Текст книги "Самурай (СИ)"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Боли не чувствовалось, лишь окаменелость в ладонях и их странная легкость, но я понимал – с наступлением тепла оттает и боль, откроются разорванные сосуды, пачкая пальто кровью и посылая в голову безнадежно запоздавшие сигналы об увечье, поэтому я решил не затягивать это дело, прижал обрубки к ледяной стене, дождался очередного приморожения, медленно потянул руки назад, чувствуя сопротивление льда и нарастающий жар, который огненной рекой потек от рук к голове, обрушился вниз могучим водопадом и затопил все тело, меня затрясло в жутком ознобе, я уже не видел ничего, кроме вылезающих изо льда самых обычных, живых, человеческих пальцев, но тут за моей спиной что-то или кто-то обрушился на пол, меня сильно дернуло, я потерял опору и, свалившись на спину, покатился с нарастающей скоростью вниз головой, держа перед глазами свои теперь совершенно целые руки и слыша возгласы моих спутников.

Мы летели вниз, благополучно минуя опасные повороты, счастливо избегая столкновения со стенами, порой вылетая на заснеженный простор под свинцовым небом, краем глаза урывая открывавшиеся картины глубокой бездны и восходящие над ней горные склоны, изрезанные трещинами, снова ныряли в теплый сумрак пещер (или здания?), похожие на пародию на бобслеистов, судорожно цепляясь друг за друга в опасении, что нас разнесет по разным коридором, а потом так же судорожно друг от друга отталкиваясь, ибо катиться сплоченной массой было гораздо опаснее – терялась свобода маневра, и кому-нибудь в таком случае пришлось бы врезаться головой или другой частью тела во вмерзшие люстры или ледяные сосульки, превратившиеся в мощные колонны.

А между тем, ощущение жара не покидало, и мне невероятными усилиями удалось скинуть шубу, на какое-то время получив облегчение от легкого морского бриза, поглаживающего раскаленную кожу, но тут я заметил, что начинаю двигаться гораздо быстрее спутников, ибо от соприкосновения с горячим телом лед слегка подтаивал, и я катился в небольшой луже, оставляя позади проплавленный след и шлейф испаряющейся воды.

Впрочем, мое лидерство продолжалось недолго – медленно, но верно превращались в раскаленные болиды и сопровождающие, и, поворачивая голову из стороны в сторону, я видел наши дымные следы, словно от сверхскоростных гоночных машин, пылающие огнем лица и их раскрытые в неслышимом крике рты с вылетающими, словно слюни при энергичном споре, кусочки лавы, усеивающие путь черными маленькими кавернами.

Со льдом также творилось нечто удивительное – в его глубине разгорался багровый свет, окрасивший залы во все оттенки красного и фиолетового, придав им если не зловещий, то какой-то очень раздражающий и нервирующий вид, внутри колонн прорезались слабые линии, точно от спиралей ламп накаливания при недостатке напряжения, но постепенно спрятанный в глубине генератор набирал мощность, тусклая лихорадочная краснота перешла в веселенькую желтизну яичного глазка, лед под нами задрожал, в нем прорезались трещины, быстро наполняющиеся горячей водой, колонны оплывали восковыми свечами, от них откалывались здоровенные куски и падали чуть ли не на нас, а мы не столько скользили, сколько плыли в бурном горячем водяном потоке, чувствуя лед только своими спинами, потом река вскипела, из разных мест ударили черные гейзеры, словно гной из запущенной раны проступали лепешки магмы, и мы, отталкиваясь от стен и друг друга, до последнего момента старались избежать попадания в раскаленные лужи.

Но оказалось, что и огонь нам не страшен – магма была не горячее нагревшейся на весеннем солнышке газированной воды, но намного плотнее, хотя текла с громадной скоростью по коридорам, которые превратились из погрузившихся в лед залов аристократического замка в гладкие каменные трубы, до половины наполненные этой кипящей субстанцией, а еще на треть – черным удушливым дымом, от которого мы страдали больше, чем от поднимающихся снизу пузырей, чувствительно ударяющих по телу и даже порой подбрасывающих высоко над поверхностью.

В остальном путь стал намного комфортабельнее, чем на ледяной горке – мы разлеглись на поверхности лавы, точно комары на сосновой смоле, отплевывались и кашляли от дыма, безуспешно пытались сохранить остатки одежды, сгорающей прямо на теле, пока не догадались, что наша плоть не холоднее извергающегося вулкана, разглядывали возникающие в огненном сумраке загадочные тени с перепончатыми крыльями и ненормальным количеством голов, но нас никто не трогал.

Я погрузился в лавовую по шею, сложил руки на животе, устроил затылок поудобнее в теплой выемке и разглядывал завихрения низких черных облаков и проглядывающий в разрывах потолок, сверкающий, словно выложен множеством крупных бриллиантов, но имелся в их сверкании какой-то намек если не на кристаллическую жизнь, то на возможность самостоятельного движения – камни моргали, передвигались с места на места, иногда мне казалось, что разноцветные солитеры приближаются ко мне, а затем вновь приклеиваются к каменным небесам.

Потолок постепенно уходил вверх, пространство между стенами расширились настолько, что невозможно разглядеть их сквозь завесу вулканических газов, однако ощущение их присутствия сохранялось, словно кто-то привалил к душе пару железобетонных плит, что никак не отразилось на физиологическом функционировании организма – дышалось и виделось так, будто не было ограничивающей клетки, но нечто все-таки давило, сжимало тисками, мыслям не хватало пространства, им остался лишь небольшой пятачок для маневра в виде небогатого выбора между обдумыванием природы этих стен или поиска (бесполезного) пути от них избавиться.

Я хорошо представлял дискомфорт моих спутников, который внешне проявлялся беспокойным верчением головами, лупаньем глазами, безмолвными вопросами, обращенными ко мне, попытках что-то отпихнуть от себя, но исчезнувшие стены, камни так же неожиданно пришли в ментальное движение, навалились на несчастные души, выдавливая их из телесной оболочки, из ушей и носов заструилась волокнистая зеленоватая субстанция, от соприкосновения с магмой вспыхивающая столь ярко, что я невольно закрыл глаза и чуть не опоздал – звезды обрушились с небосвода, в падении приобретали колоссальные по размаху крылья, громадные клювы и отвратительные голоса, чья отвратность заключалась в несоответствии того, кому принадлежал писк наверху, и во что превратились эти эфирные создания здесь.

Тени величаво спускались к нам, воздух свистел в их перьях, глаза разгорались еще ярче, клювы раскрылись в предвкушении трапезы и работы, а мои спутники, наконец, страшно закричали, что заставило меня помедлить, остановиться, замереть, бессильно наблюдая за психопомпами, тело застыло, в своей несвободе я ощущал себя матерью, срывающейся с теплой кровати на малейший писк младенца, не очень раздумывая, да и просто не соображая сквозь сон – нужна ли она ему, целиком и полностью подчиняясь материнским инстинктом и, может быть, где-то в глубине души раздражаясь, злясь на себя за подобную безусловность, не достойную разумного человека.

Психопомпы с каждым взмахом крыльев становились все меньше, но испуг людей нисколько не уменьшался – они дрыгали руками и ногами, разбрызгивая лаву, отбивали кулаками маленькие серенькие тельца, которые тотчас же сгорали без остатка, но на их место летели еще и еще, клювиками подхватывали извергающуюся из раззявленных ртов светящуюся субстанцию, рвали ее на части, вытягивали вверх, отчего она превращалась в ячеистый нимб над головами жертв, запутывались в ней крыльями и теряли перья.

Больше всего это походило на обычную воробьиную драку, если бы не окружающий мир и не ужасные крики, которые, наконец, вывели меня из ступора, я зачерпнул руками побольше огня и принялся швырять его в птиц, сжигая их десятками, но первое время казалось, что их нисколько не уменьшается, пока я настолько не проредил стаю, что мои терзаемые грешники постепенно пришли в себя и стали помогать, одной рукой сбивая психопомп, а другой заталкивая обратно свое свечение.

После нападения они уже не были столь беспечны, спокойны, их лица прорезали глубокие морщины, не верилось в такую толщину кожи и мышц и казалось в самих черепах образовались трещины, куда и провалились обычные человеческие интерес, спокойствие, страх или печаль, превратив лица в подобия древних греческих масок, плохо сохранившихся в земле, изъязвленных временем и изуродованных топорами варваров.

Теперь они больше соответствовали этому месту, и я решил – достаточно отогреваться в огне, пора в нем гореть, дабы довести до нужной конгруэнтности и тело, и последние остатки человеческой души, и огонь пал на нас, мы запылали живыми факелами, горела не только кожа, она-то как раз держалась дольше всего, – пламя исходило изнутри, словно в нас самих извергнулся вулкан и по внутренностям потекла лава, пробивая дорогу наружу не только через рот, а прожигая мышцы, наполняя нас, как пустотелые куклы набивают ватой или конским волосом, проступая из пор огненным потом и, наконец, окончательно полыхнув так, что обрывки кожи закружились в воздухе, медленно догорая и падая в поток.

И магма тут же начала еще больше густеть, изменяя свет от багрового с ярко-желтыми прожилками до голубого с белыми проплешинами, отчего стали видны в глубине пузырьки газа и неожиданно близкий пол.

Здесь уже не было ни потока, ни огня, ни смерти, нас выбросило на ледяной берег оплавленными, бесформенными, дымящими комками, в которых невозможно было признать человеческие тела даже при самом изощренном воображении, в известном смысле мы больше походили на человеческие эмбрионы, которым еще предстояло не только научиться самостоятельно жить, но и для начала собрать собственные тела, превозмогая адскую боль, разбираясь в хаотичных сигналах, еще каким-то образом поступающих в испепеленный мозг по обрывкам нервов, несущих не только неизбавимо мучительное ощущение огня, до сих пор пожирающего нас, но и чувство рук и ног, слабое биение сердца и шелест сгоревших легких, похожий на шелест занавесок на сквозняке.

Холод постепенно превращал лаву в камень, и в какой-то момент я ощутил блаженную окаменелость, когда не нужно прикладывать ни грамма усилий, чтобы невзначай не пошевелить культей, вызвав тем самым камнепад, обвал, лавину боли, тем более страшной, что от нее невозможно скрыться ни в потерю сознания, ни в смерть, но камень еще быстрее обращался в пыль, уносимую порывами ветра, затем холод коснулся спины, кожа пошла пупырышками, коктейль муки разбавился центнером ледяных кубиков, я повалился на спину, так как оказалось, что до сих пор стоял на четвереньках, короста окончательно рассыпалась, оставив меня совершенно голым. Я обнаружил, что могу открыть глаза и сейчас же увидел своих спутников в таком же виде, словно по прихоти здешнего хозяина мы оказались на нудистском пляже южного берега самого северного моря.

Странное существо человек – стоит ему после адского пламени восстать из горстки пепла в ледяном аду, как он тут же начинает сожалеть о том, что слишком легко вырвался из огненных объятий, что не скопил, не запасся там достаточным количеством тепла, что черти-лентяи пожалели подбросить уголька под тот закопченный котел, в котором он кипел, и эта тоска по прошедшему настолько заслоняет, ретуширует все действительно страшное, отвратное, элиминирует всякие воспоминания о боли, что человек может вновь кинуться в лаву, снова гореть, разрываться на клочки психопомпами, и снова выбираться на спасительный лед, и снова начинать замкнутый круг.

Это не беда скорбных мест, все, что есть здесь, лишь слабое отражение того, что есть в нас, в чем-то милосердное, в чем-то гипертрофированное, но, в любом случае, – справедливое. Чего здесь хватает с избытком, так это справедливости. Я не сразу осознал это, как не сразу доходишь до понимания той силы, что вечно зло творит и вечно служит Богу, как сложно и долго подходишь к открытию, что не Мессир с разноцветными глазами, а сама справедливость, вечная падчерица и зла, и добра, ибо сказано – возлюби ближнего своего. И, может быть, поэтому я не очень люблю Сведенборг, так как он слишком уж страшен и жесток к живым, и чересчур милосерден к мертвым, и поэтому я оставил свои забавы и опыты, прекратил рядиться в одежды Смерти, и стал лишь проводником, провокатором, ведущим заблудших и жаждущих к громадному вселенскому зеркалу Кацит, лежащему пока далеко впереди нас, глубоко или слишком высоко – с какой стороны смотреть, это решит каждый сам.

Здесь что-то не то с метрикой пространства, здесь не действовала евклидова геометрия, а гравитация играла странные шутки, здесь не до физики и не до эстетики, даже при самом извращенном и примитивном воображении в окружающих красотах нельзя найти ничего такого, что можно охарактеризовать со знаком плюс, здесь все чрезмерно и жуткими зазубринами втыкается, мучительно впивается в привыкший к земным картинам мозг, даже если это картины глобальной ядерной войны, по удивительной случайности не сдетонировавшей океан и оставив планету кружиться обугленным камешком крутиться вокруг Солнца.

Это цилиндр, не имеющий оснований, не стесненный внутри никакими перегородками и, тем не менее, имеющий дно – ледяную серую поверхность, идеально гладкую, с непреодолимыми и бездонными трещинами, обезображенное, если возможно обезобразить безобразное, тускло сверкающими кляксами с идеально ровными границами, большими каменными валунами, принесенные туда каким-то великаном, так как с гор-боков цилиндра они упасть никак не могли – тут не имелось движения, вечность не терпела времени, и на этой ровной поверхности, как раз и бывшей замерзшим озером Кацит, находилась цель нашего путешествия, потому как глубже спускаться некуда, дальше – только подъем.

Ледяной язык реки причудливо изгибался средь мертвых пиков гор колоссальной спиралью, плавно спускающейся вниз, и этот язык двигался, медленно, неотвратимо неся нас вперед, так что мы могли сесть на лед, прижавшись друг к другу голыми спинами, пытаясь согреться, хотя это такое же бесполезное дело, как оживлять труп в бане.

Мы намертво застыли на той границе, за которой, как утверждали замерзшие, наступает благодатное ощущение тепла, глубокий сон, переходящий в легкую смерть, но нам подобное не грозило, для нас это лишь мучительный холод, промораживающий волю, стремления, мысли, заставляющий сосредоточиться, спрятаться в тесном мирке собственного тела, блуждая по накатанным дорожкам жажды согреться, пытаясь отвлечься от ее навязчивости и заведомой неисполнимости, например, поймав краем глаза некие странные тени под глыбой ледяной реки, которые двигались чуть быстрее нас, но снова и снова падая в бездну муки.

Люди, намертво вмороженные в реку, смотрели сквозь прозрачный лед – огромная линза, увеличивающая пропорции их таких же голых тел, что чудилось – мифические титаны уставились на нас безумными очами, пытаясь что-то крикнуть смерзшимися ртами и пробиться к нам, еле-еле царапая речной панцирь обломанными ногтями, и их было много, очень много, они единым, огромным косяком промерзших рыб, уложенных в несколько десятков слоев, перемещались и перемешивались потоками, то выносимые наверх, хоть к какому-то намеку на свет, то вновь скрываясь в черной бездне, где тебя касаются точно такие же мертвые тела, холодные и скользкие, как свежемороженые туши тунца.

Это великое смешение народов, наверное, там покоились строители вавилонской башни, из-за гордыни своей лишенные языков и вечно свершающие восхождение к небу и падение в бездну, и в тоже время странно благородные, непобежденные, сверх всякой меры горделивые, прекрасно физически сложенные, что только увеличивало их мучения, ибо они постоянно ощущали в себе биение силы, мучительную в своей иллюзорности возможность пробиться наверх, взломать лед, выползти под свинцовое небо и, выплюнув осколки льда, вдохнуть пресный, но все-таки воздух, избавившись от вечной асфиксии, но ощущение близкого избавления – обман, который они так еще и не раскрыли.

Чем дольше биться в лед, тем крепче он становится, чем сильнее стремиться вдохнуть в себя, тем страшнее удушье, чем больше надежд и злости, тем огромнее разочарование и изощреннее муки, и поэтому я знаю в чем их спасение – смириться, умерить гордыню, растоптать собственную жизнь и волю, скрутить самих себя и добровольно превратиться в вечную игрушку безумных сил, но я не имею права вмешиваться и только могу прошептать тайну сию в уши моих спутников, пытаясь хоть так вырвать их из оцепенения, влить в их разум живительную каплю смысла, дать глупую и недостижимую цель, просто согреть их теплотой дыхания.

Это произвело на них впечатляющее действие, и вряд ли причина заключалась только в моих словах, так как я не верю в благородство и везде ищу глубоко личную, может быть, и не осознаваемую подоплеку хороших поступков, целиком и полностью ориентированную лишь на удовлетворение собственного «Я», и это вовсе не так плохо, как зачастую предполагают, раз самолюбие и тщеславие иногда приносит добрые плоды, которых хватает и на сирых, и на убогих.

Они стучат в лед и кричат: «Смиритесь!», откуда-то в их руках появились камни, и они бьют ими по панцирю ледяной реки, то ли пытаясь продолбить дыру до ближайшего человека, что бесполезно, и на алмазных гранях потока не остается ни царапины, то ли ритмичными ударами воспроизводя морзянку (а может, клинопись?), что более продуктивно, так как звуки ударов наверняка доносятся до людей, но сомнительно – понимают ли они их.

Я замечаю некое оживление в их вяловатых движениях, вижу расползающиеся по ближайшему к поверхности телу трещины и бугры напрягшихся мышц, вижу как замерзшие глаза наполняются огнем надежды, как поднимаются могучие руки, словно вздыбливая громоздящиеся на нем плиты, как вопреки всему тело совершает невозможный рывок вверх, как лицо сплющивается о верхний слой льда, словно у мальчишки, ожидающего мать и прижавшегося к оконному стеклу, его лицо как раз между моих рук, упертых в лед, его ладони – напротив моих, и я ощущаю исходящий от них жар, ощущаю как плавится панцирь, как руки мои погружаются в воду и им остается совсем немного до встречи с руками вавилонянина.

Огромный соблазн позволить нам встретиться, вцепиться друг в друга, вытащить титана из ледяной нирваны, дать ему отдышаться и расспросить о вечных холодных грезах, посещавших его, узнать о башне и о том, что же они все-таки такое сказали Богу, раз Тот обрушил на них весь свой гнев, но я пересиливаю себя, отдергиваю руки, ибо знаю – не в моих силах спасать, да и не в чьих, ведь воевать со справедливостью это одновременно творить зло, а ему здесь не место, для зла отведены более благодатные места, более ровные дороги, где ростки добра еле-еле пробиваются сквозь асфальт. Я вижу торчащие из лужиц растопившегося льда кончики пальцев, но вот человека подхватывает неодолимый поток, и он камнем исчезает в бездне, отверстия во льду стягиваются, откуда-то сзади дует пронизывающий стылый ветер и припорашивает снегом и пылью то место, где оставались шрамы.

Они не видели произошедшего и продолжали стучаться в тот мир, пытаясь не столько помочь, сколько прекратить, избавиться от изматывающего душу созерцания чужих мук, так бросаешь нищему медяк, покупая собственное душевное спокойствие и убеждение, что поступаешь милосердно, чем добавляешь к своим немыслилимым и неисчислимым совершенствам еще и эту добродетель.

Собственная душа стоит очень дешево, так что можно только завидовать доктору Фаусту – тот не продешевил. Вы заметили, как меняется ее цена? Кто-то торгует ею за тридцать серебряников, кому-то нужны бессмертие и любовь, кому-то – три тысячи мятыми трешками или несколько взрывов сверхновых в соседнем спиральном рукаве Галактики? Цену всегда назначаем мы сами, а исходя уж из каких соображений – тайна сия великая есть, дай Бог, конечно, если мы потребуем за нее талант в нематериальном эквиваленте, например, писать интересные книжки, но в любом случае не следует обольщаться, необходимо трезво видеть – что же лежит за грехопадением, а именно – гордыня, деньги, тщеславие.

Я говорил это, обняв моих спутников и сталкивая в пропасть камни, вы ведь хотите только распугать их, как навязчивую стаю рыбешек, плывущую следом за лодкой в ожидании корма, но это бесполезно, здесь нужна вечность, вечность есть у них, но ее нет у нас, мы здесь мимолетнее бабочки, столкнувшийся с лобовым стеклом несущегося автомобиля, эфемернее деревьев, проносящихся за окном поезда, до которых мы никогда не дотронемся руками, леса, куда никогда не сможем попасть, так как здесь нет для нас остановки, а потому нужно искать покоя в себе самом, ибо он только там и есть, не нужно чувств, не нужно переживаний по поводу того, что вас окружает, мера вещей только в вас самих, ищите ее, говорил я, потирая замерзшую лысину, мы чересчур заботимся о том, что с нами станет после смерти, заботимся даже тогда, когда подыхаем под мостом от жуткого похмелья или голода, когда ходим на работу и воспитываем детей, когда что-то пишем на клочках бумаги и рассылаем написанное друзьям и знакомым, когда стреляем друг в друга и друг друга любим.

Одни пытаются забыть о смерти, ибо забвение миром их яркой личности настолько страшит, что они губят свой ужас наркотиками и алкоголем, сжигают его в сиюминутных наслаждениях, играют со смертью в прятки и иные занимательные игры; другие выплескивают себя на нечто более долговременное и не слишком бренное в их разумении, например, бумагу или холст, по капле выдавливая свою жизнь, замешивая на ней краску и чернила, в надежде, что уж это будет существовать вечно, что они всегда смогут смотреть на мир, подглядывая из вечности нарисованными глазами, что не затеряются в бесконечных залах Вавилонской библиотеки; третьи прячутся от костлявой в горах чужих трупов, в неприступных башнях из костей, в страхе будущих поколений, питаясь их кошмарами, воспоминаниями, играя роль зловещих богов и благосклонно принимая кровавые дары и невинные жертвы.

Живите текущим мгновением, тактом, все равно реальнее ничего нет, все, что осталось после – гниющие трупы, не стоящие сожалений и воспоминаний; поступайте тотчас же, не откладывая на потом и не накапливая отбросы чувств в голове – мумифицирующие специи для прошлого, переполняющие мозги так, что проваливаешься в оставшуюся далеко позади страну мертвых или пытаешься жить в иллюзорном будущем; отвечайте на удар ударом, а за око требуйте око, зуб за зуб; превратитесь в зеркало, отражающее точно и незамутненно окружающий мир, людей и их поступки, и действуйте строго в соответствии с ними, полностью подчинившись внешним воздействиям, не выбирая и не оценивая, не избегая и не инициируя, лишь бесстрастно отражая, точно лед, на котором мы сидим, позволяя лишь неофитам усмотреть фату моргану мертвых тел, мучающихся в глубине, под слоем амальгамы, что не испугает, но на какое-то время отвлечет их внимание, и здесь еще мудрость – будьте такими, какими вы есть, и тогда остальные увидят в вас только то, что они хотят увидеть, а это в любом случае выгодно, ибо сильный противник увидит сильного противника и не тронет вас, глупый противник увидит в вас слабого противника и проиграет вам, друг увидит в вас друга и всегда придет на помощь, равнодушный и вовсе не заметит, что вы существуете, и тогда вам не попасть в жернова рока.

Язык ледника натекал на город, расположенный когда-то на склоне горы, и было непонятно – кому могла придти в голову идея возводить здесь города, и кто тут вообще мог жить, хотя, конечно, возможно, что его занесло сюда попутным ветром минувших тысячелетий, о чем могли свидетельствовать и хаотичность построек, и странная изломанность проспектов, закрученных в спирали сдвигами горных пород, соседство циклопических храмов и почти воздушных, изящных строений, словно радужные мыльные пузыри сцепились в единое пупырчатое целое и окаменели, эклектичность архитектуры, где в булыжные мостовые вламывались магнитные скоростные автострады, сохранившие подо льдом режущие глаза напор и агрессию, где крохотные церквушки притулились на широких плечах черных монолитов с непонятными золотыми надписями, так что острые маковки почти проступали сквозь стылое полотно глетчера, и все это представало макетом, оказавшимся под микроскопом, что, в некотором роде, так и было – лед здесь имел невероятную прозрачность колоссальной линзы, позволяющей рассмотреть все подробности вмороженного пейзажа, вплоть до каждой машины и лежащих людей.

Нашим сопровождающим ходу сюда не было – поток вавилонян перед чертой города резко уходил в глубину и скрывался в кромешной тьме. Мои спутники сразу же успокоились и с любопытством рассматривали руины, если такое слово применимо к полностью уцелевшему городу, ставшему непригодным для житья лишь из-за такой мелочи, как погребший его ледник.

Порой там, в глубине, загорались огни и улицы утопали в розовом тумане, шла внизу и какая-то работа оставленных механизмов, и мы ощущали подрагивание льда, а если бы приложили уши к поверхности, то услышали бы и гул (я когда-то проделывал такое, но затем, помимо того, что приходится долго тереть, разогревать ушную раковину, нечто тяжкое остается в душе, словно туда пробрались ядовитые змейки той безнадежности и отрешенности машин, бессмысленно продолжающих поддерживать в себе жизнь в ожидании возвращения хозяев).

Кто-то назвал это Сердцем гор и, даже, пытался записать его кардиограмму, поставить диагноз месту, и что у него получилось и получилось ли – я не знал, но поведал эту историю спутникам, распластавшимся на животах и рассматривающих город, упершись подбородками в кулаки, лишь прибавив от себя, что затем этот кто-то привозил сюда вагоны валидола и цистерны пустырника, вываливая и вливая их в просверленные дыры.

Город стоял предвестником равнины, хотя никакого визуального намека на ее скорое появление не имелось – бездна уходила все дальше и дальше, куда мы не могли заглянуть, и где сгущалась тьма, отчего слепли глаза, словно пытаешься смотреть на солнце, а сердце замирает в вопросительном ожидании – остановиться навсегда или все-таки застучать через какое-то время, ведь если путешествие окончится здесь, то зачем нужно сердце?

Здесь замечательная точка – ледник тек дальше, и мы последовали за ним, но внезапно, словно кто-то в голове щелкнул тумблером, ощущение спуска сменилось ощущением подъема, наши тела подчинились гравитации, и мы поползли вниз, пока наконец не замерли на месте, в середине необъятной ледяной равнины, где уже не оказалось ни движения, ни странной жизни глубин, ни прозрачности льда, превратившегося в белесое, мутное, со множеством пузырьков стекло.

– Друзья, – сказал я почтительно замолчавшим гостям, прекратившим разговоры, ковыряние еды и стук посуды, что столь раздражает говорящего речь или произносящего тост, справедливо видящего в не стихающем шуме неуважение и невнимание, – друзья, вот мы и добрались до туда, откуда есть только один путь – наверх, – но, поймав недоуменные взгляды сидящих напротив дам, поднявших бровки над глупыми глазами, я спохватился, еще раз внимательно огляделся, легко и непринужденно выдерживая паузу и впитывая окружающую меня зелень, столы, надушенных гостей и белоснежные салфетки, – хотя кто-то, а может быть и все, могут вполне резонно заметить – о чем это он? куда – наверх? зачем? есть ли этот верх, эта высшая цель? Я не говорю о тленных ценностях, они ничего не стоят, хотя, конечно, они вполне могут согреть наши души, а точнее – души тех, кто рядом с нами, – одобрительно шевеление среди мужчин придало мне сил, – я говорю о том, что может быть и эфемерно, и неощутимо, но по сравнению с чем золото обращается в ненужный кусок металла, покрывающийся ржавчиной. Я говорю о ВОЗДАЯНИИ. Подождите, я поясню свой тезис. Давайте оглядимся внимательно, посмотрим друг на друга непредубежденно и спросим самих себя – чего нам не хватает в этом мире? Денег? Чепуха, нет ничего бесполезнее денег, их нельзя есть, ими не укроешься в холодную ночь, это все равно что безногому тужить об отсутствии теплой обуви. Да и в этом случае их у нас чересчур много. Еды? Мадам, посмотрите на столы перед вами, а ведь они – крохотная толика того, что мы вообще можем иметь, но это и десять раз постольку, сколько мы в состоянии съесть в жизни, даже если плюнем на здоровье и диеты. Еда хороша тогда, когда ты голоден, но в таком случае не очень важно – что ты ешь, когда же ты сыт, то пища только боль и тяжесть в желудке, лишние килограммы и больное сердце. Развлечения? Нет, они сродни деньгам – позволяют убить время, забыть о собственном всемогуществе, о своей силе, стать на равных со случаем и попытаться обыграть его. Но какой прок от постоянного выигрыша?! Вы играете в карты? А вот вы в рулетку не пробовали? Полностью с вами согласен – нет скучнее игр, в которых всегда выигрываешь, а наша с вами участь – всегда выигрывать. Мы лишены азарта, нам непонятен проигрыш, мы твердой рукой делаем неизменно правильную ставку. Ну? Что еще, господа? Любовь? О, как вы романтичны! Нет, я далек от мысли, что мы можем покорить любую женщину или любого мужчину, но я так же далек от мысли, что мы от этого страдаем. Можно купить, загибайте пальчик, обмануть, еще пальчик, очаровать, подружиться, помогать, привязать, пожалеть, и еще миллион и одно слово в качестве более или менее полноценных заменителей любви. А можно ничего не делать, молча страдая, наслаждаясь доселе неизведанным чувством, когда нечто долго не дается в руки, но уверяю вас – это слишком скучно, страдание быстро утекает сквозь пальцы вместе с любовью. Но вот что-то новенькое в нашем лексиконе – наслаждение бытием. Поздравляю вас, я внутренне приготовился к чему-то более скучному – к власти, например, или свободе. Но при здравом размышлении и ознакомлении с соответствующими авторитетными трудами вы, наверное, не станете возражать, что такого рода наслаждение есть ни что иное, как все то, что мы сейчас называли и назовем в дальнейшем – и еда, и любовь, и игра. Наверное, Бог очень скучал, раз сотворил бытие, но еще быстрее оно ему наскучило, раз мы живем в безбожном мире. Скучно, господа, скучно иметь все и всех, желать желаемое и любить любимое. Поневоле возникает мысль, что тобой управляет нечто, позволяющее делать только то, что ты делаешь, словно свободный человек, вкушать только то, что тебе сейчас принесут, ставить только на ту карту, которая сейчас выиграет. Вы заметили, что нас с каждым разом становится все меньше и меньше? Не секрет, что мы начинаем искать смысл жизни даже не в друг друге, а в смерти друг друга, разжигая глупые и скучные междусобные войны, изобретенные задолго до нас и не претерпевшие ни в тактике, ни в стратегии никаких особенных изменений. Господа и дамы, вынужден с горечью констатировать – мы в тупике! Нам даже в смерти везет, так как в другой, пусть и более жуткой жизни, так же властвует наш старый добрый дружок. К чему я все это говорю? Сейчас поясню. Я долго размышлял над тем, как дальше быть. Пытался придумать и то, и это, возможно кто-то из вас и вспомнит некоторые незамысловатые шутки, учиненные мной над сообществом, но поверьте, в них скрывалось лишь немного перчика, который, как показал опыт, не в состоянии придать пресному блюду жизни божественный аромат. И вот тогда я подумал о СМЕРТИ. Да, я помню, что не слишком высоко оценил ее, но я оценивал ее как свершившийся и необратимый акт, когда невозможно выбраться из могилы и пойти пить пиво. Но внезапно я подумал о том, что зачастую ей приписывают то, чего у нее и нет. Я подумал о ВОЗДАЯНИИ! Я подумал о том, о чем мечтает самый распоследний нищий и самый авторитетный политик. Воздастся вам по заслугам вашим! Почему бы и нет? Почему бы нам не подумать сообща о том, что наши объединенные возможности могут послужить для того, чтобы…, нет, ну что вы, конечно я не о том говорю, не о том, чтобы озолотить нищих и разоблачить лжецов, я говорю лишь о том, что мы должны чувствовать у себя на затылке близкое дыхание воздаяния, видеть рядом с собственной тенью тень справедливости, от которой не скрыться ни в смерть, ни в ад, ни в жизнь, не откупиться и не пригрозить. Мы должны покрываться мурашками страха и стараться быстрее и полнее прожечь и прожить жизнь, у которой в таком случае появится славный вкус близкого отмщения, точнее – расплаты, откупиться от которой не хватит всех наших материальных и духовных возможностей. Миру жирных крыс нужен вечно голодный кот! Вот о чем я толкую. Если вы согласны со мной, то я могу вынести на ваш суд несколько подходящих кандидатур, которые несомненно вам понравятся. Что? Мадам, конечно же, мы не забудем ни о мужчинах, ни о женщинах, мы будем только помнить о специях, к которым у нас, наконец, прорежется вкус, притупившийся за века и тысячелетия скуки. Не окажутся ли оно хитрее и неуязвимее? Возможно, сэр, возможно, зачем нам поддавки, но зато подумайте о том, что вы приобретете! Жизнь наполнится всеми красками смысла! Каждое утро вы будете чувствовать такой заряд бодрости, какого не испытывали от самых ужасных наркотиков! Откуда я это знаю? Не мои ли это голословные измышления? Что ж, придется открыть вам всем небольшой секрет. Так вот, об отсутствующих…