355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Ямпольский » Беспамятство как исток (Читая Хармса) » Текст книги (страница 12)
Беспамятство как исток (Читая Хармса)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 20:02

Текст книги "Беспамятство как исток (Читая Хармса)"


Автор книги: Михаил Ямпольский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Строкой ранее Введенский определил смерть как "остановку времени". В сновидении она и задается как такая остановка. Введенский уточняет, что время стоит вместе с приговоренным и бежит вместе с рассказчиком. Но именно в сновидении эта раздвоенность времени, которое одновременно стоит со смертью и бежит с жизнью, позволяет осуществить опыт времени как раздвоение. Метафорой этого раздвоения можно считать образ сидения на одном стуле приговоренного и живущего. Тела их совпадают на какое-то время, но они могут и разойтись. Речь, конечно, идет об оппозиции спящего и бодрствующего, но и об оппозиции жизни и смерти. При этом сон позволяет как бы пережить смерть собственного тела извне. Финал описания Введенского очень выразителен. Финальное смыкание двухдиссоциированных тел означает и их окончательное расставание.

11

Сидение на одном стуле, лежание на одной кровати создает особый пространственный образ текущего времени, для которого Хармс находит точный образ в "Сабле" (1929):

Жизнь делится на рабочее и нерабочее время. Нерабочее время создает схемы – трубы. Рабочее время наполняет эти трубы (ПВН, 433).

Это противопоставление двух типов времени47 можно понимать именно как противостояние неподвижного места и подвижного потока. Одно время выражает статику остановки. Это схема, труба, по отношению к которым ток рабочего времени осуществляет движение. Хармс уточняет:

____________

47 Ср. у Борхеса: "Почему мы считаем время одной-единственной последовательностью? Не знаю, доступна ли нашему воображению идея, что существует множество времен и эти временные последовательности не соотносятся друг с другом, хотя их члены, разумеется, следуют друг за другом, друг перед другом и одновременно друг с другом. Это разные последовательности" (Борхес Хорхе Луис. Время // Борхес X. Л. Соч.: В 3 т. Т. 3. Рига: Полярис, 1994. С. 308).

130 Глава 4

Нерабочее время – пустая труба. В нерабочее время мы лежим на диване . Мы отделяем себя от всего остального и говорим, что вправе существовать самостоятельно (ПВН, 433).

Для того чтобы "проживаемое" время начало течь, как бы отделяясь, подобно времени сновидения, от внешнего мира, само тело спящего должно быть неподвижным. Эта неподвижность "пустой трубы" необходима, чтобы "проживаемое" время наполнило "трубу", "как ветерки", если воспользоваться выражением Хармса.

В одно из самых обэриутских и самых концептуальных стихотворений Заболоцкого "Время" (1933) включена "Песенка о времени", в которой время уподоблено "легкому току", перетекающему из одной чаши в другую:

Легкий ток из чаши А

Тихо льется в чашу Бе,

Вяжет дева кружева,

Пляшут звезды на трубе.

И уходим навсегда,

Увидавши, как в трубе

Легкий ток из чаши А

Тихо льется в чашу Бе48

Здесь образ вечности, связанный с круговращением звезд (аристотелевскими часами) и Пенелопой, вечно ткущей и распускающей ткань, соединен с трансформирующимся мотивом трубы, которая первоначально возникает как печная труба, на которой пляшут звезды, а второй раз фигурирует именно как труба, по которой течет время.

Стихотворение Заболоцкого – о безумном замысле четырех охотников -Ираклия, Тихона, Льва и Фомы – уничтожить время, подстрелив часы. Уничтожение времени, по их замыслу, равно смерти. Поэтому, чем охотиться на каждого животного в отдельности, легче просто остановить время и осуществить всеобщую смерть природы одним выстрелом. Часы описаны Заболоцким как некое живое, кричащее тело. Уничтожение часов превращает охотников в подобие богов, но богов безумных, не понимающих, что время относится только к миру людей, а мир природы ему неподвластен. Он питается иными соками, нежели абстрактным ходом времени (ср. с наблюдениями Ницше о безвременном состоянии животных). Заболоцкий дает картину этих иных временных потоков в природе:

...Ив каждой травке, как в желудке,

Возможно свету было течь.

Мясных растений городок

Пересекал воды поток.

И, обнаженные, слагались

В ладошки длинные листы,

И жилы нижние купались

Среди химической воды49.

_____________

48 Заболоцкий Н. Столбцы и стихотворения. Поэмы. М.: Худлит, 1989. С. 70. 49 Тамже.С.71.

Время 131

Стихотворение в причудливой форме осмысливает классическую оппозицию "природа/история". История и природа существуют в разном временном измерении. При этом природа вовсе не понимается как царство безвременной вечности, но как царство "конкретно-телесного" времени, олицетворяемого материальными потоками света и жидкости.

Труба – не просто "место", своей неподвижностью создающее условия для течения времени (ср. Аристотель о реке как "месте"), это еще и очень узкое место, как бы не позволяющее увидеть находящееся вокруг. Создавая трубу временного стазиса, человек "отделяет себя от всего остального". В стихотворении "На смерть Казимира Малевича" (1935) Хармс пишет: "десять раз протекала река перед тобой" (4,42), придавая знаменитому Гераклитову афоризму форму арифметического абсурда. Река протекает перед наблюдателем столько раз, сколько у него пальцев на руках. Сторонний наблюдатель может мерить время по пальцам именно потому, что он сторонний.

В дневниковых записях Хармса (1926) обсуждается вопрос своего рода временной трубы, в которую заключено и которой ограничено знание человека:

Некоторые люди путем эфира могут постигать тайны вышеположен-ные, но все же в чрезвычайно узком аспекте, как например

a–

– x –

– x –

– b

c

d

Если б вся истина укладывалась бы на линии ab, то человеку дано видеть лишь часть, не далее последней возможности (с). Возможно путем эфира можно перенести свое восприятие в иную часть мировой истины, например d, но суждение иметь о "виденном" человек вряд ли сможет ибо знать будет лишь части мира друг с другом не связанные: ас и d. Суждение же может быть лишь путем нароста истины от а к b. В данном случае последовательность нарушена куском cd (MHK, 8).

Хармс описывает реальность как линейность, которая одновременно является и линейностью логики (причинности), и линейностью языка, и линейностью времени. Освобождение языка и логики поэтому требует некой радикальной операции со временем. В "Сабле" Хармс рассуждает об обособлении, изоляции мира предметов таким образом, чтобы каждый предмет был как бы вынут из линейности трубообразного времени. Но это вынимание также возможно, только если наше время изолировано от времени предметов этой самой "трубой". И тогда наступает царство свободы:

Самостоятельно существующие предметы уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве куда хотят, как и мы. Следуя за предметами, скачут и слова существительного вида. Существительные слова рождают глаголы и даруют глаголам свободный выбор. Предметы, следуя за существительными словами, совершают различные действия, вольные как новый глагол (ПВН, 434).

Время исчезает в трубе... Вернее, оно вытягивается, втягивается в трубу, превращается в ускользающую нить. Такого рода понимание

132 Глава 4

времени обозначается теоретиками темпоральности как "движущееся теперь". Гуссерль считал, что восприятие темпорального объекта, например музыкальной мелодии, начинается с выделения некоего момента, отмечающего начало. Этот момент Гуссерль обозначал как "точку-источник"50. Однако как только эта точка-источник, это особо маркированное "теперь" выделяется воспринимающим сознанием, оно сейчас же оказывается в прошлом. От восприятия эта точка, этот момент переходит в сферу удержания. Удержание, хотя и фиксирует момент, отошедший в прошлое, все же актуально существует, но постоянно меняет свое качество, как бы все более и более теряя свежесть своего присутствия и отодвигаясь в прошлое. Таким образом, возникает континуум, длительность, но они создаются именно постоянной трансформацией момента, который как бы передается от одного удержания к другому, постепенно исчезая, растворяясь в темноте прошлого. Время конституируется движущимся "теперь".

То, что мир не разорван на куски, то, что он представляется именно как непрерывность, связано как раз с удержанием момента и его передачей по эстафете трансформирующихся удержаний. Собственно, "труба" времени и создает единство мира, выпрямляя его в линейность.

Это выпрямление может быть также описано через метафору дерева. Будущее в таком дереве представляет крону, каждая из расходящихся ветвей которого -это возможное, но еще не реализованное развитие: нечто сходное с "Садом расходящихся тропинок" Борхеса, в котором представлены все возможные варианты как прошлых, так и будущих событий. Однако по мере того как точка "теперь" приближается к будущему, поглощая его, возможные варианты спрямляются в одну нить – своего рода единый ствол дерева.

Время, таким образом, может пониматься как процесс спрямления разветвленной кроны в ствол, как "перевернутое" движение вниз от кроны к стволу (о перевернутом дереве подробнее речь пойдет в главе "Переворачивание").

И все же полного слипания событий и времени в единую линию не происходит. Еще в начале нашего столетия Мак Таггарт (McTaggart) попытался доказать, что "движущегося теперь" не существует. Он исходил из того, что если бы события располагались на временной оси, идущей из прошлого в будущее (и на которой откладывались бы моменты отдаленного прошлого, вчерашнего дня, только что минувшего), вроде той, которую Хармс изобразил в своем дневнике, то события имели бы абсолютное временное значение. Иначе говоря, событие N всегда бы определялось как вчерашнее, а событие М – как только что минувшее. Поскольку время постоянно отодвигается в прошлое, а события как бы расположены в определенной констелляции по отношению друг к другу, то их положение на оси времени постоянно

________________

50 Husserl. The Lectures on Internal Time Consciousness from the Year 1905 // Husserl. Shorter Works / Ed. by Peter McCormick and Frederick Elliston. Notre Dame: University ofNotre Dame Press; Brighton: The Harvester Press, 1981. P. 280.

Время 133

меняется. Событие N, вчера бывшее вчерашним, сегодня становится позавчераш ним.

Отсюда – необходимость располагать события и время в виде двух параллельных серий:

Серия А -

далекое прошлое

вчера

теперь

завтра

далекое будущее

Серия В -

– а -

– b -

– с -

– d -

– е

Серия А – это серия времени, которая соотнесена с серией В, в которой расположены события, но соотнесена подвижным образом, так что в данный момент "теперь" соответствует событие "с", завтра же ему будет соответствовать событие "d", а вчера соответствовало событие "b"51.

Расположение времени и событий в параллельных сериях позволяет времени двигаться как бы независимым параллельным рядом, а событиям просто сохранять взаимную распределенность по принципу "раньше чем" и "позже чем". Нечто подобное мы и наблюдаем, например, в "Утре" Хармса, где время течет независимо от феноменов в виде бесконечной прогрессии, напоминающей линейную ось. События при этом могут вообще отрываться от временной оси и рассматриваться как вневременная констелляция, как некое образование скорее пространственного, чем временного толка. Такую вневременную констелляцию, такую совокупность событий, как бы остановленных в неподвижной картинке, можно называть "историей". Собственно, это то, что делает пробуждение со сновидением или смерть с жизнью человека.

"История", однако, может возникать лишь в тех системах, которые позволяют расщепление, диссоциацию различных временных потоков, где дискурсивная линеарность разрушается темпоральной относительностью и "остановкой" времени.

____________________

51 О взглядах Мак Таггарта на проблему реальности и нереальности времени см.: Harwich Paul. Asymmetries in Time. Problems in the Philosophy of Science. Cambridge, Mass; London– The MIT Press, 1987. P. 15-28.

Глава 5. ИСТОРИЯ

1

Расхождение между временем и событиями особенно явственно ощущается, когда речь заходит об истории. Историография, как минимум до XVIII века, не относилась к области научного знания, так как она касалась сферы человеческого произвола и случайностей, то есть находилась вне области действия законов. Для Аристотеля, например, мир разделялся на две сферы -небесную, где господствует детерминизм, нет изменений и становления, где небесные тела движутся с абсолютной регулярностью, и земной мир, где действует случай, становление, где регулярность нарушена и в основе происходящего лежит событие, регулярность нарушающее1. Таким образом, время – выражение регулярности – как бы относилось к небесной сфере, а события – к земной. Параллелизм событийного и временного миров, их сериальность в такой картине превращается в настоящее двое-мирие.

Сериальность, однако, в действительности имеет гораздо более изощренный характер и не может быть сведена к двум сериям. Дело в том, что историческая реальность состоит из огромного количества событийных рядов, многие из которых связаны не только с темпоральной шкалой, но и друг с другом.

Историография в принципе не интересуется временем. Ее гораздо больше интересует взаимосвязь и своего рода констелляция событийного ряда, чем его соотнесенность с абсолютным "небесным" временным рядом. Тот факт, что Французская революция произошла в 1789–1795 годах, интересен для историка лишь в той в мере, в какой позволяет локализовать это событие или, вернее, множество событий, условно называемых Французской революцией, поместить его после одних и перед другими событиями или одновременно с третьими. Иными словами, дата, как некая привязка к темпоральной шкале, в действительности нужна лишь для уточнения оси событий, строящихся по принципу "позже чем" или "раньше чем". Принцип соотнесенности с временем лишь позволяет историку ввести в историю причинно-следственную логику, или, по выражению Поля Вейна, включить событие в сюжет.

______________

1 См. об этой оппозиции: Veyne Paul. Writing History. Middletown: Wesleyan University Press, 1984. P. 28-29.

История 135

Это включение в сюжет отрывает историю от линейного движения из прошлого в будущее и придает ей характер "человеческой истории". Само понятие истории связано с существованием человечества. Природное время мыслится нами как неисторическое. Жан-Люк Нанси утверждает, например, что история неотделима от понятия сообщества, а сообщество невозможно вне истории:

...история принадлежит сообществу, а сообщество истории. История одного человека или одной семьи становится исторической только в той в мере, в какой она принадлежит сообществу2.

По сути дела, история – это обозначение сосуществования людей как единовременной констелляции. Нанси замечает, что возможность сказать "наше время" означает попросту, что мы как некая совокупность складываемся благодаря существованию времени3. Но тогда история перестает соотносится с временем и становится лишь онтологическим условием существования человечества как коллективного субъекта. Идея истории становится идеей человечества. Адорно формулировал эту ситуацию иначе:

...историчность обездвиживает историю во внеисторическом пространстве, равнодушном к историческим условиям, обусловливающим состав и констелляцию субъекта и объекта4.

История в итоге отменяет историчность как темпоральность.

2

Хармс проблематизирует понятие исторического времени в целом ряде текстов. В цикл "Случаи" включено несколько таких текстов. Прежде всего это "Анекдоты из жизни Пушкина" и "Исторический эпизод"5.

Снискавшие большую популярность и породившие целый фольклор "Анекдоты из жизни Пушкина", как и полагается анекдотам, оторваны от всякого временного измерения, от всякого контекста. Это История, полностью сведенная к вымышленным комическим эпизодам, чья связь с историей дается только через соотнесенность с исторической личностью. Два раза в "Анекдотах" присутствует тема времени. В пятом анекдоте уточнено время действия:

_________________

2 Nancy Jean-Luc. The Birth to Presence. Stanford: Stanford University Press, 1993. P. 152.

3 Ibid. P. 151.

4 Adomo Theodor W. Negative Dialectics. New York: Continuum, 1992. P. 129.

5 Валерий Сажин прав, когда утверждает, что в некоторых случаях слово "история" у Хармса синонимично понятию "происшествие":

Многочисленные "Истории", то и дело озаглавливающие тексты Хармса (см. "Историческая личность", "История", "История дерущихся" и мн. др.), вполне могут происходить из каламбура Гоголя по поводу Ноздрева: "Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. Какая-нибудь история непременно происходила" (Сажин Валерий. Тысяча мелочей // Новое литературное обозрение. 1993. No 3. С. 201).

И все же этим смысл "истории" у Хармса не исчерпывается.

136 Глава 5

Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке (ПВН, 393).

Анекдот повествует о "событиях", настолько не обладающих никакой событийностью, что привязка их к определенному хронологическому моменту как бы не имеет смысла. В пятом пушкинском анекдоте мы имеем привязку к временной шкале, но не имеем события. В третьем "Анекдоте" мы имеем иную ситуацию:

Однажды Петрушевский сломал часы и послал за Пушкиным. Пушкин пришел, осмотрел часы Петрушевского и положил их обратно на стул. "Что скажешь, брат Пушкин?" – спросил Петрушевский. "Стоп машина", – сказал Пушкин (ПВН, 392).

Анекдот описывает остановку времени, которая, собственно, и делает историю. Остановка часов во многих текстах Хармса связывается с темой смерти. История подобна смерти. Она отсылает случившееся в прошлое, где часы перестают идти, где время останавливается.

И наконец, в последнем, седьмом, пушкинском анекдоте опробована иная система измерения. Здесь нет никакого соотношения событий с временной шкалой вообще. Само событие начинает строиться по принципу периодичности и отмеряет свое собственное время как некий сериальный маятник. Речь здесь идет о четырех сыновьях Пушкина, которые не умели, как, впрочем, и сам поэт, сидеть на стуле:

Бывало, сплошная умора: сидят они за столом; на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом конце – его сын (ПВН, 393).

Событие здесь (как и в ряде иных текстов) организовано в некоем квазитемпоральном ритме. Ритм этот задается падениями, то Пушкина, то сына (ср. со "случаем" "Пушкин и Гоголь"). При этом "событие" понимается как самодостаточное развертывание некой периодичности, никак не соотнесенной ни с какой иной, внешней периодичностью времени – регулярностью мировых часов. Для того чтобы такая квазивременная система начала работать, необходимо, чтобы часы встали.

3

"Исторический эпизод" повествует об Иване Ивановиче Сусанине – том самом "историческом лице, которое положило жизнь за царя и впоследствии было воспето оперой Глинки". Событийного времени здесь тоже нет. Сусанин -фигура легендарная, возможно, апокрифическая, используя термины Кеннета Берка, имеющая сущность, но не существование. История Хармса рассказывает о том, как Сусанин поел в русской харчевне "антрекот", как у него заболел живот и как, выйдя во двор по нужде, он получил по зубам ковшом, пущенным через окно боярином Ковшегубом. Подлинного события, как и в

137 История

иных исторических анекдотах, в этом эпизоде нет, но есть одна особенность, представляющая интерес. Хармс дотошно отмечает течение времени, фиксирующее полнейшее отсутствие событийности. При этом он изобретает некую несуществующую старинную русскую единицу времени:

Прошло тридцать пять колов времени, и хозяин принес Ивану Ивановичу антрекот . Вот тут-то и произошла неприятность, так как не прошло и пятнадцати колов времени, как в животе у Ивана Ивановича начались сильные рези. Несколько колов времени Сусанин лежал на земле и прислушивался, но, не слыша ничего подозрительного, осторожно приподнял голову и осмотрелся (ПВН, 387–389).

Слово "кол" для обозначения времени, вероятно, было позаимствовано у Хлебникова, который писал в 1922 году:

Есть корень из

Нет-единицы,

Точку раздела тая

К тому, что было,

И тому что будет. Кол6.

"Кол" для Хлебникова – это прежде всего "раскол", "разрез", это мнимая точка ("корень из Нет-единицы"), отделяющая прошлое от будущего. Это момент "теперь", не имеющий собственной длительности, но необходимый для того, чтобы мыслить время как то, что было "до" и будет "после".

У Хармса "колы времени" отмечают условную длину неких пауз, периодов бездеятельности – ожидания антрекота, лежания на земле. Это моменты, когда время замирает в некоем "теперь", замирает или движется как что-то совершенно автономное от события, то есть как нечто парадоксально обездвиженное, как нечто остановленное "колами".

Флоренский в своих этимологических штудиях приводит наблюдения Миклошича, который

...сравнивает слово "вре-мя", старо-слав. врЪ-МА с vert-men от врЪт-Ъ-ти, как коловорот, с чем можно было бы сблизить пре-врат-н-ый, о времени7.

То, что время, как некое вращение на месте, может описываться как "кол-оворот", хорошо выражает хармсовское понимание времени в истории с Сусаниным. Кол стоит на месте и вращается – пятнадцать раз, тридцать раз и т. д. Кол оказывается своего рода осью исторических часов без стрелок.

Время приобретает автономный смысл именно тогда, когда событие как бы совершенно исчезает. В параллельных сериях времени и

___________________

6 Хлебников Велимир. Творения. М.: Сов. писатель, 1987. С. 177. Несколько раньше, в 1921 году, Хлебников озаглавил цикл своих утопических текстов "Кол из будущего". При этом в тексте "О простых именах языка" он отнес слово "кол" к группе слов на К, обозначающих смерть, покой, исчезновение движения (Собрание произведений Велимира Хлебникова. Т. 5. Л.: Изд-во писателей, 1933. С. 205).

7 Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. М.: Правда, 1990. С. 795.

138 Глава 5

событий темпоральный ряд имеет смысл именно тогда, когда события нет. Хармсовская логика примерно такая – когда ничего не происходит, изменения не могут измеряться событиями и, соответственно, отношениями "до" и "после". Именно бессобытийные куски вынуждают наблюдателя прибегать к абстрактной временной шкале. Еще Льюис Кэрролл описывал в "Сильвии и Бруно" людей, которые "накапливали ненужные часы", с тем чтобы использовать их после, когда возникнет нужда во времени8. Часы становятся почти материальными объектами именно тогда, когда они ничем не отмечены.

Любопытно это обозначение временной шкалы у Хармса не через "колы", как у Хлебникова, а именно через "колы времени". Хармс берет школьное обозначение единицы – кол – для обозначения единицы времени. Таким образом, кол оказывается не обозначением единицы определенной длины (как, например, час или минута), а именно эквивалентом самого понятия "единица времени" – потому слово "время" всегда присутствует в тексте.

Иными словами, Сусанин бездействует сначала тридцать абстрактных единиц времени, потом пятнадцать единиц времени и, наконец, "несколько" единиц времени. Поскольку мы не знаем размера единицы, то это указание мало что сообщает, если, конечно, не считать информацией то, что Сусанин ждет антрекота вдвое дольше, чем резей в животе.

Мы имеем отрезки времени неопределенной длины, поделенные на неопределенные единицы. Единицы эти, однако, не чистая абстракция. Слово "кол" отличается от слова "единица" гораздо большей семантической конкретностью. Кол – это, конечно, оценка по пятибальной шкале, но это и заостренная палка (смутно отсылающая к сусанинской "дубине" народной войны). В рамках же архаизирующего стиля текста "кол" выступает и как некая пародийная старая реалия. Это как бы единица, но обладающая образной конкретностью деревянного кола. Но это еще и знак некой неподвижности, остановки. Когда что-либо стоит колом, предмет теряет пластичность, текучесть. Кол – это и полная абстракция в плане обозначения отрезка времени, и некая невнятная конкретность.

Хармсу принадлежит стихотворение, в котором он описывает, каким образом "колы" соотнесены с регулярным, абстрактным временем:

Вечер тихий наступает.

Лампа круглая горит.

За стеной никто не лает

И никто не говорит.

Звонкий маятник, качаясь,

Делит время на куски,

Я лежу задравши ноги,

Ощущая в мыслях кол!

______________

8 The Works of Lewis Carroll. Feltham: Spring Books, 1965. P. 584.

История 139

Помогите мне, о Боги!

Быстро встать и сесть за стол.

(XI, 239)

Маятник членит время на куски, и эти куски, эта дробленая текучесть превращается в сознании в колы. Кол – это обломок времени, усвоенный сознанием, парализованным членением временного потока. Каждый удар часов -это кол, не позволяющий сдвинуться с места, встать.

Поскольку кол – это пародийная реалия прошлого, он как бы обозначает историческое время как совершенно особое, специфическое, присущее только определенному историческому периоду. Речь идет об иллюзии историзма, спроецированной на само время истории. Сформулирую иначе: в контексте истории, когда все: речь, нравы, политика и т. д. – должно быть "историзировано", само время также должно подвергнуться историзации. Время, сохраняя регулярность, теряет свою универсальность. В XVII веке оно движется как-то иначе, колами, а не минутами. Мы, однако, не знаем значения "кола", а потому, историзируясь, время становится еще более абстрактным.

4

Идея, что историческое время, принадлежа минувшему, отличается некими специфическими чертами, обсуждается Хармсом в тексте, условно названном "Я решил растрепать одну компанию". Речь здесь идет о "ловле момента", как если бы момент сам по себе был отмечен некой спецификой:

Я слышал такое выражение: "Лови момент!"

Легко сказать, но трудно сделать. Я ловил момент, но не поймал и только сломал часы. Теперь я знаю, что это невозможно.

Так же невозможно "ловить эпоху", потому что это такой же момент, только побольше.

Другое дело, если сказать: "Запечатлевайте то, что происходит в этот момент". Это совсем другое дело.

Вот например: раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в который ничего не произошло.

Я сказал об этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего не произошло

(ПВН, 448-449).

В том же тексте Хармс замечает, что он изобрел оригинальный способ "запечатлевать то, что происходит в нашу эпоху, потому что ведь из моментов складывается эпоха" (ПВН, 449).

Этот фрагмент – хороший комментарий к "Историческому эпизоду". Эпоха, то есть исторически окрашенный отрезок времени, здесь описывается как совокупность моментов, или некий большой момент. Поймать момент означает остановить его, сделать время окаменевшим обломком некоего остановленного становления. Поэтому

140 Глава 5

остановка момента, его фиксация равноценна поломке часов. Это, по существу, "стоп машина" из пушкинского анекдота.

Само понятие эпохи формируется в конце XVIII века и отражает складывающееся ощущение, что история не является безразличным континуумом, но членится на куски, каждый из которых имеет начало и конец. Когда Хармс считает "раз, два, три", он не просто фиксирует что-то, он начинает что-то, он как бы предполагает, что его "раз" – это начало. Действительно, понятие эпохи тесно связано с ролью наблюдателя, который осознает момент начала и конца, а в некоторых случаях проецирует начало и конец на временной поток.

Кант, например, различал два типа людей в их отношении к течению времени – "механические умы", которые встроены, как часы, в регулярность временного потока, и гении, прерывающие эту регулярность:

...больше всего способствуют росту искусств и наук механические умы (хотя они и не составляют эпохи) с их будничным рассудком, который медленно продвигается, следуя опыту...9

Механический ум не разрывает временного потока, его деятельность соприродна ему, как деятельность постепенного накопления. Гений составляет эпоху, потому что нарушает ход времени. Иначе говоря, для Канта эпоха – это разрыв в непрерывности. Джанни Ваттимо в своем комментарии к этому рассуждению Канта указывает, что "историчность, создаваемая механическими умами противостоит видимой антиисторичности гения"10.

В греческом языке epoche означает паузу в движении, а также место, где совершилась остановка. В астрономическом жаргоне epoche– это специальная точка, в которой следует наблюдать небесное тело, либо когда оно находится в зените, либо когда оно находится на ближайшем расстоянии от другого тела (то есть включено с ним в отношения констелляции)11. Эпоха задается неким совпадением исторического объекта с наблюдателем в некой привилегированной точке остановки истории. Гете, страстно желавший увидеть начало "эпохи", мог заметить в письме Шиллеру (13.7.1796):

Сегодня у меня особый юбилей: со времени моей женитьбы прошло восемь лет, со времени Французской революции – семь12.

Ганс Блуменберг считает, что сближение исторической эпохи с личной судьбой у Гете – признак индивидуализации исторического периода13 . Наблюдатель членит эпохи, вписывая в них себя.

Вычленить эпоху означает начать новый счет времени с внеисторической позиции наблюдателя. По отношению к внесобытийному вре

________________________

9 Кант Иммануил. Антропология с прагматической точки зрения // Кант И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.: Мысль, 1966. С. 468.

10 Vattimo Gianni. La fin de la modemite. Paris: Seuil, 1987. P. 98.

11 Blumenberg Hans. The Legitimacy of the Modern Age. Cambridge; London: The MIT Press, 1983. P. 459.

12 Гете И.-В., Шиллер Ф. Переписка/Пер. И. Е. Бабанова. Т. 1. С. 230–231.

13 Blumenberg H. Op. cit. P. 459.

История 141

мени это вообще единственная возможность его историзации. Поскольку в момент "счета" не происходит ровным счетом ничего, то событием становится сама фиксация времени: "прошло несколько колов времени" или – "раз, два, три!". Эти "раз, два, три!" отмечают чистое движение времени, как событие, как случай. Но это движение строится из пауз, из моментов остановки, из "колов". "Раз" – время остановилось, "два" – оно замерло снова. Эти паузы, маркированные личным участием наблюдателя, складываются в "эпоху". Включаясь в "эпоху", они перестают быть простым нейтральным счетом, сопоставимым с ходом часов, они становятся исторически индивидуализированными моментами ("колами"). "Раз, два, три" оказываются эквивалентны "колам".

5

В таком контексте "раз, два, три" или "пятнадцать колов времени" выступают не просто как некое числовое обозначение, а как определение некоего свойства исторического времени. Числительные в данном случае становятся определениями. "Раз" – это обозначение минувшего момента, "два" – обозначение иного момента. "Раз" и "два" – это определения моментов, означающие, что момент "раз" отличается от момента "два", что он маркирован как отличный, как индивидуальный, ведь из их совокупности постепенно складывается неповторимое лицо "эпохи". В этом смысле "раз" и "два" могут пониматься как имена отличных друг от друга моментов.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю