Текст книги "Самурай (СИ)"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

С людей постепенно сходил, сползал плотный полог гипнотической проповеди, они оживали, ретиво отпрыгивали от чадящей машины, били ее в бока кулаками, оставляя на пятнистой маскировочной поверхности кровавые следы разбитых ладоней и кулаков, кидали в Максима подвернувшимся мусором, щебенкой и осколками кирпичей, выхватывали из-под гусениц свои автоматы и пистолеты, если успевали, вопили нечто неразличимое в реве мотора и лязге железа, размахивая руками и топая ногами.

Вглядываясь в черно-белые лица, как будто набросанные экспрессивным углем по холсту, разинутые рты и безумные глаза, Вика очень хотела услышать их ответ, их аргументы, особенно здесь и сейчас, когда они поняли, с чем придется теперь жить, а возможно и не поняли, вытерли со своих лиц, со своих резиновых масок дождь и слезы, почесали в ушах и очумело присоединились к скандирующей, требующей толпе, бросающейся чуть ли не под танк, но каким-то шестым чувством понимающей, что не остановят, не задержат, что тот человек без особого сожаления проедет по ним и сквозь них, сквозь их тела, как он уже проехался по их душам, проломил в них сдерживающие океан отчаяния переборки, и остается с ужасом наблюдать затопление отсеков, захлебывание и смерть каких-то мыслишек, страстишек, нарастание крена такого уютного, ржавого корабля под названием «Надежда», и им оставалось только вот так толпиться вокруг танка, хвататься за траки и броню, кидаться камнями.

Они выехали из толпы, Максим прибавил скорость, и танк неожиданно легко, избавившись от приступов черного кашля и приступов астмы, рванулся по пустынным улицам, минуя темные дома, сметая с дороги оставленные или потерянные кем-то коробки, опущенные шлагбаумы, резко разворачиваясь на перекрестках, разрывая в клочья асфальт и выбрасывая его фонтанами из-под гусениц, иногда не вписываясь в чересчур узкие переулки и расширяя их, шунтом продираясь сквозь спазмы и неровности умирающих улочек, снося давно не включаемые фонари, оставляя длинные царапины и рваные раны на кирпичных боках домов, распугивая стаи рыщущих в поисках добычи собак и кошек, испуганно лающих и шипящих вслед, порой несколько кварталов сопровождая машину облезлой, клыкастой, слюнявой и лишайной свитой, пока танк не въезжал во владения конкурирующей стаи.

На проспектах изредка навстречу попадались автомобили, к счастью всегда успевающие въехать на тротуар и заглушить двигатели, а на мосту их не посмели задержать, хотя кто-то из-за спины обомлевших солдат, упакованных в броню, с собаками-мутантами, теперь испуганно жмущимся к сапогам, прокаркал насчет пропусков и комендантского часа, на что Максим даже не соизволил повернуть голову, уступив это право самому танку, чья башня бесшумно повернулась к блокпосту, ствол опустился на уровень лиц замерших людей, и они могли заглянуть внутрь, и оттуда, из ствола, а почему-то не из предназначенных для этого динамиков, раздался глухой голос, каким разговаривал джин из волшебной лампы, угрюмо поинтересовавшийся по какой форме нынче оформляются пропуска и к кому нужно обратиться за их выпиской.

Вопрос остался без ответа – встречное нечленораздельное бульканье назвать человеческой речью не поворачивался язык, собаки так же не высказали своих пожеланий, нервно поджимая под подушечки лап длинные пальцы со стальными когтями и глядя из-под широких выпуклых лбов круглыми, светящимися глазами, с вытекавшими из уголков крупными слезами.

Максим въехал на мост, инстинктивно пригнулся, хотя разворачивающаяся башня ни в коем случае не должна была задеть его стволом, прибавил скорость, но впереди вдруг выросла огненная стена, танк дернулся от выстрела, в уши водителя вонзился неохватный деревянный кол и принялся медленно проворачиваться вокруг своей оси, обдирая мозг шершавой корой, в огне возник широкий проход, пламя легло плашмя, выстелив дорогу почти до самого берега багровым ковром, краем глаза Максим увидел, что по бокам повернутой в сторону реки башни выросли две светящиеся стрелы с черными наконечниками, они пошли немного вверх, неумолимо сближаясь друг с другом и некой, только сейчас начинавшей проявляться на фоне черного неба треугольной тенью, похожей на морскую манту и такой же неповоротливой и медленной, на месте их встречи вспухло небольшое солнце, озарившее отходящий ко сну город и танк под грохот врезающихся в воду обломков, в свете искусственного дня вкатил на другой берег и теперь уже медленно пополз в сторону Казначейства.

Припарковав танк на чьей-то неудачно подвернувшейся машине, Максим отключил двигатель, вылез из неудобного сиденья, сполз по броне, цепляясь плащом за штыри, оставшиеся после где-то по пути (где – Максим не заметил) сработавшей защиты, отразившей попадание кумулятивного снаряда, и подбирая задом капли дождя, так и не переставшего моросить, отчего стало зябко после горячих внутренностей машины и напалмового ковра, подхватил падающую Вику с саквояжами, осторожно поставил ее на землю и отобрал багаж.

– Все в сборе? – задал риторический вопрос Павел Антонович, довольно ловко спрыгнув с брони и потирая вырастающую на глазах грандиозную шишку на лысом лбу. Не дожидаясь ответа пошел вверх по лестнице в тепло и уют круглосуточно работающей организации.

На входе они запихали в приемные камеры саквояжи, свое вооружение (причем оказалось, что больше всех экипирована Вика, умудрившаяся таскать на разных частях тела пять пистолетов), чтобы все это вновь получить, пройдя несколько шагов сквозь прозрачные баллоны системы безопасности, установленные здесь с незапамятных времен и в те же времена и настроенные на поиски проносимое огнестрельного и холодного оружия, когда иметь оное дозволялось исключительно специальным людям и только в единичном экземпляре. Времена ушли, а глупые машины, отказывающиеся перестроится на новый лад, остались, ради чего и пришлось поставить приемные камеры, дабы не мучиться каждый раз с отключением сигнализации.

В коридорах здания как всегда пустынно – штат Казначейства уже не тот, и можно при желании часами бродить по запутанным ходам и лестницам и не встретить никого, кроме собственных отражений в громадных зеркалах, украшающих каждый вестибюль и лестничный пролет, да псевдогреческих статуй, которых за их натуралистичность кто-то и мог порой принять за живых людей, если бы не их беззастенчивая нагота, фантастическая эрекция, плюс вычурная красивость мускулистых тел и безглазых лиц.

Лифты работали, они все трое затолкались в узкий прозрачный цилиндр и поехали вверх, в объятиях таких же прозрачных соседних лифтовых шахт, сквозь надетые на центральное сплетение стеклянных макаронин хрустальные колбасины служебных помещений, залов, департаментов, подсвеченные разноцветными лампами и люстрами, напичканные загадочными механизмами, с кое-где согбенными фигурками людей, корпеющими над отчетами, докладами, балансами, наполняющиеся вспышками, словно газоразрядные светильники, с пробирающимися в белом искристом тумане странными горбатыми и длиннохвостыми тенями, с цветастыми полотнищами телетрансляций, открывающими проход в другой, незнакомый мир лжи и неискренности.

Максим наблюдал, как по лицам Павла Антоновича и Вики проплывают разноцветные полосы и по ним пытался сосчитать число ушедших вниз этажей – синий, желтый, зеленый, белый, черный, снова желтый, розовый, фиолетовый, и опять черный, но потом он загнул уже все пальцы, принялся их разгибать в обратном порядке, где-то сбился, попытался вспомнить, но за это время они проехали столько этажей, что впору направлять лифт вниз и начинать новый отсчет, так как зеленые угловатые цифры в окошечке счетчика этажей всегда показывали какую-то ахинею, из которой выходило, что лифт периодически ходит вверх и вниз, перепрыгивает в мгновение ока сразу несколько уровней, выныривает в районе альфы Центавра, если таковая сохранилась, падает в черную дыру и оказывается в подвале дедушкиного дома.

При желании за горизонтом хрустальных сосисок все это можно усмотреть, если отвлечься от лезущих в глаза и набивших оскомину чиновничьих пейзажей, – яркие шары пропавших звезд, зеленые деревца, колышущиеся хлеба, синее небо с гроздьями разнокалиберных лун, вращающиеся в рассеянном розовом свете каменюки всех форм и размеров, сидящего на облаке бородатого деда в хитоне, огни мегаполиса, немыслимо широкие и немыслимо высокие полки, забитые толстенными томами с золотыми корешками, и крохотными, по сравнению с ними человеческими фигурками.

Хрустальная бесконечность сужалась, съеживалась, теряла цвета и фантазию, обращаясь в пустые пыльные комнатки с вязанками толстых папок, обшарпанными столами, расшатанными стульями, судя по их немыслимым для нормальных седалищ позам, скорее всего принимаемые в их деревянно-мебельном мире за извращение и порнографию; в коридоры с ковыляющими зомбированными охранниками, чьи руки приклеились к кобурам, в которых они прятали бутерброды из мозгов и термоса с горячей кровью; в туалеты, превращенные в вычислительные центры, с расставленными на унитазах мониторами, чьи кабели уходили в слив, установленными на смывных бачках и умывальниках процессорными блоками, из которых торчали хромированные краны горячей и холодной воды и держатели с рулончиками туалетной бумаги, одновременно используемой и для принтеров.

Пирамида казначейства сходила на нет, лифт, наконец, нырнул в обтянутую фольгой трубу, где члены Общества могли созерцать лишь свои безучастные лица, скорость подъема возросла и, почему-то, увеличился вес их саквояжей, но Вика первой догадалась опустить ношу на пол и опереться задом на свои кулаки, задрав голову к верху, разглядывая сгущающуюся там тьму.

Движение лифта не имело никакого отношения к реальному перемещению внутри Казначейства, которое представляло собой осовремененный вариант лабиринта – Максим помнил, что даже при спуске на подземные уровни, лифт поднимался вверх, двигался горизонтально, а порой и стоял на одном месте, словно на красном свете местного лифтового светофора; а один раз, спускаясь из конференц-зала в вестибюль обычным ходом, то есть не через дыры в потолке, они вообще весь воображаемый спуск просто стояли на месте, точно все здание поднималось вверх с помощью загадочных механизмов, подгоняя к ним нижний этаж.

Движение прекратилось, так и не приобретя прозрачности мягкие зеркальные стены раздулись, превращая цилиндр в воздушный шарик, искажающий отражения пассажиров, точно в комнате смеха, покрылись с нарастающим треском мелкими трещинками, амальгама осыпалась и легкими частичками съезжала с выгнутых стенок к ногам Вики, Максима и Павла Антоновича, превращая забавно исковерканные отражения в ужасающего вида мутантов, прикинувшихся людьми с помощью толстого слоя грима, который в самый неподходящий момент принялся облупливаться с их тел, обнажая нечто зеленовато-черное, бугристое, злокачественное.

Стены не выдержали напряжения и оглушительно лопнули, разлетевшись по знакомой комнате дымящимися и испаряющимися осколками блестящей елочной игрушки. Подоспели ожидавшие их техники, соскочив со столов, на которых дремали, подложив под головы пухлые папки, оставившие на их щеках отпечатки застежек и черных надписей «олеД» и «онтеркеС», виновато потирая измятые лица забрали у них Архиватор и нырнули в неприметную дверь за зеленой портьерой.

– Подождем здесь, – предложил Павел Антонович, и Максим, не дожидаясь формального согласия Вики, официально принявшей командование операцией, в которой теперь не было место ни шефу, ни Максиму, с данного момента игравшими разве что роль статистов, обрушился на ближайший стул, со скрипом разогнул ноги, сдирая подковами воск с паркета, заложил руки за голову импровизированной подушкой, дернул подбородком, подкидывая очки, дабы они в результате этого отработанного движения переместились с кончика носа на переносицу, скрывая окружающий мир во мраке, вгляделся во тьму, отыскивая в ней свои глаза, и утонул во сне. Ему снилось, что поспать хорошо так и не удалось, его растормошил Павел Антонович и, странно растягивая согласные, как заедающая пластинка или заика, говорящий нараспев для сокрытия постыдного дефекта, сказал:

– По-о-ора-а-а, Ма-а-акси-и-им, н-а-а-с у-у-уже-е-е жду-у-ут.

Кроме его слов не раздавалось ни звука, царил полный штиль, и когда Павел Антонович перестал говорить, тишина болезненно ударила по ушам, Максим зажал их ладонями и, уткнувшись лицом в свои колени, завыл протяжно, громко и долго, насколько хватало дыхания, емкости легких, дабы воем наполнить, насытить кромешную тишину хоть чем-то похожим на обычный реальный звуковой фон из шорохов, покашливаний, капели, ветра, шума, стука сердца и движений.

Он выл долго, до самой смерти, до полного кислородного истощения, до слипания легких, вытолкнувших из себя все до последней молекулы воздуха и раздавленных из-за этого внешним давлением, до капель крови, вылетающих изо рта и пачкающих пол, но никак не мог докричаться до самого себя, прорвать мембрану мертвой зоны, впустить в уши внешний мир, и, захлебнувшись в слюне и желчи, он безнадежно остановился, схватил безвольную ладонь стоящего рядом Павла Антоновича и, перехватывая его руку, поднялся на трясущиеся от страха и боли ноги, крепко сжимая зубы, чтобы не выплеснуть скопившееся во рту на пол и на ни в чем не повинного человека.

Павел Антонович оставался спокоен, конечно же не слыша его воя и не видя его мучений, скрытых за темным экраном очков, не помогая и не мешая попыткам устоять на разъезжающихся ногах, терпеливо дожидаясь когда же Максим отпустит его плащ и пойдет вслед за ним в путаницу багровых портьер, висящих на больших золотых кольцах, надетых на толстую деревянную палку, прикрученную к потолку. Им следовало поспешить, и Максим каким-то образом понимал это, хотя Павел Антонович больше ничего не говорил и не выказывал нетерпения или неудовольствия его совершенно свинским состоянием, и прикладывал все силы к тому, чтобы вернуть телу послушность и заставить себя сглотнуть противную горечь, скопившуюся во рту.

Они двигались сквозь плотный воздух, точнее Павел Антонович с необыкновенной силой тащил Максима, принимая на себя основную часть давления, плечом прокладывая в студне узкую щель, проталкиваясь в нее и втягивая за собой внутрь Максима, которому приходилось, дабы не упасть, делать шаг за шагом, промахиваться, врезаться головой в невидимый упругий поролон, очумело трясти шевелюрой, стараясь отлепить длинные концы волос от мокрого лица.

Затем они вошли в портьеры и там заплутали, запутались, оказались спеленатыми, как коконы шелкопряда, тяжелым мрачным муаровым бархатом. Максим чувствовал, что их разделяет лишь единственный слой ткани, он спиной чувствовал спину прижавшегося к нему Павла Антоновича, но ничего не мог сказать, окликнуть, подбодрить, ибо рот тоже был завязан, забит пыльной ворсистой субстанцией, мгновенно впитавшей в себя и отвратную горечь, и слюну, и, не остановившись на этом, превратив рот в сухую, потрескавшуюся пустыню, принялась вытягивать влагу из всего организма, прорастая в эпителий мелкими неживыми трубочками и выкачивая из него кровь, отчего ощущалось как набухает, тяжелеет прилегающая ко рту тряпка, набирается живым теплом и издает запах свежерезаной раны.

Максим собрал все силы и кинулся туда, где ему казалось находится выход, споткнулся, так как ноги были или связаны, или приклеены к полу, упал, увлекая за собой лабиринт портьер, запутавшегося Павла Антоновича и ту деревяшку у потолка, которая обрушилась настолько удачно, что «перекрестила» только по спине, миновав голову. Максим упал на четвереньки, повел немного спиной от удара, смягченного бронежилетом, и замер, ожидая когда все портьеры, шурша, упадут с потолка, прошелестят по спине, затылку, бокам и ногам, соскользнут вниз и уйдут, впитаются в пол, словно сотворенные из воды. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда последние кончики бархата, приятно оглаживая пальцы, тонули в глубине паркета, с трудом поднялся, помог встать Павлу Антоновичу, все еще отплевывающемуся от уже несуществующих ворсинок, и они вошли в Викину лабораторию, которой (в реальной жизни) не существовала.

Они словно очутились внутри чудовищных по величине часов, рядом с которыми всякие там башенные куранты выглядели самыми обычными наручными штамповками – вокруг блестел металл, двигались шестеренки, оси, коленвалы, пружины, анкерные механизмы, сложного виды сукрутины в две четверти, шестигранные колонны, пронизанные отверстиями разнообразного сечения, замысловатого вида колеса и рычаги, приспособленные явно не для человеческих пальцев ни по размеру, ни по форме приделанных к ним резиновых ручек, вделанные в железные пластины молочного цвета каменные пластины, внутри которых клубился туман, громадные маятники, уходящие в такую высь, что в сгустившейся там тьме невозможно увидеть – к чему прикреплены их граненые подвесы, лишь секирообразные грузы величаво проносились мимо людей из одной бесконечности в другую.

В этом математико-геометрическом аду имелся свой порядок и система, порождающие нелинейные эффекты колоссальной машины Беббиджа, перед которой пасовала любая электроника, где все подчинялось тривиальным законам, где ток электронов транспонировался в привычные символы евклидового пространства и аристотелевого мира, и где не находилось места пересекающимся параллельным, множествам перпендикуляров, опущенным из одной точки, логике с неисключаемым третьим и без противоречащих суждений, где все строилось на примитивных математических моделях, и где не было место интуиции, озарению, догадке, инсайду, просветлению, где ценились только скорость операций и объем памяти, и где не было времени для длительного и спокойного созерцания, медитации, сна, наполненных блистательными ассоциациями и открытиями.

Конечно, здесь не существовало программ, длинных бумажных дырявых лент или картонных карточек с квадратными отверстиями, не было здесь и терминалов для ввода и снятия информации, диководов, сиди-ромов и ДВД, сетевых кабелей и мультимедийных причиндалов, здесь человек и машина являлись настоящими и поноправными партнерами, что невозможно при работе на обычных компьютерах, где двигающий мышкой восхищается быстродействием и успокаивает себя туповатостью электрического напарника, удивляется его могуществу и стучит раздраженно по клавишам при «зависании».

Вика сидела на высоком столе, скрестив ноги, положив руки на колени и сложив пальцы в мудру, ее глаза неподвижно смотрели вглубь машины, как будто она медитировала внутри чудовищного мобиля. Вокруг стояли металлические цилиндры с крошечными окошечками, на которые падал узкий пучок света, скользя от одного отверстия к другому. В опасной близости от девушки качались маятники, сдвигались рычаги и крутились шестеренки с острыми зазубринами-ятаганами, горячий воздух плыл над ней, шевеля волосы, сгущался на ее теле, прикрывая наготу нежно-белым облаком-одеянием.

Это казалось священнодействием, высшим пилотажем, искусством, коему и в подметки не годились всякие там профессорские головы, мозговые голограммы, телепатическая ломка, прозвонка устойчивых нейронных связей и прочая ахинея с мудреными названиями, имеющими, как правило, нулевой результат, бессонные ночи, головные боли и бухгалтерские ошибки. Здесь происходил поединок – один на один, партия, сражение, игра, сосредоточение и погруженность в то, что лучше не знать, прикосновение к чужой душе, ее пытка и уговоры, мольба и обман, ибо ничто так не сложно добиться, как интереса у мертвых.

Максиму чудилось – он видит слабое голубое сияние, окутавшее вместилища их добычи, которое натекает на Вику, змеится по ее телу, лижет руки, ноги, спину и грудь, проникает в уши и глаза, но, возможно, это было только самовнушение, красивая картинка. Он ничего не спрашивал и не говорил, он затаил дыхание, прислушиваясь к тишине, к которой теперь привык, сжимал руки в кулаки, ощущая впивающиеся в ладони ногти, сдерживал зевоту и, наконец, встретился с насмешливым взглядом Вики. Девушка каким-то образом умудрилась до него дотянуться со своего места и потрясти за плечо:

– Максим, они у нас, как на ладони. Все до единого. Представляешь? Работы у нас больше не будет, можешь писать заявление на отпуск до конца времен.

Глава тринадцатая. Последний вариант бытия

Стол простирался от рассвета до заката – его начало и конец прятались в густых сумерках, постепенно переходящих в предрассветную и послезакатную серость, словно кто-то припорошил мелом горячий черный гудрон, сменяющиеся белесым восходом и таким же беловатым, холодным, слепым и медленным, как пещерные рыбки, закатом, затем на него сыпали рис, сахар, снег, так что самое освещенное место, как и полагалось, приходилось на самую середину, что, впрочем, отнюдь не шло на пользу расставленным там наиболее выдающимся и экзотическим яствам – яркие краски фруктов и овощей, мяса и разноцветных бутылок, цветов в высоких вазах с золотистыми драконами, никель и хром приборов, монограммы салфеток и полотенец выцветают под полуденным солнцем, становятся блеклыми, покрытыми пылью, похожими на декорацию и бутафорию из воска и папье-маше, и такая неприглядность режет эстетский глаз можердома, и он, жертвуя высококлассной сервировкой и меню, рассаживает гостей вопреки заранее обговоренной схемой и надписанными витиеватым почерком карточками с золотым обрезом.

Я несколько опоздал на торжество и, потирая грудь, вышел на полянку, когда все почти расселись, устроились, заткнули за воротники салфетки, дамы попудрили носики, вышколенные официанты разлили в рюмки, фужеры и стаканы соответствующие напитки, послышался первый звон нетерпеливых ножей и вилок, голоса еще не переросли неразборчивый, с трудом уловимый шепот, обычно тлеющий между супружескими парами, что продолжают с разгорающейся ненавистью выяснять никому не нужные и неинтересные отношения, свежий воздух, гуляющий по вершине холма, еще не пропах перегаром и дымом сигарет, запахом изо ртов, потом, сдобренным парфюмерией, траву не усеивали обрывки бумаги, окурки, пробки, железная мелочь и пустые бутылки, которые, как бы не боролись с этим официанты, накапливались в таких местах громадными безобразными кучами, небо в зените синело, как медный купорос, его обрамляли, словно волосы монашескую тонзуру, белые кучевые облака, за которыми шли темные тучи, угрожающе грозового вида, прорезающие темноту заката и рассвета лохматыми молниями, затем сливаясь с ночью на той стороне земли.

Меня заметили не сразу, так как по договоренности сюда все пришли как обычные люди – без охраны, телохранителей, собак, киборгов и зомби, оставив дома оружие и недоверие, от которого не то что им, но и простому человеку избавиться, пусть и не навсегда, а всего лишь на несколько часов сложно, а потому это потребовало столь серьезного психологического усилия, которое при соответствующей медикаментозной обработки обратило подозрительность в самую обычную халатность, равнодушие к своей жизни и, вместе с тем, веселую приподнятость, будто с плеч атланта наконец-то свалилась адская тяжесть небесного свода, и хоть она и придавила все живое на свете, но теперь можно свободно шевелить руками, плечами, разминать шею и получать вполне определенное удовольствие даже оставшись совсем одинешеньким в погибшем мире.

Меня мазали взглядами, женщины таинственно улыбались, мужчины потирали веки, я же внимательно разглядывал каждого из них, стремясь сохранить внутри себя эту картину, ловко перехватывая взгляды хорошеньких блондинок и брюнеток, мужественно усмехаясь и покрывая глаза непроницаемым пеплом пережившего трагедию героя. Единственно, мне не понравилась некая однообразная розоватость дам, но, при здравом размышлении, здесь имелся свой резон и выигрыш – чем могут хвалиться всемогущие, счастливые, независимые, равнодушные к мирской суете люди?

Нет, здесь явно не находилось места тщеславию, выпендрежу, оригинальности и прочим забавам нищего человека, здесь нет нужды подтверждать собственную уникальность, единственность, хвастаться дорогими безделушками и безумно дорогими красотками. К слову сказать, какая-нибудь красотка сюда так просто и не попала бы, среди этих счастливцев сие признавалось дурным тоном, здесь в цене – простота в обращении и самая обычная, незамысловатая любовь и верность, с которыми, при таких возможностях, проблем не возникало.

Наконец тот, кому это необходимо, увидел меня, но не стал поднимать шум, фальшиво выражая безумную радость, не помахал, не приподнялся в вежливо-пренебрежительном поклоне, а лишь кивнул еле уловимо можердому, можердом щелкнул пальцем, ближайший официант в напудренном парике с косичкой и черным бантом подхватил было меня под локоть, но тут же в недоумении отдернул руку, словно схватился за раскаленное или нечто ужасно отвратительное, например, сгнивший труп, и яростно оттирая совершенно чистую ладонь салфеткой последовал к столу, где волшебным образом оказалось свободное место, услужливо отодвинул массивный железный стул и быстро удалился, наверное, мыть руки.

Я сухо поздоровался с соседями (посредственные лица) и их дамами (размытые черты), откинул фалды фрака, опустился на холодный жесткий стул, составил локти на стол, задев тарелку и сложные хирургические приборы, положил подбородок на кулаки и принялся рассматривать подопечных.

Сейчас я ощущал как раз то, что ощущали они постоянно, почти всю жизнь, и теперь я мог поставить себя на их место не только мысленно, как порой воображаешь себя миллионером, царем или ребенком, а реально, являясь на этом пиршестве власти и безнаказанности тем самым шутом, серым кардиналом, смертью, стоящими за плечом великого, но недалекого человека, нашептывая ему на ухо идеи и решения, используя его в роли чересчур сложного, но необходимого рупора, имеющего какие-то собственные, хоть и примитивные, устремления, желания, слабости.

Мне смешно глядеть на их суету, чопорность, голод, смех, манеру держать вилки, потуги орудовать ножами, разделывая рыбу, как смешно наблюдать за детьми, играющими в дочки-матери, копируя с уморительной серьезностью взрослый мир, ибо ты сам понимаешь, что самое их счастливое время – вот здесь и сейчас, и не нужно расти, обзаводиться страшными проблемами и дурными привычками, но знаешь, что это-то как раз невозможно.

Что смешнее для оракула, чем предопределенность? Но смех быстро прошел, не от косых взглядов ближайших соседей, оторвавшихся от тихих бесед друг с другом на какие-то высокоинтеллектуальные темы и недовольно кривящих рты, напоминая гримасами пьяных лицедеев, тем более, что штукатурка на их лицах под солнечным теплом окончательно потекла, обезобразила ставшими еще более одинаковыми лица розовых дам, оплавила следы поцелуев на щеках мужчин, делая их похожими на раны или язвы твердого шанкра.

Я взгрустнул от условности, непрочности, эфемерности и хрупкости таких основополагающих столпов человеческого общества как власть, авторитет, деньги. Они оказались легче паутины, а ветер, их обдувающей, сродни ураганному. Но даже не это само по себе замечательно, замечательна уверенность людей в устойчивости их конструкций, в непреходящей святости власти и могуществе денег, что и позволяет при особом стечении обстоятельств, которое не есть нечто редкое или трудоемкое по исполнению, лишить их всего этого. Наверное, так же уверен в завтрашнем дне паучок в пресловутой паутине, чувствующий свою полную власть над всеми мухами и комарами в ближайшей округе.

Упаси меня Бог ратовать за революцию, за всеобщее счастье и благоденствие, счастье для всех даром, что еще более бесполезное занятие, нежели ходить по лесу и уничтожать пауков вместе с паутиной, надеясь на грядущий мушиный рай. Я и сюда-то пришел в больших сомнениях, хотя сделка заключена, все подготовлено и осталось только смирно сидеть и поедать салатик из свежей капусты с медом.

Стараясь отвлечься от напасти, которой каждый не рад, я вытянул шею и посмотрел направо, отчего бесконечный стол представился мне чем-то вроде шоссе, застеленного льняной скатертью и уставленного таким количеством разнообразных блюд, что сидящие напротив гости скрывались за густыми зарослями салатов, трав, фруктов, завалами окороков, поросят, кур, тонули в пузатых суповницах и блюдах с розовой водой, и это очень живо напоминало линию фронта, где противники вооружены ножами, вилками, щипцами и ложками, смотрят друг на друга сквозь стеклянные прицелы фужеров и рюмок, перекидываются шрапнелью малозначащих фраз, минами солонок и горчичниц, пускают в ход тяжелую артиллерию в виде официантов с пыльными бутылками коллекционного вина и запотевшими водочными емкостями, меняют диспозицию, пересаживаясь с места на место, и окатывают надменным напалмом взглядов своих подруг визави.

Интересно, объединял ли умопомрачительный стол, опоясывающий мир, друзей, единомышленников, единоверцев, родственников, или здесь собрались враги, была ли это организация – тайная, могущественная, или они – случайные люди, просто встретившиеся в ресторане в обеденный перерыв?

Я заглядывал в их глаза, пускал зайчики блестящим ножом и оберткой из-под шоколада, касался рук дам и шептал на ухо соседям, но везде наталкивался на пустоту, равнодушие и слепоту, которые не могли ответить на мои вопросы, и мне оставалось строить умозаключения, исходя из букетов условных и безусловных рефлексов, телодвижений, сотрясений воздуха и движений нижних челюстей. В них не обнаруживалось ответов, они оставались оболочками или отражениями, не имеющими собственной жизни, или лишайниками на грязной, давно не мытой, расчесанной и искусанной блохами и вшами коже.

Как было бы прекрасно и просто, если бы я оказался с глазу на глаз с Тем, Кто Решает, с Тем, Кто Во Всем Виноват, с Главным Злодеем Этого Прекрасного Мира! Это была бы даже не шахматная партия с фигурами-людьми и надеждой на выигрыш, с муаровыми пологами, флагами, стоящими вдоль стен маршалами и интеллигентами, где нужно играть против себя и воочию наблюдать смерть сметенных с клеток пешек. Это слишком человечно, слишком примитивно и, следовательно, не верно.

Они не в чем не виноваты, возможно они даже больше не виноваты, чем те люди, которые попадали в орбиту их интересов и или возвышались, или исчезали в сливных колодцах, темных подвалах, электропечах, реках и моргах, редко на ком из них увидишь кровь или печать лжи.

Они слишком могущественны и счастливы, чтобы нарушать святые заповеди, и могут позволить себе порой стать неравнодушными, честными, заботливыми, перемежать бочки зла ложками добра, швыряться деньгами и заботиться о больных.