Текст книги "Улыбка льва"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Бесценная вещь в нашем возрасте…

– Так я и знала! Нет, я не смогу пережить!..

– Главное – не волнуйся! – Леонту становится ее жалко.

– Даже крест не помогает… пятно на асфальте… В следующий раз я точно не вернусь, зацеплюсь где-нибудь. Какое сегодня число?

Шар медленно пропадает в кронах деревьев.

Самое время выпустить обжору, – подсказывает Мемнон.

– Кстати, – роняет Леонт, – ты не заметила, где Платон? Где этот лакомый кусочек женщин? Плато-о-н!

Он почти уверен, что с Ангой сейчас что-то произойдет – слишком растерянный у нее вид.

– Платон! – кричит Леонт.

– Ты всегда все портишь! – шипит она.

По ее лицу пробегает судорога.

– Я здесь! – раздается голос через два столика от них. Всклокоченная голова возвышается поверх публики. – Иду, дорогая!

– Ненормальный! – признается Анга и от досады пробует попасть Леонту в голень туфелькой.

Наконец-то и он испытывает облегчение.

– Если бы ты знал, сколько сил выпивает из меня этот мерзавец, – исповедуется Анга, саркастически кривя рот.

Через столько лет раздоров она все еще в своей гавани, словно старая потрепанная шхуна.

Платон боком пробирается среди столиков и дожевывает очередной гамбургер. Борта его светлого пиджака выпачканы в шоколаде, а глаза, увеличенные стеклами, излучают полное добродушие профессионального обжоры. Он целует жену в щеку и плюхается рядом:

– Ужасная жара, даже аппетита нет…

Поговаривают, что она не успевает менять ему костюмы, а его толщина служит гарантией верности.

– … но море, и небо, и облака, ты посмотри! – восклицает он и шумно вдыхает морской воздух, как пес, который учуял лакомую кость в куче отбросов.

– Дорогой мой! – бросается в драку Анга, – ты не забыл, что обещал мне сегодня не наедаться до вечера. Что ты будешь делать у Гурея? Я удивляюсь тебе… А впрочем, чему удивляться, мне не привыкать…

Кажется, что последними словами она пытается вызвать к себе жалость. На лице Платона мелькает свирепое выражение.

– Кх! – он издает звук проткнутой шины.

– Чтоб ты мускаргеном подавился! – кричит Анга.

– Не так громко, – пробует укротить ее Платон.

– Ишь ты, неженка! – продолжает Анга. – Разве ты мужчина!

Пока они ссорятся, Леонт отдыхает. Публика за столиками полна ожидания.

Мариам с нетерпеливым обожанием впивается в гитариста.

Материи и той не устоять

Перед всеобщим этим низверженьем

В смертельное зияние. Однако

В самом потоке есть противоток,

Возвратное движение к истоку.

Вот где сокрыта тайна наших тайн.

В потоке неизменно есть избыток…[5]5
  Стихи Роберта Фроста (пер. Б. Хлебникова)


[Закрыть]

Старый актер, сменив утренний костюм на вечерний, безуспешно развлекает свою спутницу. Пеон, не отрывая глаз от Мариам, накачивается вином. Кастул с головой погружен в требник. Аммун пишет портрет Харисы в синих тонах. За соседним столом пудрит носик Мелетина, и Тамила делает знаки Леонту, чтобы он перебирался в их компанию.

Внезапно в окружающем что-то меняется. Леонт с удивлением вслушивается в ускользающие звуки голоса Анги, хотя она по-прежнему уверенно отчитывает мужа, возмущенно открывая и закрывая рот. Сцена немого кино. Вместе со странным облачком изо рта выплевываются вдруг скользкие извивающиеся рукокрылые с зеленовато-чешуйчатой кожей и выпученно-обезумевшими глазами. Роняя хлопья липкой пены, они карабкаются по Платону, в кровь раздирают ему лицо и грудь, лезут в рот и уши, прыгают на соседние столики и устраивают там многоголосый шабаш среди перевернутых бокалов и женских локтей, обрывают одну за другой струны на гитаре, взлетают и отыскивают на незащищенных шеях пульсирующие артерии и нежные, лакомо-сахарные затылки, они суетливо вспархивают и с пронзительными криками пикируют вниз.

– Ты искал меня? – слышит Леонт сквозь верещание голос Мариам.

Она хитро улыбается костистым лицом, и в нем явно проступают черты, которые Леонт замечал лишь в редкие моменты скандальных откровений: верхняя губа с двумя вертикальными складками по бокам вдруг оформляется отчетливо и ясно и становится похожей на незахлопнутую сумку. Господи, да она плюет на всех!

Очень хитрые женщины теряют две трети своей привлекательности, – шепчет Мемнон в ухо.

Как ты определяешь? – спрашивает, не оборачиваясь, Леонт.

Отражается на лице.

– Я и не думала, что ты умеешь летать… – Теперь она до вульгарности груба и чувственна; роза, которую она терзает с неспешным смакованием, истекает пунцовыми каплями – как знак того, что это не прелюдия, а завершающий акт. Вместо гитариста остался один гриф с дрожащими закрученными струнами.

"Что с ним стало?" – хочет спросить Леонт.

Мораль и нравственность, – напоминает Мемнон, – есть лишь условно вторичные функции для выполнения глобальной задачи быстротечного порядка, пренебрежение которыми – долговременная зависимость, возможно, и не лежащая в нужный момент в данной плоскости и определяемая необходимостью внутренних побуждений. Человек изначально ублажается в большом и малом. Переплетение настолько запутано, что кажется для вас непосильной головоломкой, – мысль в мысли или связь в связи. Стопроцентной ясности никогда не бывает – даже и (тем более) для Мариам.

– Да… – Леонт с трудом разлепляет застывшие губы, – я тебя искал.

– Но ты ведь не любишь чужую кровь?

Движения ее величественны, как у вдовствующей королевы.

– Не люблю, – отвечает Леонт, чувствуя, как деревенеет язык.

– Так не люби и дальше!

– Наверное, я просто заблудился, – отвечает он с трудом.

– Еще бы, – говорит она. – Ты вообще перепрыгнул через все преграды.

– Я ничего тебе не обещал, – говорит Леонт.

Он чувствует, что ему не надо оправдываться, что это только ухудшает положение.

– Не надо лгать, – равнодушно кивает головой Мариам. – Закрой глаза! Видишь розовую сеть?

Действительно, нечто, отдаленно напоминающее ограду вокруг кафе, но немыслимо совершенное по цветовой гамме, сплетенное из прозрачно-матовых сосудов с тонкими, едва различимыми стенками, парит, провиснув в пустоте, на черном фоне.

– Ты попал не в свою ячейку, понял, как тебе это удалось, ведь ты же не имеешь к этому никакого отношения. Ты становишься опасен, дружок.

Он знает, что она достойный противник и никогда не уступит. В ее словах столько безотчетной угрозы, что он предпочитает следить за собственными ощущениями. Теперь у него такое чувство, будто Мариам превращается в нечто аморфно-черное, как облако, а сам он – часть этого облака, но часть наихудшая, подвергаемая бесконечному клублению, истеканию, принуждению к холодно-мрачному противостоянию на благо ей же самой.

– Ну что ж, раз ты у меня, посмотри туда. Что ты скажешь на это, – и она поднимает руку в траурном крепе и показывает на площадь. – Кажется, такого еще не бывало…

Сразу за дорогой, там, где кончается тень деревьев, начинается зима. Снег скользит наискось из свинцового неба, подхватывается у самой земли и лепится в трещины камней. Стены домов темны и убоги. Два-три несоизмеримо-огромных креста чернеют вдали, словно могилы великанов. Тени от них, как входы в чуждый мир. Из двери появляется Тертий и, вобрав в плечи голову (свитер на голом теле, плешь в жидком окружении) и засунув в карманы руки, перепрыгивает ледяные лужи. И пальмы на берегу – уже не пальмы, а голые увечные дубы с мертвыми ветвями на фоне бесцветного неба с белыми барашками закрученных волн вокруг мрачных гор, и дома на площади уже не дома – а руины готической церкви с белеющим алтарем и полуразрушенной статуей Экклизии.

Это не может быть Тертием, думает Леонт, Тертий отсыпается в номере.

– Нет, это Тертий, – говорит Мариам, – но уже другой.

– За философским камнем? – спрашивает Леонт.

Она жутковато улыбается. В ней живут две женщины. И вторая, со жгуче-черными волосами, (а может быть, и первая) перемешивает мир.

– Ты видишь?

– Да, – сознается Леонт, – вижу.

– Ну что же…

Зеленые твари облепляют всего Платона, и Анга все так жe беззвучно открывает рот.

– Как она тебе нравится? – спрашивает Мариам, но теперь лицо ее не кажется Леонту таким коварным и в нем даже проскальзывает искренность. – А Тертий?.. Тертий сейчас заденет за невидимую нить и сделает свое дело. Смотри! Вон, вон, вон…

– Где, где, где? – Он тянет шею.

– Все, задел!

И сейчас же раздается грохот, и…

И на площадь въезжает танк. Вначале он скользит, словно по льду, – толчками, несоразмерно легко и даже изящно, словно сделан из невесомого материала. Но в следующую секунду в его силуэте начинают проявляться детали – заклепки по контуру, блеск отполированных траков и искры из-под гусениц.

Где-то за невидимым танком Тертий бежит к алтарю. Леонт даже слышит, как его сабо сквозь лязг железа отбивают дробные звуки. Такое ощущение, что ему непременно надо добежать до алтаря прежде, чем остановится танк.

Танк заносит то вправо, то влево. Броня чернью отливает в заходящем солнце. В некоторые моменты по корпусу пробегают полосы, как по изображению на телевизионном экране. Наконец он замирает в двадцати шагах от кафе, и публика за столиками начинает волноваться. Мужеподобная женщина пробует повторить успешно проведенный спектакль, но старому актеру теперь незачем отвлекаться, и он прилагает все силы, чтобы удержать ее от истерики.

"Даже Моника такого не предусмотрела", – думает Леонт.

Башенка вздрагивает, вращается с отвратительным визгом и ощупывает площадь двумя стволами. Ее неуверенность похожа на поступь слепого слона: кажется, что два хобота ищут, куда бы выплеснуть набранную воду.

– Времен первой мировой войны. Немецкий Т-1а. Масса 5,4 тонны, экипаж – три человека. Вооружение: пулеметы; боекомплект: 2250 патронов; броня: лоб корпуса, борта и башня – тринадцать миллиметров. В общем, для нас вполне достаточно…

Леонт оборачивается – к нему склоняется Гурей.

– Думаешь, будет стрелять? – спрашивает Леонт.

Женщины под платаном еще сохраняют самообладание. Краем глаза Леонт следит за Мариам – она не отрывается от гитариста. Сейчас ее беспечность кажется ему напускной, хотя для чего-то Тертий бежал в церковь? Хаос в чувствах не дает ему увидеть то, что Мариам прячет в сумочку что-то очень напоминающее его черный блокнот.

– Достаточно одной очереди… – сквозь зубы цедит Гурей.

На башенке открывается люк, высовывается рука, и пепел сигареты сыплется на броню. Кто-то разглядывает кафе через боевой прицел.

Леонту хорошо видно, что ногти на руке неухожены и с траурной каемкой.

За спиной бармен разбивает стакан, – и Леонт начинает слышать, как зашевелилась публика и кто-то нервно хихикает.

– Ну что же вы?! – возмущается Анга, – тоже мне мужчины – я сейчас подойду и попробую – наверняка надувной!

Но люк откидывается, и оттуда появляется офицер. Он ловко подтягивается на руках, переносит ноги на башню и прыгает на землю, потом снимает шлем, надевает фуражку и направляется к столикам, где наконец-то раздается вздох облегчения. Бармен сметает осколки.

– Я думаю, Господи! знает ли кто-нибудь правду о войне?

– Вам надо выпить, – говорит Леонт. – Что-нибудь покрепче. Это расслабляет нервы.

– На войне у вас нет будущего, – говорит с горечью лейтенант, – только настоящее и прошлое. Вы мне верите?

– Конечно, верю, – соглашается Леонт.

– Даже если ты во что-то не веришь, надо говорить так, словно веришь, – заявляет Гурей. – Философия всегда помогает выжить!

Кажется, что к этой тираде можно добавить одно – медный лоб.

Задерживая на нем удивленный взгляд, лейтенант продолжает, поворачиваясь к Леонту:

– Вы знаете, как трудно делать дело, когда нет будущего? – Глаза его налиты воловьей тоской. – Вам это трудно понять здесь в тылу. Но мои ребята… У них все в порядке… Они честно выполняют долг.

– Бедные мальчики… – слезно вздыхает Гурей. У него такие влажно-расчувствованные глаза и отвислые губы, словно он все еще пребывает в возрасте пуберов.

– Два коньяка, – заказывает Леонт. – Я угощаю.

– Представить страшно… – вздыхает Гурей.

Года даются ему с трудом. Пороки слишком явно бросаются в глаза. Плоть и душа сосуществуют в полной гармонии. Любимая его поговорка – "Я все знаю!".

У лейтенанта странно, как у целлулоидной куклы, поблескивает кожа на лбу, и, когда он поворачивается, Леонт ясно различает, что левый глаз – мертвый и неподвижно полуопущенное веко делает половину лица похожей на картонную маску.

– Вы из какой дивизии? – спрашивает Леонт, чтобы только отвлечь его от мрачных мыслей.

– Корпус Мюрата, слышали о таком?

– Что-то вроде танкового клина?

– Или свиньи… – вставляет Гурей. – Я читал об этом.

Он горд чужими знаниями, словно своим детищем.

– Клин – чисто немецкое изобретение и очень рациональное, лично я ничего не имею против немецкой изобретательности – если они что-то продумывают, то уж до конца.

"У каждого свои принципы!" – убеждается Гурей.

Когда лейтенант наклоняется, Леонт чувствует тяжелый запах тлена.

– Отличный коньяк! – говорит лейтенант.

– Прекрасно! – восклицает Гурей, раздвигая зеленые губы до ушей. – Прекрасно! – Он суетится от избытка чувств.

– Еще по одной? Повторите, – просит Леонт.

Если судить о времени, часы могут оказаться ржавыми. Хронометр подводит ежесекундно, вводя сознание в заблуждение. Чего же придерживаться или от чего отталкиваться? На что надеяться?

– Последнее время нам привозят один кальвадос. Два месяца только кальвадос. Как вам нравится? Дошло до того, что его пьют вместо утреннего кофе.

– А ваш водитель, он будет? Может, позвать его?

Вряд ли стоит копаться так усердно в том, что может быть и маловажным и глупым – все эти "ничто" и "сущее", – вполне индивидуально. Не так, как у Хайдеггера, – прав или не прав, или мир для всех слишком плосок?

– Механик? Пауль? Эй, Пауль, вылазь из этой чертовой жестянки, иначе получишь воспаление мозгов.

Где-то внутри грохочут сапоги. Из люка сначала показываются ноги, а затем и весь человек. Он в черном комбинезоне и пилотке.

– И захвати канистру! – кричит лейтенант.

Механик приближается деревянной походкой, высоко поднимая ноги и ступая механично, как большая кукла.

Чем ближе он подходит, тем громче за столиками истерические нотки.

Но лейтенант по-прежнему не замечает окружающего. Кажется, он намеренно общается только с Леонтом, барменом и Гуреем. Он заметно пьянеет, движения его становятся размазанными и вялыми.

– Не обращайте на него внимания, – говорит лейтенант, – ему не повезло: когда подкалиберный попадает в танк, он действует, как мясорубка.

Механик подходит. Пилотка держится у него на голом черепе. В первый момент Леонту даже кажется, что он гладко выбрит. Кожи на лице почти нет, и только на скулах она клочьями висит на синеватом костяке.

– Это случилось под Бристолем. Засада на старом кладбище. Но мы им тоже всыпали! Всех – в блин! Один тройной! – говорит лейтенант. – Мой механик должен освежить горло!

– Из рюмки не получится, – осторожно сообщает бармен, – я налью в бокал.

Механик застывает в двух шагах. От него тошнотворно разит.

– Давай канистру, – говорит лейтенант.

Механик протягивает черную, словно головешка, руку.

Лейтенант вкладывает в нее бокал и говорит:

– Пей!

Гурей настороженно замолкает, даже сопение переходит в тонкое посвистывание ("только бы ему не изменили нервы", – думает Леонт). Глупость на лице Гурея так же очевидна, как и отсутствие передних зубов у ходячего манекена в пилотке.

– Ну как? – спрашивает лейтенант.

– Ничего, – не разжимая челюстей, отвечает механик, – лучше нашего пойла.

– Я и говорю, никому не хочется воевать. Попробуйте сделать в нашей жестянке сотню миль, живо поймете, что война – это не прогулка с девушкой под луной.

"Где же вход, расплывшийся круг, нарушенный маятник, – или только – вселенская скорбь, ужас хаоса? Может быть, сейчас", – думает Леонт.

– Готово, – говорит бармен и ставит канистру на стойку.

Гурей тяжело отдувается.

Механик делает нетерпеливый жест, и Леонт видит, как на горле у него трепещет адамово яблоко.

– Приятное местечко, – говорит, оглядываясь, лейтенант. – Завтра нам в бой. А вы почему не в форме?

– Белобилетник, – отвечает Леонт первое, что приходит ему в голову.

– Вы мне нравитесь, – говорит лейтенант.

– И вы мне тоже, лейтенант, – отвечает Леонт.

– Если бы не ваша болезнь, я бы взял вас с собой – у меня убило стрелка.

– Была бы веселая компания… – соглашается Леонт.

– Жалко, мне почему-то вы очень симпатичны…

– Спасибо, лейтенант…

Море за спиной лейтенанта спокойно. По небу плывут редкие облака. Белые яхты едва покачиваются на волнах.

– Я всегда за справедливость, но сейчас я в затруднении. Вы не находите? – спрашивает лейтенант.

Леонт пожимает плечами:

– Не понимаю.

– Конечно, не понимаете, – соглашается лейтенант, – будь я проклят, если кто-то что-нибудь понимает…

– Вероятно, здесь замешана женщина? – пробует пошутить Леонт.

– Женщина?.. Черта с два! Гораздо выше. Оттуда! – и он показывает пальцем за спину. – Вы в курсе?

– Нет, – честно признается Леонт.

– Другими словами, я получил приказ найти на площади мужчину среднего роста с черной бородой и русыми волосами… – Лейтенант делает паузу, от которой Леонту не по себе, – … и доставить в штаб полка… в любом виде…

– Откровенно говоря, я не совсем улавливаю?.. – переспрашивает Леонт.

– Я тоже, но ведь это вы! – восклицает лейтенант.

– Да, это я, – соглашается Леонт. – Ну и что?

– … но ведь мог и не найти…

– … могли…

– … не хотелось бы быть причиной чужого несчастья.

– Лейтенант, что-то здесь не то…

– Мой вам совет, если за вами охотятся, лучше отсюда убраться.

– Ничего не понимаю! – изумляется Леонт. Абсурдность ситуации ему совершенно очевидна.

– В этом я уже не разбираюсь, и я абсолютно трезв, – говорит лейтенант. – У меня приказ. Честно говоря, это дело жандармерии. Что вы там натворили? Я строевик, присяга, дисциплина. Летом всегда тяжело воевать. Жара. Мухи. Вонь. Осенью и весной легче. Почти романтика. Наш капрал, земля ему пухом, говорил: "Ребята, романтику оставьте вместе со своими девками за воротами казармы, здесь ей делать нечего". И знаете, ошибся. Позиция на нескошенном поле – самое прекрасное место. На нем даже умереть нестрашно. Но вы держитесь подальше от всех этих вояк. Мало ли что. Пауль! – Механик дергается и щелкает каблуками. – Бери выпивку и пошли, нас ждут.

Операция повторяется. Лейтенант берет канистру и вкладывает ее в руки механику, механик выпрямляется и с собачьей преданностью смотрит на лейтенанта.

– Назад в машину, бегом, марш! – командует лейтенант.

Если бы не лазурное море и предстоящая вечеринка у Данаки, можно было решить, что начались боевые действия – так, перебежками, по-военному четко, механик бежит к танку. Кажется даже, что где-то в небесной синеве гудят бомбардировщики.

– Чертовски не хочется уезжать, – признается лейтенант. – Приятных собеседников редко встретишь в наше время, да и разговоры сводятся к фронтовым темам, а у вас здесь просто рай!

– Так, может быть, останетесь? – участливо спрашивает Гурей.

Лейтенант не реагирует.

– Где вы потеряли руку? – внезапно обращается он к бармену.

У бармена от ужаса белеет лицо, и он прячется за стойку.

– Не стоит так огорчаться, – продолжает лейтенант, – после войны нам всем воздастся по заслугам, и ваша рука – о! я уверен, любая женщина почтет за честь стать женой героя!

– Лейтенант, вам не плохо? – спрашивает Гурей прежде, чем Леонт успевает наступить ему на ногу.

У Леонта такое чувство, что лишняя фраза может изменить хрупкое равновесие разговора и случится что-то непоправимое.

– Вы слышите?.. – лейтенант обращается в слух. – Вы слышите?

Леонту кажется, что на дереве для него одного каркает ворон.

– … началось без нас – настоящая симфония!

Неуловимая метаморфоза происходит с лейтенантом. Такое ощущение, что внутри него с каждым мгновением все сильнее и сильнее сворачивается большой мокрый узел, оболочка корежится, словно от затянувшегося использования, и мелкие кусочки сыплются на землю, лоб на глазах покрывается сеткой трещин, а нос заостряется, как у смертельно больного.

Вполне земные причины неземного происхождения, – подсказывает Мемнон.

– Будь я трижды проклят, если в эти минуты наши не прорывают фронт! – кричит лейтенант.

– Не лучше ли задержаться здесь до выяснения обстановки? – спрашивает Гурей.

– Нет-нет… наше место там! – Единственный глаз лейтенанта горит огнем безумия.

– И все-таки, мне кажется, что вы больны…

Слава богу! (Леонт облегченно вздыхает) – это единственное, на что способна фантазия Гурея.

– Прощайте, лейтенант, – Леонт пожимает руку. – Храни вас Господь.

Леонту кажется, что он прикоснулся к сухой горячей деревяшке.

– Прощайте, друзья, – по отсутствующему взгляду видно, что в мыслях лейтенант уже не здесь, – вы славные люди… – Фразы его неразборчивы, и язык заплетается.

Лейтенант поворачивается, чтобы уйти, и Леонт вдруг с ужасом замечает, что спина у него распахнута на две половинки, и там, между краями зеленого выцветшего сукна, ничего нет – то есть нет всего того, что привычно и доступно глазу. Такое ощущение, что туда безболезненно можно засунуть руку. И Леонт вдруг чувствует, что с головой погружается в это черное ничто, летит в знакомой спирали так, что захватывает дух, видит мягкий, рассеянный свет, пологие холмы, изрезанные оврагами, дорогу, вытоптанную босыми ногами, стаю белых птиц с человеческими лицами, мнимую реку, камыш и кошку, прозрачную наполовину, накрытые столы, радостно-улыбающиеся лица, и в следующее мгновение снова обнаруживает себя стоящим рядом с Гуреем под сенью развесистого дерева. Часть его души еще поднимается по склону пологой равнины кирпичного цвета, и тень от камней – чернее сажи делает их похожими на плоские квадраты, даже странные борозды кажутся состоящими из черных треугольников, насыпанных в упорядоченной последовательности от пролювия к багровым гребням.

Человеку – человеческое, – вздыхает Мемнон.

Лейтенант, шатаясь, бредет к танку. Влезает на броню, машет оттуда рукой – слишком вяло, как сомнамбул, и скрывается в люке.

– Мне будет его не хватать, – говорит Гурей.

Он еще вернется, – подсказывает Мемнон.

Наверное, это сложно? – спрашивает Леонт.

Не сложнее, чем выпить глоток воды, – говорит Мемнон.

– Я люблю его как… как… брата, – всхлипывает Гурей.

Леонт поворачивается к нему спиной.

У каждого своя конура, – напоминает Мемнон.

– А мне кажется, он меня узнал, – шепотом признается бармен и рассматривает свои руки.

Машина рывком берет разгон, юзом ударяется в гранитные бордюры и, высекая искры и зыбко двоясь, словно в тумане, уносится в переулок.

Следом с дерева слетает черный ворон.

Не воображай, что ты первый на этом Пути. Мне приходилось препровождать куда более удачливых.

Я есть только то, что есть, – соглашается Леонт.

Не жди повторного Знака. Не льсти себя надеждой. Память – слепок пространства. Условие Поводыря – отсутствие чувства противления.

Я и не льщу. Но почему?

Потому что в любом положении есть только "свой" ход, присущий тебе.

Потому что следующий Знак ты получишь уже в другом состоянии. Потому что, возможно, для тебя непременным условием является накопление. Надо уметь ждать, хотеть – раз ты живешь во времени. Знак всегда выше порядком видения, ибо видение лежит в русле того, что ты хочешь явно или неявно. Знак – отличие, признак искушенности, остроты и направленности "во вне". Знак – предельное перехода "за". После него – многое в другом свете. Но Знак – это не признак доверия или членства клуба. Знак – это выбор, прежде всего, личный. Знак не передается, им не награждаются. Знак – только шанс, не выделения и не унижения, а самоорганизации. Неизвестно, что хорошо: испуг или втекание. Путей не так много.

Потому что человек – одиночка, и каждое его решение так же ответственно, как и обращение к Богу, в том числе – и к тому Богу, к которому "доступнее". Или Безбожию.

Потому что последние столетия философии – свидетельство уплотнения духа совершенствования.

Потому что для достижения просветления достаточно мыслить как угодно, но, при всех равных условиях, – "прочно" и "основательно". Все дороги хороши. Настройка подобна нивелированию.

У Джойса – форма форм, – вспоминает Леонт.

Мне трудно свыкнуться с таким положением вещей, иногда я чувствую себя брошенным. Жаль, что он не распространяется дальше, ограничивается касанием.

Человек всегда возвращается "обратно". В данном ты можешь существовать в одной ипостаси, лишь проецируя на последующее и выражая при этом негативно-временное, ибо совместить несовместимое невозможно. Стоит ли? Решать самому, главное – не перегнуть палку. Например, наступит время, когда ты оправдаешь своих врагов.

Может, я сейчас ошибаюсь?

Да и нет. Все человечество извечно и в тщетности крутится вокруг одних и тех же вопросов, обыгрывая их как может. И это естественно – у событий свое течение. Защита достаточно глубока. Время играет главную роль. Возвращая назад, оно провоцирует на размышления. Сущность устроена так, что не дает себя разгадать, хотя подталкивает анализировать и настраивает психику на весьма тонкие вещи.

Почему я вижу иногда то, что не должен видеть? – спрашивает Леонт. Почему со мной иногда происходит то, что не должно происходить?

Ждущий всегда должен быть "готов". Элементы невосприятия лежат уже в настоящем, то есть как в таковом безвременье, ибо символика не имеет его. А мозг человека "работает" как в "прямом" направлении, так и в "обратном". Причем "обратное" кажется чем-то необычным и пугающим, потому что приходит вне всякой логики. Нарушается причинно-следственная связь. Вот это и есть твой "предел" или одно из выражений Тайны. Подумай.

Какой же смысл?

Бог выбирает форму вечности. Выше Бога ничего нет (?). Человек открывает в данный момент ту дверь, которую может, или слышит то, что хочет. В "малом" – не претендуй на важность. Никому не давай советов. Все, что можно, уже "выдумано", "додумано". Все дело в одновременной ясности и осознании. Такие состояния нестабильны, – их скорость – мысль; координата без точки отсчета, – вспышка прозрения – и все.

Значит, есть и противоположное понятие? – спрашивает Леонт.

"Отстойник". В нем нет вашей Вечной Тайны, стало быть, нет стремления к познаванию, нет веры, а движение имеет явное (даже для вас) в последовательности действий направление. Впрочем, в некоторых мирах нет материальных следов времени. По вашим понятиям, там вообще ничего нет. Все равнозначно.

Да, я знаю, что воображаемая действительность ничем не отличается от реальной, что язык слишком беден для полного выражения.

Вначале чувство – потом мысль. Людям свойственна зависимость от Времени. Они растянуты в нем. Колдунами становятся те, кто умеет "продлевать" проклятия достаточно плавно и в гармонии с остальными действиями.

Смерть – это отнимание Времени. Время упорядочивает события, предотвращает хаос. Любая фиксация сдвига ведет к изменению сознания, шизофрении или смерти. Тень Прошлого всегда находится позади. Ибо, несмотря на вашу уязвимость и самонадеянность, – вы вечные накопители, и это главное. Лично твое предназначение – исследовать. Связь с последующим должна отсутствовать, чтобы избегать эксплуатации мысли…

Я осознаю предел, – говорит Леонт. Похоже на тупик.

Назрел следующий ход. Разведчиком делают не по желанию и не по выбору. С каждым шагом трудности возрастают, хотя постижение информации столь банально и обыденно, что основная масса людей этого попросту не замечает. Настройка идет по множеству единственных каналов. Чувства в иных плоскостях притуплены. Несопоставимы форма и размеры, зависящие от "угла" или "точки" зрения в настроенных, приложенных под-пространствах, в которых точно так же можно прятаться, как за стеной дома. Скрытых миров столько, сколько их в Тени от Прошлого к Будущему. Поэтому вы не пересекаетесь, вам не с чем сравнивать – нет объекта для наблюдения в реальном выражении, а – косвенность, рикошет, да еще в неудобоваримых формах, поэтому вы неудовлетворены. Хаос неописуем. Почти все остальные миры лишь потребляют, но имеют то преимущество, что пользуются универсальной энергией Сущности. Какая-то часть ее – ваш продукт.

Но ведь мы как-то соотносимся?

Вы не улавливаете связи событий, а "они" не проявляют "великодушия". Иногда "они" бродят полупроявленными и приносят в ваш мир удивление и болезни. Однако и "они" "подчинены" и поэтому для тебя зыбки. Зыбкость мира связана с телом. Никогда не проходи сквозь "них" – это опасно.

Что же тогда?..

Нравственность… несомненно, лежит в основе всех движений. Даже предсказания носят характер очеловечивания. В любом случае Сущность отвечает на эмоциональный взрыв, фон и поэтому в большей степени психологична.

Но нравственность – это клановость, а клановость – вырождение, поэтому маятник колеблется в обе стороны. Одиночество – универсальное состояние.

Психическая эволюция, по вашей терминологии, соответствует Сущности, одной из ее частей. То, что ты гасишь взглядом на небосводе, – ее сгустки, свернутые во времени. Один из путей входа – спираль, которую иногда показывают тебе. В иных мирах нет масштаба, нет времени, нет привыкания к формам, все всегда неузнаваемо, но и этого "все" тоже нет, главное в них – степень сознания. Но втекание туда не так безобидно для непосвященного, как кажется, потому что люди не приспособлены для высокой динамики. В рамках человеческой логики трудно выразить то, что нелинейно. Защита именно и строится на этом – то, что невозможно представить, не существует, и обратно – то, что существует фантасмагорично, не запоминается.

Конкретика человека крайне уязвима. Ему легко запутать голову. Контроль – штучка надежная относительно, до поры до времени. Накопление материала соизмеримо с ростом младенца.

А это справа? – спрашивает Леонт.

Но Мемнон не успевает ответить.

– Ты что, в самом деле, веришь в эту чепуху? – спрашивает Леонта маленький кудрявый грек, держа в правой руке высокий фужер с белым вином, а левой пытаясь завладеть пуговицей на рубашке собеседника и одновременно шаря взглядом по скользящим рядом женщинам. «Как мила… как мила, – внезапно читает Леонт у него в голове, – а эта… крошка… божественные формы, сдобная булочка… Венера Милосская…» Очевидность его мыслей просто написана на лице.

Вот-вот – это те маленькие прелести, которые проявляются, казалось бы, совершенно неожиданно, хотя, как известно, ничего неожиданного в вашем мире нет, – отвечает Мемнон на изумление Леонта. – Если ты хочешь знать мысли, витающие вокруг, учись отделять их от своих. Но для этого надо самому мыслить четко и ясно. Одно из непременных условий "чтения" – общение с человеком.

– Не находишь ли ты, что это твое больное воображение, – продолжает Данаки, – всю жизнь не доверяю писателям, а может, это массовый гипноз или, лучше сказать, – психоз какого-нибудь шутника, сознайся, тебе ничего не будет. Секундочку, – и отпускает пуговицу, – как тебе та?.. нравится? Женщины отличаются только длиной ног – не претендую на авторство… Можешь записать где-нибудь там у себя… Сам-то я на площади не был… Но если здраво рассудить и взвесить…