Текст книги "Беспамятство как исток (Читая Хармса)"

Автор книги: Михаил Ямпольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

___________

0 Ibid. P. 56.

21 Gardiner A. H. The Theory of Proper Names: A Controversial Essay. London; New York: Oxford University Press, 1957.

22 Levi-Strauss Claude. La pensee sauvage. Paris: Plon, 1962. P. 259.

23 Ibid. P. 230.

Предмет, имя, случай 27

поральному (парадигматическому). В сфере имен, таким образом, историзация осуществляется за счет выпадения из временного измерения. Имя у Хармса – это тоже своего рода "атом" истории, выпадающий из континуума. И это выпадение из истории и позволяет именам меняться местами. Отмеченное Леви-Стросом выламывание имени из синтагмы, однако, никак не связано с парадигматическим, смысловым, языковым измерением. Оно совершенно механично, и причина его не "значение", а большая буква, если использовать наблюдение французского антрополога.

Хармс принципиально не допускает перехода от дезигнации к смыслу в использовании имен. Даже в тех редких случаях, когда он использует имена культурных героев – Пушкина, Гоголя, они в действительности отрываются от своего исторического "значения" и сводятся к чистой дезигнации некоего тела.

Хармс любит использовать псевдоисторические имена. Например:

Прав был император Александр Вильбердат, отгораживая в городах особое место для детей и их матерей, где им пребывать только и разрешалось. Великого императора Александра Вильбердата при виде ребенка тут же начинало рвать, но это нисколько не мешало ему быть очень хорошим человеком (Х2, 90–91).

Вильбердат – это типично хармсовское пустое имя, которому приписаны черты историзма, но в таком смехотворном контексте, который подрывает "смысл" имени. Историческое имя часто используется как раз "поперек" своего значения, как, например, в миниатюре 1938 года, в которой Хармс заявляет:

...не дает мне покоя слава Жана-Жака Руссо. Почему он все знал? И как детей пеленать, и как девиц замуж выдавать! (Х2, 99)

Имя Руссо помещено в некий предельно деформированный исторический контекст, где оно связывается со знанием. Повествователь как бы вступает в соревнование с Руссо за право сохранить свое имя для истории. Он сообщает свои соображения о пеленании детей, которых "не надо вовсе пеленать, их надо уничтожать". Затем он приступает к рассуждениям о способах выдавать девиц замуж:

Все, от 17 до 35 лет, должны раздеться голыми и прохаживаться по залу. Если кто кому понравится, то такая пара уходит в уголок и там рассматривает себя уже детально. Я забыл сказать, что у всех на шее должна висеть карточка с именем, фамилией и адресом. Потом тому, кто пришелся по вкусу, можно послать письмо и завязать более тесное знакомство (Х2, 99).

Эта карточка с именем на голом теле – лучшая метафора хармсовского представления об именах. Карточку можно заменить на другую. Тело под карточкой безлично и приобретает от карточки только тень индивидуальности. Брак, собственно, и может представляться как обмен именами-карточками, перевешиваемыми с одного голого тела на другое. Точно так же можно перевесить имя "Руссо" на тело

28 Глава 1

повествователя. Это вовсе не фундаментальное приобретение значения через присвоение имени-места в социуме.

Этот обмен именами, – по существу, основа всего рассказика Хармса. Герой мечтает занять место Руссо, стать Руссо, но в действительности он приобретает совершенно иное имя:

Идя на улицу, я всегда беру с собой толстую, сучковатую палку. Беру ее с собой, чтобы колотить ею детей, которые подворачиваются мне под ноги. Должно быть, за это прозвали меня капуцином (Х2, 99).

Рассказчик превращается не только в капуцина, но и в императора Александра Вильбердата. Имя легко переносится с тела на тело потому, что оно исключительно указатель, дезигнат, но не носитель смысла. Имя "капуцин" (будь то монах или обезьяна) в своем значении, конечно, никак не зависит от сучковатой палки для избиения детей.

5

Вернемся к тексту про человека, чье имя столь незначительно, что оно неотвратимо забывается и потому заменяется Хармсом вымышленным именем Андрей Головой. Дальше тот же текст разворачивается неожиданным образом как описание сновидения Голового, сначала герой видит себя на зеленой лужайке, но постепенно в сон проникает что-то неопределимое:

Тут, как бывает во сне, произошло что-то непонятное, что Андрей проснувшись уже вспомнить не мог. Дальше Андрей помнит себя уже в сосновой роще. Сосны стояли довольно редко и небо было хорошо видно. Андрей видел как по небу пролетела туча. Тут опять произошло что-то непонятное, чего Андрей потом даже не мог вспомнить (МНК, 150),

Забвению имени в первой части рассказа соответствует амнезия второй части. Андрей не может вспомнить, что он видит. Человек с незапоминаемым именем сталкивается с невспоминаемьм объектом, который и может быть назван "предметом". Разница между двумя амнезиями заключается в том, что имя не имеет смысла, оно едва связано с телом и стирается из памяти, в то время как "предмет" сопротивляется называнию, хотя и неотделим от структуры слова, от которой он с трудом отслаивается лишь как умозрительная абстракция.

Хармс определяет место явления "предмета" – сон. Но сон также имеет "место" – это "сосновая роща". Сама структура слова "сосновая" – не что иное, как трансформация слова "сон": со сна – сосна. Сон является в сосновой роще. Невозможность удержать "сон" в памяти как "предмет", определить его, описать задается как раз тем, что "предмет" сон и есть "сосновая роща", которая не является сном, но выступает как слово, в структуру которого встроен неназываемый абстрактный "предмет".

В данном случае слово насыщается смыслом, за которым мерцает предмет, как значение этого слова, избегающее называния. Имя оп

Предмет, имя, случай 29

ределяет того, кто находится в собственном сне, который тонет в забвении. Андрей Головой24 помещен в текст собственной амнезии. Такова функция имени.

"Предмет" невозможно вспомнить еще и потому, что он не знает времени, он не принадлежит прошлому. Не знает времени, как показал Фрейд, и такой "предмет", как сон. "Предмет" существует только теперь, но, как и всякая умозрительность, он вечен и принадлежит вневременному настоящему. Он возникает в некоем пространстве вечности. В "Пассакалии No I" (1937) Хармс так описывает место, в котором "предмет" являет себя:

Тихая вода покачивалась у моих ног.

Я смотрел в темную воду и видел небо.

Тут на этом самом месте Лигудим скажет мне формулу построения несуществующих предметов

(МНК, 229).

Несуществующий предмет являет себя между водой и небом. В тексте 1940 года, в котором вновь речь идет о "предметах", в качестве такового называется пыль:

Как легко человеку запутаться в мелких предметах. Можно часами ходить от стола к шкалу и от шкала к дивану и не находить выхода. Или можно лечь на пол и рассматривать пыль. В этом тоже есть вдохновение. Лучше делать это по часам сообразуясь со временем. Правда, тут очень трудно определить сроки, ибо какие сроки у пыли? (МНК, 329)

Пыль – странный "предмет", он не имеет формы, границ и весь состоит из мельчайших пушинок. Но главное даже не в этом. Пыль – это зримый след времени, и вместе с тем она полностью трансцендирует время. Слой пыли означает, что в данном месте время как бы остановилось, что здесь ничто не нарушало покоя, ничего не происходило, здесь не действовал человек. Это след времени, перешедшего в атемпоральность. Отсюда замечание Хармса о том, что за пылью лучше следить по часам, то есть наблюдать процесс ее накопления как временной процесс. Но отсюда же следующее его замечание:

"Правда, тут очень трудно определить сроки, ибо какие сроки у пыли?" Шпет отмечал, что смысл есть некий продукт истории, трансцендирующий время:

Всякий смысл таит в себе длинную "историю" изменения значений (Ве-deutungswandel). То, что до сих пор излагают как историю "значений", в значительной части есть история самих вещей но не "история" смыслов как идеальных констелляций мысли25.

Он пишет о том, сколь безнадежен подход,

когда за "историю значения" принимают историю вещи и, следовательно, resp. историю названия, имени26.

____________

24 Любопытна эта "этимология" пустых, головных имен от слова "голова". "Капуцин", хотя и происходит от итальянского capuccino – "капюшон", явно отсылает к латинскому caput – "голова".

25 Шпет Г. Г. Цит. соч. С. 418.

26 Там же. С. 419.

30 Глава 1

Пыль как раз такой "предмет", который как "вещь" имеет историю, но как "предмет", то есть как "смысл", трансцендирует ее. Смысл пыли – это обозначение вневременного. В том же тексте Хармс пишет о созерцании воды -еще одного "предмета" без формы, прозрачного, проницаемого взглядом, еще одной модели идеальности:

Мы смотрели на воду, ничего в ней не видели и скоро нам стало скучно. Но мы утешали себя, что все же сделали хорошее дело. Мы загибали пальцы и считали. А что считали мы не знали, ибо разве есть какой-либо счет в воде? (МНК, 329)

В "Пассакалии No I" Лигудим, обещавший формулу построения несуществующих предметов, созерцает "предмет" воду:

Прошло четыре минуты, в течение которых Лигудим смотрел в темную воду. Потом он сказал: "Это не имеет формулы. Такими вещами можно пугать детей, но для нас это неинтересно. Мы не собиратели фантастических сюжетов. Нашему сердцу милы только бессмысленные поступки. Народное творчество и Гофман противны нам. Частокол стоит между ними и подобными загадочными случаями (МНК, 229).

Невидимый умозрительный предмет, который созерцает Лигудим, противопоставляется иным объектам литературной фантазии – несуществующим "предметам" сказок или романтических вымыслов Гофмана. Существенно, однако, то, что созерцание этого "предмета", не имеющего формулы, неожиданно описывается Хармсом как "случай". "Случай" – важное понятие хармсовской поэтики. Лучшее произведение Хармса называется "Случаи". В истории с Лигудимом Хармс подводит под категорию "случая" обнаружение умозрительного "предмета", существующего вне времени. Случай – это парадоксальное событие столкновения с атемпоральным предметом, событие, однако, имеющее временную длительность. Лигудим смотрит в темную воду "четыре минуты". Он созерцает вневременное в течение определенного промежутка времени. Нечто сходное Хармс описывает и в созерцании пыли, которую следует созерцать с часами в руках. Речь идет об измерении времени предстояния перед "предметом", не имеющим временного измерения.

"Пассакалия No I" играет на нескольких временных пластах. В начале текста повествователь ждет Лигудима. И это ожидание также отмечено своего рода "хронологией":

Я буду ждать до пяти часов, и если Лигудим за это время не покажется среди деревьев, я уйду. Мое ожидание становится обидным. Вот уже два с половиной часа стою я тут, и тихая вода покачивается у моих ног (МНК, 229).

Неявление Лигудима аналогично неявлению "предмета". Лигудим – это слово, за которым, собственно, и скрывается "предмет". Ситуация почти повторяет историю с явлением сна Андрею Головому. Неявление предмета как-то связано с ожиданием Лигудима у воды. В обоих случаях мы имеем время ожидания, спроецированное на объект, существующий вне времени.

Предмет, имя, случаи 31

Каким образом Лигудим соотносится с "предметом", не имеющим формулы? Что значит это имя, не имеющее смысла?

Лигудим – древнееврейское словосочетание, обладающее двойным значением. Первое значение – "к евреям". Это странное имя, конечно, отсылает к тексту с таким названием – посланию апостола Павла к евреям. Это послание трактует вопрос о двух заветах – Ветхом и Новом. Два завета здесь противопоставлены как материальный (Ветхий) и идеальный (Новый). Образом этого противопоставления является скиния завета. Павел разбирает структуру скинии, разделенной на две части завесой. В первую скинию входят первосвященники с дарами, во вторую доступ разрешен лишь раз в год:

Сим Дух Святый показывает, что еще не открыт путь во святилище, доколе стоит прежняя скиния. Она есть образ настоящего времени, в которое приносятся дары и жертвы, не могущие сделать в совести совершенным приносящего (9, 8–9).

Эта скиния отмечена несовершенством, заключенным в ее материальности, как и в материальности жертв, приносимых в ней. На смену Моисеевой скинии приходит Христос со своей новой, новозаветной,

большею и совершеннейшею скиниею, нерукотворною (9,11). Ибо Христос вошел не в рукотворное святилище, по образу истинного устроенное, но в самое небо, чтобы предстать ныне за нас пред лице Божие (9, 24).

Завеса в Моисеевой скинии – это знак настоящего времени, за которым скрывается перспектива вечности и иного, нерукотворного, невидимого, чисто умозрительного, "предмета" – святилища, лишенного формы и облика, собственно неба.

"Пассакалия No I" воспроизводит структуру завесы, через которую проступают контуры невидимого в самом начале: "Я смотрел в темную воду и видел небо". Вода – здесь именно завеса, за которой располагается невидимый "предмет" – небо. Ожидание в данном случае – это как раз фиксация настоящего, за которым должна открыться перспектива атемпоральности.

Второе значение имени Лигудим – это "вещи, которые никогда не существовали" – в принятом теперь произношении "лагадам" (Igdm -lahadam – аббревиатура от /о hayou devarim meolam – перевожу каждое слово в отдельности: "не существовали вещи никогда ранее"). По значению Лигудим оказывается сходен с "Ноной". Имя это отсылает как раз к несуществующему "предмету", формулу которого Лигудим должен открыть. Речь идет о предмете будущего (вечности), на который только указывает завеса настоящего.

Лигудим, конечно, и есть тот несуществующий "предмет", которого жаждет рассказчик. Рассказ строится как обман. Повествователь стремится получить формулу несуществующего "предмета". Такой формулой оказывается имя -Лигудим. Имя может быть формулой несуществования еще и потому, что оно не связано со значением. Рассказчик не может опознать искомой формулы потому, что имя

32 Глава 1

этого предмета для него не имеет смысла. Да и может ли иметь смысл имя, указывающее на несуществование?

"История значения", если использовать выражение Шпета, это история поиска значения, история ожидания, которое вписывается во время, а следовательно, и в повествование, но это, конечно, никак не история "вещи", а тем более не история "предмета", истории не имеющего.

6

Что же такое "случай", о котором говорит Лигудим? Как его определить? Возьмем расхожее представление о случае. Это нарушение обычного хода жизни, нарушение жизненной рутины. Случай – это что-то необычное. Иначе рассказывать о нем и не стоило бы. Вот, например, случай:

Одна муха ударила в лоб бегущего мимо господина, прошла сквозь его голову и вышла из затылка. Господин, по фамилии Дернятин, был весьма удивлен... (ПВН, 293)

Удивление Дернятина понятно. Событие такое случается очень редко. Может быть, единожды за всю историю. Это настоящий случай Такой случай не может быть назван словом. Его абсолютная единичность, уникальность исключает существование словарного определения для него. Слово "случай" похоже на слово "предмет". Оно является родовым понятием для чего-то совершенно уникального. Случай должен быть либо описан, либо он должен получить имя, не имеющее смысла, например "Пассакалия No I". Описание случая в конечном счете – это форма его каталогизации, его называния.

В хармсовском цикле "Случаи" первый "случай" называется "Голубая тетрадь No 10". Публикатор Хармса А. А. Александров так объясняет происхождение этого названия:

Рассказ первоначально был записан Хармсом в небольшую тетрадь, обложка которой была обтянута голубым муаром, и значился там под No 10 – отсюда и его название (ПВН, 528).

Название этого "случая" случайно. Невозможно представить себе его происхождение иначе, чем в результате чисто случайного стечения обстоятельств. Сам рассказ – случай, как и почти любой текст, который волей случая складывается именно из этих слов, именно в эту минуту, именно на этом листе бумаги. Поэтому название "случай" относится также и к форме его регистрации. Хармс в данном тексте играет двумя названиями. "Случай" : "Голубая тетрадь No 10". Одно заглавие озаглавливает другое. Одно без другого не может существовать. "Случай" потому, что "Голубая тетрадь No 10" – случайность. Приведу целиком текст первого "случая":

Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно.

Предмет, имя, случай 33

Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что непонятно, о ком идет речь. Уж лучше мы о нем не будем больше говорить (ПВН, 353).

Описанный "рыжий", конечно, вариант все того же несуществующего "предмета", все того же Лигудима. Это существо – чистая умозрительность, совершенно "идеальное", негативное тело, о котором нельзя сказать ничего, "так что непонятно, о ком идет речь". Речь идет о столкновении с "предметом" как чистым смыслом, и это столкновение называется "случай", как и в "Пассакалии No I".

На полях этого текста Хармс пометил – "против Канта". Действительно, этот "случай" вписывается в почтенную историю философствования, берущую начало в первом из "Размышлений о первой философии" Декарта. Декарт исходит из радикального сомнения в данных эмпирических ощущений. Он в том числе подвергает сомнению представления о существовании таких, казалось бы, самоочевидных объектов, как части нашего собственного тела: "глаза, голова, руки и все остальное тело" в принципе неотличимы от иллюзий, испытываемых нами в сновидениях. Стремясь найти безусловные основания для знания, Декарт пишет, что, хотя

глаза, голова, руки и подобное могут быть воображаемыми, все же следует признать, что существуют еще более простые и общие вещи, которые истинны и существуют...27

Эти "общие вещи" относятся к разряду философских универсалий -протяженность, количество, число, величина. Это картезианское "эпохе", если использовать феноменологический термин, было обосновано Кантом, превратившим декартовские категории в априорные трансцендентальные понятия, которые предшествуют всякому знанию и делают знание как таковое возможным. Кант замечает:

Мы не можем мыслить ни одного предмета иначе как с помощью категорий; мы не можем познать ни одного мыслимого предмета иначе как с помощью созерцаний, соответствующих категориям28.

Кант попытался заложить основы чистой, "рациональной" психологии, которая имеет априорный характер и исключает любой элемент эмпирического знания о предмете. В рамках такой психологии, даже когда речь идет о саморефлексии, редукции должны быть подвергнуты любые эмпирические данные обо мне самом, например данные о моем теле (все те же декартовские "глаза", "голова", "руки"). Мысль в рамках такой психологии,

если она должна быть отнесена к предмету (ко мне самому), не может содержать ничего иного, кроме трансцендентальных предикатов пред

_________

27 Descartes. Meditations touchant и la premiere philosophic // Descartes. Oeuvres et lettres. Paris: Gallimard, 1953. P. 269-270.

28 Кант. Критика чистого разума / Пер. Н. О. Лосского. М.: Мысль, 1994. С. 117.

34 Глава 1

мета; ведь самый ничтожный эмпирический предикат нарушил бы рациональную чистоту и независимость этой науки от всякого опыта29.

В такой перспективе мышление не может содержать в себе восприятия предмета, а только возможность его. Чистое мышление у Канта не дает знаний о предмете, а связано лишь с некими логическими функциями. Чисто умозрительный "предмет" оказывается лишенным любых данных восприятия, телесности, например как в хармсовском тексте, где человек не имеет глаз и ушей, как не имеет вообще никакого тела, ведь последнее относится к сфере эмпирического чувственного опыта. Мыслимый "предмет" поэтому, как часто у Хармса, невидим.

С какой стати Хармс в самом начале своего цикла обращается к этой абстракции? Согласно Канту, эмпирический опыт должен быть отметен в рамках трансцендентального метода потому, что на его основании невозможно получить никакого сколько-нибудь надежного знания. Ведь у такого знания всегда будет шаткая эмпирическая база. Условно говоря, на основании нашего эмпирического опыта мы будем считать, что муха не может пройти сквозь голову бегущего человека и выйти из его затылка. В рамках логической умозрительности этому, однако, ничто не препятствует.

В рамках эмпирического знания слишком многое зависит от капризов опыта, от одного единичного случая. Все здание эмпирического опыта, таким образом, в конечном счете опирается на случай или на предположение, что такой случай невозможен, так как опыт его не зарегистрировал.

Первый "случай" Хармса и описывает существование человека, который живет вне эмпирического опыта, то есть вне сферы случайности, которая есть сфера существования.

7

Здесь уместно вспомнить фразу из декларации ОБЭРИУ: "Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни?" Такого человека быть не может, возражает воображаемый читатель, основываясь на своем эмпирическом опыте. Тогда Хармс ему возражает: именно такой "предмет" только и может существовать, потому что это именно предмет чистой мысли, никак не связанный со случайностью.

Существование такого "предмета", однако, эквивалентно его несуществованию. Более того, Хармс предлагает читателям случай, повествующий о "предмете", изначально помещенном вне сферы случайного. Чисто случайно, как случайно возникло название этого случая, существовал, то есть не существовал человек, мыслить которого можно исключительно вне сферы случайного.

Ситуация оказывается, пожалуй, даже более логически трудной. Дело в том, что сама случайность существования такого человека ло

_______

29 Там же. С. 242.

Предмет, имя, случай 35

гически доказывает, что этот человек не существовал. Выходит, что логический вывод в данном случае базируется на случайности, то есть на чем-то лежащем вне оснований логики. Такова апория первого "случая".

Если у такого "внеэмпирического" тела отнять все атрибуты телесности, то есть все связанное со случайностью, то и тело само исчезнет. А отсюда и вывод: "Ничего не было!" Не было ничего, что может быть отнесено к случайности, то есть к случаю. Речь идет, однако, не просто о некой пустоте, чистой негативности, абсолютном небытии. Хармс дает иную формулировку: "Так что непонятно, о ком идет речь".

На самом деле Хармс опять касается вопроса о назывании – о имени. Если это бестелесное тело, лишенное акциденций, то оно не может быть названо. Именем обладает только единичное, то есть принадлежащее миру случайностей. Трансцендентальное не имеет имени. Сфера смыслов, как мы уже знаем, оказывается по ту сторону наименования. Мы можем предположить, что "один рыжий человек" – это что-то вроде хармсовской версии Бога, не имеющего имени.

Первый "случай", таким образом, говорит об условиях невозможности случая. Рыжего человека не было. "Ничего не было". Имени для такого "случая небытия" нет. "Случай" этот не может быть назван прямо, но только косвенно – "случай" или, по прихотливой ассоциации (случайно), – "Голубая тетрадь No 10". Это просто "предмет". "Предмет", который не может быть назван потому, что для случайного нет слова, а для трансцендентального – имени.

Есть, однако, определенный класс случаев, которые могут быть обозначены некими понятиями. Этот класс случаев особенно интересует Хармса. Я имею в виду – смерть или падение. Смерть или падение не являются чем-то совершенно уникальным, неслыханным, беспрецедентным. Они относятся к случаям не в силу уникальности, а в силу непредсказуемости. Идет человек и падает. Падение случайно потому, что оно нарушает автоматизированный ритм ходьбы, оно вторгается в существование человека как случайность.

Смерть также случайность, едва ли не самое полное воплощение случая. Никто не может предугадать, когда он умрет, смерть не зависит от воли человека30.

Между падением и смертью есть, однако, существенная разница. Падение случайно, но не обязательно. Нет, вероятно, людей, которые бы в жизни никогда не падали, но нет и закона, делающего падение человека неизбежным. Падение – не телеологично.

_______________

30 В конце тридцатых годов, когда жизнь писателя стала совершенно невыносимой, в дневнике его стали появляться обращения к Богу и просьбы даровать ему смерть:

23 октября 1937: "Боже, теперь у меня одна единственная просьба к тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков" (ГББ, 133–134). 12 января 1938: "Удивляюсь человеческим силам. Вот уже 12 января 1938 года. Наше положение стало еще много хуже, но все еще тянем. Боже, пошли нам поскорее смерть" (ГББ, 137).

Смерть посылается извне как "случай". Смерть, как известно, пришла к Хармсу совсем не так, как он того молил.

36 Глава 1

Смерть – неизбежна. Ею всегда завершается жизнь человека, а потому она является ее "целью" – "телосом". При этом каждый раз она наступает от разных причин. Причин множество, а финал один. Смерть – это случайная реализация неизбежного.

Смерть – "телос" человеческой жизни. Но'человек считает своей целью бессмертие. Хармс так сформулировал для себя эту дилемму:

Цель всякой человеческой жизни одна: бессмертие. У земного человека есть только два интереса: земной – пища, питье, тепло, женщина и отдых – и небесный бессмертие. Все земное свидетельствует о смерти. Есть одна прямая линия, на которой лежит все земное. И только то, что не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии. И потому человек ищет отклонение от этой земной линии и называет его прекрасным или гениальным (ГББ, 139–140).

Все земное выстраивается в одну линию, в единую цепочку, ведущую к смерти. Все, что ведет к бессмертию, – это лишь "отклонения" от этой линии. "Отклонения" – то есть случайности. Бессмертие, вечность как будто относятся к сфере, лежащей по ту сторону акциденций, в действительности же они зависят от случайностей, а смерть – непреднамеренный и случайный финал – целиком закономерна. Все это объясняет, почему в "случаях" так много смертей и падений.

Второй "случай" цикла называется "Случаи". Он весь состоит из почти никак не связанных между собой происшествий, например смертей, падений или прочих "несчастий":

Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду (ПВН, 354) и т. д.

В этой серии, построенной по одной из классических моделей харм-совского повествования, случаи повторяются. Закономерно и название: "Случаи".

Весь второй "случай" интересен тем, что он составлен из множества случаев. Случай, как уже говорилось, – событие неординарное, противоречащее идее повтора. Но Хармс любит включать единичное в серии. Попадая в серию, "случай" становится своей противоположностью, элементом "порядка", прогрессии. Он начинает относиться к миру закономерного, а не случайного. Смерть как раз и оказывается таким случаем – закономерным и уникальным одновременно. Она все время повторяется и в силу этого относится к миру сериальное. Что же отличает одну смерть от другой?

Витгенштейн заметил:

Если кто-то со дня на день обещает другому: "Завтра я навещу тебя", -говорит ли он каждый день одно и то же или каждый день что-то другое?31

_____________

31 Витгенштейн Людвиг. Философские исследования, 226 / Пер. М. С. Козловой, Ю. А. Асеева // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994. С. 168.

Предмет, имя, случай 37

Ответ на этот вопрос может быть разный в зависимости от того, увидим ли мы в принципе построения серии некое правило или нет. Мы обычно признаем наличие серии, а следовательно, и единообразия, если мы можем установить некое правило ее развертывания. Если реплика: "Завтра я к вам зайду" -каждый раз возникает в одном и том же предсказуемом контексте, мы имеем дело с повтором, то есть воспроизведением той же реплики. Если нет – то нет.

8

Существует ли что-то общее между смертями Орлова, Крылова, Спиридонова, его жены и детей? Хармс кончает второй "случай" иронической декларацией такого правила: "Хорошие люди и не умеют поставить себя на твердую ногу". Выходит, все покойники второго "случая" – "хорошие люди", и в том, что они хорошие, заключается сходство между ними. Все эти смерти, как бы ни были они различны по обстоятельствам, входят в серию "смерти хороших людей". Но даже без такой сериализации смерть предстает здесь неким одинаковым и повторным событием, лишенным фундаментальной индивидуальности. Мы просто имеем повторение: умер, умер, умер, умер32.

Может ли быть случай, состоящий из случаев как из элементов серии? Может ли в таком случае быть случай, который сам является серией? Что это такое за сериальный случай? Случай, состоящий из элементов, отрицающих случайность, потому что подчиняющихся правилу?

Существует ли что-то отличающее одну смерть от другой во втором "случае"? С одной стороны, это серия причин и обстоятельств, приведших к смерти. Именно в них как будто и заключена сама сущность случайности -"объелся горохом", "упал" или просто "умер сам собой", – то есть без причины, так сказать, случайность. Однако, как будет видно, уже начиная с третьего "случая" такая форма индивидуализации случаев подвергается сомнению.

Иная форма отличия заключена в именах. Отличается не столько сам случай, сколько тот, с кем он произошел. Случайное связывается с именем.

Представим себе следующую серию: N умер, N умер, N умер, N умер, N умер. Будет ли эта серия описывать одно событие или разные? Ответить можно так: если под N подразумевается одно и то же лицо, то событие описывается одно, а если разные – то разные, ведь здесь одинаковые события случаются с разными индивидами.

Значит, серия: Орлов умер, Крылов умер, Спиридонов умер, жена Спиридонова умерла – описывает разные события потому, что име

_____________

32 Конечно, подлинного повторения одинакового даже такая серия не дает. Еще Юм показал, что, даже если ничего не изменяется в повторяющемся объекте, в воспринимающем его субъекте обязательно происходят изменения, вносящие в повторение различие. См. об этом: Deleuze Gilles. Difference et repetition. Paris: PUF, 1968. P. 96–97.

38 Глава 1

на в серии разные. Стоит заменить эти разные имена общим наименованием, и события перестанут различаться между собой. Например: хороший человек умер, хороший человек умер, хороший человек умер, хороший человек умер. Что это: серия разных событий или одинаковых?