Текст книги "Цвет черемухи"
Автор книги: Михаил Ворфоломеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Да, конечно.
– А я ему так верила... И вообще... Я побежала от него! Мне было так ужасно... И тут машина... Ведь шофер ни при чем, когда я сама ничего не видела! Он приходил ко мне в больницу, этот шофер. Вася Павлов его зовут. Он старше меня всего на три года, а у него уже две девочки... И этот... Он тоже однажды пришел. Он сказал: "Ты псих и шизик!" Все, конечно, прошло. Сейчас отвратительно даже вспомнить о нем! И знаешь, Егор, вообще в школе было мало чего хорошего! Вот, например... – Она вдруг запнулась и посмотрела на Сомова умоляющим взглядом.
– Да, я слушаю.
– Что?
– Я слушаю тебя. – Сомов постарался придать голосу спокойствие и твердость.
– Я напрасно... Ах, господи, зачем я?.. – Руки у Наденьки заметались по сторонам. – Отпустите меня, Егор Петрович, отпустите! Мне не надо было рассказывать! Господи, не надо было!
– Но почему?
– Почему? Потому что я кажусь вам плохой, да? Да! Да! Я вижу!
– Вовсе нет, Наденька... – Сомов взял ее руки. – Вовсе нет! Тебе нужно было – ты рассказала. И никто об этом не узнает!
– Вы мне больно делаете, – сказала Надя.
Сомов разжал ладони и отпустил ее руки. Сейчас он был растерян и не знал, как вести себя.
– Я знаю, о чем вы думаете, – тихо сказала Надя. Лицо ее стало неожиданно покорным, даже обреченным. – Вы думаете: к чему мне любовь калеки! Я знаю, вы так думаете.
– Что ты, Надя! – Сомов вскочил, захваченный врасплох.
– Ведь любят же траву или цветы, – заговорила Надя. – А ведь вот этим ландышам все равно, что я их люблю! Правда ведь? Наверное, травой быть лучше... Я сама, Егор Петрович, я сама во всем виновата! Зачем меня не приготовили к жизни и позволили жить? Я ведь ни к чему не готова была. Это я сейчас готова... Или я просто хочу жить! Я очень хочу жить! – Она замолчала, вздохнула коротко, потом улыбнулась. – Вот все и прошло! Пойдем, Егор, на пороги!
– Где это? – спросил Сомов.
– Надо пойти к реке. Вот по этой дороге в гору. Там отвесная скала. Пойдешь?
– Ты мне хотела рассказать про шофера.
– Правда? Прости меня, Егор! У меня это от болезни неуравновешенный характер. А с Васей Павловым все в порядке. И жена его приходила. Маленькая и глупая. Знаешь, Егор, я не люблю маленьких и глупых женщин. Как правило, они злые. Вот и Вася Павлов, он часто ездил ко мне. Мне кажется, он был немножко влюблен в меня... И вот как-то приехала его жена и спросила: "Что это он повадился мотаться сюда? Приворожила ты его, что ли? Все равно ведь ты калека! Калекой и останешься!" Мы с ней вдвоем были в палате... Я ее спросила, зачем же она вот так говорит? Ах, Егор, такие женщины не способны любить! Это эгоизм, а не любовь. Больше я не видела Васю. Он был хороший.
Она замолчала. Легкий ветерок шевелил ее волосы, солнце, падавшее сквозь листья деревьев, делало ее глаза прозрачно-синими. На ней была белая блузка с открытым воротом и вышивкой. И сегодня сквозь кожу на шее выделялась синяя жилка. Она спускалась к самой груди, и видно было, как она живет, подрагивает. Надя держала ландыши, и ноготки ее были розовыми. Она повернула к нему лицо:
– Ты устал?
– Нет.
– Еще чуть-чуть! – Она улыбнулась. Теперь в ее глазах светилось счастье.
"Странная", – подумал Сомов.
На верху пологой горы лес кончился. Внизу стояло их село, под горой бежала река. Надя попросила подвезти ее к обрыву. Там, где гора резко обрывалась, была небольшая каменистая площадка. На ней они и остановились. Прямо под ними река с ревом билась в валуны и разворачивала свой бег к востоку. До воды было метров двести, но шум ее был слышен так, будто она бежала рядом, у них за спиной. Глядеть вниз было жутко. Там пенилась, бурлила и уносилась прочь зеленовато-синяя вода. Неожиданно Надя подъехала к самому краю обрыва. У Сомова пересохло во рту. Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался. Кресло на велосипедных колесах стояло на самом краю. "Она же не отъедет... Чуть шевельнется – и все..."
Надя, дрожа всем телом, заглянула в пропасть, потом повернулась к Сомову и крикнула:
– Я люблю тебя! – голос прозвучал отчаянно и далеко.
Бледный, с бьющимся от невыносимого страха сердцем, Сомов шагнул к Наде, крепко схватился за спинку кресла и осторожно начал подвигать его ближе к себе. Когда понял, что опасность миновала, отвез Надю подальше и упал на землю обессиленный. Только сейчас Надя поняла, как она напугала Сомова.
– Егор Петрович! Что вы?..
Мелкая, холодная дрожь била Сомова. Он молчал, захотелось материться, но даже на это не хватило сил.
– Нельзя... Так нельзя... – выдавил он хрипло и сплюнул горьковатую слюну.
– Простите! – Надя вдруг сама перепугалась. – Я не знаю, что это на меня нашло. Прости, Егор!
Он сидел у ее ног и только качал головой. Тогда она поднялась с кресла и почти упала ему на руки. Неожиданно для себя Егор крепко прижал ее к себе. Надя вскрикнула и, обхватив его за шею, прошептала:
– Я тебя люблю...
...Домой возвращались тихо.
– С этой горы, – сказала Надя, – я на велосипеде ездила. Отпускала тормоза и летела... Страшно и сладко, как сегодня с тобой! – Она помолчала и добавила: – Я ужасно спать хочу!
Сомов засмеялся и прибавил шагу.
* * *
Проводив Надю до ворот, Сомов пошел домой. Тетки дома не было. Он зашел в мастерскую и увидел, что там его ждет Усольцев.
– Я видел, как вы с Истоминой с горы спускались! – Он выставил свою руку и подошел здороваться. – Диковинная девица! – Усольцев растянул губы и поднял кверху брови, показывая, что "девица диковинная". – Во-первых, умна, во-вторых, красива! Моя жена, правда, считает, что ее красота приторная, но я не согласен. Ведь волнует же? – Усольцев вздернул брови. – А куда вы ходили?
– По лесу гуляли. Смотрели на реку с обрыва.
В окно Сомов увидел Лукерью. Подоткнув подол сарафана, она высаживала на грядки рассаду помидоров. Что-то вроде укора кольнуло Сомова.
– Тетя, помочь? – крикнул он.
Лукерья разогнулась.
– Чё тут помогать. Отдыхай, миленький!
– Лукерья Лазаревна! – крикнул Усольцев.
– Ох, Валентин Сидорыч!
– Бог в помощь!
– Спасибо! – Лукерья снова принялась за работу.
– Вчерашний случай с Епифановым обсуждается всем селом! – расхаживая по комнате, сообщил Усольцев. – Говорят, он разбил окно у Мамонтовой?
– Я не знаю. Я сразу домой ушел... – солгал Сомов, покраснел и, отвернувшись от Усольцева, стал глядеть в окно. "Черт те что, – подумал он, – кривлю душой перед каким-то Усольцевым". – Впрочем, я вру! – Он повернулся к учителю лицом. – Я вру! Но откуда эти разговоры?
– Так ведь село! И что ни говори – событие... – Усольцев съежился и сел на табурет. – Вот вы уедете, а у нас опять одно и то же! Если по правде, так я люблю Екатерину Максимовну!
– Зачем же тогда вы познакомили меня с нею?
– Думал, что как ножом отрежу, а получилось наоборот. И совсем я к вам не в претензии! Какая может быть претензия! Женись бы я на Катерине вернее жены не сыскать! А вот не вышло!
– А почему же не вышло-то?
– Не обладаю достаточной волей! Когда ее сломали во мне? Должно быть, в детстве... Мысль была одна, и мысль каждый день: как выжить? Понимаете? Выживал как мог. Я вот смотрю на своих ребят в школе... – Что-то изменилось в лице Усольцева. Сомов понял, что лицо его побелело, а глаза стали темнее. – Да, – продолжал Усольцев, – и я пытаюсь их жалеть... – Щека его дернулась, голос изменил ему, и он вдруг бурно, по-детски зарыдал.
– Валентин Сидорович! – испугался Сомов. – Что вы? Ну что вы?..
– Простите. – Усольцев достал большой и нечистый платок, вытер им лицо. – Надо же, никогда не плакал... Надо же, стыд какой!.. – Он долго смотрел себе под ноги, потом спрятал платок, стал собираться.
– Не уходите, – попросил его Сомов, – давайте-ка я портрет ваш напишу?
Он усадил Усольцева против света, вполоборота к окну, достал чистый холст. Усольцев, с покрасневшим лицом и глазами, старался не моргать.
– Валентин Сидорович, ну что вы как лом проглотили? – пошутил Сомов.
– Да? Хорошо! Знаете, а зовите меня Валентином! Так надоело это "Сидорович"!
– С удовольствием, Валентин! – Сомов быстро набросал контуры фигуры и подумал, что несколько портретов, которые он, конечно же, тут напишет, будут памятью на всю жизнь.
Из огорода зелено отсвечивала сирень, готовая распуститься. Не было ни ветерка...
– А вот и я! – услышал за своей спиной Сомов Надин голос. Теперь на ней были джинсы и голубая в горошек блузка.
Усольцев, стараясь не поворачивать голову, поздоровался.
– Ой, вы рисуете?
– Рисую. Надь, бери картон, вон там есть проклеенный... Валентин, одну минутку!
– Хорошо-хорошо! Сколько угодно!
Сомов разобрал свой этюдник, поставил рядом с мольбертом и предложил Наде порисовать.
– Учитесь, Надя! – бурно обрадовался Усольцев. – Учитесь и будете у нас в школе учить детей! Как я сразу не догадался, что вам в школе надо работать! – Лицо Усольцева пылало вдохновением. – Дети, они вас обожать будут!
– Почему это? – недоверчиво спросила Надя.
– А потому что дети любят красивых!
– Вы просто комплиментщик! Вам бы в театре галантных кавалеров играть!
Пока они разговаривали, Сомов прорисовал некоторые детали.
– Надя, начинать надо с целого! То есть рисуй все то, что видишь.
– Но ведь я никогда не рисовала красками!
– Учись! Смотри, какую краску с какой я смешиваю.
– Вы уже на "ты"? – удивился Усольцев.
Надя покраснела.
– А что вас удивляет?
– Помните, зимой вы мне сказали, что позволите называть себя на "ты" только близкому человеку? Я к вам всегда ходил, а так и не удостоился вашего "ты". А вот Егор Петрович – пожалуйста!
– Это все я, – сказал Сомов. – Почти силой заставил ее перейти на "ты".
Надя с восхищением наблюдала, как Сомов смешивал краски, как делал несколько мазков кистью – и получались руки или волосы. Она тоже набросала коричневой краской фигуру Усольцева. Сомов немного поправил ее, но остался доволен.
– У тебя прямо талант! Поразительно!.. Знаете, Валентин, как это здорово, когда человек талантлив и не испорчен учителями!
– Это вы в мой адрес? – шутливо спросил Усольцев.
– А я всегда ненавидела школу! – призналась Надя. – Когда вы мне предложили учить детей... А сейчас я думаю, что, наверное, пойду... Если вы меня возьмете, я пойду! – Надя задумчиво водила кистью по холсту.
– Теперь, Надя, надо прочертить те места, где тень. Глазницы, ноздри, губы, тени на фигуре.
– Хорошо! – Надя занялась работой.
– Почему же все-таки именно теперь вы пошли бы в школу? заинтересовался Усольцев.
– Я о Боге думать стала.
После этих слов наступила пауза. Слышно было, как Усольцев выдохнул из себя воздух.
– Как это о Боге? – В его голосе послышалась тревога.
– Вы не поймете, Валентин Сидорович. Пока вы здоровы, вы не поймете... Чтобы понять, нужно очень и очень пострадать. Я однажды Христа увидела! У меня был жар, и бабушка напоила меня брусникой. Потом ушла к себе, и я слышала, как она молится. Она молится каждый день, но в тот раз молилась особенно... И вот под ее шепот я стала засыпать. Но, еще не заснув до конца, я увидела синее небо, кипарисы, цветущий миндаль... Я раньше никогда не видела цветущий миндаль. А впереди было синее море. Было много разных людей... И вот по желтой траве босиком ко мне подошел Христос. Он был как будто немного смущен... И я поняла почему: на нем была старая и кое-где порванная одежда. Я взяла его руку, тут же с моря подул легкий и свежий ветер. Все исчезло, и я заснула. С тех пор я стала думать о нем, о людях, которые идут его дорогой... Это очень тяжелая дорога! Но ведь все остальные – неверные!
– Почему это? – удивился Усольцев.
– Потому что они никуда не ведут! И вы, Валентин Сидорович, обманываете детей, не говоря им о Христе. Нельзя же так! Вот у нас в селе церковь стоит, а зачем она? Почему не действует? А в первую очередь надо вам сказать, Валентин Сидорович, что жизнь есть благо. Когда побываешь рядом со смертью, это очень ясно видишь.
Пока она говорила, Сомов наблюдал за ней. Лицо ее преобразилось: стало бледным и торжественно-чистым. Такие лица он видел на картинах Нестерова. И в то же время – голубая в горошек блузка и джинсы... В лице Усольцева тоже случилась перемена от Надиного рассказа. Оно стало подавленным и смятенным.
– Не знаю, как и возражать вам, – криво и неестественно улыбнулся он.
– Зачем же сразу возражать? – вспыхнула Надя.
– Но такие слова... Где вы все это вычитали?
– Это само пришло... – Надя взглянула на портрет, который дописывал Сомов, и воскликнула: – Как похоже!
Усольцев тут же завертелся на месте.
– Нельзя ли посмотреть?
Сомов попросил посидеть еще немного. Он рисовал и думал, что окончательно сформировало Надю одиночество... И что мысли ее – это разговор души, той души, о которой человек совершенно забывает в сутолоке дней и лет. И тут, словно угадав его мысли, Наденька заговорила о душе:
– Вот вы спросили, где я это прочитала... Наверное, у многих писателей есть, только разбросано. Мы ведь как? Мы ведь головой читаем и душой! Я ребенком себя вспомнила сейчас... К нам приходил один папин знакомый, и все время он был пьян и сквернословил. И тогда моя душа не приняла этого! Я просто не понимала, что он говорит, а только знала, что он все время жалуется. Вот и в школе душа тоже очень долго сопротивляется тому, что ей внушают: "Нет тебя! Нет души!" Это ужасно! Как же нет? Как же? Ведь мы же детьми ее чувствуем! Что же мы тогда бережем в себе? Не понимая еще и совсем не разбираясь в жизни, что бережем?! И вот сегодня у нас с Егором случай был на горе. Так вот я подумала: когда так хорошо, это тоже – душа? Я хотела проверить и напугала Егора...
Сомов отложил кисти и отошел от портрета. "Допишу потом. Характер есть".
– Так что же такое, по-вашему, душа? – совсем растерялся Усольцев.
– Душа... это душа! – И Наденька засмеялась.
– А теперь вы возьмете ее к себе в школу? – спросил Сомов.
Усольцев пожевал губами и произнес:
– Не знаю... прямо не знаю! А что, если она возьмет да и скажет такое ученикам?
– Ну а как же иначе? Если это ее мировоззрение! Ее собственное, выстраданное!
– Не знаю... Потом, и в программе этого нет! А потом... бедные и богатые... Это как? Если душа, то зачем такое разделение? Вы видели, какие у нас хоромы городские строят? Какая к черту душа, когда стрелять хочется?..
Сомов и Надя рассмеялись.
– Что же тут смешного? – Усольцев поднялся. – Я-то могу это понять... Но так... Для домашнего собеседования. А чтобы в школе... Да там и так никакой дисциплины! И потом, рано нашим школьникам о таких вещах думать, заключил Усольцев. Теперь в нем были и решимость, и упрямство.
Он бойко подошел к портрету, вгляделся. Сомов набросал его сидящим вполоборота и словно к чему-то прислушивающимся. Лицо его было наивным и трогательным. Усольцев растерянно глядел на себя, пожимал плечами, отходил, подходил. Наконец спросил:
– Чё, похож, что ли?
– Очень даже! – заверила его Надя.
– Ладно... – согласился он.
– Я еще допишу, – сказал Сомов. – Только, Валентин Сидорович, мне не ясно одно: почему вы считаете, что нашим школьникам рано об этом думать?
Усольцев засунул руки в карманы и заходил по мастерской, меряя ее своими толстыми, короткими ногами.
– Потому что... – Он опять пожевал губами. – потому что им о другом думать надо! Ты ему о возвышенном, а завтра его же – на ферму! Или в мастерские! А там?.. Там мат, и пьянь, и всякое такое...
– Так ведь возвышенное ему совсем не помешает, напротив, только поможет...
– А что, если Бога нет? Я понимаю, что и правительство нынче в церковь ходит... ну а как другие придут?..
– По-моему, вы трус, – спокойно сказал ему Сомов.
– Я знаю, – тихо согласился Усольцев. – Но я не из-за себя! Я вообще... – Он болезненно поморщился.
Вошла Лукерья, вытерла руки о фартук.
– Егор, тут женщина одна... Ты бы выслушал. Может, чё бы присоветовал... Не шибко помешала-то?
– Нет-нет. – Сомов потер виски и вышел на кухню.
Там у окошка сидела женщина лет сорока пяти, в черном платке. При появлении Сомова она поднялась. Лицо ее было дочерна загорелым, а между морщинок кожа оставалась белой, отчего лицо казалось как бы склеенным из осколков.
– До вас я... – сказала женщина дребезжащим голосом. – Дора я, Михайлова Дора. Сына у меня убили... Под пасху. Поехал служить, а его шохвера убили и бросили. Деньги, что были, отняли да куртку нову, раз надевану, сняли! А судить будто некого. Его же и обвинили! Чё делать, может, подскажете? – По ее щекам катились слезы.
Из долгого рассказа Доры Сомов понял одно: убили человека, а расследование ведется как попало. Пообещав женщине, что как только вырвется в райцентр, то сразу же пойдет в прокуратуру, он проводил ее. В мужском пиджаке, кирзовых сапогах на босу ногу, Дора прошла через двор, согнувшись на один бок. Лукерья, заметив взгляд Сомова, пояснила:
– От трактора это у нее. Трактор-то тягала-тягала, а чё-то возьми да и лопни внутри. Вот ее и скособочило. Ее мужик из того бросил. А ведь, чё говорить, первая трактористка была по району!
Сомов вернулся в мастерскую. Надя и Усольцев о чем-то оживленно разговаривали.
– Приходила Дора Михайлова... Вы не знали ее сына?
Усольцев покивал головой.
– Он девятый бросил. Ушел из школы. Метался-метался... Его убили... Вот у меня в позапрошлом году девочка одна... Вот и Надя знает!
– Нина Тюменева, знаю...
– Так что эта Нина?
– То! – Усольцев сунул руки в карманы брюк. – К ней двое мальчиков пришли. В Новый год было. Отец с матерью у нее на ферме. Они ушли, а мальчишки стали приставать к ней...
– Да говорите, говорите! – сказала Усольцеву Надя, видя, что он замялся.
– Они ее изнасиловать пытались... Она вырвалась, схватила ружье... Убила обоих! Так что дел у нас ужасно много! Честное слово, просто невыносимо много дел... А председатель может тебе дров не дать из принципа! Знаете, из-за чего дров не дал? Колхоз давай рубить на дрова лес, сосняк. У нас на том берегу изумительные сосновые леса. Давай он их рубить. Я написал в область. Приехали, запретили. Председателю даже хвост накрутили. Так он меня встретил и говорит: дров, мол, теперь не получишь! Какой-то бред...
Вскоре пришла Марья Касьяновна и увела Надю. Ушел и Усольцев.
Садилось солнце. С горы старый Никифор гнал стадо. Возвращались с поля мужики, бабы торопились накормить семью и бежали на вечернюю дойку. Трещали мотоциклы. У магазина образовалась толпа мужиков. Красное сладкое вино было в почете. Пили, тут же вели разговоры, ругались.
Поужинав, Сомов надел куртку и вышел пройтись по селу. Солнце село, но еще было светло как днем. С реки понесло густой сыростью. Стало заметно холоднее. Ставни Надиного дома были закрыты. Сомов поглядел на ее дом, подумал: "Что же сейчас делает Надя? Наверное, читает".
Но, идя по улице, Сомов втайне надеялся встретить не Надю, а Катю. Когда он уходил, Лукерья сказала, что не станет закрывать "рямку". "Рямкой" она называла оконную раму. В этом слове Сомову чудилось и дребезжание стекла, и его звон.
Сомов шел по улице, вдыхая забытые запахи деревни, ее звуки. У забора сельпо, стоя или присев на корточки, выпивали мужики. Время от времени подходила какая-нибудь женщина и забирала своего мужа... Сомов приостановился, поискал глазами Епифанова, но не нашел. Выйдя за село к парому, он подошел к реке, послушал ее шум и, решившись, направился к Кате.
Весь день он старался не думать о ней, но к вечеру, вернее, ближе к ночи сладкая, дурманящая страсть разожгла в нем лихорадку.
Домик Кати он узнал издали по голубым ставням. Они были закрыты. Стемнело. На западе догорала багровая полоска заката. Над рекой зажигались первые звезды. Изо рта шел пар. Сомов подумал, что в средней полосе не бывает таких перепадов температур. Он прошел к дому, открыл калитку. На двери висел замок... Сомов даже подергал его, до того не поверилось. Он сел на ступеньку и решил дожидаться. Вдруг в калитку вошла женщина.
– Егор Петрович, вы, что ли? – Сомов узнал голос Риты. – А я смотрю, вы – не вы?
Сомов покраснел, поднялся со ступенек.
– Может, к нам зайдете? – Рита подошла к Сомову и протянула руку. – А Кати нет, Катя уехала.
– Куда уехала?
– Она часто ездит в город. А мы живем рядом. Пойдемте к нам. Петя сегодня дежурить в больнице остался. Там роды у одной женщины начинаются. Рита взяла под руку Сомова, и они вышли из ворот. – Сегодня Епифанов такие ужасные новости по селу разносил! Про вас и Екатерину Максимовну. Он очень подлый и опасный человек! А вот наш домик. – Рита показала на огромный дом, больше похожий на амбар. – Пойдемте. – Рита настойчиво тащила его в дом.
– Извините, Рита, но мне нужно побыть одному. Извините меня великодушно. Обещаю, что буквально на днях я буду у вас. – Сомов сказал это шутливым тоном, со снисходительной ноткой в голосе.
Проводив ее до порога, Сомов быстрым шагом пошел прочь. То, что Катя уехала, не сказав ему ни слова, сильно обидело его, задело почему-то его самолюбие. "И еще эта Рита! Черт бы их подрал!"
Уже подходя к своему дому, Сомов подумал о Наде. То, что она ему объяснилась в любви, было как-то в нем заштриховано. Ему было любопытно наблюдать, как с разных сторон раскрывается перед ним ее характер. Он твердо знал, что утром, пробудившись, обязательно вспомнит ее чуть влажные руки, нежные губы и эти бездонные синие глаза...
Сомову страстно захотелось услышать звуки рояля... Рахманинова. И тогда к нему пришло воспоминание о даче в Подмосковье. Тихий летний вечер. Сквозь открытые окна льется широкая и тоскующая музыка Рахманинова... Он стоит в саду под цветущей липой, видит, как выходит из дома его жена. Ее лица не видно, только силуэт. Потом выходит мужчина... Их поцелуй и рассудительный голос жены: "Без баловства, Федя, без баловства!" "Я тебя обожаю!" – неверным, фальшивым голосом произносит мужчина. "Я понимаю, Федор. Нам обоим нужен развод". Больше Сомов слушать не стал. Он ушел, потрясенный, в глубину сада.
"Мне это вспомнилось потому, что я увидел замок..." Сомов дошел до плетня, перелез через него и направился к окну. Тетка уже спала. Он перелез через окно, разделся, не зажигая света, и лег. Сна не было.
Шли бесконечной чередой воспоминания о прошлой жизни. О глупой и злой жизни. Сомов сам определил так свою жизнь – "глупая и злая". Но, видимо, не вся жизнь и не жизнь вообще, а жизнь именно с женой, да и то в последний период. Вспоминались московские знакомые, приятели. Но сейчас они были так далеко, что казалось, он о них когда-то читал, а не знал на самом деле. И тут Сомов услышал трель. В черной, почти звенящей тишине высоко и торжественно запел соловей. Звуки неслись от старой березы. Сомов поднялся, открыл настежь окна. На западе синело небо, и береза казалась нарисованной черной тушью на синем шелке. Где-то в ее ветвях пел соловей, может, правнук того соловья, который пел в детстве маленькому Егору.
– Жизнь, жизнь, – прошептал Сомов, – что ты есть такое?..
Чувства его обострились, словно в нем открылись невидимые поры, через которые в него проникали и эти соловьиные трели, и холодный, щемяще-сладкий воздух, и мысли о том, что с ним случилось вчера и сегодня. Вдруг до него кто-то дотронулся.
– Егорша, ты чё, милый? Замерз ведь! – Перед ним стояла тетка Лукерья.
Егор вдруг понял, что не просто замерз, а насквозь продрог. Он залез под одеяло. Лукерья села сбоку, погладила его по голове.
– Чё, родименький, не спится? Тут, как ты ушел, Катерина приходила. Говорит, узнала, что племянник приехал, так, говорит, чаю хорошего принесла! Цейлонского! Много, десять пачек принесла! Говорит, в город еду. Жалела, что тебя не застала. А где ж ты гулял?
– Да я так... Прошелся по улице.
– А у Наденьки по сю пору свет горит. Она ведь чё? Она ведь тетрадку пишет! Мысли какие в голову приходят али еще чё! Пишет... Вот оно как, Егорша... Кабы здорова была, то какая жена-то, а? Ой, Егорша! Самая жена и есть! Ты, милый, с ей осторожно слова роняй. Она чувствительная. Ты поласковей с ней. Она, видишь, голубушка, как ты приехал, места не находит!
– Тетя, ты мне скажи, а сама-то ты любила?
– А как жесь! Голубочек ты мой сизанький! Как же это я не любила? Поди, все на месте было... Любила-то, любила мово милого дружка... Попович он был. Сын попа нашего Михаила Андреевича Богодотского, Иван Михайлович. Когда церковь закрывали, они покель в селе осталися. Потом задумали переезжать. Ваня решил тут остаться. Мы пожениться договорились. Родители его против не были... Егорша, голубочек ты мой! Чё за бравый был парнишка! Так мы с им не целованы были. Постоим, за ручку подержимся... А чё сердце млело! Поехал он родителев навестить да и не вернулся. И где он? И не знаю... По сю пору и не знаю! Одно знаю: что не вернулся. знать, беда случилась. Я шибко его ждала, свово Ванечку. Покель сидела – годы вышли. Годы вышли, никому не нужна. Тут война! А каки уж свадьбы после войны... Горе, а не свадьбы. Мужики все понадорванные вернулись. Сколько одной матерщины прибавилось в селе! Война, не дай Бог ее... – Лукерья замолчала.
– Нынче месяц народился!
Через открытое окно смотрел на Егора тонкий высокий месяц. Он еще ничего не освещал и светился так, словно ему едва на себя хватало мягкого золотого света.
– Должно быть, к счастью ты его увидел, Егорша! – Лукерья перекрестила Сомова, подержала на его голове свои легкие сухие ладони, и боль, которая закипала на гребне души, вдруг пропала...
Сомов уснул. Он не слышал, как уходила Лукерья, не видел, что месяц еще долго глядел ему в лицо, пока не скрылся.
Соловей к полуночи притих. Притихло все в селе. Только собаки перебрехивались коротким сонным лаем.
* * *
Надя лежала на спине, подложив подушку так, чтобы можно было видеть сквозь окно яблоньки. Днем они распустились и стояли словно школьницы в белых фартуках. Она слушала соловья и, как только он кончил петь, стала думать о соловье. Никто, кроме бабушки, не знал, что Надя спала мало. Засыпала она далеко после полуночи, просыпалась до восхода солнца. Если небо было облачным, шел дождь, то Надя могла лежать долго и не вставать вовсе. Ночью ей хорошо думалось, виделось ярко.
В семье она была младшей. Два ее брата уже отслужили. Один заканчивал институт, другой после службы остался жить в Севастополе. Родители ее дорабатывали до пенсии. Мать была тихой болезненной женщиной. Отец малоразговорчивый и трудолюбивый. В доме он делал все. Он и готовил, и стирал, и по магазинам носился. Матери не под силу было вести хозяйство. Высокий, синеглазый, со смуглым, будто загорелым, лицом, отец по характеру был ровным, справедливым.
Мать же была впечатлительной, часто плакала и боялась темноты.
Однажды Надя услышала разговор отца с матерью. Отец стоял в одной майке на кухне, а мать сидела на табуреточке. Отец вытирал лицо, мышцы его буграми перекатывались под кожей. Он был крепким, как юноша. Мать смотрела-смотрела и вдруг сказала: "Ты, конечно, еще раз женишься! Вот я умру, а ты женишься!" Она заплакала. И в тот миг Надя поняла, что ее мать не любит отца, а отчаянно, до боли завидует его красоте и здоровью... Тогда отец ничего ей не ответил, стал одеваться. Отец был человек тонкий, Надя любила его, любила и мать, но это была не та любовь, которую просило сердце.
В восьмом классе она полюбила, как ей казалось, своего одноклассника. Но того, что ей хотелось бы видеть в своем избраннике, она в нем не нашла. Тогда она просто придумала его. Она много читала и обо всем рассказала тому, кого, как ей казалось, любила. Но он оказался пошлым и пустым. Сейчас, вспоминая своих школьных друзей, она думала, что вся их беда была в том, что они не думали о душе. Они не заботились и не подозревали о ней. "В раннем детстве, – думала Надя, – в самом раннем, когда мы уже осознаем, что живем, мы чувствуем душу".
Надя лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам в доме и на улице. Она старалась отогнать мысли о том, что услышала от соседки. Соседка Люба рассказывала бабушке, что по селу говорят, будто приехавший Сомов закрутил с Мамонтовой. Надя видела Катю несколько раз и каждый раз любовалась ее красотой. И ей страшно хотелось, чтобы эта женщина была счастлива. Сейчас, когда она узнала, что Сомов был с ней, Надя не представляла, как ей жить дальше: Катю заметил Сомов Егор Петрович, которого Надя полюбила сразу, как только увидела. Именно его ждала ее душа, а она не спрашивает совета... И вот он, ее Сомов, полюбил Катю... А может, еще не полюбил?.. Просто она будет как сестра ему! "А я его буду любить вечно! Как жаль, что он не успел увидеть мою любовь". Надя вспомнила, как она подъехала к краю пропасти...
Она хотела увидеть, что он станет делать. И ей страстно в тот миг хотелось умереть, чтобы он мог понять, как велика ее любовь. "Я никогда не подам виду, что знаю о его чувстве к Мамонтовой... Ведь он мой! Мой любимый, мой милый, Егорушка..." Она стала вспоминать, как он ходит, как рисует, как они гуляли по лесу... Незаметно сон сморил ее, и она уснула.
Марья Касьяновна всегда знала, спит или бодрствует внучка. Как только Надя уснула, она вошла к ней. Наденька лежала полуоткрытой. Марья Касьяновна поправила подушку, накрыла Надю одеялом.
Молодой месяц скрылся за горой. Уходя, он мутно светил среди мерцающих глубоким светом звезд. Но если звезды казались далекими и чужими, то месяц был родным и близким. Марья Касьяновна долго сегодня говорила с подругой Лукерьей. Обе они догадывались о Наденькиных чувствах, обе долго плакали о ее любви, о своей любви. Да, видно, никогда не выплакать им было тех слез, что нагорели за их долгую одинокую жизнь.
Марья Касьяновна поцеловала внучку и прошла к себе. Ложась, прислушалась к корове. Марья Касьяновна умела по малейшему шороху и звуку узнавать жизнь своего двора. Заболеет ли гусь, занеможет корова или с петухом что случится, а она уж слышит, чувствует. Животина, заболев, всегда призывает хозяина. "Вот в прошлом году у Лукерьи баран заболел, вспоминала Марья. – Лукерьи-то не было. Она на пасху в церковь в город уехала, а я услыхала. А ведь он не блеял, не кричал. А я вот возьми и почувствуй, что он болеет. И верно, пришла, а он жаром дышит. Едва отпоила..."
Марья еще перебрала несколько случаев, потом уснула, как в яму провалилась.
Разбудил ее петух – молодой, горластый. Он залез на забор, долго крутил головой, выслушивал, нет ли где голоса, которому дать ответ. И тут же где-то далеко-далеко прокричал первый петух. Голос его был натруженный должно быть, это был самый старый на селе петух. Дождавшись, когда он стихнет, Марьин петух поджался, вытянул шею и звонко прокричал на все село. Даже до реки долетел его голос.
* * *
Прошло две недели, как Сомов приехал в село. У него уже сложился свой распорядок. По утрам они с Надей уходили на этюды. К обеду возвращались и обедали в доме Лукерьи. За это время Сомов написал портрет Нади. Писал он ее под яблоньками, когда те еще были в цвету. Сейчас этот портрет висел у него в мастерской.
