Текст книги "Улыбка льва"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Ты мне все время кого-то напоминаешь… – Она опять сосредоточивается на заусенице.

Мужчины для нее представляют такую же опасность, как Эверест для начинающего альпиниста. Она регулярно в кого-нибудь влюбляется. Правда, слишком чистосердечно, чтобы молчать об этом.

Наверное, у Леонта слишком скучное лицо, потому что Анга многозначительно качает головой:

– Нет в тебе кошачести… – И точит своими глазками, похожими на маслины, посаженными в оправу не очень искусного ювелира. – Черная неблагодарность, – бурчит после секундной заминки и уступчиво, как делают это некоторые женщины, прячет своего бесенка с тайной надеждой, что сейчас вдруг откроется ларчик и она заглянет туда и увидит нечто, чем просто "фасад" разговора. Если его вообще можно увидеть. Но ей так хочется. Сомнение грызет червячком.

Но, увы, Леонт находит это всего лишь забавой, не требующей слишком пристального внимания.

Затем она поворачивается и проверяет, что делает Платон.

Платон перекладывает во рту карамельку, и глаза его за стеклами очков полны торжествующей хитрости. Что он еще может сказать в свое оправдание, разве что: человеку, которому затыкают рот всю жизнь, нечего сообщить и в конце ее.

Наконец она расправляется с ногтем и говорит, снимая что-то с губы:

– Мы как всегда собираемся "Под платаном" и не думаем отпускать тебя до самого утра. Потом едем к Данаки. Ты знаешь Данаки? Очень жаль. – Впрочем, момент слабости прошел и теперь мнение Леонта ее не интересует, кажется, что она рассматривает его так, словно он прилюдно уличен в безверии. – У него изумительная вилла на берегу и огромный парк. Потом отправимся на катере в Большой Анатоль… – С каждым словом она вдохновляется все больше и больше, словно зажигает внутри себя гроздья серных спичек. – Потом будем нырять с моста-а, потом…

– Право, я даже не знаю… – прерывает ее Леонт, потому что видит, как в глубине холла появляется Тамила. Он способен узнать ее среди сотен других женщин по энергичной, упругой походке. Она улыбается гостям, поглощающим свое шампанское, она обходит их, неся свои плечи под белым жакетом-кардиганом, как боевой флаг умницы, она говорит: вот я здесь, среди вас, смотрите, я не обман, я живая. Но боже упаси вас от самонадеянности или глупости.

– Я еще не отдохнул с дороги… – машинально сопротивляется Леонт.

Ты не контролируешь ситуацию, – говорит кто-то очень знакомый, – и Леонт вспоминает, что Мемнон всегда рядом. – К чему тебе обе – одна напориста и безобразно невыдержанна, другая – красива, но несчастна, ибо и та и другая завершены душевно.

– Неважно! Разве ты сможешь спать, когда мы, твои друзья, будем веселиться?! – напоминает о себе Анга.

Мне нечего возразить, – думает Леонт, – кроме того, что я сам должен убедиться в этом. И потом, ведь мы никому ни чем не обязаны, разве что только самолюбию. Мне кажется, я был бы с ней счастлив.

Увы, почти все люди погружены в мир иллюзий, – говорит Мемнон. Двадцать лет назад я не мог допустить подобной ошибки.

Но ведь я тогда о тебе ничего не знал! – восклицает Леонт.

Разумеется. Мир открывается постепенно. Тамила даже не подозревает, что ее двойник – моя старинная приятельница.

– Ладно, – поспешно соглашается Леонт. Он делает это так неаккуратно, что наконец Анга додумывается проследить его взгляд. На мгновение глаза у нее суживаются до размеров горошины.

Леонт с ужасом наблюдает признаки гнева.

– А кто!.. – начинает она фразу.

– О" кей! Я согласен, – перебивает он ее. – Встретимся в семь на площади перед гостиницей. Чао!

– А кто-о-о!..

Он отрывается и уносится, как пловец от берега, в бурное ночное море.

– А кто мне обещал! – кричит Анга.

Ее взгляд буравит ему спину.

Девушка проходит. Леонт замечает подведенные брови до виска и рыжую прядь. Шаг, еще шаг, – шлейф запахов: дешевой помады, лака и мятной жвачки. (Следом еще один незрячий – рабская душа, скрученный бутон.) Пустой взгляд. Провалившееся выражение закукливания. Сжатый ротик, обведенный расплывающейся помадой, – форма как повторение многого знакомого.

Головка поворачивается на четверть – нижняя губка висит, не подпертая ничем – даже утренней чашкой кофе, безвольная, девственная, как пустота, не расписанная ни ожиданием, ни надеждой, глупенькое, больное воображение всего того, что ниже пояса: без смысла, без понимания. Головка вальсирует в гремящей музыке (провода от коробки к ушам), зеленые глазки скользят деланно-равнодушно – кукла Казановы. Жалкие, вялые груди – арабески игры природы, признак слабости или ловкого язычка.

Леонт смотрит.

Она поправляет. Пальчики касаются сосков. Легкий массаж. Левая чувствительнее. Язычок пробегает по губам. Не сейчас. Отложим на потом. Постельная ученица? Не все ли равно? Дома. Ванная или тихий безветренный тупичок, где можно предаться мысленному блуду. Каков он сегодня! Жаркие губы, снедаемые страстями. Красавчик с гладко выбритыми щеками. Тихая безмятежность – как пропасть, жаль, падение скоротечно и не каждый раз захватывает – искус плоти, тайная гордость воображения на истощаемость, как предтеча следующего шага в самопознавание – неизбежный процесс. Равноценность любого желания – гибель или признак стабильности? И только в долговременности сокрыты тайная связь и наказание – синдром Кехрера, – что неведомо, оборвано, представлено в воображении лишь некоторым, гнушающимся вещать, предающимся чревоугодию исключительности и самобичеванию, смахивающему на вложенные матрешки, прикрытые чей-то вялой рукой, – вечные шараханья, ничем не подкрепленные, самодовлеющие образы, – слишком туманные, чтобы на них полагаться на все сто, или ложное отвлечение, легкие реверансы в сторону предполагаемой истины, скатывание по наклонной в невменяемость – как конечную инстанцию, да простится душевная вялость! Представить несложно. Впрочем, недоказуемо – ни сейчас – лучшими умами, ни древними агностиками, а потому в той же мере бесплодно, как и сам плод, блуд, яблоко. Аллитерации – тоже какой-то смысл. У Бога свои вопросы – озадачен не меньше. Общие тенденции, в конечном итоге – на взаимоисключения; ваятель, единственно заботящийся о примитиве-музыке в полный спектр; оскорбленное "начало", планирующее изобилие за счет ущербности; мнимое или верное ощущение упадка – не говорим об упрощении, которого нет; внешнее и внутреннее; материализованные учения о Времени – ошибка? ложь? – вечно: миллион миллионов вариаций – и потому притягательно и неисчерпаемо – Величайшая Тайна и Намерение.

Девушка уходит. Или только делает вид. Побуждение движения – он сразу улавливает, этот кукольный блестящий лобик… или… или… – явное созвучие.

Нет, все же уходит. Тупичком. Вдоль кирпичных стен. Легкая, в унисон мыслям – еще один парадокс, послуживший срыву в болезни Ван Гога и невостребованности Гогена. Плутовка с горячими ягодицами. Движет, как перемалывает, только жернова почему-то два и ничего не сыплется.

Куда же она?

Пахнет мочой и помойкой. С крыш свисают лохмотья и гнилое железо.

Вертит, как первосортная шлюха. Загляденье. Видать, и ты небезгрешен.

Очень надо! Это не третьесортный видик.

Где же?.. Ах да. Все еще впереди. Оглядывается. Делает авансы.

Задирает и показывает, – некоторые авторы пишут – "кисочку". Пусть будет "кисочка". Какая разница. В натуре совершенно не натурально, архаично, как плесневелый плод с паутиной разросшихся спор. По крайней мере, надо привыкнуть, даже к звукам раздирания. Трусики в облачных кружевах – серьезное предупреждение.

Некоторый стопор. Стоит ли преодолевать? Справа и слева окна Неаполитанского квартала. Неряшливые старухи – совиные глаза.

– Нет, – качает головой Леонт.

Снимает с уха наушник:

– Отчего же?

Язычок обследует губу:

– Сегодня я свободна…

"А завтра, – думает он, – а послезавтра, а через столетие? Не философствуй".

– Очень колоритно, – поясняет он.

– Работа… – отвечает она. – Не хочешь, не надо…

Безразличие – тайна наития. Колено опускается, но пальцы на мгновение задерживаются под юбкой.

– Не щекотно? – спрашивает Леонт и отворачивается.

Сверху летят арбузная корка и банановая кожура – гнить под вечным солнцем.

– Самый смак! – отвечает она и возвращает наушник на место.

– Мешает ведь! – Чуть поворачивается. Прекратила или нет?

Улавливает по губам и улыбается.

– Иногда помогает! – серьезно и бесхитростно объясняет она.

Когда девушка открывает рот, нижняя губа у нее похожа на чайную ложечку.

– Простудишься, – говорит он.

Ее грубость чем-то возбуждает.

Она совсем не обижается. Забывчива. Легкость травки, без которой не существует добрая половина мира. Целомудренный наклон головы, мягкость линий, доверчивый взгляд. Не каждому же ввязываться в драку, – тонкий стимул предрассудительности.

– Вот дурак! – Она закрывает глаза и прижимается спиной к стене.

Прекрасный снимок для журнала.

"Не все они от природы шлюхи, – думает Леонт, – но все склонны".

– Теперь и мне не хочется, – говорит она, провожая его взглядом.

Швейцар подмигивает Леонту.

– Знакомься, – говорит Тамила, – моя дочь…

Рядом с матерью – точная ее копия, только на двад-

цать лет моложе.

В жизни происходит чаще то, до чего ты даже не можешь додуматься, – саркастически бросает Мемнон.

Не хватало тебе еще проявиться и испугать публику. Хотя мне тоже интересно…

– Анастасия, – произносит девушка грудным, томным голосом и протягивает руку.

В ней все от матери: рыжие волосы, подстриженные по последней моде курорта, чуть азиатский разрез глаз (в роду Тамилы была кореянка, которую привез из плавания прадед-матрос), черные блестящие брови и цвет кожи, к естественности которой солнцем добавлена матовость меди. Даже щенячья шклявость и девичьи ключицы из-под майки заставляют его раздувать ноздри, как ловкого охотника при виде боровой дичи.

Леонт поражен. Единственное, что останавливает его от пошлого комплимента, который так и крутится в голове, как он выглядит в глазах девушки и еще, пожалуй, Тамила, которая обняла дочь и вместе с нею посмеивается над его растерянностью.

– Гм-гм-м-мм… – прочищает он горло.

– Не выпить ли нам чего-нибудь? – спрашивает, улыбаясь, девушка.

– Пожалуй, – соглашается Леонт и вымучивает улыбку.

Ее красота не дает ему поднять глаз. Ему кажется, что он смотрит на девушку украдкой.

Знаешь, чем отличается профессионал от непрофессионала, – говорит Мемнон. – Профессионал знает – как. А непрофессионал думает, что знает – как.

Когда-нибудь ты меня замучаешь до смерти, – отвечает Леонт.

– Мама – большая любительница розыгрышей… – говорит девушка.

Еще минутa такой внутренней паузы и она начнет ободрять тебя, – объясняет Мемнон. – Может быть, ты хочешь вызвать жалость к себе? Девушка всего лишь заинтересована рассказами матери, болван.

Но как она смотрит! – восклицает Леонт. – Словно ей известны тайны мироздания.

Да, душа ее лишена трепета матери, и…

Ах! оставь, – поспешно говорит Леонт, – не порти мне удовольствие.

– Порой трудно что-либо предугадать, – отвечает Леонт, переводя дыхание.

Слава богу, все проходит само собой. Повторный столбняк вряд ли переживется так же легко.

Он осторожно проверяет реакцию Тамилы. Неужели она о чем-нибудь догадывается?

– Боюсь, тебе сегодня еще не раз придется удивляться, – говорит Тамила.

– Вы прекрасно выглядите, мама много о вас рассказывала, – сообщает девушка.

Ну вот видишь… – говорит Мемнон.

– Приятно слышать от существа, которое наверняка прикидывает, какой древний ее собеседник и как к нему относиться.

– Ну что вы, я вовсе так не думаю…

Он заставляет ее покраснеть. Это заметно даже сквозь загар.

– Эй, приятель… – останавливает Леонт официанта.

Девушка на мгновение отвлекается. Леонту кажется, что официант и Анастасия знакомы. Впрочем, то же самое можно сказать о половине людей в этом зале. Кастул постными глазами следит за Анастасией. Пеон уже заметно порозовел. А швейцар почему-то подмигивает Леонту второй раз.

– Это не по правилам, – наклоняется к Тамиле Леонт. – Удар ниже пояса…

– Прекрасный повод провести вечер вместе. – Она смеется.

Кажется, пляшущая игривость вот-вот выплеснется наружу.

– Я – за, но… – и он глазами делает странные знаки.

– Нет, к тебе это не имеет никакого отношения.

– А я уж было подумал…

Он с трудом осваивается.

– Увы… – В глазах у нее лишь легкое сожаление.

– Ты, как всегда, не оставляешь мне никаких шансов.

– Слишком расточительно для нас обоих…

Она вовремя успевает ретироваться за свою челку.

– И все-таки это нечестно!

– Я бы не употребляла этого слова, прошлого не вернешь.

– Ты заставляешь меня делать то, что я бы никогда не сделал…

В нем живут одни воспоминания.

– Сочувствую… и не хочу быть причиной твоего неудовольствия.

Фраза звучит совсем безнадежно.

– Но…

– Никаких "но", – обрывает его Тамила, – Тс-с-с…

К черту, Леонт устает от ожидания подножки. В груди у него все клокочет.

"Если бы я тогда… – с тоской думает он, – если бы…"

Не раскрывайся, – подсказывает Мемнон, – не способствуй созданию о себе конечной картины. "Если" для тебя давно не существует. Значительно позже почти для всех наступает предел.

Но я действительно лю…

Ну и что? Разве это имеет сейчас значение для тебя?

– О чем вы так мило шепчетесь? – Девушка поворачивается. – А… маленький заговор! – Глаза ее сияют.

Как она похожа на мать, невольно сравнивает Леонт. Но в ней больше живости и природы.

– Я спрашивал у твоей мамы, почему она так долго скрывала от меня такой бриллиант. Мне так и хочется произнести слово "дитя".

– Это правда? Да?

Непосредственность ребенка, который догадывается, что взрослые ведут беседу о нем.

– Конечно, моя девочка, если по большому счету, то – да! – Тамила едва сдерживает улыбку.

Высокая, кареглазая, она и сейчас обращает на себя внимание.

Ему приятно, что он знаком с такой женщиной. Он даже не удивлен реакцией Тамилы – кажется, она знает цену любым поступкам, какими бы сложными они ни были.

– Но я вовсе не такая маленькая!

– Нет, я не это имела в виду.

– Все взрослые строят из себя всезнаек. Берите же! – Девушка рассерженно протягивает бокал Леонту.

Руки у нее тонкие, но не излишне, а в той единственной мере, которая называется гармонией.

Официант удаляется, не спуская с них шоколадных глаз. Фигура человека, который полдня проводит на виндсерфинге.

– Говорят, вы знаменитый писатель? – спрашивает девушка.

Может быть, просто это лучший способ разобраться в самом себе, чуть не отвечает Леонт, но вовремя прикусывает язык.

– Признаюсь, я сам узнал только из газет. Слава существует где-то там, – Леонт показывает на жаркую улицу за окном, – но не здесь, – он похлопывает по груди.

Ах, как высокопарно, – тут же отзывается Мемнон.

– … в университете вас рекомендуют для свободного чтения…

Она его не слушает. Интереснее, что внутри нее самой. Колесики, шарики и десяток кукол? Правда, глаза Анастасии столь откровенны, что Леонт невольно поддается обаянию их искренности.

– Не более чем дань моде…

– Вашу прозу еще называют… – она забавно морщит лобик и что-то разглядывает на потолке, – прозой ганглиозного направления… Так ведь? Каждый из аспирантов считает за честь защититься по одному из ваших приемов…

Насколько он всегда избегает подобных разговоров, настолько сейчас откровенничает.

– Психологический роман – это когда автор имеет понятие о нечто большем, у него есть запас прочности, и он водит читателя на веревочке…

– Какой вы всезнайка! – она обрывает его, как школьница, догадывающаяся о своих чарах.

– … с некоторого момента он начинает бороться с собой, – Леонт с трудом справляется с мыслями, – потому что впадает в непростительное самообольщение насчет таких юных загорелых особ, которые почти во всем разбираются с необычайной скороспелостью, свойственной легкомысленным натурам…

– Никогда бы не подумала – вы все такие надутые.

– … но маленьким девочкам, у которых должны быть только одни мальчики на уме, совсем не обязательно это знать.

– Вот уж за кем не бегала…

Теперь и со стороны Тамилы он зарабатывает снисходительно-простительную улыбку.

Хуже всего при жизни стать бумажным классиком, – ехидно вздыхает Мемнон.

– Я была бы не против такого папочки…

У Леонта такое состояние, словно на него опрокинули ведро ледяной воды.

Не распускай нюни, – вздыхает Мемнон. – Мыслям можно выделить ровно столько места, сколько можно, но не больше.

– Ты нас явно недооцениваешь, – замечает Тамила и обнимает Леонта за плечи.

– Ничуть! – возражает Анастасия.

– Если бы я был вашим отцом, – мельком он замечает, что Тамила совершенно не намерена прийти на помощь, – я бы высек вас за такие комплименты.

– Значит, я все-таки вас расшевелила?!

– Не нахожу это очень приятным.

– Зато полезно, – вставляет фразу Тамила и загадочно трогает мочку уха.

– Кому как… – соглашается Леонт.

– Всегда интересно, как реагирует знаменитость на репортерские штучки. – Анастасия столь естественна, что у Леонта нет сил злиться.

– И она тоже? – спрашивает Леонт у Тамилы.

– Семейная традиция, – кивает она. – Пока три полосы в еженедельнике.

– Надеюсь, это не домашняя заготовка?

Конечно же, он даже знает, что она может ответить. Заарканивать чужие души – ее основная черта. Искушать под любым предлогом – любимая игра, в которой она никого не жалеет, а низводить до состояния кающегося грешника – неосознанное стремление.

– К тому же, насколько я помню, – продолжает девушка, – вы сами провозгласили, что все мнения – всего лишь "суть одного единства!".

К такому он подготовлен еще менее – цитировать по памяти, хотя в обеих женщинах нет ни капли фальши.

"Чертов возраст, – думает он, – как она ее воспитывает?"

– Еще минута, и у меня лопнет чувство юмора, – сознается он обреченно.

– Ура! – девушка хлопает в ладоши, – один ноль! один ноль!

– Надеюсь, я доставляю вам истинное удовольствие? – спрашивает Леонт, все еще чувствуя досаду.

– Мне кажется, – говорит девушка, – нам есть о чем сегодня поговорить.

– Да, я буду у Данаки.

– Я не хотела вас обидеть…

– Это удел всех мужчин, – сознается он, – периодически подвергаться атакам длинноногих самоуверенных девочек.

– Ну, тогда до вечера, мы ждем, – говорит Тамила, наклоняясь для поцелуя.

– Я, как примерная дочь, тоже должна проститься, – говорит девушка и прикасается к его щеке. На мгновение он совсем рядом видит ее глаза с волнующими зеленоватыми вкраплинами. Она даже дышит, как маленький загнанный зверек.

Тамила берет дочь за руку и уводит. Со спины они кажутся ровесницами.

"Двадцать лет назад у нее вряд ли был еще кто-нибудь, – думает Леонт. – Она просто морочит мне голову. Хотел бы я знать, что это значит".

Леонт подходит к швейцару, и тот украдкой, так, чтобы никто не видел, сует в ладонь записку. По лицу, по дурашливости – ответа не будет, – дернуть за веревочку хлопушки, отпустить надувной шарик. Леонт, поддаваясь таинственности телодвижений, отходит, разворачивает и в недоумении читает: "Фравуз тоде монтзиз…"[1]1
  («Когда ты исчерпаешь этот мир…» (квири)


[Закрыть] Бумага, на которой сделана надпись, до странности знакома. Несомненно, он где-то ее уже… Леонту даже кажется, что… Разве только… Вдруг записка разом вспыхивает. Леонт едва успевает стряхнуть ее на пол. Пепел жесткий, как фольга. Швейцара уже нет. Леонт пожимает плечами и направляется к лифту. Его номер – на седьмом этаже с видом на море. Он всегда предпочитает номера на верхних этажах, чтобы не пахло кухней. Хотя последние годы он никуда не выезжает, ему приятно вспомнить былые привычки.

"Глупая выходка", – думает он.

– Послушайте… ик… – Кто-то наваливается и повисает на плечах.

Леонт инстинктивно делает шаг в сторону и подхватывает сползающее тело.

Тертий – почетный член журнала Star Arabian Desert, человек, о котором невозможно составить определенное мнение, разве что лицезреть его сияющую оболочку.

На лбу у него, как лошадиное тавро, слово "дурак".

Кажется, он сильно пьян. Голова болтается, как у марионетки, ноги подламываются в самых неожиданных местах, а шкиперская бородка растрепана и сбилась набок.

Его лозунг:

Doch wenn du meine Verse nicht lobst

So lab ich mich von dir scheiden![2]2
  Но если ты не похвалишь моих стихов, Я разведусь с тобой! (нем.)


[Закрыть]

– Черт зна… никогда не… а, впрочем… кельнская водица… а?

От него разит, как из выгребной ямы.

Местное пиво – определяет Леонт.

– … зубной эликсир… – заявляет Тертий.

– Поздравляю, – говорит Леонт.

– Послушай, ик… где здесь туалет? – Для такой длинной фразы Тертию приходится порядком сосредоточиться. Взгляд блуждает по отражению мира.

– Понятия не имею, – отвечает Леонт.

– Мне нужно в туалет, – доверительно сообщает Тертий, дыша в лицо, – прямо сейчас, иначе… – В его голосе слышится угроза. Он даже притопывает ногами.

– Спроси у дежурного…

– А ты кто? – Глаза Тертия мутно блестят.

– Вон там, у бюро…

– Не справлюсь, – признается Тертий.

– Тогда лучше дотерпеть до номера, – советует Леонт.

"Чертов этикет", – думает он.

– Хорошо, – соглашается Тертий, – поехали…

– Где тебя валяло? – задает вопрос Леонт, чтобы только отвлечь Тертия. Он прислоняет его к стене и вызывает лифт. Фойе гостиницы пусто, и помочь некому – похоже, дела Анги неблестящи.

– Кто это? – спрашивает Тертий и смотрит куда-то за спину Леонта.

– Не знаю, – отвечает Леонт.

– Я хочу в одно место!

– Заткнись, – говорит Леонт, – и без фокусов.

– Кто это? – Тертий снова порывается отклеиться от стены. Руки его висят, как перекрученные помочи, и он безвольно вихляется всем телом, как язык колокола.

– Стой спокойно!

Лифт задерживается где-то наверху.

– Я хочу в туалет, – заявляет Тертий, – здесь есть туалет? Отведите меня в туалет. Если я сейчас не попаду в туалет!.. Вот сейчас упаду на колени!

Завуалированная угроза вполне в его стиле, как, впрочем, и беззастенчивая раздача банальных советов. Когда-то он работал театральным режиссером, а теперь перебивается, сотрудничая с мелкими киностудиями. Порой на телевидении он рекламирует вместе с Мариам противозачаточные средства и вечно сидит без денег.

Его лысина блестит, как бильярдный шар. "Что в нем нашла Мариам?" – думает Леонт.

Наверное, то, что ниже, – бросает Мемнон. – Уж точно не то, что выше.

Не может быть, разве одно сопоставимо с другим? – спрашивает Леонт.

Для некоторых женщин – безусловно, чем страшнее, тем милее. Но дело здесь в стихийности. Даже глупость в квадрате более привлекательна.

Наконец-то дверь мелодично открывается, и Леонт втаскивает Тертия внутрь.

"Чертов пьяница, – думает Леонт, – бросить его, что ли?"

Тертий отзывается отрыжкой.

Проявить сострадание к ближнему, увы, наш христианский долг… – напоминает Мемнон.

… ты его ославишь? – догадывается Леонт.

… не надо связываться с гениями, – отвечает Мемнон.

– Кажется, я перебрал, – объявляет Тертий, икая и закатывая глаза.

– Не то слово… – Леонту приходится держать его за руки, чтобы предупредить попытки добраться до ширинки.

– Врешь, и-ик-к-к… – Тертий никак не может сосредоточиться на лице Леонта, – я верлибр-рилист… и-ик-к-к… вив… вив… и-ик-к-к… медалист-вивризмист… нон… нон… нонвивризмист… и Шарлотта. Ты знаешь, кто такая Шарлотта?

Выдыхает пары месячного накопления и рассуждает:

– Правильно! Ты не должен знать, кто такая Шарлотта, и не узнаешь, потому что я тебе ничего не скажу. Это тайна – большая и круглая, как луна. Понял?

Нижняя часть его тела упирается в стенку лифта, а руки засунуты в карманы.

– У нее четыре глаза и два рта. По секрету – я с ней сплю.

Раб самого себя. Он всю жизнь старается выглядеть гениальным. Это заметно даже по наклону головы. У него патологически развито чувство собственной исключительности. "Ты, часом, не рассматриваешь свои фекалии?" – хочется спросить Леонту.

– Плевать, – отвечает Леонт. – Оставь ее себе на завтрак, когда будет болеть голова.

– Ты не знаешь, что такое настоящая жизнь. Но я тебя просвещу.

Он важен, как персидский шах. Где-то там у него, за семью печатями, гордость непонятого пьяницы.

– Попробуй, – соглашается Леонт.

– Я могу всю ночь читать стихи и пить и напиться, как скотина, и не буду при этом ни перед кем оправдываться. А ты можешь?

– Не могу, – качает головой Леонт.

– Видишь, в чем наше отличие, – говорит Тертий. – Я все могу. Я слишком люблю веселую жизнь.

– Вижу, – соглашается Леонт.

– Плохо, что я имею женскую душу, – рассуждает Тертий, – но по-другому не получается. Мне иногда плакать хочется. И почему я не женщина? Почему?

Он чудом не теряет способности стоять. Зад служит ему противовесом.

– Сейчас все возможно. Кто тебе мешает. Разрежь промежность.

Тертий молча соображает.

– Нет, не подойдет…

– Почему? – спрашивает Леонт.

– Я слишком люблю пиво. И вообще, боюсь, что у меня не будет получаться…

Пьяное откровение – как пена из горлышка.

– … я люблю и женщин. По секрету – это моя главная слабость. А еще я люблю одиночество – тихо сам с собой, понимаешь? Лежать под кем-то?! Не по мне…

– Широкий диапазон… море таланта… – понимающе кивает Леонт.

– Не сочетается… – делает вывод Тертий. – Ясно!

Губы у него сложены, как у вечного шута.

Большая потеря – некому восторгаться.

– Научишься, – говорит Леонт.

– Ты что, смеешься надо мной? – спрашивает Тертий.

– Конечно, нет, – отвечает Леонт.

– Больше ничего не скажу.

– Сделай одолжение. Ты мне и так уж надоел.

– Но тебя я переплюну в прямом и переносном смысле!

– Валяй, – соглашается Леонт.

– Думаешь, не смогу? – спрашивает Тертий, театрально выпячивая подбородок.

– Сможешь… – соглашается Леонт, – у себя в ретираде.

– И здесь тоже!

Тертий плюет, и по зеркалу ползет слюна.

Безвкусный комик, жертва сикофантов, кинэдэ, шарманщик-имитатор, жонглер чужими идеями, который выпустил пару книжек стихов и сборник грошовых рассказов, в которых больше сентиментальности, чем песка на морском берегу, – обмылок цинцинатского легионеллеза.

"Я прекрасно помню, что он страдает ридингфобией, – вспоминает Леонт, как же он пишет?"

– Сейчас будет авария… Вот увидишь… Второй Амаркорд, Феллини, – Тертий трясет ногами. – Ей богу, сейчас начну камушками швыряться.

– Потерпишь, – говорит Леонт. – Ну поплыли, что ли.

– Сейчас, только… Где я тебя видел? и-ик-к-к…

– Пили вместе.

– Грех смеяться над людьми… и-ик-к-к…

Кажется, ему удается освободить одну руку.

– Пошли!

– И все-таки, где я тебя видел? и-ик-к-к… – теперь он вовсе полагается на Леонта.

– А, вспомнил! и-ик-к-к…

– Ну? – Леонт притормаживает.

Рубашка Тертия где-то под мышками. Смесь пота и алкоголя.

– Ты украл у меня бумажник!

– Ладно, ладно…

– Нет украл! украл!

– Убери зубы!

– Гм-мм…

– Пьянь! Возись с тобой.

– Я тебя запомню…

– Сделай одолжение.

– Несомненно, я тебя уже видел.

– Считай, что тебе повезло.

– Займи триста долларов.

Вечный попрошайка.

– У тебя такой взгляд!

– Какой?

– Мне так тебя и описывали. Ты не Платон?

– Нет.

– Тогда ты этот чертов художник… с которым она…

– Нет.

– Этот коновал – Пеон… с… она… тоже… древняя профессия – расставлять ноги!..

– Нет, это не я.

– Боишься? Значит, ты Гурей!

– Нет, не Гурей.

– Такая же зеленая рожа…

– Прикуси язык!

– А я?

– Двигай! Что – ты?

– А я?

– Ты Тертий.

– Я хочу в туалет! Каюсь!

– Давно пора.

– Сволочи, спустите мне штаны!

– Заткнись!

– Я подам в суд за насилие!

– Дело кончится тем, что я тебя брошу!

Вдвоем с коридорным они тащат Тертия по холлу.

Возле номера Тертий падает перед дверью на колени и кричит:

– Он украл у меня бумажник!

От него теперь воняет уже не только одним эликсиром.

Коридорный нерешительно смотрит на Леонта.

– Сунь его под холодную воду, – советует Леонт.

Лугу нет конца. Вправо и влево – убегает вниз;

овраг, невидимая, угадываемая река.

"Кто же меня ждет, – вспоминает Леонт. – Ах да, Анастасия… Матовые плечи и коралловые губки".

Уже было.

Яркость нескошенной травы воображения. Даже муравьи под ней, как настоящие, только смотрятся в ореоле тумана, похожего на тающий снег. Стоит перевести вправо или влево – и ты чувствуешь – подзорная труба.

На сохнущем сене…

Вечная тема…

Крестьянка. С большими сильными ногами. Но лишь видимая как модель, образ зримого, общепринятого – объем вытесненного пространства, о котором удобно и привычно думать, запечатленного и здесь и там, размазанного в воздухе одним широким мазком – глаза, губы, лицо – лишь стоит приноровиться к движению или дыханию, найти ритм, опереться или опериться, вальсировать легко, грациозно, словно туман, уносимый ветром, или – легкий снег под солнцем.

– Сало и хлеб… – говорит она, держа узелок в руках, не смея предложить.

Было, было, вспоминает он, – у Гессе, – Гольдмунд.

Она мягко улыбается – слишком земная – только любить, с кожей, пахнущей женщиной. Но разве этого мало? Не о чем говорить? Из сотен нитей сотканное изображение. Выявленное глазом, превращенное в живую плоть, видимую ткань – просто усилием воли, которой хватает на все что угодно: и на крупные веки, и на усталые, робкие глаза.

– Как же..? – спрашивает Леонт. – А где?..

Что он хочет узнать? Если бы он сам знал. Жалость – человеческая выдумка. Язык присыхает к горлу даже от одной мысли…

Какая разница – Анастасия или эта женщина? Любовь, как и все остальное, не для одиночек. Хаос приносит смерть воображению. Ведь и само оно закуклено в сотни иных одежд и поддается разным усилиям. Слишком много в каждом личного позерства, затекающего в щели вечного, непоколебимого, как универсалиум, как клей фундамента.

Она пожимает плечами. Зрелость и опыт – в ней большего не надо – стократно выверенное действо тела, сродни шуму листвы или гнущейся траве.

– Я бы полюбил тебя… – говорит Леонт.

Почему он так говорит?

– Сало и… хлеб, – протягивает, не веря.

– Я бы полюбил… – настаивает Леонт из упорства.

– Совсем свежее, – говорит она, – в августе у нас все свежее…

– Я бы… – говорит он, – если бы…

– Не надо быть щепетильным перед самим собой, – с укором говорит она, – я освобождаю тебя…

Взмах рук – он чувствует свежесть веяния.

– Но я дей…

Она одергивает платье – узкое, почти прозрачное, лопающееся на плечах, вызывающее боль одиночества, от которой никому никогда не спастись.

– … от пороков, лишних связей – беги!

Толщина – не признак отсутствия нежности. Плоть не виновата.

Всегда, всегда, всегда – один. Самоубийственное болванство. Вечные разговоры. С кем? Попал пальцем в небо! Накручивание, накручивание… Хотя бы краем глаза… Хотя бы познакомиться… Всего лишь человеческие мерки. Выплевывают в вечность… Бросают, как щенка… От льдины к льдине… Нет пристанища… Хорошо еще – забываешь, хорошо еще – залечивает – до поры до времени, до следующих откровений. Бесчувствие камня.

Ее глаза провожают с материнской нежностью – даже если что-то… все равно не поможет. Знает, все знает. Мужество – чтобы жить.

В номере его ждет сюрприз. Калиса сидит за туалетным столиком и подпиливает ногти.

Та женщина, о которой он думает, что любит.

– Дорогой, – говорит она, – меня подбросил Гурей. Ты так внезапно исчез, что мне не оставалось ничего другого, как голосовать на дороге.