Текст книги "Путь летчика"

Автор книги: Михаил Водопьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Ворота в Арктику

Ровно в пять утра я был на аэродроме. Наши самолеты стояли в разных местах: мой и Мазурука – рядом с центральной станцией, Молокова и Алексеева – неподалеку от ангара ЦАГИ. Расстояние между этими машинами около километра, а до машины Головина еще больше.

Снег рыхлый, под ним вода. Пешком итти трудно, на автомобиле не проедешь. Пришлось воспользоваться аэросанями.

Я быстро проверил все машины. Механики на местах. К самолетам подвозят горячую воду. Скоро начнут запускать моторы.

Договорился с командирами кораблей: первым на старт вырулю я, за мной Молоков, Алексеев, Мазурук и Головин.

Теперь дело за погодой. На трассе в Москве небольшие порывы ветра, лететь можно.

Как только приехал Отто Юльевич, мы с ним поднялись на второй этаж здания Центрального аэродрома.

Вера Александровна по телефону принимала метеосводку.

– Как погода по нашему маршруту?

– Минутку подождите, – сказала она, продолжая слушать.

Мы молча стояли у окна. Наконец, Вера Александровна повесила трубку.

– Лететь можно. Местами небольшие снежные заряды. Видимость от двух до четырех километров. Но погода ухудшается…

– Разрешите, Отто Юльевич, запускать моторы? – обратился я к начальнику экспедиции.

– Запускайте.

Отдаю распоряжение. Механики спешат к самолетам. Внимательно прислушиваюсь… На самолете Молокова заработал один мотор, второй, третий. Гудят моторы машины Алексеева. У меня же четвертый мотор забастовал – остыла вода, а водомаслогрейка застряла у самолета Мазурука.

Приходится ждать, но время не терпит. Уже девять часов. Решаем послать Головина первым. Пусть выполняет свою роль разведчика и по радио передает нам сведения о погоде.

В одиннадцать часов тридцать минут, когда Головин прошел Вологду, я доложил Отто Юльевичу о готовности машин к полету.

Шмидт поспешил к Самойловой. Получив уже шестую сводку о погоде, она ответила нерешительно:

– Не могу поручиться, что и на вашем пути погода окажется столь же благоприятной, как на пути Головина.

Я призадумался. Сколько мы сегодня мучились сами и как мучили работников аэродрома! Конечно, это неплохая репетиция. Если стартовать удастся завтра, мы запустим моторы без задержки. Но какая погода будет завтра?

– Как вы думаете, Михаил Васильевич, можно лететь?-прервал мои размышления Шмидт.

– Если погода по нашей трассе ухудшится в два раза, все равно лететь можно, – твердо ответил я.

– Присоединяюсь к Михаилу Васильевичу. Погода все-таки летная, – поддержал меня Шевелев.

Отто Юльевич дал распоряжение немедленно стартовать.

Началось прощание с родными. Нас улетало сорок три человека. Легко представить, сколько было провожающих…

Когда будущие зимовщики еще и еще раз обняли своих близких и сели в кабины, я вырулил на старт. За мной пошли машины Молокова, Алексеева и Мазурука. Впереди на аэросанях, указывая нам дорогу, ехал комендант аэродрома.

Погода заметно портилась. Поднялся сильный ветер. Но все четыре корабля уже на старте.

Вдали, около центральной станции, толпа. Это провожающие. Пока еще только они знают о полете на полюс. Но если бы весть о нем разнеслась по городам и селам, миллионы людей вместе с нашими родными и друзьями смотрели бы в этот час на небо, мысленно желая нам удачи.

Комендант держал красный флажок. Сейчас он поднял белый.

– Готовься!

Взмах белым флажком. Даю полный газ. Четыре мотора с ревом отрывают машину от аэродрома.

Двадцать второго марта 1937 года, 12 часов 30 минут. Полет на Северный полюс начался…

На границе аэродрома нас сильно бросило вверх, а потом вниз. Внизу мелькнул Белорусский вокзал, площадь Маяковского. Вот он, Кремль!

Разворачиваю машину.

Бабушкин, указывая по направлению Ходынки, знаками объясняет мне, что два самолета уже в воздухе. Бассейн внимательно прислушивается к работе моторов, но все же не забывает заглянуть в окно – окинуть прощальным взором Москву. Хороша она, наша красная столица! Сколько раз я видел ее с высоты, и всегда она волнует по-новому.

До свиданья, Москва! До скорой встречи!

Открывается дверь штурманской рубки. Входит Спирин. Он старается быть спокойным, но это ему не удается. По-мальчишески задорная улыбка освещает его строгое лицо.

– Север, – говорит Иван Тимофеевич, подходя ко мне.

– Есть север, – отвечаю я.

Весело махнув рукой, Спирин возвращается в рубку.

12 часов 40 минут. Все четыре корабля легли на курс. Идем строем.

Высота триста метров. Видимость хорошая, но болтает зверски.

Проходит пятнадцать минут. Главный синоптик экспедиции Дзердзеевский говорит мне, что погода ухудшается.

– Местами снегопад.

– Ничего, пройдем, только бы не обледенение.

– Пролетели двести пятьдесят километров. Путевая скорость двести одиннадцать в час, – сообщает Спирин.

Ветер попутный. Попадаем в облака. Снижаюсь до двухсот метров. Перед нами черная стена. Вот-вот надвинется на самолеты и совсем скроет землю. Но это только кажется. Мы, летчики, уже знаем, что там не туман, а снегопад или дождь.

Впереди видимость сильно ухудшилась. Снегопад заставляет снизиться еще на сто метров. Летим над самыми деревьями. Крыши домов мелькают совсем близко.

Воображаю, сколько шума наделали мы, пролетая над деревнями и селами; верно, стекла дрожали и звенели, когда четыре гиганта проносились над крышами, рассекая воздух своими мощными крыльями.

Снегопад усиливается. Идем по компасу. Не покидая своего места, я могу разговаривать с любым кораблем. Радиосвязь налажена прекрасно.

Через пять часов полета мы увидели Холмогоры – родину Михаила Васильевича Ломоносова. Более двухсот лет прошло с тех пор, как сын крестьянина из села Денисовки, близ Холмогор, увлеченный жаждой знаний, отправился пешком в Москву.

Ломоносов стремился овладеть сокровищами науки. Нелегко это далось полунищему крестьянину. Он бедствовал, скитался, выдавал себя за дворянского сына; но в конце концов его исключительная даровитость, твердая воля и целеустремленность сломили все преграды. Ломоносов стал гениальным ученым. Он оставил после своей смерти богатейшее наследство в самых различных областях науки и искусства. Глубоко и кровно связанный с народом, Ломоносов и сквозь толстые стены Академии улавливал тревожные голоса жизни и всегда стремился не только объяснить, но и преобразить мир.

Он мечтал об освоении русскими людьми Северного морского пути, о покорении Северного полюса. Первую его идею воплотили в жизнь советские люди. Теперь корабли страны Советов регулярно в одну навигацию проходят путь от Архангельска до Владивостока.

На нашу долю выпало счастье участвовать в осуществлении второй прекрасной мечты великого русского ученого…

Вот и аэродром. Огромное поле покрыто снегом. Никаких признаков оттепели. Наконец-то мы вырвались из объятий весны. Отсюда можно будет улететь на лыжах.

Замена колес у самолетов лыжами.

Делаю большой круг, внимательно всматриваюсь. Границы посадочной площадки отмечены красными флажками; в начале площадки такими же флажками обнесено опасное место.

Все ближе и ближе белое поле. Я сажусь первым. Снег очень глубокий, но для наших колес не страшен.

Машина остановилась. Поспешно отрулив в сторону, уступаю дорогу Молокову, Мазуруку и Алексееву.

…Крепко спали мы в ту ночь. А наутро нас ожидала неприятная новость: снег размок, потекло с крыш.

– Где же Арктика?-спрашивал нас Спирин.-Меня все пугали арктическим холодом; я со страху оделся так, что и шестидесятиградусный мороз не проберет, а на улице дождь. Что же мне теперь делать?

– Погоди немножко. Это еще только ворота в Арктику. Вот минуем «заставу», тогда намерзнешься, – утешал его Бабушкин.

На третий день мы получили лыжи. Началась горячка. Все работали до поздней ночи.

…Машины на лыжах, моторы еще раз осмотрены, баки наполнены бензином.

– Борис Львович, – обращаюсь я к Дзердзеевскому, – когда можно вылетать?

– Самое меньшее еще три дня продержится плохая погода, – спокойно отвечает синоптик.

– Не верю вашим сводкам. Врут они. Завтра мы улетим.

– Странное у вас представление о сводках, – обиделся Дзердзеевский.-Да и как может быть завтра хорошая погода, когда с юга идут тучи?

– Ничего, до завтра погода переменится. Ветер попутный, с ним-то мы и тронемся утром пораньше. Живо в Нарьян-Маре будем.

Дзердзеевский рассмеялся:

– Ветер сильный, попутчик хоть куда, а лететь все-таки не придется.

– Товарищи, едемте в дом отдыха! Уж поверим на этот раз нашему предсказателю погоды, – махнул я рукой.

Чтобы сократить ожидание, участники экспедиции развлекались в доме отдыха, как могли: читали, сражались на биллиарде, играли в шахматы и в домино. Отто Юльевич объединился с Бабушкиным против меня и Симы Иванова. За время экспедиции мы сыграли пятьсот партий в домино.

Как нам хотелось поскорее вылететь! Вынужденное бездействие утомляло. Каждое утро Отто Юльевич обращался к Дзердзеевскому:

– Какова погода по маршруту?

– Лететь не рекомендую.

Мы окружали синоптика и обиженно уговаривали:

– Брось, Борис Львович, хватит тебе! Завтра же вынь да положь хорошую погоду!

* * *

Первым должен был вылететь самолет Головина. Его экипаж еще недавно состоял из двух механиков и штурмана Волкова, одновременно выполнявшего обязанности радиста. Так как по пути из Москвы в Холмогоры на машине Головина часто портилось радио и, занимаясь прокладкой курса, Волков не успевал исправлять его, Отто Юльевич предложил включить в состав экипажа радиста Стромилова, а командиру корабля строго приказал при неисправности рации, если она снова начнет капризничать, ни в коем случае не продолжать полет, а возвращаться.

Двадцать седьмого марта погода чуть-чуть улучшилась. Головин получил распоряжение вылететь в Нарьян-Мар и по пути произвести разведку погоды.

Утро. Механики возятся у моторов. Стромилов хозяйничает в радиорубке, Головин и Волков занимают свои места.

В полете разведчики одеты теплее нас, так как кабины их самолета открытые. Кроме двойных меховых шуб и меховых шапок, они надевают еще особые меховые маски. Со стороны кажется, что к навигационным приборам и к штурвалу пробрались два бурых медведя. Головину и Волкову настолько тесно в маленьких кабинках, что они с трудом поворачивают головы в стороны и совсем лишены возможности видеть, что делается позади.

Когда подготовка к старту закончилась, механики заняли свои места. Головин дал полный газ. Моторы заревели, но лыжи словно прилипли к глубокому рыхлому снегу, и машина стояла, как прикованная.

Стараясь помочь летчику, несколько человек подбежали к самолету и принялись раскачивать его за хвост.

Минут пять Головин держал моторы на полных оборотах, но машина так и не тронулась с места.

Пришлось выключить моторы. Когда они немного остыли, механики снова запустили их. Подошли еще люди. Головин вновь дал полный газ, машину качнуло – дружные усилия увенчались успехом.

Впереди расстилалось ровное поле. Самолет стоял против ветра. Головин, не убавляя газа, пошел в воздух. Люди, помогавшие раскачивать машину, побежали за ней следом, что-то крича и размахивая руками. Головин на прощанье качнул в знак приветствия машину, взял курс на север, и через несколько минут самолет скрылся из виду.

Летчик уверенно вел машину вперед, но вскоре радист доложил, что рация неисправна.

– Ее можно отремонтировать только на земле.

Ничего не поделаешь! Не хотелось Головину возвращаться, но, помня наказ Отто Юльевича, он развернулся и полетел обратно.

Вскоре показался холмогорский аэродром, и машина пошла на посадку. Подруливая к месту стоянки, Головин неожиданно заметил впереди человека, удивительно похожего на его механика.

«Ведь до чего поразительно бывает сходство!-подумал летчик.-Ну прямо точная копия Терентьева».

В этот момент к двойнику Терентьева подошел двойник второго механика.

«Что за наваждение!-недоумевал летчик.-Что это? Мои механики или арктический мираж?»

«Арктический мираж» оказался действительностью. Когда Головин подрулил к стоянке, его встретили механики. Головин не знал, что и думать. «Как это я умудрился потерять их?»-гадал он.

Дело объяснялось просто. Когда раскачивали машину, механики вылезли из кабины, чтобы помочь. Головин и Волков, сидя в носовом отсеке, не могли этого видеть, а Стромилов был настолько занят своей рацией, что совсем не замечал окружающего. Когда машина, наконец, тронулась с места, Головин пошел в воздух. Крики провожавших и размахивание руками он принял за выражение радости по поводу удавшегося старта и пожелание счастливого пути. И если бы Головин не был вынужден возвратиться, пришлось бы ему после прилета в Нарьян-Мар решать задачу: каким образом механики исчезли в воздухе.

Нам на больших кораблях в этот день вылететь так и не удалось.

* * *

Было пасмурно. На землю спускался туман. И несмотря на то, что в Нарьян-Маре погода была хорошая, я считал, что лететь еще рано.

– При такой видимости, – сказал я, – мы можем потерять друг друга. Кто знает, какие могут быть последствия. Лучше подождать хорошей погоды.

– Кто это тут проповедует осторожность! Ах, это Водопьянов!-насмешливо протянул Спирин.-Давно ли ты стал таким предусмотрительным? Насколько мне известно, раньше ты летал в любую погоду.

– Я и теперь летаю в любую погоду, если это нужно. Конечно, когда мне приходилось возить из Москвы в Ленинград матрицы «Правды», я не размышлял о погоде. К пяти часам утра я должен был доставлять матрицы на ленинградский аэродром. От этого зависел своевременный выход газеты. А сейчас дело другое. Задание у нас, правда, исключительное, однако оно не связано с точными сроками. Какое же мы имеем право рисковать собой, машинами, исходом экспедиции?

Незадолго до нашего вылета со мной беседовал товарищ Молотов. Он очень интересовался ходом подготовки, расспрашивал о мельчайших деталях и, прощаясь, несколько раз повторил: «Не торопитесь».

Я хорошо помнил его мудрый совет. Помнил я и наказ В. В. Куйбышева, данный мне перед полетом в ледовый лагерь Шмидта. Да и собственный опыт убедил меня в том, что надо уметь не только летать, но и ждать.

* * *

Снег на аэродроме рыхлый, вода просачивается. Интересно проверить, как бежит самолет по такому снегу. Прошу одного из летчиков подняться на машине «У-2». Тот запускает мотор, дает полный газ, но лыжи совсем не скользят. Летчик не успевает опомниться, как хвост машины поднимается и она становится на нос.

Дзердзеевский, наконец, сообщил нам радостную весть: завтра предполагается улучшение погоды, надо готовиться к вылету.

Утром немного подморозило, и машины одна за другой поднялись в воздух. Спирин определил направление ветра, снос, путевую скорость. Мы легли на курс.

Долго гостили мы в Холмогорах. Только на одиннадцатый день раскрылись «ворота в Арктику». Что-то ждет нас в Нарьян-Маре?

Летим на северо-восток. Интересно наблюдать, как постепенно меняется картина под крылом самолета.

Появляется длинная белая полоса – река Мезень. Она окаймлена зеленью соснового леса, пятнами озер и болот. Впереди темнеет море.

Ветер боковой, попутный. Путевая скорость двести одиннадцать километров. Самолеты сносит к морю. Ориентира, кроме Мезени, нет. Курс держим по компасу.

Прошли Мезень. Лес встречается все реже и реже, попадаются кустарники. На белом фоне разбросаны редкие зеленые островки. Но вот и они исчезли, началась тундра. Огромное пространство затянуто снежной пеленой. Нет ему ни конца, ни края. Небо закрыто сплошными серыми облаками.

Проходим над Чешской губой. В прошлом году, во время моего полета на Землю Франца-Иосифа, она была покрыта льдом, и ее с трудом удавалось отличить от тундры. А теперь сильные ветры вынесли лед в море.

Спирин меняет курс. Поворачиваем к Нарьян-Мару. Скоро покажется река Печора, на ней стоит столица Заполярья…

Через три часа пятнадцать минут мы благополучно сели на просторный аэродром, приготовленный на реке.

Мороз восемь градусов. Самолеты мягко, легко скользят по ровному твердому снегу.

Бассейн весело подмигивает:

– Теперь, дудки, весна не догонит!

Нарьянмарцы приняли нас очень радушно: для каждого самолета приготовили стоянку и даже вморозили в лед концы веревок для крепления.

– Товарищи, – крикнул Шевелев, – качать Спирина, ведь он впервые попал в Арктику!

– Не его одного, – заметил я, – среди нас много новичков.

– Поздравляю вас, товарищи, – прервал меня Алексеев, – наконец-то мы удрали от весны. С такого аэродрома можно поднять в воздух любой груз!

– Да, теперь уже нечего беспокоиться о взлете, – поддержали его несколько голосов.

Механики быстро надели чехлы на моторы, закрепили самолеты, и все мы, в прекрасном настроении, уехали в город отдыхать.

За ужином, устроенным для нас в Нарьян-Маре, много шутили, пели песни. Все были уверены, что коварные происки весны кончились по ту сторону Полярного круга.

После короткого совещания было решено на следующий день заправить машины и вылететь на Рудольф.

* * *

Спали мы прекрасно, а проснувшись на другое утро, увидели опять оттепель. Трудно передать наше возмущение погодой. Весь гнев мы обрушили на ни в чем не повинного Дзердзеевского.

– Прозевали зиму, проспали…-мрачно цедил Сима Иванов.

День принес плохие вести: на Новой Земле ураган до двенадцати баллов, на острове Рудольфа пурга, в Нарьян-Маре продолжала нагло хозяйничать весна.

К вечеру погода совсем испортилась. Пошел мокрый снег, потом дождь.

Застряли мы прочно. На третий день снег стал не в меру рыхлым. Своей огромной тяжестью самолеты осадили лед. Под каждой машиной появились лужи. Пришлось перетаскивать их на другое место.

– Так где же Арктика?-ехидно допытывался Спирин. – Какое же это Заполярье?

– Подожди, – ворчал я.-Хватишь и Арктики!

– Дождусь ли, товарищи полярники? Давно обещаете мне лютые морозы, – не унимался Иван Тимофеевич. – С нашей нагрузкой с такого аэродрома не оторвешься. Смотрите, как развезло: это ведь настоящая каша…

– Сегодня, – объявил я товарищам, – в восемь вечера лекция по метеорологии, читает Дзердзеевский.

– Это зачем?-полюбопытствовал Бассейн.

– А затем, – ответил Головин, – чтобы мы не ругали синоптиков и научились разбираться в синоптической карте.

Вечером Борис Львович рассказывал нам о том, как зарождаются циклоны и антициклоны. Синоптик так картинно и увлекательно говорил о воздушных течениях, что мы боялись проронить слово. В комнате было тепло и уютно. Стройный, с красивой черной бородкой человек – «хозяин погоды»-вызывал чувство симпатии. Все мы с уважением относились к Борису Львовичу и верили его точным прогнозам. Но отчего же не пошутить?..

– Если бы не Дзердзеевский, мы давно были бы на полюсе, – спокойно заявил после лекции Спирин.

– Что значит: были бы на полюсе?-возразил синоптик.-Посмотрите, какой мощный циклон проходит через Баренцово море. Попадете в обледенение, что тогда? Вижу, не верите вы в нашу науку.

– Давайте хорошую погоду, тогда будем верить, – хором закричала аудитория.

– Когда можно будет лететь, я вам скажу.

– Что ж, будем ждать…

С этого дня все мы стали мыслить «синоптически». Разговоры были только о погоде. За обедом невкусное блюдо называлось окклюзией, удачное – антициклоном.

Ежедневно в девять вечера, собираясь в комнате Отто Юльевича, командиры кораблей изучали утреннюю, полуденную и вечернюю синоптические карты.

Шли дни. Как-то поздно вечером поднялся сильный ветер. Спирин предложил Шевелеву и Бабушкину поехать на аэродром, проверить крепление самолетов. С ними отправились и механики. Аэродром охраняла милиция и местный актив молодежи. Трое участников экспедиции подъехали к машинам; никто их не остановил.

Около самолетов ходил человек с винтовкой в руках. Спирин обратился к нему:

– Почему вы не спросили: кто идет? Может, мы враги, хотим взорвать самолеты, а вы любезно отходите в сторону: «Пожалуйста, проходите!»

– Я вижу летчики идут, потому и не требую пропуска, – оправдывался тот.

– А что вы сделаете, если заметите, что в темноте человек подкрадывается к самолету?-экзаменовал его Иван Тимофеевич.

– Крикну: «Остановись!»

– А он не послушает.

– Крикну еще раз.

– А если он все-таки не остановится?

– Не знаю… Стрельну, что ли?

Спирин человек военный, дисциплинированный. И отчитал же он парня! Потом начал объяснять, как держать себя, когда стоишь на посту.

Остальные караульные окружили нашего флаг-штурмана и внимательно слушали его.

На обратном пути Бабушкин сказал Спирину:

– Хорошая у тебя сегодня была аудитория, Иван Тимофеевич, благодарная. Верь мне, твои слова не пропали даром. Теперь эти ребята не подпустят чужого к аэродрому. А в будущем… Кто знает, что их ждет в будущем? Возможно, твой урок им очень пригодится.

Тянулись дни ожидания. Их помогали скрашивать хорошие, сердечные люди, окружавшие нас. Ненцы всячески старались нас развлечь, устраивали вечера самодеятельности, пели свои национальные песни. Ежедневно мы получали приглашения в клуб на спектакль или просмотр картины. И все же каждый лишний день вынужденного пребывания в городе казался нам вечностью. Мы боялись задавать вопросы Дзердзеевскому, такой безнадежностью веяло от его прогнозов.

Но вот Борис Львович объявил нам:

– Завтра будет хорошая погода, надо готовиться к вылету.

Все просияли. Отто Юльевич приказал участникам экспедиции немедленно ложиться спать.

– Не забывайте, что завтра в пять утра все должны собраться на аэродроме, – сказал он, прощаясь.

В семь часов назначен старт. Головин как разведчик вылетит на час раньше.

К утру погода в самом деле несколько улучшилась. Но долгожданного мороза не было. Меня очень беспокоил взлет: до острова Рудольфа решили лететь без посадки и машины перегрузили горючим.

Ровно в шесть на старт вырулил Павел Головин.

Мы следим за его взлетом. Сравнительно легкая машина бежит пятьдесят две секунды, но все еще не может оторваться. Наконец, она в воздухе. Еле-еле хватило аэродрома.

Через двадцать минут Головин сообщает:

«Идем на высоте шестисот метров. Над нами сплошная облачность. Видимость хорошая».

Даю распоряжение запускать моторы. С помощью домкратов, на полных оборотах моторов, срываюсь с места, выруливаю на старт, даю полный газ. Но машина не развивает скорости, лыжи зарываются в рыхлый снег. Только через минуту и двадцать секунд удается оторваться от весеннего покрова Печоры.

Экипаж торжествует.

Делаю круг, ожидая взлета товарищей. Следом за мной на старт идет машина Молокова. Я вижу, как она пробегает весь аэродром и, не оторвавшись, идет обратно на старт.

Неожиданно по радио сообщают:

«Головин возвращается из-за плохой погоды. Над морем густой туман, самолету грозит обледенение».

Прошу передать Головину, чтобы он пробил облака и узнал их высоту. Однако не успел еще Иванов передать радиограмму, как Головин пошел на посадку.

Ко мне подошел Спирин:

– Дело дрянь, Михаил Васильевич. Садиться с такой нагрузкой рискованно.

«Сам знаю», подумал я, но ответил:

– Ничего, Иван Тимофеевич, снег мягкий, сядем. Ты как думаешь, Михаил Сергеевич?

Бабушкин пожал плечами:

– Надеюсь, что сядем.

Я решил подняться выше, израсходовать побольше горючего, а затем уже итти на посадку.

Добавляя обороты моторам, иду в облака. Стекла фонаря и штурманской рубки мгновенно покрываются инеем. Ничего не видно, самолет приходится вести по приборам.

Машина уверенно лезет вверх. На высоте тысячи шестисот метров мы видим солнце. Оно кажется особенно ярким. Стекла понемногу оттаивают, становятся прозрачными. Хорошо лететь в такую погоду!

– Как вы думаете, Борис Львович, обращаюсь я к Дзердзеевскому, – облака на такой же высоте до самой Земли Франца-Иосифа?

– Думаю, – ответил синоптик, – что впереди будет еще лучше.

Иван Тимофеевич предложил пройти минут пятнадцать по курсу. Я согласился. Стоя около меня, штурман любовался ровными облаками; где-то далеко-далеко они сливались с голубым небом.

Через пятнадцать минут я повернул обратно. По правде говоря, мне не хотелось возвращаться. Иванов только что получил сводку погоды: на Новой Земле и на Земле Франца-Иосифа ясно; то, что вначале пришлось бы итти над облаками, совсем не страшно. Ориентировки над морем все равно нет. Курс держишь по магнитному и солнечному компасам. Приборы у нас великолепные. Спирин хорошо ориентируется по солнцу, не видя земли, моря и плавающих льдин. По солнцу же он определяет путевую скорость, по солнцу дает курс.

Поговорив с Иваном Тимофеевичем, я связываюсь с землей и сообщаю Шмидту:

– Погода прекрасная. Советую без помощи разведчика итти на остров Рудольфа.

Получаю ответ:

– Самолет Молокова не может оторваться.

Начинаю снижаться. За час полета мы облегчили машину всего на пятьсот килограммов. Этого, конечно, мало, самолет перегружен. На земле с беспокойством следят за нашей посадкой. Я тоже волнуюсь. Но другого выхода нет, – не бросать же товарищей в Нарьян-Маре.

Решил подвести машину как можно ниже и коснуться снега лыжами так, чтобы хвост постепенно опустился сам; это смягчит соприкосновение с поверхностью аэродрома.

Против ожидания, все обошлось благополучно. Самолет мягко покатился по ровному рыхлому снегу, из-под лыж во все стороны полетели брызги.

Нас окружили радостные, взволнованные товарищи. Они жали нам руки так крепко, словно мы отсутствовали не час, а по меньшей мере полгода.

Провожавшие подшучивали над нами.

– Ну вот, не улетели, – жаловался один рабочий, – а завтра я не смогу проводить, у меня дежурство.

– Не беспокойся, – заметил другой, – мы еще не один раз придем на проводы. Завтра аэродром будет еще хуже.

– Нет. Завтра же мы улетим! – решительно заявил я.

На другой день приготовились к полету над облаками. Мазурук уже делился своими мечтами о том, чем он займется сегодня на Рудольфе.

Головин поднялся первым.

На этот раз мы решили вылететь через два часа после разведчика. За это время он пройдет около четырехсот километров и сообщит погоду.

Головин опять пошел под облаками, при выходе в море попал в туман, вернулся, однако на этот раз не сел, а тут же, недалеко от аэродрома, пробился вверх.

Через несколько минут он сообщил:

«Иду над облаками на высоте полутора тысяч метров. Видимость прекрасная».

Через каждые двадцать-тридцать минут он передавал: «Погода хорошая, лететь можно».

Ровно через два часа с момента взлета разведчика я начинаю подниматься. Самолет лыжами зарывается в снег, оставляя за собой две параллельные полосы воды. Мне не удается вырвать машину: она словно прилипла к снегу. Несколько раз я заруливаю обратно на старт, снова и снова пытаюсь оторвать самолет, но безуспешно.

Тут же, у самолетов, Отто Юльевич устраивает совещание. Решено облегчить машины, слив по две тонны горючего, и лететь не на Рудольф, а на Маточкин Шар.

Головину дается распоряжение изменить курс, итти на Маточкин Шар и там ждать нас.

Через час корабли один за другим поднимаются в воздух. Над аэродромом мы пробиваемся сквозь облака и берем курс на север. Внизу расстилается бесконечное море облаков. Вверху яркое солнце заливает ослепительным светом небо.

В облаках начинают появляться окна. Мы видим море. Оно покрыто мелким битым льдом; мелькают черные полоски разводьев. Чем дальше, тем чаще появляются окна, облачность кончается.

В воздухе каждый занят своим делом. Штурманы устанавливают курс; летчики ведут корабли по заданному курсу; механики регулярно, через каждые десять-пятнадцать минут, забираются в крылья и проверяют работу моторов; радисты держат связь с землей и с другими кораблями; корреспонденты записывают свои впечатления. Одни только зимовщики сидят без дела. Они не отрывают глаз от окон…

Новая Земля открывается перед нами. Далеко в прозрачном воздухе смутно вырисовываются знакомые контуры Маточкина Шара. Мы близки к цели. Остаются еще два этапа – Рудольф и полюс.

…Хорошо отдыхать в светлой, чистой комнате. Кругом улыбающиеся, дружелюбные лица. Невольно вспоминаешь дом, семью. Родные беспокоятся о нас. Уверен, что наши радиограммы их не удовлетворяют.

Медленно мы подвигаемся, очень медленно…

* * *

Пролив Маточкин Шар пересекает Новую Землю. Он делит ее на две части, южную и северную, и соединяет два моря – Баренцово и Карское.

Мы хорошо знаем, что Арктика таит в себе много неожиданностей. Плохая погода бывает здесь гораздо чаще, чем хорошая. Но Маточкин Шар отличается еще и своими особыми местными ветрами, так называемыми стоками. Когда кругом ветер в три-четыре балла, в проливе свирепствует шторм.

Поэтому-то нам и хотелось лететь прямо на Землю Франца-Иосифа. И мы не ошиблись в самых худших предположениях. На другой же день после нашего прилета поднялась неистовая пурга. Сметая покровы с гор и поднимая снежные вихри на высоту пятнадцать-двадцать метров, ураган нес их от берегов Баренцова моря в Карское. И зги не видать. Выходя из помещения, попадаешь в какую-то белую тьму.

Мы установили дежурство у самолетов. От зимовки к машинам протянули веревки и по ним держали направление, иначе легко можно заблудиться.

Сидя в теплой комнате, мы делились своими воспоминаниями о жизни в Арктике. Вдруг открылась дверь и вошел занесенный снегом Спирин.

– Тебя трудно узнать, – засмеялись мы.

– Крепко метет!-снимая маску и меховую кухлянку, вздохнул Иван Тимофеевич.

– Где же Арктика?-поддразнивая Спирина, спросил Шевелев.-Тебе ведь хотелось с ней познакомиться…

Под ударами двенадцатибального шторма вздрагивали стекла.

– Да, сейчас я с ней основательно познакомился, – ответил Спирин.-Против ветра итти невозможно, задыхаешься, с ног валит. На гору я поднимался на четвереньках. Достается же нашим самолетам! Никогда бы не поверил, что ветер может повернуть пропеллер у застывшего мотора, да еще с редуктором. Чудеса да и только!

Просмотрев список, я обращаюсь к Бабушкину:

– Михаил Сергеевич, твоя очередь нести вахту. Бабушкин торопливо оделся и вышел. С воем и свистом захлопнулась за ним дверь.

– Как ты ни кутайся, – снова вздохнул Спирин, вытряхивая из рукава тающий снег, – ничто тебе не поможет. А что творится в самолете! Кажется, уж как плотно закрыто, и все же в кабину и в крылья горы намело…

– А если в воздухе застанет такая погода, что тогда? – перебил Спирина доктор зимовки.

– На большой высоте не так страшно, – вмешался я, – но если бы пришлось садиться, от самолета ничего бы не осталось.

Неожиданно поднялся Шевелев.

– Хоть и неприятно вспоминать, – возбужденно заговорил он, – но я вам расскажу о нашей неудачной посадке в этом проливе в начале сентября тридцать второго года.

– В то время, – рассказывал Шевелев, – у нас в Севморпути было всего пять самолетов. Их использовали для разведки льдов и проводки судов. На одном из них. на двухмоторной летающей лодке, я пошел однажды в глубокую разведку. Нам предстояло пройти вдоль Новой Земли до мыса Желания, пересечь Баренцово море и попасть на Землю Франца-Иосифа. Здесь, в проливе, есть так называемая Белушья губа, где помещалась наша бензиновая база.