Текст книги "Улыбка льва"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Вишневые глаза слегка раздражают Леонта. Велеречивость грека сводится к проигрыванию заезженной пластинки с несколькими слащавыми фразами. Даже вместо "примадонна" Данаки оговаривается "приманка". Вечные намеки на секс и белье, подглядывание в туалетную щелочку – визионизм, пощупывание вприпрыжку того, что между ногами, сморкание в кулак, кудахтанье пошлых банальностей, пиво и таблетки от головной боли натощак. Поговаривают, что первую жену он утопил в унитазе.

Несмотря на теплую ночь, он в двубортном черном костюме, белой рубашке и красном галстуке и умудряется разглядывать собеседника сквозь темные очки. Гангстерский костюм дополняется длинным ногтем на левом мизинце, который служит для чистки носа.

Про себя Леонт никак не может называть его иначе как пожарным – хотя с тех пор, как Данаки перестал носить блестящую медную каску и разбогател на разведении красного калифорнийского червя, прошло не менее десяти лет.

Бог одинаков и к дурням, и к философам, – вздыхает Мемнон, – и ничего не поделаешь – головастиков больше. Они не восклицают: "Ах!" Они возмущены: "Как это так!" Но Сущность различает каждого; кроме того, учти, что по интуитивному каналу информация считывается с некоторой задержкой, зависящей только от тебя (иногда она вообще не проходит), и, дождавшись паузы в Данаки, продолжает:

Один из принципов считывания информации – удивление. Учись удивляться, и ты будешь все знать. Интуиции невозможно научиться, потому что для нее нет соотнесения. Форма больше чем в тройной зависимости практически не разгадывается. Все остальное требует много времени и только после сделанного хода. А эта штучка, которая так похожа на Луну, с такой же легкостью, как ты у собеседника, контролирует мысли. К тому же она знает, что ты ее наблюдаешь, и делается невидимой. Ее не надо бояться – она так же безобидна, как и твой непросвещенный оппонент.

Но отчего она гаснет?

По крайней мере, по двум причинам: тебе еще не дано и частное проявление Сущности неустойчиво. Впрочем, дано тебе может и не быть. Как раз знать это мне тоже не дано, ведь твой предел – это только личностное клише. Разруби его сам. Ведь из всего "мусора" ты, в лучшем случае, выбираешь едва ли десятую часть, сплетаешь лишь часть узора.

– Что с тобой? – спрашивает Данаки, – ты молчишь уже целых пять минут. Может, ты мечтаешь о какой-нибудь красотке? Они должны быть без ума от твоей отрешенности. Нет, мне кажется, ты что-то задумал этакое… Ну расскажи, будь другом. – Одновременно он думает о чем-то таком странном, что рождает в Леонте непонятное слово – пиролагния. Ему отчего-то кажется, что оно имеет отношение к Мариам. Связь эта, тонкая и неясная, осознается с такой эмоциональностью, что он сразу и определенно верит в нее. Ему кажется, что она подсказана рубиновыми вспышками на небосводе.

Внезапно раздается громкое шипение. Море и берег с пальмами опрокидываются и вертятся, как стороны вращающейся монетки. Шипение нарастает и взрывается в небе многоцветной розой.

– Я нанял двух китайцев! – радостно кричит Данаки. – Это настоящие петарды!

Розы разрастаются так, что кружится голова.

– О-о-о!.. какое блаженство! – Данаки размахивает руками. – Ты представить себе не можешь, что значит для меня огонь – это наслаждение, это сильнее вина, это сильнее любой женщины!!!

Леонт с беспокойством поглядывает на приплясывающего Данаки – вряд ли сам он способен на такие чувства.

– Когда я был пожарным… – кричит Данаки, – я возрождал его каждый день! А-а-а!!! Это моя стихия! Так бы все и жег! и жег! Пуф-пуф-пуф-ф-ф-ф!!! Дай быстренько спички.

– У меня нет… – говорит Леонт.

– Как нет! – кричит Данаки, не отрывая глаз от фейерверка. – В заднем кармане!

– Ах да… пожалуйста.

– Как божественно! – Заходясь и оскаливаясь, Данаки валится на колени и пытается поджечь траву. – Ты совсем ничего не понимаешь! Страсть! Огонь! Серафимы!.. – Руки его трясутся.

Он копается под кустом, и Леонт вдруг с удивлением видит, что Данаки сыплет на голову тлеющие стебли, а пепел нюхает с таким обожанием, словно обнимает в борделе самую пахучую девицу. Кажется даже, что он что-то молниеносно запихивает в рот.

– Что ты жуешь? – с тревогой спрашивает Леонт.

– Не мешай, – отвечает Данаки, делая глотательное движение. – Это блаженство! Хочешь попробовать? Голова идет кругом.

Глаза его воровато поблескивают.

– Нет, уволь…

– Хоть чуть-чуть. Тебе понравится. Я знаю, ты должен в этом разбираться…

– Я не питаюсь грязью.

– Ты ничего не понимаешь. Когда тебя продирает до позвоночника… Когда в тебе дрожит и вибрирует каждая жилочка, каждый нерв…

От Данаки дурно попахивает, а лицо вымазано сажей. Уши у него болтаются, как у слона.

– У тебя странная логика, – констатирует Леонт. – Не пойму только, к чему бы?

– Ты ведь не хочешь унизить меня, правда? – Данаки распрямляется, держа в руках пучок травы. Голос его переходит на шипящий тембр. – Съешь! Мы вдвоем с тобой познаем суть наслаждения! Это ворота в иной мир, иные горизонты. Стоит сделать так, и "бах!..", и ты уже там – похоже на катапульту, безземелье-е… ш… ша-ша-шшш…

Его пошатывает.

– Отстань!

Леонт, делая шаг назад, слышит:

– Не заставляй меня применять силу, – и видит, что в левой руке Данаки поблескивает бритва. Отсветы вспыхивающих ракет отражаются огнями на ее блестящей поверхности.

– Не дури! – предупреждает Леонт, внимательно следя за разноцветными искрами на бритве и одновременно прикидывая, как бы половчее заехать этому пигмею в птичью челюсть.

– Я ведь тебя уговаривал… – цедит Данаки, выказывая все признаки забияки, – уговаривал!..

– Ну?.. – Леонт пытается выиграть время.

– Ты не можешь мне отказывать! Это глупо в твоем положении! Гордость обреченному ни к чему. – Голос его странно отливает металлическими нотками, глаза вылезают из орбит, и кажется, что они держатся на одних зрительных нервах. В нем есть что-то от манекена или голого апистодактиля в очках, впрочем, он также смахивает на кусок испачканной пакли или выхлоп автомобильной трубы. В данный момент его оплывчатость кажется следствием скрытой первопричины – слишком многоконтурной и неясной, чтобы оформиться зрительно, больше настроенной на подсознательный лад, чем на человеческую логику, втиснутую, влитую в формы ассоциаций фрейдовских иллюзорностей, и одновременно что-то от фрустраций, ублажающих если не плоть, то нечто стоящее над нею в той высшей зависимости, которая рождается вне земных сфер стройных закономерностей порядка вещей, приоткрытых лишь наполовину просветленной части и достигающих их тонких структур едва ли только в определенные вспышки мгновения.

Не бойся, – говорит Мемнон, – он просто болен и тратит много энергии. Но болезнь его особого рода. Сам не зная того, он участвует в сложной игре. Природа мыслей более "эмоциональна", чем формы и тела. Будь готов к неожиданностям.

Когда?

Вот это мне неизвестно. К досаде, дальше я не смогу помочь тебе. Ты вступаешь в те области, где, в частности, многократность наветов – тонкий баланс, а любое вмешательство – губительно. Существует только одно развитие – самостоятельное. Главное – не паникуй!

Ты уходишь? – спрашивает Леонт, чувствуя где-то внутри себя холодок неуверенности.

Нет. Не воспринимай все абсолютно. Я просто молчу.

Но это нечестно.

Я молчу…

Ты бросаешь меня!

Я молчу…

А как же долг?

Я уже молчу!!!

– В бытность мою брандмейстером, – с жаром фанатика сообщает Данаки, – я никогда не тушил его сразу. Зачем? Я даю ему ожить, разгореться. Я люблю, когда кожа потрескивает от температуры, а волосы съеживаются сами собой. Ты словно играешь – ну схвати-и-и меня! схвати-и-и!.. Ты такой большой, сильный, умный и отважный. Ты мой плод, моя мысль, и оттого рычишь, как неукрощенный зверь. Ты рвешься на свободу, кверху!.. кверху!.. Так получай ее! Ха-ха-а-а-а!!! Ты никогда не уверен. Ты балансируешь на острие ножа. Ты чья-то фортуна или просто подметка на мостовой. Мне приятно быть подметкой. Это страшно возбуждает. Ты становишься грязью. Тебя топчут. Тебя принуждают. Ах! Вот ты поплыл, поплыл. Глаза становятся тяжелыми, и от этого приятно. Потом опрокидываешься на спину, скользишь, скользишь вниз головой. В какой-то точке теряешь равновесие, твой мозг наливается дремой и одновременно ясностью. Ты понимаешь все! Абсолютно все! Все человеческие пороки. Испытываешь ужас и благоговение. Ты вступаешь в контакт непонятно с кем, и «он» водит, водит кругами. Это тонущий корабль – ад рядом, но ты знаешь, что с тобой никогда ничего не случится.

Теперь кажется, что ему надо просто выговориться. Его подначальность от невидимого тает. То, о чем можно догадываться, теряет силу, выдыхается. Оно словно обнаруживает свое присутствие ложным выпадом, незавершенной атакой, а потом сморщивается, усыхает, не получив развития, втягивает под себя одну за одной щупальца и выжидает – ошибки или страха.

– Ты ненормальный, – говорит Леонт.

– Я играю с огнем! Это моя жизнь! Нет ничего, кроме магии проникновения!

Похоже, он решает превратиться в осла и начинает с ушей.

– Мне сложно тебя понять. Во что ты собираешься проникнуть?

– Трансцендентальная медитация. Ты сам не зависишь от себя, с тобой что-то делают, как с куклой, напихивают ватой, и ты созрел для всех, кому не лень залезть тебе в голову и покопаться там. Пусть копаются – что мне, жалко, в конце концов – не одному удовольствие. Съешь кусочек… листик… Самый лучший! На выбор!.. Какой на тебя смотрит!.. – С этого мгновения с ним что-то происходит. Взгляд становится тусклым и пустым, словно одномоментно в нем изъято все содержимое и пустота стала главным условием, словно Данаки, выполнив странную функцию, превращается в вещателя непонятных толкований, свинопаса, простофилю, деревенского дурачка, просто глашатая без мыслей, собственных убеждений, ржавым рупором в чьих-то руках, но это уже не пика и не алебарда – нечто оплавленное, тупое, беспомощное…

– … только не смешивай с вином, а то перебьешь фимиам!..

Он умоляет – едва не плачет. Горькие слезы пьяницы выкатываются из-под ресниц, рот съеживается и странно проваливается внутрь – так что остается один нос, наезжающий на подбородок, глаза все еще бездумно выпучены. Это уже не Данаки, и костюм его уже не костюм, а шкура животного, отливающая металлическим блеском, вороньи перья, намокшие от дождя и проносящиеся сквозь низкие рваные тучи и клочья тумана, – сосредоточенное в точке, в азарте, в глазе, – вырванное одним желанием, без корней и плоти.

"Город сумасшедших", – думает Леонт, брезгливо отстраняясь от пучка:

– Ни малейшего желания…

Маленький грек смотрит обиженно и почти застенчиво. Хохолок на его макушке медленно опускается.

– Я знаю, мне не пронять тебя, – всхлипывает он. – Все вы боитесь…

– Надеюсь, я тебя не огорчаю? – спрашивает Леонт.

На какое-то мгновение ему даже жалко Данаки. Другие пути и дороги узковаты для наития, ограды полны остро заточенных кольев или вырытых ям.

– Когда я… пожарным… – голос Данаки звучит как будто по инерции, – у нас заключали пари – кто больше сожжет домов. Думаешь, отчего они так горят. А? Ку-ку!!! Не догадаешься. Мы проигрывали их в карты! На них делались ставки! Они стоили целые состояния! У меня самого была настоящая коллекция – целых семь домов и один склад мебели. Попробуй придумать так, чтобы комар носа не подточил. Я месяцами просиживал в библиотеках, и, конечно, меня интересовали химические процессы. Фосфин! – вот что было моим коньком. Я шел и сжигал, а потом тушил только угольки. Я был профессионалом. Мне завидовали. Они сгорали, как порох, – достаточно было соединить тряпку с кислородом, и – пуф-ф-ф!.. угольки… Нет ничего притягательнее запаха пепла, и не такого, – Данаки презрительно нюхает руки, – а настоящего, толстым ковром по колено! И никто ничего не находил!

– Параноик! – осуждающе говорит Леонт.

– Согласен. Но ничем не отличаюсь от тебя. У нас просто разные страсти.

– Твоя страсть вне закона.

– А что такое закон, как не страсть, изложенная в толстых засаленных книгах!

– Ты плохо кончишь, Данаки.

То, что открыто, приготовлено для него, как отхожее место для приседания.

– Я ничего не боюсь! Когда придет время, я вознесусь вверх, как божественный Серафим, и там мне не будет равных. Ты и все остальные только ускорите мое бессмертие!

– Идиот, может, ты кого-нибудь с собой прихватишь?

– Мне не надо много душ, но твоя… – Интонация, с которой Данаки произносит фразу, бросает Леонта в невольную дрожь. – Твоя… мне подходит вполне.

– По тебе плачет Уайт-Чепельская тюрьма!..

У Леонта нет слов. Может быть, грек шутит? Юмор висельника. Сейчас Леонт предпочел бы полную ясность. "Почему меня сегодня все пытаются сбить с толку", – думает он.

– Ах, какой интересный спор! – восклицает кто-то в темноте. – Данаки! В жизни от тебя ничего подобного не слышала. Как здорово!

Из-за дерева выходит высокая женщина с чуть-чуть заметно полными бедрами и маленькой сухой головой на плечах той спелости, которая кажется мужчинам несравненно привлекательнее собственных убеждений.

– Расскажи и мне…

– О! Сейчас я тебя… – вращая белками, восторженно шепчет Данаки, – актриса величайшего дарования… Ма…

Кудрявые волосы его еще больше закручиваются в кольца.

– Данаки! Познакомь нас. – Она требовательно нажимает на маленького грека взглядом.

Выше Леонта почти на целую голову, она держит себя так, что он не чувствует себя ущемленным. "Я все прекрасно понимаю, – читает он в ее взгляде, – не будем уделять этому обстоятельству слишком много внимания – в данную минуту есть вещи поважнее флирта, которые принесут нам больше, чем просто любовные игры и мятые подушки", – она кажется ему влажным цветком с яркими лепестками, политыми нектаром – опасно липким, чтобы им бездумно наслаждаться.

– Разумеется, – шаркает ножкой Данаки. От избытка желания услужить он даже забывает о своей привычке сально оглядывать женщин. – Наш сегодняшний герой и мой друг, кстати, не самый разговорчивый, – Леонт! – да, тот са…

Окончить тираду он не успевает. С вершины нависающего дуба наплывает долговязая фигура Гурея. В свете иллюминации он кажется почти угольным. Заметно выпившая девушка с длинным анемичным лицом и ногами, которые, кажется, начинаются от самого горла, виснет у него на руке.

Возле Данаки он стряхивает ее ловким движением центрового.

Анастасия? Или та, другая?

Леонт приглядывается.

– Папочка! – заявляет девушка, – мне хочется купаться. Возьмем этого зеленого мальчика? Никогда еще не плавала с лягушкой…

– А, это ты, детка! А это я – брандмайор-р-р!!! – Голос Данаки взлетает и сразу затухает. Кажется, что в самый нужный момент у него обрываются голосовые связки.

Девушка не замечает Леонта или делает вид?

– Я очень рада, – говорит женщина, беря Леонта под руку, – надеюсь, со мной вы будете более откровенны… – От нее пахнет дорогими сигаретами и духами.

Теперь он больше чем уверен, что безгрешность взгляда репетируется перед зеркалом.

– У меня такое ощущение, что мы где-то когда-то… знакомы… – Она разворачивает свою грудь, едва прикрытую черным бюстье. Россыпь бесчисленных веснушек – и он прикасается взглядом в ее доверительности к душе, полной томных намеков.

Она слегка покачивается. Взгляд более чем красноречив. И даже сквозь одежду он чувствует ее тело – предмет вожделения.

"Зачем она мне со своей прелестью под юбкой", – думает Леонт.

– Мне надо поговорить с тобой, – влезает Гурей с таким тоном, словно ему назначена деловая встреча.

Хорошо известно, что по утрам он швыряет завтраки в жену и путается с женщинами, которые не отличаются умом, неся свое страдание, как крест, как клеймо, как признак унылости рыхлого начала.

Леонт с трудом отвлекается и смотрит на него – ясно, что мысли зеленокожего неповоротливы, как брандтаухер. Эмоционально он слаб, и Леонт воспринимает его, как тяжелые заклепанные куски металла.

– Мы могли бы подписать договор прямо здесь. – Гурей помахивает черным портфелем.

Руки у него всегда холодные и влажные, словно он страдает болезнью Рейно.

Гурей почти дружески улыбается. Маневр?

Он всю жизнь славится тем, что создает вокруг себя трудности и с героическим видом преодолевает их. Даже сейчас он всего лишь мученическая копия Данаки, правда, несколько большего размера, но точно в таких же очках и точно в таком же костюме.

– Когда я служил пожарным!!! – снова загорается Данаки и размахивает бритвой, как брандспойтом: – Налево, разворот на сорок пять градусов, три залпа! пли!!! – и угольки!!!

Он уже, как бы между делом, не проверяет свои мужские "наличности". Путь кажется слишком долгим для внимательного ознакомления, и ручки – коротки, чтобы добираться без усилий. Даже простой взмах – не место ли приложения и потирания или тайные опасения худшего – о потере достоинств?

Девушка вертится как юла. Ягодицы в обтяжку – (и) скудный голый холмик, намеченный разделением. Ходули под ним (под каким?), как палки, кажутся чем-то отдельным, предназначенным для странного пользования.

– Ваше слово… – Леонт возвращается к предмету своего интереса и старается не скользнуть взглядом ниже рта, играющего капризом улыбки. У нее тонкая кожа в изгибах губ.

– Не… – она качает головой.

Его всегда интересовало устройство высоких женщин. Их широкие плечи несут магическую силу. Кажется, в них можно безвозвратно окунуться. Но это всего лишь пастельные краски. Кровь суха и не приливает к упругим монетам.

– Не повторяйте ошибок Данаки, – она ослепительно улыбается, – для него женщины всего лишь вещи, прекрасные вещи… – Ее глаза слегка хмельные, и она знает об этом.

– Мое утешение в героической борьбе! – живо реагирует Данаки. – Вот когда я был пожарным! Мне некогда было заниматься глупостями, потому что у нас была очень жаркая работенка! Но от женщин я никогда не отказывался, я не враг себе, здоровье…

Гурей досадливо морщится, ему приходится довольствоваться ролью молчаливого статиста. Он настолько привык к ней, что давно не испытывает комплекса неполноценности. "К счастью, я не настолько идиот, чтобы верить в бескорыстие, – думает он. – Вот Тертий просто атакует своими рассказами. Спит и видит себя великим, непризнанным гением, а сам всего лишь воловий пузырь!"

– Я великодушен, – говорит он сам себе, – я великодушен без меры…

Полон противоречий. Отравляет жизнь. Обыденность и Птолемеево небо радуют его своей доступностью. Куда как проще пара сфер и нацепленные звезды!

– Мой муж коллекционирует носы, – говорит женщина. – Кстати, ваш, несомненно, его устроил бы… Целая коллекция носов, и все сморкаются…

От страсти у нее лопаются сосудики в глазах.

– … зоопарк! – шепчет Данаки, задирая палец в черное небо. – Где вы их держите, дорогая?

Похоже, она в чем-то исповедуется, в том, чего не договаривает или не понимает, предпочитая перекладывать решение на других. "Как вы скажете, так и будет", – кажется, думает она. Впрочем, ничего конкретного о ее мыслях сказать нельзя. Одно бесспорно, – она действительно о чем-то думает.

Теперь Леонт видит – у нее не лицо, а целое произведение искусства, тщательно выведенное опытной рукой – от шеи и выше в тонких прожилках, без единой морщинки – без пота и запаха. Кажется, ей неведомы поражения.

– Когда я был пожарным… – почти сипит Данаки, – нам не нужны были женщины, зачем огонь там, где и так горячо! – Без сомнений, на этом он выдыхается.

– … одно это может свести с ума, – добавляет она. – Комната, и только носовые платки, сотни носовых платков.

– Прутья клеток выдерживают не более трех недель… – поясняет Данаки.

– Расскажите? – просит Леонт.

От нее исходит сила неудовлетворенной женщины. Жар невостребованных объятий.

– Всю жизнь, с юности, испытываю зависимость от мужских носов… Ужасная фобия… Хоть пальчиком прикоснуться… удержаться не могу… – Она тянет ручку.

Гурей сопит, как сливной бачок. Где-то там, под затылком, заветный рычаг.

Тонкая кожа, оттененная черным – Леонт представляет, в какую часть коллекции занесен – розовый список с рюшечками, окропленный горючими слезами.

– Я знаю, мне не хватает святости… инокиня из меня не выходит… – кается она так, словно Леонт что-то должен ей объяснить. Даже пауза в конце виснет так, что Леонт давит в себе искушение просветить эту женщину – хотя бы в отношении ее увлечений, столь мизерных, что это кажется смешным и недостойным ее большого тела, наполненного той силой, которая роздана каждому в полную меру, но помещенной просто в спелую оболочку непревзойденного мастера.

"Если бы… если бы…" – думает Леонт…

– Когда я был по… – Данаки похож на высушенный лист. Руки слишком вяло совершают свои пассы. Вряд ли они достигнут цели в ближайшем будущем. Зато нос! Нос не остается без внимания, содержимое перекочевывает по назначению.

– Папочка, не шевелись… – капризничает девушка.

– Ш-ш-ш… – шипит, как пустой кран, Данаки.

– Гм-м-м… – чистит горло Гурей.

"… я всегда думаю о них лучше, чем они есть. Но я не утешитель сердец, где задача достаточно банальна – тело и бесплодное стремление – непонятно к чему, хаотическая натура в тесных рамках, которые нет сил раздвинуть…"

– Мне нужен совет… – женщина снова улыбается.

"… почему они так быстро дурнеют и не могут держать марку?"

Из-за маленькой головки она кажется меньше ростом. Но рядом с нею приятно находиться – она старается быть многообещающей и, кажется, не прочь и сама завести интрижку.

– Весь внимание…

Ее грудь – почти на уровне глаз – не дает сосредоточиться. Но теперь он действует по отработанной схеме – рассматривает так, словно находится, по крайней мере, на другом берегу океана, или – в перевернутый бинокль – лилипут с крохотными ручками.

Леонт делает поползновение в сторону девушки. "В этом не моя вина", – обреченно думает он.

Гурей уныло зевает. Его губы в темноте кажутся почти черными.

"Плохо быть дураком, – думает он, – почему я перед всеми унижаюсь? Плюну и пойду пить!"

За пазухой у него большой и тяжелый "смит-вессон" модели "Кобра", а в кармане – маленький "Юник Ц".

– Когда я… пожары… – однообразно шуршит Данаки. – Грязные платки…

Девушка на его макушке вьет уютное гнездышко.

– … признаюсь, от вас, как и от врачей, у меня нет секретов… Носы – это моя тайная страсть.

"Сейчас меня стошнит", – думает Леонт. Уже целую минуту ему скучно.

– Мне кажется… – наконец-то он улучает момент скользнуть к прекрасным полушариям, – я не гожусь в гадалки и в психоаналитики тоже…

– Меня устраивает что-нибудь среднее… – Она пасует, униженно дергает носиком, словно собираясь чихнуть. Теперь она больше похожа на женщину, путающуюся всю жизнь не только с мужчинами, но и в своих мыслях.

Она не знает силы. Ей нужно другое: океан слез, море невысказанных намерений, вечно меняющиеся настроения, в зыбкости которых можно искать удовлетворение минутным колебаниям, принося остальное в жертву, как врачебную тайну или тайну исповеди, безоговорочного владычества, для которого хороши любые средства, – эротические вывихи не только в лоне, зафиксированном обязательствами супружества.

– Все мужчины типичные эгоисты, – соглашается он, намекая, что и он не исключение, не добавляя главного – по каким причинам.

– … когда я впервые обратила внимание, как у мужа шевелятся уши… – рассказывает она.

Не следовало приезжать сюда, тоскливо озирается Леонт.

– … а что он позволял себе, даже трудно представить…

Толстая кукла, для которой мужчины делятся на тех, кто сморкается в платок, и на тех, кто сморкается в ладонь.

– с первой брачной ночи… до этого я была целомудренна, как… как… ягненок… А эти сопливые носы!

В ее жизни блеклое и вялое – вечный источник ипохондрии.

– Пятьдесят тысяч… – наклоняясь, шепчет Гурей.

Он вечно страдает несварением желудка.

– В сто, в сто раз больше, и без права переиздания, – отвечает Леонт.

– … его извращениям я не уступала целых пять лет, но потом….. самой нравится… трудно представить, до чего он может дойти… потом…

Вдохновение как минимум на полвечера.

– Надо подумать, – угрюмо соглашается Гурей.

Огромные оттопыренные губы. Неопределенный цвет. Что-то среднее между надорванной подметкой и прошлогодней дыней.

В голове у него есть какой-то отходной вариант. Он почти оскорблен и как всегда не договаривает главного. Его щеки делают его более важным, а взгляд – почти отеческий – настраивает на добродушный лад. "Нет смысла копаться в прошлом, – обычно рассуждает он, как площадной болтун, – все равно ничего не изменишь". Тем не менее, издательство для него – основной доход.

– … потом я его едва не зарубила топором… таким огромным, мясницким…

– Все дело в топоре, – поясняет, обернувшись, Леонт. – Надо брать просто "Мулету"…

– Ту, что для "толстых быков со спущенными штанами"?.. – уточняет она.

– За неимением другой – даже более ржавую, в потеках сомнительного происхождения, – целый ритуал, голенькие мальчики, голубые наклонности; он бы не устоял… настоящий мужчина не может устоять против "Мулеты". Она их притягивает, делает безвольными лапушками, они сами раздеваются перед ней, как женщина перед зеркалом. К тому же в жирных "Мулетах" много двойственного, по крайней мере, целых два дна – посвященным и простакам, и целый букет удовольствия от сознания исключительности и самолюбования. Вислое брюхо и небритая морда.

– Вы меня заинтриговали. – Женщина поражена. – Не знаю, как я буду жить после этого. Вряд ли это откроет ему глаза…

– Кто-то коллекционирует вещи и похуже. Например, женские трусики… – встревает Гурей.

Он висит где-то за плечами, а она брезгливо морщится:

– Нестираные, в корочках… Где-то об этом уже читала…

Кастовая холодность, вспоминает Леонт, и профессиональная настойчивость ловеласа. Кажется, об это спотыкался не один Неруда.

– Крошка, – Данаки шлепает девушку по заду, – иди-ка погуляй в кустики – я сейчас.

– Как интересно, – возражает девушка, – я хочу дослушать!

Одни ноги, лишенные плоти и крови. Ноги, призванные… сами… рефлексивно… а впрочем…

Шух-х-х!.. – в небе еще висят китайские цветы.

– Согласен, – дышит в ухо Гурей, – и плюс, что ты пишешь.

Глаза его за очками полны страдания, а скорбные складки крыльев носа – занудства. Несомненно, он готов предать при первой возможности, отречься от собственной матери, выкопать безводный колодец и требовать жертвенник.

– О" кей, – кивает Леонт.

– Вряд ли… – Она заранее обречена на поражение в его глазах. – Он ненасытен, как… как… старый похотливый козел… животное! Мы всего лишь заполняем пустоту друг друга.

– Здесь ровно половина, – говорит Гурей и сует Леонту портфель. – Остальное завтра.

Он поддается минутному порыву, вранью, чтобы через пять минут бесконечно жалеть, взывать к Всевышнему и потеть от волнения. Уксус натуры.

– Ничего не поделаешь, – сетует Леонт. – Сладострастие сохраняет свежесть в любую пору жизни…

Она думает – это заметно даже внешне, и признается:

– Вы вливаете в меня свежие силы…

Дурная наследственность – требовать подтверждения у собеседника.

– Не я один, – отнекивается Леонт.

– Если я еще когда-нибудь соберусь замуж, то только за вас, обожаю умные разговоры.

– Потерплю. Надеюсь, это случится нескоро?

– Не прежде, чем мне окончательно наскучит муж…

– Семь миллионов! – бурчит Гурей. – Не много ли?

Он полагается только на деньги.

– Фосфин и кислород! – восторгается Данаки.

– Папочка, долго мне еще ждать?! – спрашивает девушка. – Где же твоя педипальпа?

– Она у меня в бархатке, как в сейфе. В мягкой, нежной бархатке.

Обалдевшая муха исследует писсуар – Леонт прячется в туалете. В приоткрытое окно видно, как Данаки обхаживает дородную спутницу – его ручки уже в который раз исследуют изгиб ее талии и, кажется, не встречают серьезного сопротивления.

Почему бы тебе самому не сыграть на этой скрипке? – спрашивает Мемнон.

Все-таки появился!

У меня есть небольшая пауза.

Смычок не ведает желания, – огрызается Леонт.

Правильно, на этот раз ты не выскочил из своего лабиринта. Дух чувствуется ноздрями.

Мемнон терпелив:

Принятие Бога – не есть еще суть постижения взаимосвязанных явлений. Люди, "заботящиеся" о Сущности, больше и "получают".

Ты хочешь сказать, что я одинок, как и прежде?

Вне всякого сомнения. Чем ты лучше других? Человек и в неведении счастлив. Действие и бездействие – адекватны.

Признаться, я и сам догадываюсь. И выхода нет?

Если только повезет. Критерии отбора в земном понимании весьма стандартны. Человек вообще весьма конкретен. У каждой деятельности свое сознание. Ты получишь то, что ты хочешь, но nil admirari…[6]6
  Не обольщайся (лат.)


[Закрыть] Есть только общее направление, течение с определенными договоренностями, которые известны испокон веков. Но, естественно, никто никогда не дает никаких гарантий. Даже если ты выполнишь все условия с полной добросовестностью – это еще не все, всегда останется что-то непонятное, непринятое в силу разных причин, даже не зависящих от тебя. Хотя главное в этом деле – время или момент приложения Знака, если Он бывает. Свобода относительна. Приведение к одной картинке – тоже ошибка, хотя поиск границ – удел немногих. Да это и необязательно. Людям нельзя объяснять, что они дураки, они просто не поверят. Некоторые берутся расписываться за все человечество. Человек не может полностью приспособиться к Сущности, потому что он не может приспособиться к самому себе. Поэтому остается одно – ждать и надеяться. Каждый находит то, что ищет. Запредельность направлена на тренировку сознания. В мире нет таких истин, которые нельзя осознать, поражает лишь форма объяснения. Нет Абсолюта, к которому бесконечно стремятся. В частности: недожатие и недосказанность – разные вещи. Недожатие рождает недоумение. Недосказанность – глубину. Дожимай всегда. К тому же один бесплатный совет: все свои эмоции вначале прокручивай в себе, это дает определенные преимущества. При твоей скорости – вполне осуществимо.

– С кем ты беседуешь? – Платон опорожняет мочевой пузырь. – А… – он ухмыляется, выглядывая в окно, – не ты первый, не ты последний, небось, жаловалась на своего муженька?

Леонт мычит что-то нечленораздельное.

– Плюнь и не расстраивайся – Данаки никогда не упустит своего. Посмотри в коридор – никого нет? Подожди… подожди… момент… пошли… а то моя шагу не дает ступить… – Он застегивает ширинку, благоухая дорогим одеколоном.

Почему я испытываю давление третьего глаза и – ничего?

Потому что зависимость от третьего глаза не снаружи, а внутри, как свойство человека, как его суть или наклонность, заданная изначально и выданная авансом. Вопрос, как воспользоваться этим.

Потому что третий глаз – это знак определенного уровня интуиции, после которого может последовать все что угодно, а может быть – и нет, но чаще – предугадывание событий и близкое к нему – считывание мыслей, на некотором этапе фрагментарное и выполняемое чаще по высокому эмоциональному всплеску человека, с которым беседуешь.