваясь в беззвучные вихри. Пригибают никлую, безвольную траву и любопытствующую голову. Стоит приподняться чуть выше, как все меняется, словно приноравливается к чужому сновидению, отступает в голубоватую тональность под далекие обрывы.

Глухие раскаты грома.

Горизонт близок, как будильник на ночном столике, кругл, как мяч, и доступен, словно край постели.

Отряхнуть прах с колен. Сделаться доступным пространству – задача секундная и до необычности ясная, словно здесь, именно здесь, более всего естественна.

Зеленая равнина, пересеченная травянистой дорожкой. Глыбы белых камней в отдалении.

Небо придавлено, как простыня ветром.

Легкое головокружение – от непривычки.

Стоит шагнуть, как все приходит в движение. Глыбы наезжают. Из-за горизонта выплывают новые ответвления, загнутые книзу, но имеющие только одно – единственное направление: оттуда-сюда. А значит, дороги назад – нет, что не волнует и гнездится лишь где-то на задворках сознания, как контрамарка, которую надо сохранить до конца представления и приятно теребить в кармане как напоминание о скором финале.

Стоп. Монах. Знакомый капюшон над печальными глазами.

Сквозь белые камни – зеленая трава.

Вот я тебя и привел, – говорит он.

В нем не больше плоти, чем в безумном аскете. Но до чего же похож на Платона.

По крайней мере, ты теперь знаешь дорогу. Это совсем нестрашно…

Это было нестрашно, – впервые поправляет его Леонт.

Вытоптана босыми ногами. Пыль тепла и приятна. Между пологих холмов с пятнами рыжеющей глины там, где трава вырвана потоками дождей, – дальше, туда, где должна быть река.

На голых деревьях птицы с плоскими человеческими лицами – как совы, провожают взглядами.

При чистом пространстве – словно мелкий косой дождь.

Не стоит оглядываться – позади в ярком сиянии всего лишь дом Данаки, как песчинка на гребне холма – в центре мироздания, которая уже сотворена когда-то и кем-то. Перед самим же им – первородство, не заселенное, девственное, реагирующее только на одно – мысль.

Реальны лишь любопытствующие птицы. Тяжело хлопая, перелетают с дерева на дерево. Вертят ушастыми головами.

Поверх, в конусе, как в связке: третий глаз – точка, и в нем – в нарушение привычных масштабов (внутренних) – канитель, кипение.

Штрихи просты. Словно кто-то наносит – слишком быстро, чтобы разглядеть. Беспорядочное мельтешение пред-образов, пред-слов, пред-смысла. Не ухваченных, не собранных… Фразы прорываются сами по себе – всплывают рваными кусками, без продолжения, то глупые, то зловещие. Надо лишь воплотить. Он помнит: берег, камыш и кошка.

Теперь, и в следующий момент, слышит: мяуканье.

Холмы расступаются, словно по мановению.

Камыш. Вода. Глинистый берег.

Что-то шуршит, сохраняя равновесие странным образом на передних лапах. Ласкается отсутствующим хвостом – безумная доверчивость.

Его зовут. Заставляют карабкаться по берегу к высоким накрытым столам.

Вся компания в сборе (эгрегор) – под ярким белесым солнцем, во главе с Данаки. Привычное вино и размашистые лошадиные движения.

"Платона я уже встречал", – вспоминает Леонт.

Веселье в разгаре – пиррова победа.

Словно в тайном сговоре. Словно не досказывают. Зубасто-плоские улыбки – неестественные, как и все вокруг, – тех, кого Леонт знает как умерших.

Ищет Саломею.

– Нет, – говорят они, – мы не можем ничего сказать или добавить.

"Значит, я ошибаюсь", – облегченно вздыхает Леонт.

– К несчастью… – говорит Платон-монах. – Я ничего не…

Вот он стоит, печально свесив кривой нос. Кто же – Платон? или Мемнон? Трудно понять – лицо второго плана.

– Уже знаю, где сердце и печень… – жалуется неясно кому тот, кто представляется Платоном.

– Мне не нравится твой выбор… – говорит Леонт. – Разве не было выхода?

Мемнон качает головой:

– Вы всегда заходите слишком далеко…

На них не обращают внимания. Привычные разговоры и непривычные суждения.

– Прощай… – говорит Леонт. – Не смотри на небосвод – это бессмысленно…

Мемнон молчит. Трудно оправдаться. Он вдруг становится раскатами вчерашнего грома, странными закрученными облаками, монахом из города – всем, чем угодно, но не другом.

Леонт направляется к реке.

– Вначале туда! – легкомысленно возражает Данаки и показывает дальше.

Там, за крайними столиками – Мариам и Хариса.

На лугу пасется Пегасий и бегает красавец эрдель.

Роковое стечение обстоятельств. Смерть, к которой тебя не готовят, словно ты зависишь от чего угодно, но только не от себя, словно не существует другого языка, словно самый быстрый и надежный путь – не перечить. Знать бы заранее, что из этого выйдет?

– Я его поцелую! – поднимается Мариам.

Он отшатывается. Он слишком устал от мыслей, самого себя, непонимания. Попытки охватить всегда обречены на неудачу. Стерегущий лишь ловит мгновенья. Перекидывание мостиков так же безнадежно, как и навязывание чужого мнения. Есть только индивидуальность, личная тропинка. Старый клоунский прием – всегда улыбаться! Путь, обращенный вовнутрь, – всего лишь следование самому себе, да и то в градации – возрастной шанс. Достичь конечной точки – еще ничего не значит. Стереотипы легче и надежнее – безболезненное и верное направление, а главное – беспроигрышное. Единство – не дающее полета. Призывающее… но к чему? (Маршу толпой?) Вступающее в противоречие с бесконечным стремлением познавать.

Зафиксированная описательность.

Есть ли это путь?

Время «сложено» из составляющих.

Связь событий – в русле всех событий.

Анга быстро вертит головой – она что-то подозревает.

– Стойте! – кричит она. – Стойте!

Вода маслянисто поблескивает за кормой. Катер дрожит всем корпусом.

– Дайте скажу!

Задыхается от гнева.

Все ужасно спешат. Никто не слушает. Отрешенные лица, прикованные взглядами к настилу палубы. Карусель – взявшись за руки, хоровод с отлученными глазами. Словно напряженная работа. Музыка – сплошная какофония трущихся жил, писка флейт и как добавление – "бум-м! бум-м!" – пузатого барабана. На третьем такте все возвращается к началу. Подобие великого. Никому ни до кого нет дела. Поглощенность собой. Музыка, как слагаемое безотчетности, слепое подчинение огромному проскальзывающему кругу, в котором все то топчутся, то несутся с безумной серьезностью, полагая, что ось – центр мироздания и таковой останется для всякого из бегущих.

Движения пусты, словно у бумажных фигур, навеяны тяготением, пускай только подозреваемым как неоспоримый факт ночных фантазий и блуждания под бельем. Каждый сам прокручивает дырку у себя в голове. Наплевать, что круг плоский, зато притягивает и дает опору.

В небе – все еще огни Данаки.

– Я пьян… я пьян… – бормочет он.

– Я всегда парадоксален! – радостно кричит Тертий, обращая лицо в пустоту. – Отомщу за поруганную честь!

– Я питаюсь одним гербалайфом… – признается Хариса, – но не худею….

– Я, милочка, безутешна… – оправдывается Мариам. – Я снова беременна…

– Брошу пить, займусь романом, – уныло сообщает зеленокожий Гурей.

Пеон ревет, как бык:

– У-у-у!..

Не освободиться от любовных пут!

Кастул подмигивает Леонту и стыдливо прикрывает лицо Библией:

– … презираю человечество… падет прахом, тупик! Только древние культуры… имеют… право… величие! А-п-ч-хи!..

– Я принадлежу к школе "фигуристов", – глубокомысленно сообщает Аммун. Правый глаз его залеплен пластырем.

Где-то напряженно гудит мотор. Капитан, похожий в движениях на престидижитатора, разглядывает берег в бинокль.

– Сделаем так!.. – кричит Анга.

Берег опоясан разноцветными огнями.

Лейтенант трясет головой:

– Война, война, война…

Его водитель, присев в углу, потягивает коньяк из фляжки.

Старый актер успокаивает обеих женщин:

– Обойдется на этот раз триолизмом в душевой…

Высокая женщина с маленькой головой ищет что-то:

– Выронила сопливое и не могу найти…

Белое, треугольное катится к борту.

Платон, похожий на соляной столб, настойчиво ждет Саломею.

Мемнон сиротливо жмется в тень.

Последний выдох:

– В данный момент прав, а в следующий не прав, а потом снова прав…

Калиса прижимает к груди Лючию:

– Вначале найдем сами себя, а потом – мужа!

– Сделаем так! – упорно кричит Анга.

Тамила советует дочери:

– В следующий раз надо действовать наверняка, пусть только попробует отвертеться… по праву… деньги… жалостливость… глупость…

– Я не буду убегать… – соглашается Анастасия, – а приведу к порогу…

Анга подхватывает платье, бежит-бежит и прыгает по палубе на пятой точке.

Мелькают белые туфли и аккуратно закатанные носки.

– Хором: "Скок! Скок! Скок!"

Следом за ней прыгают Мариам, Аммун и все остальные.

Пеон, глядя на Мариам, пускает слюни:

– У-у-у!..

Пузыри идут по воде.

Катер дает крен. Темное море заливает палубу. Капитан с мостика рассматривает плывущую толпу в бинокль. Вокруг его головы сияет нимб.

Обалдевшая муха исследует писсуар – Леонт прячется в туалете. В приоткрытое окно видно, как Данаки обхаживает дородную спутницу – его ручки уже в который раз исследуют изгиб талии и, кажется, не встречают серьезного сопротивления.

Она в нетерпении. Она еще ждет. С подозрением оглядывает дом. Между делом что-то отвечает. Ухаживания смущают ее.

Леонт намечает путь к отступлению – по травке, по травке, за павильоны в мохнатом темном плюще.

Сполохи в небе пугливо меняют очертания.

Где-то гремит музыка. На поляне стоит забытый портфель. Среди резких теней деревьев слышен говор и смех. Саломеи?

Но теперь ему все безразлично. Тайна слишком тяжела и опустошающа. Ночь утомляет сытостью и разговорами.

"Нет ничего земного ни там, ни здесь, все общее – один вечный круговорот – мешанина!"

Он садится прямо на землю в освещенном круге, пинает портфель. Он страшно одинок. Мысли одолевают: "Все незыблемо. Все, все… лишь страсти! Страсти движут…" У него нет слов. То, что есть, не имеет названия. Прах… Пустота… Вечность…

Дом рушится.

От фронтона отлетает панно.