Текст книги "О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания"
Автор книги: Михаил Нестеров
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Первая часть визита окончена, начинается вторая – торг. Задается вопрос: могу ли я «уступить» картину для галереи? Могу ли уступить!.. Могу ли не уступить? – это было бы вернее. Конечно, «могу». – «Как вы ее цените?» Тут начинается для художника самая мучительная часть визита. Боишься продорожить, так как еще никакой установленной цены на тебя нет, а с другой стороны, нет и охоты сильно продешевить. Все, что думано на этот раз раньше, а также советы приятелей в эти решительные минуты не годятся. И вот часто с нами, тогда молодыми и неопытными, были курьезы, ошибки и прочее. Однако отвечать надо. Вопрос требует немедленно ответа. И я, очертя голову, назначил две тысячи рублей. Павел Михайлович, подумав, спросил, не уступлю ли? Я ответил, что назначил недорого и уступить не могу.
Поговорили минут десять, и гость стал прощаться. Опять поцелуи, пожелания и… скрылось милое видение.
Пошли опять сомнения, упреки в настойчивости, упрямстве… Однако дело сделано и надо ждать, что будет дальше. А дальше, на другой или на третий день узнаю, что картина очень понравилась Павлу Михайловичу, что следует ждать, быть может, еще не одного его визита и что уступать с двух тысяч ничего не нужно: цена-де недорога.
Ну что же, буду ждать, а пока что не проходило дня, чтобы кто-нибудь не был у меня, не хвалил моего «Варфоломея». Были Остроухов, Суриков, Архипов, Степанов. Левитан особенно был настроен дружески, заходил чаще других…
А вот и Павел Михайлович еще заехал. Сидел с час и заметил, что огород я тронул и стало хуже. Я при нем же стер написанное, он успокоился и посоветовал больше ничего в картине не трогать. Опять заводил речь о цене и опять уехал ни с чем. Я передал о визите друзьям, и они увидели в истории с огородом то, что я не усмотрел: Павел Михайлович уже считает картину своей и говорит о ней, как собственник. Ну что же, дай Бог.
Пошел на выставку старины [135]135
«Выставка старины» – археологическая выставка, устроенная Московским археологическим обществом «в память своего первого двадцатипятилетия», состоялась в Москве в 1890 г. На ней экспонировалось «собрание церковных древностей», принадлежавшее Н. М. Постникову.
[Закрыть] , где видел дивные плащаницы, пелены и прочее из Тверского музея. Около них встретил Павла Михайловича. Лобзания, расспросы о том, что делаю и не надумал ли уступить дешевле «Варфоломея». Упорствую… Ну и характер!
Приближается время отправки картины в Питер. Все готово, на днях надо укладывать. И вот опять знакомый утренний стук в мою дверь. «Войдите». Павел Михайлович. Особенно любезен, говорлив (относительно). Кончилось все дело тем, что Павел Михайлович, прощаясь, надевая свою шубу, неожиданно объявил, что он картину решил оставить за собой, что он знает, что покупает ее не задорого, но что возможность того, что в Питере Репин или еще кое-кто из старых мастеров выставит что-нибудь такое, что необходимо иметь в галерее, несмотря ни на какую цену, заставляет его экономить на нас, молодых, и еще что-то в этом роде. На прощание еще поцелуи, пожелания успеха на выставке и прочее. Вот и «Варфоломей» в галерее!
Бегу на телеграф, посылаю радостную весть в Уфу, и сам, счастливый и довольный, еду к Левитану. У него тоже все хорошо. Павел Михайлович был, взял и у него что-то [136]136
П. М. Третьяков приобрел у Левитана в 1890 г. картины «Вечер. Золотой плес» и «После дождя. Плес» (обе работы 1889 г.).
[Закрыть] .
«Варфоломей» на выставке в Петербурге
Собираемся и едем большой компанией в Петербург.
Мы, тогдашняя молодежь, еще экспоненты, подлежим суду, и строгому, членов Товарищества. Многие из нас будут через несколько дней, быть может, забракованы, и кто здесь, в этой зале, останется – одному Богу известно.
День этот настал. Вечером суд. Мы, экспоненты, томимся ожиданием где-нибудь в квартире молодого петербургского приятеля, на этот раз у Далькевича, на его мансарде. Я нервничаю, хотя общее мнение таково, что я обязательно буду принят. Однако есть признаки и плохие: отдельные влиятельные члены – господа Мясоедов, Лемох, Маковский, Волков и еще кто-то – моей картиной недовольны, находят ее нереальной, вздорной, еще хуже того – «мистической».
Наконец часу в первом ночи влетают двое: Аполлинарий Васнецов и Дубовской, молодые члены Товарищества, и провозглашают имена тех, кто принят. Все присутствующие попали в число их, и я тоже. Радость общая. Не помню, было ли на радостях выпито, или так посидели и разошлись…
На другой день начали установку выставки. Обычная суета, погоня за хорошими местами. Центр выставки, ее «сенсация» – картина давно не выставляющего старого знаменитого мастера Н. Н. Ге, его «Христос перед Пилатом» [137]137
Точное название картины Н. Н. Ге – «Что есть истина? Христос и Пилат» (1890, ГТГ).
[Закрыть] . Около нее толпа. Голоса разделились Один в восторге, другие «не приемлют».
С детских лет я любил Ге за «Тайную вечерю», за «Петра и Царевича Алексея» [138]138
Точное название картины – «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» (1871, ГТГ). Повторение (1872) находится в ГРМ.
[Закрыть] , но тут все так не похоже на то, что я любил. «Христос» Ге мне далек, чужой, однако все же Его писал большой художник, и мне не хочется пристать к хулителям.
Выставка вообще интересная. Мне также приходится слышать немало приятного о моем «Варфоломее». Около него молодежь, о нем говорят горячо. Со мной милы, ласковы, – но не «мэтры». Те молчат, не того они ждали после «Пустынника». Я стал им ясен, но не с той стороны. Я не их, какой-то чужой и, как знать, может быть, вредный, опасный…
В субботу обычный вечер перед открытием выставки у Н. А. Ярошенко. Маленькая квартира артиллерийского полковника на пятом этаже на Сергиевской полна народа. Кого-кого тут нет! Весь культурный Петербург здесь. Тут и Менделеев, и Петрушевский, еще несколько выдающихся профессоров того времени, либерального лагеря, но особенно много художников-передвижников. Среди них главенствует давно не бывший в Петербурге старейший из них Н. Н. Ге. Я тоже приглашен, присутствую здесь среди этого цвета русского искусства.
Часов около двенадцати приглашают к ужину. Как в этой маленькой столовой уместится такая масса гостей, – это знают только наши гостеприимные милые хозяева – Николай Александрович и Мария Павловна, да еще так сейчас озабоченная добрая матушка Марии Павловны. Тесно, но как-то усаживаемся.
Я неожиданно своим соседом справа имею «героя сезона» – Н. Н. Ге. Против меня – И. И. Шишкин, В. Е. Маковский и еще кто-то из москвичей. Я чувствую себя таким маленьким, почти мальчиком. Мой сосед справа и не замечает меня, зато я на него «взираю». Он уже овладел вниманием общества и так красиво, внушительно, с такой чарующей дикцией ораторствует. Все «внемлют». Редко кто возражает. Давно не слышали старого, опытного мастера слова, и он знает себе цену.
На ужинах у Ярошенко вкусно ели, а пили мало. Говорили же горячо, интересно. Расходились поздно, часа в два и поздней. Так было и на этот раз.
На другой день встал я поздно, проспал. В Академии наук на выставку попал тоже с опозданием. Вхожу – ко мне навстречу идет Прянишников.
– Где вы пропадаете? Вас с утра ищет Н. Н. Ге. Всех спрашивает о вас. Пойдемте!
Я поспешаю за Илларионом Михайловичем, не зная, чему приписать желание меня видеть, явившееся у Ге. Вот и он идет навстречу, окруженный собратьями-художниками. Илларион Михайлович рекомендует меня:
– Вот вам Нестеров, получайте!
Николай Николаевич оставляет своих спутников, протягивает мне руки, целует меня, обнимает, и мы удаляемся в сторону. Ге говорит, что он с утра хотел со мной познакомиться, искал меня, видел мою картину и хочет со мной о ней и о многом поговорить.
Идем к картине. Он хвалит пейзаж, мальчика, говорит, что в картине большая свежесть, но о теме ни полслова. Говорит о задачах искусства, о его высокой роли среди людей. Называет меня «братом Христовым» и еще кем-то…
Я, как очарованный, слушаю Николая Николаевича. Его дивная дикция волнует меня. Я, совсем еще неопытный в житейской комедии, принимаю все за чистую монету. А Николай Николаевич входит в свою привычную, любимую роль «учителя», пророка, увлекает меня дивными перспективами, передо мной открывающимися. Так проходит, быть может, час. Мы все ходим, ходим. Николай Николаевич все говорит, говорит…
И я начинаю утомляться от ходьбы, от напряженного внимания к словам учителя, не всегда понятным, а он, как бы угадывая мое состояние, неожиданно останавливается со мной у своей картины «Христос перед Пилатом» и спрашивает мое мнение о ней.
О картине его я и позабыл и сейчас был как бы разбужен от сладкого сна ударом в бок. Что я скажу ему, этому славному художнику, такому ласковому со мной?.. У меня нет тех слов, кои ему нужны от меня, я их не знаю, не чувствую его создание. Как быть? Солгать?.. Солгать после такой увлекательной, высоконастроенной, благосклонной беседы?.. Нет, солгать не могу. Не могу и сказать той горькой «правды», что думаю о картине, не хочу этого доброго, прекрасного старика обидеть. Промолчу, – быть может, так будет для него лучше, не так больно.
А время идет, идет… Молчание мое для Николая Николаевича становится подозрительным, наконец, неприятным. И так мы простояли перед «Пилатом» минут десять. Я нем, как рыба. Для старика все стало ясно, и он… повернулся и ушел, куда-то исчез, оставил меня, ушел с тем, чтобы никогда ко мне не подходить, стать навсегда ко мне глубоко враждебным. Ге никогда не простил мне моего неумелого молчания, много раз пламенно осуждал мои картины, и не раз их приходилось защищать от памятливого старика.
Особенно, говорят, когда я выставил своего «Сергия с медведем» [139]139
«Сергий с медведем» – «Юность преп. Сергия» (1892–1897) – была экспонирована на 21-й передвижной выставке в 1893 г. Подарена художником Третьяковской галерее.
[Закрыть] , Николай Николаевич Ге был страстным его хулителем, и картина едва была принята на выставку, и если и прошла, то только потому, что за нее не менее страстно говорил покойный Архип Иванович Куинджи. Спор был жаркий, я прошел на выставку лишь одним голосом.
Позднее я видел Ге еще два раза: один раз там же на Сергиевской – у Ярошенко, другой раз в Киеве – на улице.
Так же, как и тогда, когда был выставлен «Пилат», Ге привез на Передвижную – что, не помню. Как и тогда собралось много народа у Ярошенок. Был и я, теперь свой там человек. Звонок – открывают дверь, входит Николай Николаевич в армяке, засыпанный снегом, ни дать ни взять максимовский «Колдун на свадьбе» [140]140
Имеется в виду картина В. М. Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу» (1875, ГТГ).
[Закрыть] .
Весть, что пришел Ге, мгновенно облетела квартиру, и вот вижу в дверь из мастерской, как старика обступила куча молодежи, каких-то студентов, курсисток… С него благоговейно смахивают снег, кто старается над засыпанной снегом шапкой, кто сметает снег с валенок, и, проделавши эту часть туалета, снимают бережно с него армяк, а он, как архиерей во время облачения, только протягивает руки, повертывает голову и говорит, говорит, говорит. А его слушают – внимают ему. Разоблачив, его прямо через коридор провели в гостиную. Я скоро ушел и его в тот раз больше не видел.
Последний раз я его видел в Киеве в те дни, когда я расписывал Владимирский собор. Помню, мы сидели с Виктором Михайловичем Васнецовым на балконе на Владимирской улице. Мы отдыхали после рабочего дня, о чем-то лениво говорили, как вдруг Васнецов говорит: «Смотрите, ведь это едет Ге».
Я обернулся и увидел Николая Николаевича, ехавшего на извозчике в сторону Софийского собора. С ним на пролетке сидел почтительно, бочком, молодой человек, по виду художник. Николай Николаевич что-то оживленно ему говорил, и нам показалось, что на наш счет, так как смотрели оба на наш балкон. Ни он нам, ни мы ему не поклонились, и этот наш поступок мы не могли забыть и простить себе всю жизнь. Вызван же он был тем, что Ге с великой враждой относился к росписи Владимирского собора. Вскоре я узнал, что Ге скончался у себя на хуторе [141]141
Н. Н. Ге скончался 1/13 июня 1894 г. Посвященный ему отрывок текста опубликован в «Давних днях».
[Закрыть] …
Накануне дня, когда на выставке был Государь с семейством, бродил по залам выставки П. М. Третьяков. Он и еще два-три особо почтенных и сочувствующих передвижникам лица имели эту привилегию (Менделеев, Стасов, Григорович). Павел Михайлович уже кое-что приобрел, кое-что наметил для своей галереи. Бродил одиноко, смиренно, как всегда.
В это время перед моим «Варфоломеем» собрался ареопаг: Суворин, Стасов, Григорович и Мясоедов. Судили картину «страшным судом». Они все четверо согласно признали ее вредной, даже опасной в том смысле, что она подрывает те «рационалистические» устои, которые с таким успехом укреплялись правоверными передвижниками много лет; что зло нужно вырвать с корнем, и сделать это теперь же, пока не поздно. Но сделать это все же не так просто: картина, говорят, уже куплена Третьяковым в Москве для галереи. Однако дело так серьезно, что не следует останавливаться и перед этим, следует поговорить с Павлом Михайловичем, доказать, как он был опрометчив и что ему следует от картины отказаться. Сказано – сделано.
Пошли отыскивать по выставке московского молчальника, нашли где-то в дальнем углу, перед какой-то картиной. Поздоровались честь честью, и самый речистый и смелый – Стасов – заговорил первый. Правда ли, что Павел Михайлович купил картину экспонента Нестерова, что картина эта на выставку попала по недоразумению, что ей на выставке Товарищества не место, задачи Товарищества известны, картина же Нестерова им не отвечает. Вредный мистицизм, отсутствие реального, этот нелепый круг (нимб) вокруг головы старика… Круг написан, так сказать, в фас, тогда как сама голова поставлена в профиль. И что особенно прискорбно, что автор делает все это сознательно и никакого раскаяния в нем не видно. Павел Михайлович – друг Товарищества. Ошибки возможны всегда, но их следует исправлять. И они, его старые друзья, решили его просить отказаться от картины и тем самым показать молодому художнику его настоящую дорогу, дорогу к реализму. Много было сказано умного, убедительного. Все нашли слово, чтобы заклеймить бедного «Варфоломея».
Павел Михайлович молча слушал этих доброжелательных охранителей чистоты веры и тогда, когда слова иссякли, скромно спросил их, кончили ли они. Когда узнал, что они все доказательства исчерпали, ответил им так: «Благодарю вас за сказанное. Картину Нестерова я купил еще в Москве и если бы не купил ее там, то купил бы ее сейчас здесь, выслушав вас, ваши обвинения». Затем поклонился и тихо отошел к следующей картине.
О таком эпизоде в те дни мне передавал Остроухов, а позднее как-то в Москве, в кратком изложении, я слышал это от самого Павла Михайловича…
Накануне открытия, по обыкновению, посетил выставку Государь Александр III. Был очень внимателен, ласков, как всегда на выставках Товарищества, где любил бывать и говорил, что он у Передвижников отдыхает.Одобрил моего «Варфоломея», как год назад благосклонно отозвался о «Пустыннике». Сам день открытия обычно был праздником для передвижников.
С давних пор передвижники в день открытия выставки принимали, так сказать, у себя «весь Петербург», весь культурный Петербург. Кого-кого тут не бывало в такие дни. И это не был позднейшего времени «вернисаж», куда по особым пригласительным билетам практичные художники заманивали нужных им людей, покупателей. К передвижникам шли все за свой трудовой и нетрудовой четвертак. Тут были и профессора высших учебных заведений, и писатели, была и петербургская знать, были и разночинцы-интеллигенты. Все чувствовали себя тут как дома.
Передвижники были тогда одновременно и идейными вождями, и членами этой огромной культурной русской семьи 80–90-х годов прошлого века. Здесь в этот день выглядело все по-праздничному.
Многие из посетителей были знакомыми, друзьями художников – хозяев. Любезности, похвалы слышались то тут, то там. Сами хозяева, художники, были в этот раз как бы именинниками. Так проходил этот ежегодный художнический праздник. Многие из картин в этот день бывали проданными, и к золотым билетикам у картин, накануне приобретенных высочайшими особами, к билетикам третьяковских покупок прибавлялось немало новых.
Вечером, в день открытия выставки, бывал традиционный обед у старого «Донона» [142]142
«Донон» – известный петербургский ресторан, названный по имени его владельца.
[Закрыть] . Часам к восьми передвижники, члены Товарищества, а также молодые экспоненты, бывало, тянулись через ворота вглубь двора, где в конце, у небольшого одноэтажного флигеля, был вход в знаменитый старый ресторан. Там в этот вечер было по-особому оживленно, весело. Старые члены Товарищества ласково, любезно встречали молодых своих собратьев, а также особо приглашенных, именитых и почетных гостей, всех этих Стасовых, Менделеевых, Григоровичей (Третьяков не имел обыкновения бывать там).
Лемох, с изысканностью «почти придворного» человека, встречал всех прибывавших, как распорядитель, и с любезно-стереотипной улыбкой, открывая свой серебряный портсигар, предлагал папиросу, говоря свое: «Вы курите?» – и мгновенно закрывал его перед носом вопрошаемого…
Обед чинный, немного, быть может, чопорный вначале, после тостов (пили сначала за основателей, за почетных гостей, пили и за нас – молодых экспонентов) понемногу оживлялся. Когда же кончались так называемые «программные» речи старейших товарищей, языки развязывались, являлась отсутствующая вначале теплота, задушевность. Более экспансивные переходили на дружеский тон, а там кто-нибудь садился за рояль и иногда хорошо играл. (Дам не полагалось.) Каждый становился сам собой. Хорошие делались еще лучше, те же, что похуже, вовсе распоясывались.
Последняя часть вечера, так часам к двенадцати, проходила в обмене разного рода более или менее искренними «излияниями». Михаил Петрович Клодт танцевал, сняв свой сюртучок, традиционный на этих обедах «финский» танец. Беггров рассказывал в углу скабрезные анекдоты. Н. Д. Кузнецов изображал «муху в стакане» и еще что-то. А его приятель Бодаревский делался к концу вечера глупей обыкновенного и более, чем когда-либо, оправдывал хорошо установившееся сравнение: «Глуп, как Бодаревский».
Так проходил и заканчивался ежегодный товарищеский обед передвижников.
На другой день выставка вступала в свой обычный, деловой круг. Если на ней бывала какая-нибудь сенсационная картина, так называемый «гвоздь», тогда народ на выставку валил валом, узнав об этом из утренних газет или от бывших накануне на открытии. Если такого «гвоздя» не было, то все же публика шла охотно к любимым своим передвижникам, как охотно читала она тогда любимых своих авторов. Передвижники тоже были «любимые авторы». Они тогда щедрой рукой давали пищу уму и сердцу, а не одному глазу и тщеславию людскому.
В тот год я прожил в Петербурге до марта и через Москву проехал в Киев, так как перед тем получил приглашение Прахова побывать там, познакомиться с Виктором Михайловичем Васнецовым, с его работами во Владимирском соборе, и там, на месте, поговорить о возможном моем участии в них.
Киев. Владимирский собор
В Киеве я не бывал, слышал же о нем много восторженных отзывов. Подъезжая к Днепру, устремился к окну и увидал действительно прекрасную картину: высокий берег Днепра был покрыт садами; среди этих южных садов, пирамидальных тополей, то там, то здесь сверкали золотые главы монастырей, их называли мне мои спутники. Вот Выдубицкий, вот Лавра, ее собор, знаменитая Лаврская колокольня, вот там – пещеры, а дальше еще какие-то церкви.
Проехали мост, начались окраины, разные Соломенки, Демеевки и прочие. А вот там ряд синих куполов: это новый Владимирский собор. Я жадно впиваюсь в него: ведь он-то и был целью моей поездки. В нем сейчас совершалось великое дело, там Виктор Васнецов творил своим огромным талантом чудеса.
Еще так недавно безнадежно гибнувшее церковное искусство стало неожиданно возрождаться с такой силой и мощью на стенах Владимирского собора, во славу Церкви православной. Недавно в Москве, у Елизаветы Григорьевны Мамонтовой, я видел альбом фотографий с васнецовских творений и пришел от них в восторг. Лики угодников печерских, пророков, святителей и сейчас стоят передо мной, видимые из-за сетки лесов.
Но вот и вокзал с его суетой. Беру извозчика, еду по незнакомым улицам, бульварам из пирамидальных тополей. Проезжаю мимо обнесенного ветхим забором некрасивого Владимирского собора. Еду по Большой Владимирской, поданному мне Аполлинарием Васнецовым адресу, в меблированный дом Чернецкого.
Там наскоро привожу себя в порядок и спешу в собор. Я – весь порыв, желание скорей увидеть то, что там творится. Вот он снова передо мной. Вхожу в калитку, меня окликает старик сторож Степан, верный страж, ревностно оберегавший покой художников от назойливых посетителей. Я знаю «пароль», и меня пропускают.
Вхожу, передо мной леса, леса, леса, в промежутках то там, то здесь сверкает позолота, глядят широко раскрытыми очами лики угодников, куски дивных орнаментов.
Зрелище великолепное…
Я медленно подвигаюсь среди такой невиданной, непривычной, таинственной обстановки, подвигаюсь робко, как в заколдованном волшебном лесу. Куда-то проходят люди, запыленные, озабоченные рабочие. Тащат бревна, стучат топоры, где-то молотками бьют по камню… Тысячи звуков несутся ввысь, туда, в купол. Всюду кипит жизнь, все как бы в каком-то деловом экстазе. Так мне, новичку, кажется.
Спрашиваю Васнецова. Говорят, что он на хорах, вон там, на левом крыле их. Сейчас он занят. Снизу кричат ему мое имя.
Голос сверху приглашает меня на хоры, кому-то приказывает проводить меня туда. Появляется, как из-под земли, некто – среднее между хитрованцем [143]143
Хитрованец – обитатель трущобных ночлежек Хитрова рынка в дореволюционной Москве.
[Закрыть] и рабочим в грязной блузе. Это – Кудрин, соборный талант, рабочий-пьяница. Он наотмашь сдергивает передо мной картуз с головы, кланяется, говорит: «пожалте» и быстро ведет меня то вправо, то влево, поднимается со мной по пологим лесам все выше, выше.
По лесам иду я впервые, иду робко, озираясь влево на увеличивающуюся пропасть. Перил нет, голова немного кружится, а мой спутник летит по ним, сломя голову. Да и я скоро стану бегать по ним, как по паркету.
Наконец площадка, мы на хорах. Кудрин круто берет влево, и я вижу между лесов, перед огромным холстом высокую фигуру в блузе, с большой круглой палитрой в руках. Это и есть Виктор Михайлович Васнецов, тот, о ком тогда говорила уже вся художественная Россия.
Заслышав наши шаги, Виктор Михайлович оборачивается, кладет палитру на бревна, идет навстречу. Мы сердечно здороваемся, целуемся, и с этой минуты начинается наша долгая дружба; несмотря на значительную разницу лет, мы надолго, на всю жизнь, лишь с некоторыми перебоями, едва ли от нас самих зависящими, остаемся «Васнецовым и Нестеровым». Чаще и чаще, быть может, чем нам бы обоим хотелось, наши имена произносятся вместе, – мы какие-то «Штоль и Шмидт» [144]144
Штоль и Шмидт – владельцы торгового дома аптекарских и парфюмерных товаров в Петербурге. Нестеров в письмах не раз иронически называет В. М. Васнецова и себя «Штолем и Шмидтом».
[Закрыть] .
Васнецов выглядел в те дни таким, как незадолго перед тем написал его Н. Д. Кузнецов, написал на тех же хорах, на фоне пророков за работой картона «Предверие рая», что находится в Третьяковской галерее.
Виктор Михайлович был высок ростом, пропорционально сложен, типичный северянин, с длинной русой бородой, с небольшой головой с русыми же волосами, прядь которых спускалась на хорошо сформированный лоб, с умными голубыми глазами, полными губами, с удлиненным, правильным носом. Фигура и лицо дышали энергией, силой, здоровьем. Художнику тогда было сорок два года, он был в полной поре возмужалости.
Наша беседа с первой же минуты стала непринужденной, искренней. Конечно, заговорили о соборе, о работах в нем, о моих картинах, о «Пустыннике», о «Варфоломее». Васнецов, вопреки Прахову, находил их свободными от западного влияния.
Затем повел меня по лесам осматривать им содеянное. Тут же, в двух шагах, был северный алтарь, где позднее мне пришлось написать, вместо Врубеля, запрестольный образ «Воскресения Христова» [145]145
М. А. Врубель работал над эскизами композиций «Воскресение Христово», «Надгробный плач», «Вознесение» и др. (Киевский государственный музей русского искусства) в 1887–1889 гг. Эскизы были отклонены Строительной комиссией Владимирского собора, как далекие от традиционных решений. Участие Врубеля в росписях Владимирского собора ограничилось исполнением орнаментов. Подробнее об этом см. в кн.: Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. 2-е изд., испр. и доп. Л.: Искусство.
[Закрыть] , ставший, к сожалению, слишком популярным по множеству копий с него в церквах и на кладбищенских памятниках.
Из алтаря, в окно, выходящее в главный алтарь, я впервые увидел «Пророков, Святителей православных», – увидел, быть может, лучшее, что сделано было Васнецовым после «Каменного века» [146]146
«Каменный век» (1883–1884) – монументальная композиция В. Васнецова для зала Каменного века в Историческом музее в Москве.
[Закрыть] . Пафос, пламенное воодушевление этих ветхозаветных глашатаев божественных глаголов выражены были так ярко, неожиданно, что у меня от восхищения дух захватило. Васнецовские пророки стремились в сильнейшем религиозном порыве, что-то вещали миру пламенными устами, потрясали души великими откровениями. Они были великолепны и, казалось, какой «индифферентизм» может устоять перед этими боговдохновенными избранниками…
Под Пророками изображены Святители православные. Вот Антоний, Феодосий – Печерские, а вот и наш преподобный Сергий, вот Стефан. Мы давно их знаем, носим их в своих сердцах, любим их, а вот тут и тот художник, который вызвал их вновь к земному бытию такими, какими они явились нашей Родине пятьсот лет тому назад. Левей величественное изображение Богоматери, сопутствуемой хорами ангелов. Она мне менее понравилась, чем пророки, святители. Мне показались размеры «Богоматери» нарочито преувеличенными и слишком утомительно однообразна позолота фона ее. Абрамцевский эскиз на живописном фоне утренней северной зари и трогательней и поэтичней [147]147
Речь идет, по-видимому, об эскизе иконы Абрамцевской церкви «Богоматерь с младенцем».
[Закрыть] . Внизу, под «Богоматерью», была видна «Евхаристия» [148]148
Евхаристия – в христианской религии таинство превращения хлеба и вина в тело и кровь Иисуса Христа.
[Закрыть] с прекрасным Христом и с такими живописными, действенными Апостолами. Все это дышало, придавало Собору воодушевленный, победный характер.
Сам Виктор Михайлович, показывая мне свои творения, умел кратко, умно подтвердить словом то, во что верил как в непреложное. Мы пришли на южную сторону хор, к другому приделу, в алтаре которого я потом написал, вместо опоздавшего представить эскиз Серова, свое «Рождество Христово». Здесь были видны остальные «Пророки и Святители Вселенские», столь же живописные и вдохновенные.
Так мы обошли и осмотрели все, что было можно осмотреть с хор, через густую сеть лесов. Спустились вниз, зашли в будущую крестильню, где позднее я написал «Богоявление», где сейчас была временная мастерская Котарбинского, с которым меня познакомил Виктор Михайлович.
Котарбинский – приятель Сведомского – был поляк, католик, талантливый, еще полный сил художник, благодушного, покладистого нрава. Сведомские в то время были в Риме, где у них была мастерская, где они отдыхали от нелюбимой и чуждой им работы во Владимирском соборе. В Киев их ждали осенью.
Приближалось время завтрака, наступали часы отдыха. В собор заехал Терещенко, нас познакомили, а Виктор Михайлович скоро уехал смотреть какой-то новый портрет, написанный Кузнецовым. Мне Виктор Михайлович предложил отправиться к нему домой и там подождать его возвращения с тем, чтобы потом вместе позавтракать. Я так и сделал, – пошел к Золотым воротам, где тогда жили Васнецовы. Меня встретила супруга Виктора Михайловича – Александра Владимировна и петербургский мой знакомый – Аполлинарий Михайлович Васнецов. Выбежали дети – девочка лет десяти – двенадцати и три мальчика, похожие на васнецовских соборных Серафимов, с такими же восторженными, широко открытыми глазами [149]149
Нестеров пишет родным 15 марта 1890 г. о своем первом посещении дома В. М. Васнецова: «Выбежали ребята, все они в стиле Васнецова, а один из них (мой любимец) встречается во всех серафимах и херувимах» (Письма, с. 61). «Любимец» Нестерова – Миша (Михаил Викторович) Васнецов (1884–1973) – в эмиграции стал священником, умер в Праге.
[Закрыть] .
Александра Владимировна была женщина-врач первого выпуска [150]150
Выпускница женских курсов при Военно-медицинской академии в Петербурге. (Прим. ред.).
[Закрыть], еще цветущая, хотя и седая, лет тридцати пяти. Приняли меня радушно. Скоро вернулся и Виктор Михайлович.
Жили Васнецовы видимо хорошо, но скромно. В мастерской стояли «Богатыри» [151]151
Над картиной «Богатыри» (ГТГ) В. М. Васнецов работал с 1881 по 1898 г.
[Закрыть] , их я видел впервые.
Разговор быстро стал общим. Позвали завтракать. Завтрак был простой, сытный. Тут собралась вся семья, такая патриархальная, дружная. Подали бутылочку красного вина. Время за столом пролетело быстро. Виктор Михайлович пошел отдыхать, а мы с Аполлинарием Михайловичем отправились к художнику Светославскому, на другой конец города, на Подол, где у него, на Кирилловской, была своя усадьба и мастерская.
Светославский был мой школьный товарищ, постарше меня лет на пять – семь. Он был талантливый пейзажист, безалаберный, хвастливый, но добродушный хохол, лицом, но не умом, напоминавший В. В. Верещагина. Праховы прозвали его «Фараоном», и с этой кличкой он и жил.
От Светославского мы вернулись к Золотым воротам к вечеру, к обеду, после которого стали собираться к Праховым.
В тот памятный день не раз мысли мои переносились к прошлому – к тому времени, когда в Москве, на Передвижной появились васнецовские «Три царевны подземного царства», когда я, на правах бывшего ученика Училища живописи, где в те времена обычно помещалась Передвижная, бродил с приятелями по залам, критикуя все, что не было похоже на Перова.
Особенно доставалось Репину и В. Васнецову. Я не любил его «Слова о полку Игореве», еще больше не любил этих «Трех царевен». Бедных «Царевен» с одинаковым увлечением поносили и «западники», и «славянофилы». Ругал их и неистовый Стасов, и пламенный патриот И. С. Аксаков в своей «Руси» [152]152
Точное название картины «Слово о полку Игореве» – «После побоища Игоря Святославича с половцами» (1878, ГТГ). Картина «Три царевны подземного царства» написана по заказу С. И. Мамонтова для Управления Донецкой железной дороги. Первый вариант картины (1879) – в ГТГ; второй, «мамонтовский» (1884) – в Киевском государственном музее русского искусства. В газете «Русь», издававшейся славянофилом И. С. Аксаковым, картина была подвергнута резкой критике (см.: К. М. IX передвижная выставка//Русь. 1881. 9 мая). В. В. Стасов весьма уничижительно отозвался о «Трех царевнах» в своей работе «Искусство XIX века. Живопись». – Стасов В. В.Избр. соч. В 3 т. М.: Искусство, 1952. Т. III, с. 666).
[Закрыть] . Гуляя по выставке, я не оставлял в покое своего «врага» с его царевнами.
Приятели со мной спорили, а кто-то из них обратил мое внимание на высокого, с небольшой русой головой человека, удаляющегося большими шагами по анфиладе зал. «Смотри, скорей, вон пошел твой „враг“». Это и был В. М. Васнецов, спешивший к своим «Трем царевнам». Тут впервые видел я Виктора Михайловича, не думая, что через немного лет жизнь поставит нас так близко.
Далеко не сразу прозрел я в своем непонимании васнецовского искусства. Завеса с глаз моих, однако, спала, и я увидел красоту, которую он принес с собой в мир, понял, насколько он может быть дорог нам, почувствовал весь лиризм, всю музыкальность его русской души. И тогда стал таким же его хвалителем, каким был раньше хулителем, что не помешало, конечно, мне оставаться всю жизнь почитателем моего учителя В. Г. Перова, столь несходного с Васнецовым, но такого же художника,как он.
Позднее, когда выставлен был «Серый волк» [153]153
Точное название картины – «Иван-царевич на сером волке» (1889, ГТГ).
[Закрыть] , под впечатлением этой еще полной мужественного таланта картины, я написал Виктору Михайловичу восторженное письмо. Письмо это у него хранилось, он любил вспоминать о нем.
Однако вернусь в Киев к Владимирскому собору. Надолго остался у меня памятным первый день посещения мной Собора, сыгравшего в моей жизни крупную роль, повернувшего жизнь по-своему, на новый лад, надолго изменивший мое художественное лицо, как автора «Пустынника» и «Отрока Варфоломея», о чем я мог догадаться лишь гораздо позднее, тогда, когда мог уже спокойно обдумать те последствия, какими могла окончиться встреча моя с одним из замечательнейших художников моего времени.
Но к В. М. Васнецову я еще не раз вернусь в моих воспоминаниях [154]154
Нестеров посвятил В. М. Васнецову очерк, опубликованный в «Давних днях».
[Закрыть] . Теперь же пора отправляться к Праховым, где сегодня нас ждут, где будет много народа, где будет пир по случаю получения Котарбинским нового заказа.
По пути к Праховым Виктор Михайлович предварил меня о том, что могу я встретить неожиданного в этой семье. О необычной эксцентричности Праховых мне немало говорили еще в Москве. Я уже знал, что там и люди почтенные всегда рискуют получить «дурака» и «болвана» и что это уже «так принято», что эти эпитеты преподносятся там в такой, особой форме, что люди не обижаются, а только пожимают плечами.
Посмотрим…
