Текст книги "Улыбка льва"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Хотя бы заплакала. Даже здесь игра.

На стульях, диване, даже на столе разбросаны вещи, и комната наполнена ее запахом.

– Гурей?! Опять этот Гурей! – Леонт поднимает что-то воздушно-невесомое и забрасывает в шкаф. – Сколько их, скажи, – десяток, а может быть, – сотня?

– Не трогай, я сама уберу. Такая жара – мне не терпелось принять ванну.

И бровью не ведет. Выдерживает марку.

Какая стадия семейной жизни? Вечного примирения или утаивания своих мыслей? И только за счет глупого опыта. Может быть, дорожки уже расходятся? Не всегда интересно быть женой писателя.

Леонт спихивает Лючию, валится на диван и рассматривает оттуда Калису.

Терпеть. Терпеть.

С тех пор, как он на ней женился, жизнь упорядочилась до такой степени, что порой он испытывает ощущение мотылька, попавшего в липкую паутину. Правда, он знает, что эта паутина столь же приятна, как и работа за столом в комнате на втором этаже с видом на залив. Когда он ее встретил, у нее был довольно вялый роман с одним непоследовательным музыкантом. Последнее служило причиной внутренних конфликтов. Сейчас Леонт не исключает, что Калиса была рада его появлению на ее горизонте.

– Ты всегда чем-нибудь удивляешь, – говорит, поднимаясь, Леонт. – Не пойму только, для чего?

Он не стремится к выяснению взаимоотношений – не в его привычках. Лучше не договаривать, чтобы не объяснять слишком многого. Запутываться – не лучший способ понимать. "Я никого не хочу ломать", – думает он обычно.

– Да будет тебе известно, что он только и говорил о твоей персоне – даже противно. Слышишь, ты, туалетный работник.

Вслед за звуками спускаемой воды в комнате появляется Леонт.

– Что ты сказала? – Стоило прожить с нею два года, чтобы узнать, что она о тебе думает, даже если эти два года….

– Я говорю, чтобы ты вымыл тщательно руки, не номер, а конюшня!

– По-моему, ты несправедлива к Анге. Сегодня она превзошла все мои ожидания.

… два года – он ничего не может вспомнить из них.

– … и не только твои.

… все остальные женщины…

– Что ты этим хочешь сказать?

… постепенно устаешь…

– То-то она к тебе так липнет. Обвести тебя – пара пустяков. Ты ужасно наивен. С женской точки зрения тебе не всегда все видно.

– С чего это вдруг тебя интересуют мои дела?

– Дела мужа – это мои дела. Если бы я хотела изменить тебе, я бы сделала так, что ты даже не догадался бы. – Теперь она бросает подпиливать ногти и занимается бровями.

"Она всегда выходит победительницей, – думает Леонт, – даже когда я прав".

– Ты не находила мой блокнот? – спрашивает он.

– Надеюсь, ты не засовываешь в него телефонные счета?

– Нет, разумеется, – отвечает Леонт.

– Будь добр, дай мою сумку, – просит она.

– Что ты собираешься делать?

– Меня пригласили на вечер.

– Надеюсь, не Гурей?

– Именно он.

– Идиотство!

– Ты приглашен тоже. Он не чает тебя увидеть, и не только он… Часом позже со мной разговаривал Тертий.

– А ему что надо? Читать свои стихи?

– Хоть убей, не помню. Что-то бестелесное, робкое, но, тем не менее, полное собственного достоинства. Завязали его бантиком – он и лежит. – Суждения о Тертии более чем наивны.

"Странно, – думает Леонт, – он же мертвецки пьян. Но Калисино сравнение мне не очень нравится". Он чувствует, что жена дразнит его, и делает это так тонко, что даже ему трудно уличить ее в притворстве.

– Неужели ты оставишь жену одну?

– Хм!

– На тебя не похоже.

– Хм!

– У меня есть еще часа два, и я хочу отдохнуть. Выкатывайся или ложись со мной.

– Я еще не решил.

– Дай мне крем для рук. Кажется, его интересует твой новый роман.

Тщательное втирание. Бесстрастный взгляд сосредоточен на руках – таинство, как и все остальное, – даже мысли. Когда-нибудь она из него сделает подушечку для своих иголок.

– С каких это пор? – спрашивает он.

– Не знаю. Адская жара. Ну, что ты надумал?

"Если бы я знал ее мысли, – думает он подавленно. – Почему я в ее присутствии теряюсь?"

– Пойду выпью пива, – говорит Леонт.

Тайный бунт – последний легион храбрости, убежище безумца.

– Ну как хочешь. Разбудишь меня в семь.

"Я завишу от нее больше, чем от самого себя", – думает он.

Она подпихивает под себя Лючию, заворачивается в простыню и поворачивается к нему спиной.

Теперь он видит только черные локоны на подушке и мягкие очертания тела. "В самом деле, – думает он, – пора убираться, но в чем я виноват, хотел бы я знать".

За дверью на него накатывает. Коридор вдруг слегка закручивается влево по спирали, ловко и неестественно изгибая двери и потолок. Ковровая дорожка ползет и прилипает к стене. Кто-то над самым ухом произносит: «Брось…», и Леонт понимает, что скользит над зеленоватым полом, ввинчиваясь в далекий провал светлого квадрата, туда, где из окон падает свет и лестница уводит вниз.

Авансирован до понедельника.

Его начинает слегка подташнивать, и кажется, что единое целое, каким он привык себя ощущать, внезапно принялось растягиваться, и в груди, на уровне плеч, появился неприятно-тяжеловатый холодок, с ужасающим безразличием толкающий в спираль.

Мир кормится идеями и мыслями, – вдруг появляется у него в голове. Индивидуальность есть непременное условие стабильности Сущности. Человек не обладает активной избирательностью в силу хаоса мышления. Посему приходящие мысли есть дар, обмен, опыт, предрасположение к внешним влияниям, направление цели, подключение, блуждающий разум.

Впереди, из номера, выходят Мариам и гитарист. Они двигаются, не замечая Леонта, к лифту, занятые сами собой, и Леонт, проскальзывая совсем близко и невольно чувствуя запах духов, понимает, что его не видят. Он даже нарочно взмахивает рукой, но гитарист наклоняется и целует Мариам в яркие губы, а она льнет к нему с такими полузакрыто-томными глазами, что Леонт сразу вспоминает все ее достоинства под платьем и безупречно-совершенную, как у японок, форму ног. Но почему-то именно сейчас ему все безразлично.

Звеном, соединяющим миры, является мысль. Информация передается не только логикой, но и многократным "толчением воды в ступе".

"Как же я раньше не додумался, – думает Леонт. – И так просто. У Сущности несколько другие ценности. Стоп, хватит, – говорит он, – я, кажется, шел в бар". И сейчас же раздвоенность пропадает, и он видит, что спускается по лестнице вниз, но там, за спиной, мелодично захлопывается дверь лифта, и он понимает, что ему ничего не привидилось.

– Пива, – заказывает он в баре.

Рыжие волосы и выгоревшая прядь – девушка возбуждает внимание, как яркое красное пятно. На ней блузка "топ" и такие замысловато-простецкие шорты, что виден выпукло-вмятый пупок и начало двух шелковистых ложбинок под джинсовую ткань от острых углов бедер.

Не Анастасия ли?

Или та, с наушниками, которая обречена оставаться позади?

– Нет, – говорит она.

"Когда они ходят в этом со своими ножками-ходульками, – думает Леонт, – сразу видно, что у них там ничего нет, по крайней мере – ничего лишнего, что отвлекало бы внимание, и еще они подделываются под мальчишеский шик. Они все так начинают, но потом, черт возьми, все это куда-то девается и они превращаются в плоские жерди или необъятных толстух с жирной неровной кожей и сухими волосами".

– Повторить? – спрашивает девушка.

От Анастасии ее отличает цвет глаз.

А от той, другой?

– Да, пожалуйста, – поспешно соглашается Леонт.

"Они слишком любят мужчин и себя, – думает он дальше, – это их губит".

– Может быть, немного темного?

"… нас все время что-нибудь подводит", – додумывает он.

– Все равно. Выпьете со мной?

"… но иногда они никого не любят, ими крутит дьявол или еще что-нибудь…"

– Если позволите, только прохладительное.

Она присаживается напротив, зажав в руках влажный стакан, и, качая головой, смотрит зелеными глазами из-под русой челки. Какие они у других?

"Девочка привыкла к пляжным романам", – думает Леонт.

– Как вас зовут? – спрашивает он.

– Саломея, – отвечает она, беспечно постукивая ногтем по стеклу стакана.

"Явно скучает", – думает Леонт.

Девушка согласно кивает.

– Тоти не нравится, когда я с кем-нибудь долго разговариваю, – говорит она.

Девочки с небольшим сексуальным опытом похожи на зверьков.

– Кто такой Тоти? – Ему забавно.

– Тс-с-с… не так громко.

– А… понимаю, он спрятался под стойку?

– Нет, просто он ужасно ревнив, а это моя первая работа.

– Значит, мне опять не повезло.

Она вежливо смеется, показывая крепкие белые зубы. Слишком вежливо для такой работы.

Ее отвлекают к другому концу стойки. Бар полупустой. Публика предпочитает проводить вечерние часы на свежем воздухе. Один Аммун сидит в углу у окна. Он многозначительно кивает Леонту. Правый глаз у него с наклейкой. "Я и одним передаю ваше настроение", – обычно объясняет он.

Леонт делает вид, что не замечает его. Еще один недоброжелатель до конца жизни.

– Почему вы не там, со всеми? – спрашивает девушка, возвращаясь.

Она доверчива, как котенок.

– А вы?

– У меня работа. – Она кокетливо играет губами.

– Плюньте на нее…

Плоский волнующий живот и маленькие острые груди, соски которых просвечивают сквозь тонкую ткань даже в сумраке бара. Мысленно он уже переспал с ней. Если бы она была Анастасией или… или, разве он раздумывал бы?

Она снова садится рядом, подпирая подбородок хрупким кулачком, готовая к долгому разговору – не к лучшему времяпровождению.

"В дни моей молодости все было не так, – думает Леонт, – по крайней мере, мне нравилось – они волновали меня больше, и продолжалось это до тех пор, пока в жизни не появились более важные вещи. Увы, приходится это констатировать".

– Хотите что-нибудь покрепче? – спрашивает он.

– По пятницам здесь веселее, – говорит девушка, доставая высокую плоскую бутылку с коричневой жидкостью, – в пятницу приезжают туристы.

– Понятно… – кивает Леонт.

Почему-то ему приятно разговаривать с девушкой.

К Аммуну присоединяется Пеон. Слышно, как среди пивных кружек они обсуждают проблему круглых червей.

– По пятница здесь проходит слепой.

– Разве он слепой? – спрашивает Леонт, тайком показывая на художника.

– Кто, он? – спрашивает, оглядываясь, девушка. – Нет, не этот. Тот всегда ходит, как слепой…

Аммун моментально приподнимается и кивает.

– Я даже не заметил – у него не было поводыря.

– Вслед за ним всегда что-нибудь является, – говорит девушка.

Ее снова отвлекают. Она поднимается, идет к посетителю. Леонт рассматривает ее в зеркалах бара. Саломея улыбается в ответ. Зада у нее почти нет.

Он серьезным жестом показывает ей мизинец: слишком тоненькая – все то, что ниже шорт, с гладкими шелковыми икрами, отмечено божественной рукой.

Она так, чтобы никто не заметил, как баловница, в ответ демонстрирует ему указательный согнутый палец, опущенный вниз.

Ему становится смешно. Он пожимает плечами:

– Ко мне это не относится…

Она заразительно смеется.

– … лумбрикоидес, – громко произносит Пеон, – основной мой интерес… пиво… на него… не действует…

– Только не за столом… – сопротивляется Аммун. – Потом покажете. В натуре. Я нарисую. Даю слово. Хоть по памяти, хоть…

– Так что является? – спрашивает Леонт, когда она возвращается.

Она делает паузу – короткая пантомима устраивает обоих как повод для дальнейшей беседы.

"Когда-нибудь она этому разучится", – думает Леонт.

– Тысячи неожиданностей…

– Интересно…

– Лучше не спрашивайте. Они постоянно чего-то ждут.

– А чего именно?

– Всегда что-нибудь происходит, я не знаю…

– Но вы сами что-нибудь видели?

– Видела. Я же говорю, всегда что-то случается. Трудно объяснить. Иногда кто-то просыпается в чужом катере или оказывается висящим на дереве.

– Непременно?

– Непременно!

– А что было в прошлый раз?

– Разное, но так, что ничего ясного.

– А что случится в этот раз?

– Какой непонятливый! – она даже прихлопывает рюмкой о стойку и вызывает в ней маленькую бурю. – Возможно, наконец, кто-нибудь умрет!

Леонт делает вид, что не замечает шумного протеста, он делает глоток.

– А кто? – спрашивает он.

Девушка поджимает губы.

– Если бы я знала…

– Мне кажется…

– Нет, нет! Давайте я лучше скажу, о чем вы думаете.

– Это помогает? – осведомляется он шутливо.

Она, как мартышка, корчит рожицы.

– Фу-у-у… так можно сразить наповал…

Они молча изучают друг друга. Он – вяло-настороженно, она – с любопытством: что там у него в штанах?

– Вот Тоти никогда не думает о других женщинах, – говорит она улыбаясь.

– Невероятно!

Ему кажется, что он в меру скептичен. Наплевать на домыслы. Пора забыть обо всех иных женщинах.

– Правда-правда… Чаще он думает обо мне и совсем редко – o своей мегере. Значит, не хотите?

– Только ради эксперимента и только между нами.

– Сказать? – Она еще раз улыбается.

– Сделайте одолжение.

Если даже он выиграет несколько минут – это не меняет дела. Все ведет к одному – к противоречиям внутри, несовершенству, к глупому любопытству, – высевает семена беспочвенной надежды на иное, на понимание, в конечном – на игру слов, но только не на то, что пред-дано до Адама.

– Ваши мысли обо мне!

– Ну… примерно что-то похожее…

Что еще можно ожидать? Человеческого бахвальства? Лжи? Жалкие потуги.

– Вам нравится моя кожа и живот, особенно вот здесь, – она ерзает на стуле.

Он едва не фыркает.

– Да, в самую точку.

– И еще вы думаете, что у вас здорово все получится.

– У нас…

– Да, у нас.

"Чокнуться можно, – проносится в голове. – С чего она?.."

– А теперь вы вспомнили что-то такое… зеленая дыра… холод в желудке, обрывки… обрывки фраз, потом восторг, от которого бегут мурашки… И еще вы думаете, что не все так просто?

– Да, зеленоглазая, ты угадала.

– Ей богу, я очень старалась, только я не знаю, чего "просто"?

– В тебе цыганская кровь?

Насколько можно быть правым в этом мире? Настолько, насколько позволяет опыт или то, что кажется опытом. Но карты можно передернуть и сдать заново, чтобы получить новую комбинацию.

– Но, вообще-то, ты не из тех, кто шляется по злачным местам.

– Верно, – он соглашается с трудом. – Я не создан для них… они для меня… но это неважно.

– С тобой что-то происходит, очень странное… – Она водит пальцем по стойке. – Даже не пойму… что-то от бездны и темноты…

"Или чистоплюйства", – доканчивает он про себя.

– Ты просто прелесть.

Теперь игра занимает его чуть больше. Ее наивность… ее доверчивость…

– Нет-нет, я могу помочь тебе…

– Я думаю, что здесь незачем помогать.

Он чувствует себя глыбой, утесом – если бы только не ее волны…

– Я бы помогла…

– Тебе надо поберечься.

Еще неизвестно, что прочнее.

– Тоти только об этом и твердит.

– Кто такой Тоти?

В общем-то, ему наплевать. Какая разница? Соперники волнуют не больше, чем содержимое стакана.

– О! Он мог бы стать папочкой целого счастливого семейства…

– Мне уже не нравится этот Тоти, нельзя так много говорить о нем.

– Мне иногда жалко его.

– Прикроем эту тему.

– Хорошо, но он не может на мне жениться…

Она доверительно наклоняет вперед худые плечи – слишком близко, чтобы обжечься – им обоим.

– Я его обожаю…

Она пригибает в нем все чувства. Ему даже не хочется вспоминать об Анастасии и о той, другой… впрочем, и о жене тоже.

– Я думаю, нам не стоит говорить об этом, а то обоим будет грустно и мы все испортим.

Кажется, такое уже было – горячая кожа и кровь в висках. Когда? Почему? Леонт не помнит.

– Мне бы не хотелось ничего портить, с тобой приятно разговаривать.

– Мне тоже.

Он уже остывает.

– Вообще-то, меня зовут не Саломея. Это для посетителей. Меня зовут Моника.

– Приятное имя.

Оглядывается на выход.

Художник с доктором что-то горячо обсуждают, заглядывая на дно бокалов.

– А мне не нравится…

Вот-вот обидится.

– Я сказал только, что мне приятно.

– Если хочешь, зови меня по-старому.

– Хорошо, Саломея.

Брось заниматься самообманом, – вмешивается Мемнон. – Сохраняй свое время в стремлении к прозорливости. Позывы, цветастые и непостижимые, подобные андскому кипу, узелки на память, тень, которая в следующее мгновение превращается в ясный предмет, перефразированная галиматья, флюид твоего Хранителя, паутина на лбу, третий глаз, предметы, появляющиеся из ниоткуда и пропадающие в никуда, структурирование самого себя, ощущение на гребне причастности – вот что имеет цену. Жизнь, как и История, делается чувствами. Человек должен быть осознанно неопределен и одновременно ничего не должен.

Достаточно сложно, – возражает Леонт, – я вовсе не стремлюсь к этому.

Всяк, кто участвует в обеде, поедает свою порцию, независимо от желания.

А вдруг обед такая же нелепица, как и противоречия во мне?

В том-то и дело, что никто не знает Истины. У каждого мозга свой план реалий.

Тогда к чему ты меня призываешь?

Ты можешь мне не верить, но все равно не поступишь по-иному. Каждый находит то, что ищет.

Хорошо, я подумаю, – соглашается Леонт.

– У тебя странные мысли, – говорит девушка.

– Да, я, кажется, задумался. Пожалуй, я пойду, – говорит Леонт.

– Я знала, что ты уйдешь, – говорит девушка, – у тебя написано на лице. Я сразу поняла, что ты из другой породы мужчин. Мне с тобой спокойно.

– Я просто одиночка, – нехотя объясняет Леонт.

"Нельзя вечно быть праведником, – думает он, – но не сегодня".

– Все равно, мне спокойно.

Она согласно кивает головой. В ее взгляде мелькает что-то от детского испуга над разбитой игрушкой.

"Дурак, – ругается Леонт, – почему ты все портишь?"

– Мы еще увидимся, – говорит он, содрoгаясь от кощунства двуличия.

– Будь осторожен, сегодня несчастливый день, – отвечает она его тайне.

– Мне жаль, что все так получилось…

– Вернее, ничего не получилось…

– Будь умницей.

– Я постараюсь. Я всего лишь твое искушение.

– … но очень приятное…

– … я хотела бы быть свободной.

– Ты уже свободна, – утешает ее Леонт.

– Нет, – говорит девушка, – я не свободна, я далеко не свободна!

– Но объясни?

– Я не могу, я ничего не знаю… Я несчастна… Если б я знала…

Не мучай ее, – вмешивается Мемнон, – она еще во тьме, но через некоторое время, быть может, мы услышим о новой Сибилле.

Серьезность – тоже предел. С покушением на твою выдержку. Увидит или не увидит. На французский манер – закрывает глаза. Переодевается с джокондовской улыбкой.

Издали – лишь темный треугольник. А вблизи, он знает, – обернутый сетью мелких голубоватых сосудов под прозрачной кожей. Морщинки почти не в счет, хотя и отталкивают. Можно закрыть глаза – ради приличия, лона или просто так.

Чуть приседает, когда подтягивает "это". Что-то там цепляется – за половинки. Как у всех женщин – немного смешно. Зато рядом – просвечивают, как темные монетки, даже пупырышки с тонкими волосками над розовой кожей. Невостребованные желания. Никогда не отражаются на натуре, а только в голове.

Чтобы быть понятным, надо уметь расставаться с телом.

Ловит взгляд?

А как же логика?

Все летит к чертям?

Пошла бы или не пошла?

Нет, не рискует. Не обучена. Не привычна.

И улыбка – как у всех, полна очарования.

Как передается? Фокстротом на клавишах души?

Ночь, и бессонница за стенкой на жаркой перине.

Придет, не придет?

Не пришла.

Забыла.

Передумала.

То, что для одного – конец, для другого – начало.

Зато длинные беседы. Полны философских пузырей – отвлечений. Изыски – черт бы вас побрал. Запутаться? Изолгаться? Не меняет сути. Бессмыслица. Покой – тоже поиск и движение. Приоритета нет. Так, может быть, не все ли равно?

В любви язык жестов и язык тела должны совпадать.

Полуприкрытые глаза – отдыхает? или делает вид? Радость – и ты на что-то способен, на заумь, на человеческую глупость.

Иногда кажется – сама предложит. Взгляд более откровенен, чем язык, склонный к спотыканию. Изо дня в день одно и то же.

Счастья подавай. Сначала счастье, – а потом жизнь.

Испорченный вечер и день.

Мораль – мишура цивилизации.

Не успевает он выйти из бара, как сталкивается с Ангой. Кажется, она его разыскивает.

– Леонт, мне приятно тебя видеть, – она неприлично хихикает, и пегие вихры, шаляй-валяй на ее голове, разлетаются в разные стороны. При этом она беззастенчиво ощупывает Леонта взглядом – всего, кроме безмятежного лица, и подозрительно косится на дверь бара.

Перепады в ее настроении заставляют держаться настороже.

– Я знаю, что из этого пространства к вам – один шаг! – заявляет она так, словно продолжает прерванный разговор.

– Прекрасно! – восхищается Леонт.

– Но это еще не все!

– Ты собираешься удивить меня? – моментально подыгрывает он – больше из чувства самосохранения.

– Я знаю, я там бывала в сенсорной депривации!

– Отличное местечко, – поддакивает Леонт, ежесекундно ожидая чего-то наихудшего.

Одна ее бровь круто задирается вверх, вторая съезжает к переносице.

– Больше всего я боюсь "загореться" дольше, чем на три недели, – посвящает она в свои горести.

Она тяжело вздыхает, как человек, у которого каждая последующая минута – несчастье.

Леонт внутренне крестится.

– Очень интересно-о-о… – он предельно вежлив и с трудом приспосабливается. В каждое новое мгновение она похожа на палимпсест, словно ее переписывают набело.

– … а "застрять" для меня пара пустяков, даже "возложение руки" не поможет…

– Полностью с тобой согласен. Знакомо.

– Главное – не упасть в колодец, а залезть и позвонить.

– Пара пустяков, – вторит Леонт.

– … семафорить красной тряпкой… – поясняет она.

– А чем же еще? – изумляется он.

– … но без хлопка по затылку…

– Да, лучше без этого.

– … и пинка тоже…

– Еще чего!

– … а при ярком свете прекратить…

– Почему?

– Чтобы не обжечься.

– А-а-а…

– … и без болезненного исхода… Терпеть не могу большую скорость – укачивает и тошнит.

Кажется, она начинает благоволить к нему, и он несколько расслабляется.

– У меня от тебя нет секретов…

От ее доверительности попахивает несвежим лифчиком.

– Не стоит увлекаться, – советует он.

– Конечно, я знаю меру и не всем говорю!

– Еще чего!

Она стискивает зубы и задирает подбородок.

– Я не проболтаюсь! – клянется он.

– А я иногда "выпадаю", – говорит она, кладя ему руку на плечо.

– Откуда? – не понимает Леонт.

– Откуда?! Откуда?! – вскипает Анга. – Отсюда! Жик – и нет!

Она горяча, как флегрейские поля.

– Ну и на здоровье. Совсем не страшно. С каждым случается. – Леонт вежливо высвобождается.

Он чувствует, что сразу тускнеет в ее глазах.

– Нет, не с каждым! – возражает она.

– А с кем же?

– Выпадение – и в третьей должности возвращение! Ты что, ничего не понимаешь? – спрашивает Анга.

– Нет, конечно, – сознается Леонт.

Не будет же он объяснять, что боится ее больше всего на свете.

– "То, во что верую, всюду, всегда и все, и есть воистину правоверно", – цитирует она. – Я считала тебя умнее!

– Что поделаешь… – искренно сожалеет он.

– Я уже каюсь, что доверилась, – говорит она обиженно.

Они молчат, тягостно и скованно, – каждый в своей скорлупе.

– Я поняла… – говорит Анга. – Ты только создаешь иллюзию добродушия. Ты ужасно коварен. Волчья порода.

– Тебе кажется, – говорит Леонт. – Я отношусь к тебе хорошо.

– Ничего не кажется! – Она уверена, как Цезарь перед трибунами.

Леонт оглядывается.

Улица опасна, как капкан. Вдали над брусчаткой крутятся рыжие вихри.

– Старый козел! – неожиданно заявляет Анга.

– Кто, я? – осведомляется Леонт, ежась от фантастической догадки – на какой-то момент ему кажется, что Анга – это совсем не Анга, а некто иной, принявший ее облик.

– Нет, мой благоверный! – Ее неопределенная ухмылка щеткой елозит по лицу. – Вот сейчас "воспарю", что будете делать?! – осведомляется она нежно.

Он больше не смеет терзать ее душу подозрениями и на площади даже рискует подать руку – пока она гневно выстукивает туфлями расстояние от гостиницы до платана.

Твоя любезность будет дорого стоить, – напоминает Мемнон.

Ни говори, – отвечает Леонт, – но если я не сделаю этого, будет еще хуже.

Согласен, – говорит Мемнон, – сейчас бесенок покажет рожки.

– Чертов обжора! – снова заявляет Анга, замирая на всем ходу и повисая на руке Леонта. – Чертов обжора!! – повторяет она так громко, что несколько человек начинают оглядываться на них. – Чертов обжора!!! Он опять не дождался вечера!

В отличие от всех других, одна лишь широкая спина Платона равнодушна к ее излияниям. На поддернутом в рукавах пиджаке появляется надпись: "Пожалуйста, говорите тише, у меня слабые нервы…"

– У него замашки турецкого евнуха!

– Любимых мужей надо прощать, – советует Леонт.

– Умник! Прямо уж любимых!.. И опять девки, ну ты посмотри, просто не может без них! – Она, пригибаясь, тянет Леонта через изгородь кафе. – Он будет нам мешать… – говорит она убежденно-заговорщически, заглядывая Леонту в глаза и одновременно ловко, не обращая ни на кого внимания, лавируя между столиками. Когда она переступает через изгородь, то задирает платье так, что видны бедра в мелких синих прожилках.

"Такую женщину ничем не удивишь", – думает Леонт.

Где-то рядом мелькают изумленные лица Мариам и Харисы. Даже Аммун с заклеенным глазом прекращает их развлекать и наконец-то отрывает наклейку. Пеон что-то показывает ему, поднося к самому носу.

– Очень розовое… – восхищается Аммун, – свернутое климением[3]3
  Раковина (Pachyclymenta) девонских отложений


[Закрыть]…

– Сегодня весь вечер ты при мне! – заявляет Анга, – остальные обойдутся…

– Хорошо, – на всякий случай соглашается Леонт.

Ему не остается ничего другого, как обреченно следовать за нею – его рука пока еще является заложницей в ее маневрах. От напряжения он даже взмокает, к тому же Анга усаживает его рядом с собой на самом солнцепеке.

– Что-нибудь холодного! – кричит она официанту. – Небо голубое, бесспорно – выпью!..

– Может быть, нам пересесть в тень? – робко спрашивает Леонт.

– И здесь нормально! – заверяет она его.

Все, я умываю руки, – поспешно говорит Мемнон, – а то потом все свалишь на меня.

Укатывай, – ворчит Леонт.

Обойдемся без твоего согласия.

Ну и нахал, бросаешь в самый тяжелый момент.

Глупец, тяжелый момент только что миновал.

– Что ты делал в баре? – перебивает его Анга.

– Пожалуй, я пересяду. – Леонт осторожно переползает на другой стул.

– Так что ты делал в баре? – снова спрашивает она, упирая в него немигающие разноцветные глаза.

Если бы не Мемнон и недавние нравоучения жены, он давно бы покинул ее общество. Помнится, в былые времена он так и поступал.

– Дегустировал пиво… – расчетливо, как канатоходец, отвечает Леонт, – у тебя отличный вкус…

Теперь в полном молчании он подвергается долгому разглядыванию.

Может быть, она думает, что он полный идиот – по крайней мере, сейчас он чувствует себя так, словно внутри него копают тяжелой лопатой.

– Всего лишь приличный маркетинг и связи…

– Ну да… – соглашается он.

– Завтра же уволю вертихвостку!

– Не неси ерунды.

– Ага… значит, все-таки сознался!

– За два года ты совершенно не изменилась… – Леонт почти признает свое поражение.

– Зато ты стал женским угодником и льстецом.

– Не усложняй ситуацию…

– Мне нечего усложнять, я вижу тебя насквозь. Я знаю, зачем ты сюда явился.

– Зачем же?

– Ты хочешь перехватить у меня Гурея. Последние лет семь он не может провернуть без меня ни одной операции.

– Мне все равно. – С какой стати Леонт будет оправдываться.

– Зато мне не все равно! – кричит она.

Пеон испуганно прячет свое сокровище в кулаке.

– Я забыл позвонить… – Леонт поднимается с каменным лицом.

Но Анга намертво, как наручники, впивается в его запястья и признается:

– Мне сегодня чего-то тошно…

– Все, с меня хватит, эксперимент подошел к концу, – говорит Леонт.

– Не уходи, посиди со мной, – просит она.

В переводе это значит: "Давай позлословим еще, что тебе стоит".

– Меня ждет Гурей, – отвечает Леонт.

– Гурею нет до тебя никакого дела, кроме твоего последнего ученического романа, его ничего не интересует, ты же знаешь – он сплошной эгоизм.

Леонт помнит: она никогда не в восторге от его работ."… тебе дано писать только в стол…" – обычно заканчивает она.

Бриз с моря приносит лишь легкую прохладу.

Гитарист за столиком Мариам поет:

Но прежний опыт говорит мне смело,

Что царство этой оторопи белой

Пройдет. Пусть, пелена за пеленой,

Скрывая груды опалы лесной…

По пояс…[4]4
  Стихи Роберта Фроста. (пер. Г. Кружкова)


[Закрыть]

«Где же Тамила?» – думает Леонт, опускаясь на стул. Он слегка раздражен. Разговор с женой действует, как хинин – сколько ни запиваешь, горечь остается. К тому же после разговора с девушкой его мучает раскаяние.

Ага, я же говорил, напоминает Мемнон. Наперед заданные установки лишают маневра.

На этот раз ты прав, – соглашается Леонт.

– Скажи мне, почему ты такой бесчувственный? – спрашивает Анга.

– Что?.. – Леонт поворачивается и чувствует, как по его лицу предательски расползается ехидство – оказывается, она еще не прекратила своего занудства.

– Смотришь, смотришь на тебя, и не поймешь, с какого бока тебя есть!

– Не воспринимай меня так серьезно, – просит он с той долей искренности, которая уместна в данный момент и которая помогает сохранить чувство равновесия даже с Ангой.

– Не думаешь ли ты, что я навязываюсь? – теперь она решает, что лучше обидеться.

– Разумеется, нет, – заверяет ее Леонт как можно честнее, – с чего ты взяла?

– Всегда такое ощущение, что ты беседуешь еще с кем-то, – бурчит она, отворачивается и бросает в пространство: – Даже если на этой площади взорвется вулкан, то и тогда ты останешься невозмутимо-пошлым, чугунный столб!

У Леонта начинают ныть зубы, он отворачивается и изучает рисунок на стволе платана. Стоило возвращаться сюда, чтобы слышать подобные откровения. И через сто лет ничего не изменится.

– Каждый день я спрашиваю себя, долго ли это продлится, – внезапно произносит Анга абсолютно нейтральным тоном.

– Что именно? – без энтузиазма уточняет Леонт, подумывая, как бы достойнее улизнуть.

– Вся эта канитель! – она горестно обводит рукой сидящих за столиками, – и то… и то… – показывает на пальмы и далекое море.

Леонт ничему не удивляется.

– Бурая лемонита… – произносит Анга и отрешенно замолкает на высокой ноте.

– Несомненно… – соглашается Леонт.

Ему кажется, что она впадает в состояние абсанса. Он наклоняется и осторожно заглядывает ей в глаза. Рот у нее приоткрыт, и оттуда выплывает странное облачко, без запаха и цвета. Оно раздувается, и Леонт, как в объективе, видит за тонкой мыльной пленкой зеленые рожицы.

– Меня больше интересует альбедо океана, – говорит Анга.

– Что это такое? – спрашивает Леонт.

– Не знаю, – отвечает Анга, – просто красивое слово. Но если оно изменится, мы замерзнем.

Леонт разглядывает зеленые рожицы.

– … Последнее время мне снится, – вдруг доверительно, не меняя тона, произносит она, – что я лишаюсь зубов. Наклоняюсь – они сыплются – целая горсть, а потом всю ночь вставляю, вот так, – она показывает. – Иногда я боюсь, что это случится днем. Что если у меня какая-нибудь болезнь? А? Все врачи сволочи!

– Мне кажется, – пробует найти нужный тон Леонт, – ты несколько сгущаешь краски.

Те, в шаре, вяло копошатся.

– И ты тоже! Все вы в сговоре! – Она снова замолкает удрученно.

Зрачки у нее странно расширяются, и он видит в глубине их черную бездну с зеркальцем отсвета.

– … А потом, когда их наберется горсть, приходит черт и начинает торговаться. Я страшно боюсь продешевить. Вдруг он обманет? Ты не знаешь, в какую цену моляры?