Текст книги "Самурай (СИ)"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Кто еще, скажите на милость, в силах позволить такую роскошь?! Легко быть злым, легко быть злом, еще легче не творить зло, но добро требует от нас усилий, неимоверного напряжения и постоянной готовности, здесь нельзя быть добрым наполовину, нужно быть только святым.

Легко верить в чудо и живого Бога, но истинная вера это то, что остается после распятия твоего Бога. На очень краткое мгновение, на секунду мне стала понятна их пустота, ведь только здесь они могли позволить себе отдохнуть, изгнать из своих душ и светлое, и темное, стряхнуть с плеч ангелов и дьяволов, взять под руки розовых фантошей, взирать стеклянными глазами, вливать в глотку водку и вино, закладывать в рот громадные ломти рыбы и кроликов, пропускать мимо ушей тосты, чесать подбородки и ни о чем не думать. Мысль настолько крамольная, что я позволил себе тут же ее опровергнуть.

Подали горячее, сменив тарелки и наполнив рюмки тяжелым пурпурным вином, и я, выбрав наугад ложку столь загадочной формы, что пришлось несколько раз перехватить ее, внимательнейшим образом рассмотреть и поэкспериментировать, прежде чем догадался какой стороной ее вообще держать и за какой конец, принялся за солянку, отплевываясь от лимонных долек и косточек маслин, насильно прервав нескончаемый поток мыслей и переместив центр управления телом из головы в голодный желудок.

Воздух насытился воспитанным чавканьем и нечленораздельным бормотанием, судя по обилию восклицательных звуков, одобряющих приготовленную пищу, низкое солнце постепенно смещалось над столом, высвечивая сидящих на закате гостей и я увидел насколько разительно они отличаются от окружающей меня компании.

В синеве сумерек резко проступали обтянутые сухой кожей черепа с большими темными провалами глаз и рта, скелетоподобные люди тянулись дрожащими костями за измочаленными алюминиевыми плошками, где что-то неаппетитно плескалось, подтаскивали их к себе по необструганным доскам стола, постепенно переходящего из нашего роскошества в ихнее убожество как-то очень незаметно и постепенно, неуловимо для глаз, наклонялись над ними, вытягивая неправдоподобно длинной дудочкой морщинистые губы, становясь до смешного похожими на пришедших на водопой слонов, опускали хоботы в густой туман зеленоватых испарений и, наверное, глотали содержимое.

После такой операции руки свои они забывали на столе, и они валялись там, как оскверненные нетленные мощи, бессильные сделать что-то еще, например, протянуться за добавкой, разлитой в большие обгорелые чаны с торчащими из них тяжелыми сталеварскими черпаками. Око все больше различало в наступающем там восходе, я видел серые полосатые пижамы и странные накидки, принятые мной поначалу за грубые пончо, пока не сообразил, что это обычные мешки с проделанными дырами для головы и рук.

В сплошной серой массе лишенных пола людей проступали мужские и женские лица, солнце проявляло, словно на негативе, мельчайшие черточки, мимику, характеры, высветило глаза, оказавшиеся не такими уж впалыми, равнодушными, замученными, какими я себе представлял.

На черно-белом экране появлялся цвет, поначалу робкий и неестественный, пастельно-нежный и чересчур облагораживающий обычные лица, с которых облупилась концлагерная краска, задымилась одежда, испаряясь и тут же конденсируясь на полнеющих, поправляющихся телах все теми же набившими оскомину отутюженными и пронафталиненными фраками и смокингами, розовыми платьями и драгоценностями, потянулись к теплу и свету редкие волосики на веснушчатых лысинах, прорастали новые, укладываясь, в основном у фигуристых дам, в чертовски сложные прически с парусниками и самолетами – по большей части старинными этажерками, хотя попадались и относительно новые истребители и, даже, кажется, одна «акула» с лопастями из длиннющих черепаховых гребней.

Так, синхронно с солнцем волна метаморфоз медленно катилась вдаль, лишая нас некоего разнообразия и оригинальности, а я с изрядной долей опаски посмотрел в противоположную сторону, ожидая обратного превращения соседей в лагерных доходяг, но, насколько можно разглядеть за редутами сервировки и еды, все оставалось там по прежнему – обычные человеческие лица, выглядевшие после рассветной картинки или наваждения слегка опухшими и чересчур накрашенными.

Кажется, кроме меня никто не обратил внимания на столь замечательное событие, и я, решив несколько подпортить полноватой соседке аппетит, ткнул в ту сторону вилкой и спросил: «Вы видели?», на что она, оторвавшись от клубничного желе со сливками, сложенного во всю ту же тарелку из под солянки, тщательно перед этим облизанную, сумрачно кивнула и ответила, что эта штука очень вкусная, и если я решусь за ней потянуться, то она будет очень мне благодарна, если я, наложив себе столько сколько захочу, все же оставлю ей пару небольших кусочков, причем желательно с тоненькими прожилками мяса и крупинками красного перца.

По существу дела ответил господин с противоположной стороны стола, запустивший в меня скатанным из салфетки шариком, привлекая внимание, и тут же объявившего, что его ничего в этом мире уже не удивляет, даже то, что он, точно знающий, что спит под своим родным мостом в уютных теплых коробках, достать которые было, ох, каким трудным делом, великолепно поужинавший случайно выловленной в мутной водице пескарем, который оказался настолько тощим и маленьким, что пришлось рыбку ни варить, ни тем более жарить, не говоря о том, что он давно отвык настолько портить хорошую еду, и последнее что он помнит, так это какого-то мужика в хламиде, почему-то топающего по воде босиком и толковавшего про Андрея, хотя он не понял к чему бы это, фамилия ведь явно не его была, ну да разбираться с сумасшедшими на ночь глядя не с руки, и он очутился в столь приличном обществе, о котором только и можно было мечтать.

На нас стали оглядываться, Андрея даже толкнула под бок сидящая рядом с ним красивая девушка с отрезанным ухом, что она тщательно и тщетно пыталась скрыть короткими волосами, и он с тоской прервал монолог, посмотрев на меня умоляюще, на что я не сдержался и, взяв его под руку, поднял из-за стола, предварительно отодвинув тяжелый стул и дав команду официантом убрать грязную посуду.

Я спросил куда его отвести, но он оплыл в моих руках, с него сползли лоск и живость, он стал вял, изо рта торчал рыбий хвост, а на смокинге расползались дыры, ощутимо запахло помойкой и протухшей водой, завьюжило, под ногами громоздились кучи отбросов, кое-где тускло светились останки костров, в лицо бросало пеплом и песком, над головой небо прорезал мост, и мы остановились около громадной кучи размокших коробок, напоминающих чудовищно разросшееся осиное гнездо.

Я уронил его около входа, определяемого только по резкому запаху мочи и немытых тел, и подтолкнул в тощий зад, помогая забраться внутрь, напоследок случайно получив мазок по брюкам грязным изношенным тапком, оставившем на черной ткани безобразный серый отпечаток, и пришлось кружевным платком соскрести эту дрянь, придерживая раздуваемый ветром пиджак, чтобы холод не слишком уж забирался внутрь, нетерпеливо кусая влажными зубами и пробегаясь по телу пальцами с неостриженными ногтями.

Бетонированная набережная резко обрывалась около реки и когда-то уходила прямо в воду, так как на уровне моего роста можно было увидеть белесые и зеленоватые полосы наслоений плавающей в былые времена по поверхности вод органической и химической дряни, приросшие к потрескавшимся плитам мерзкого вида ракушки и пивные банки, обломки веток и комки окаменевшей бумаги, на которой можно разобрать некоторые надписи нанесенные нестираемым карандашом.

Я подошел поближе по удивительно чистому для такого места и таких обитателей песку, бывшем не так давно речным дном, и стараясь не дышать, дабы не обонять исходящую от объявлений вони, прочитал: «Мальчики и девочки! Если кто имеет одежду, игрушки и книги для детей 5-10 лет прошу принести сюда для передачи детскому дому. Вика». Я посмотрел под ноги, но даров несчастным детям не заметил, видимо, их уже передала по назначению сердобольная Вика, либо акция в таком бомжатнике не имела особого успеха. Мне захотелось познакомиться с девушкой (почему-то мне показалось, что это очень молодая и очень наивная девочка, а не выжившая из ума учительница-пенсионерка), я присел на подвернувшийся камень, выпирающий из резинового круга кем-то погрызенной и полусъеденной шины.

Здешняя река в принципе не могла породить эстетическое наслаждение от созерцания маленьких волн, лунных дорожек, далеких силуэтов ярко освещенных прогулочных кораблей, от вслушивания в тихий плеск воды и шорох песка, свист ветра в пролетах моста и крики невидимых в темноте чаек. Конечно, все это имелось и созерцалось, но нечто странное произошло в мире (хотя, если учесть – что это за место, то особенно удивляться не приходилось), словно в телевизоре чересчур сильно прибавили громкости, изменили цветовую гамму, лишив ее красного цвета, пустили помехи, исказили тембр, и в результате река превратилась в сточную канаву, берущую начало на скотобойне и несущая свернувшуюся кровь, обрывки шкур и трахей, на тяжелой глади внезапно возникали какие-то светящиеся пятна, быстро испаряясь и так воняющие, что начисто отбивало охоту вообще дышать, тени чаек приобрели зловещую изломанность, искалеченность, как будто в воздух запустили потрепанных ураганом воздушных змеев, с торчащими сквозь обрывки промасленной бумаги острыми обломками бамбуковых палочек, с разоренными хвостами из редкой мочалки и пришедшими в негодность трещетками, пробирающими своим стоном до самой глубины души, натягивая нервы до такого предела, что хотелось обхватить себя руками, прижаться к коленям и попытаться невозможным внутренним усилием порвать собственные барабанные перепонки.

Я не выдержал, я не железный, мне ведомо и сострадание, и сочувствие, я ценю чужую любовь и дружбу, и всегда готов помочь влюбленным, хотя было на моей памяти это только раз, да и то – очень и очень давно.

Опять ты здесь, спросил я своего молчаливого спутника, и он согласно покивал головой, кряхтя и скрепя суставами присаживаясь рядом, задевая своими лохмотьями, с которых щедрым дождем сыпались блохи и еще какая-то более крупная живность, устраивая поудобнее на песке ужасно разросшиеся ступни ног с гроздьями шишек и мозолей.

Зачем ты ходишь за мной, тебя лишили речи, ты в аду, но почему-то во мне ты видишь какую-то таинственную, странную надежду, хотя такая категория в здешней философии отсутствует напрочь, здесь нужно жить, просто жить, бесконечно, уныло, не понимая и не стремясь понять, смеясь мне в лицо и утверждая, что ты еще жив, что мир скатился до такого дерьма, но ты еще жив, что пусть оно все сгорит, пропадет пропадом, главное – ты жив, хотя ты и мертв.

Это страшное наказание, молча покивал он в ответ, наверное, я достоин его, хотя и не помню почему, промолчал он, я не думаю об этом, и здесь мудрость, умеющий сочтет ее, но мне-то она не к чему, мудрость не требует знаний и подтверждений, она просто внутри меня, ничего не ответил он, и вот поэтому мы с тобой никогда не разговариваем, ибо нет у меня слов оправдания, а прощать не в твоих силах, как не в силах реке захотеть потечь вспять, ничего не говоря, пожал он плечами.

Ты прав, сказал я в ответ на его немоту, в этом ты ошибаешься, сегодня я свободен, мне многое предстоит сделать, мне некогда говорить в твои пустые глаза, и поэтому я постараюсь ответить, ты слеп, потому что у тебя есть глаза, ты непомерно богат здесь, потому что у тебя ничего нет, ты говоришь сверх всякой меры, ибо я вырезал тебе язык, и ты слишком мудр, так как давно сошел с ума.

В этом вся ваша беда, не ведаете вы, что творите, и не видите разницы между светом и тьмой, ты видишь берег и реку, ты ночуешь под мостом, благодаря которому мне уже не нужна лодка, но ты надеешься, что отсюда есть еще выход, ты хитер, старик, слишком хитер, ты придумал себе блистательную гипотезу, что все то, что тебя здесь окружает и есть мир дольний, что блаженны будут нищие духом и обрящут ищущие, но ведь это не так, здесь это не так, отсюда есть пути, но они ведут исключительно вниз, где можно кататься на коньках по ледяному озеру и увидеть чудовищный лик того, чье имя не стоит произносить, но я устал от тебя, ты мне стал интересен, так интересна надоедливая мошка, вьющаяся у лица, которую с раздражением прогоняешь, а она возвращается и зудит, зудит.

Решено, я покажу тебе, что есть настоящее падение, мы выберем того, кто будет достоин столь глубокого падения, у меня великолепная коллекция подобных экземпляров – настоящих жуансо, мне приходиться о них заботиться, кормить, ублажать, но тем интереснее наблюдать за их бродяжничеством по Сведенборгу, или карабканье по замерзшей бороде того, с кем ты увидишься.

Только придется тебя приодеть, вот так, например, что, не хочешь быть шутом, а вот так, и палач тебе не подходит, да, твоя правда – примитивно, а вот так, благообразный старец, нечто среднее между Гэндальфом и Лиром, побольше седины и мудрой тоски в очах, поглубже морщины и шире плечи, крепче руки, которым не привыкать карабкаться по склону жизни, что ж, держись за меня, и запомни – как там у Бони М…

В трапезе наступил небольшой перерыв, все выбрались из-за бесконечного стола, каким-то образом сгрудились на одной стороне, кто-то прошел прямо по нему, кто-то – под ним, так как трава в некоторых местах оказалась настолько примята, что возникли ясно различимые короткие тропинки, словно протоптанные гномиками, начинающиеся в густой траве и в густой траве кончающиеся, подобные же тропинки обозначились и на столе в виде более менее освобожденного от посуды пространства и скопления разноцветных пятен, среди которых особенно выделялись зеленые и красные – от испачканных травой подошв ботинок и пролитого вина.

Официанты раздвигали столики, устанавливали над ними навесы от жаркого солнца, накрывали желтоватыми скатертями и водружали бутылки, корзинки с фруктами и вазы с цветами, чей запах излишне резок и навязчив, что выдавало очередную генетическую подделку, но женщины вились розовыми мотыльками около букетов, невзначай трогая пальцами набухшие пыльцой тычинки, выдергивая по одному цветочку и отработанными движениями опытных токсикоманок подносили их то к одной, то к другой ноздре, бледнея и разрумяниваясь, ошалело поводя глазами и становясь похожими на громадных пчел, до розового цвета перепачканных в медоносной пыльце.

Мужчины к запахам и к поведению своих дам остались равнодушны, курили разнокалиберные сигареты и сигары, вливали в себя разноцветную жидкость, смотрели на небо, щурясь и зевая, полушепотом обсуждали какие-то проблемы, остроту которых выдавали чрезмерная жестикуляция и страшная мимика, обезображивающая лица жуткими морщинами и эпилептическими гримасами.

Все расположились очень свободно, между беседующими можно было пройти на расстоянии вытянутой руки, и не особо их беспокоя, что позволяло внимательно рассмотреть лица и выбрать того, кто нам нужен.

Я шел с где-то взятым стаканом с чем-то спиртным и шипучим, одним глазом следя за тем, чтобы маслянистая жидкость не выплеснулась на рукав и окончательно не испортила рубашку, на которой и так уже заметны черные песчинки, прилипшие к ней на берегу, а другим – сканируя лица, собирая их в длинную чреду образов, встающих перед внутренним взором для более внимательного рассмотрения и выискивания печати на лбу и обреченности в глазах.

Мой спутник, боясь отстать, наступал на пятки и наверняка превратил лакированные ботинки в нечто непотребное, исцарапанное, измазанное обрывками травы и кусочками влажной земли. Порой, не успевая в том облике, который я ему дал, за моей неторопливой ходьбой, он хватал меня за рукав или фалду пиджака и держал до тех пор, пока не проходила отдышка, а я останавливался, терпеливо дожидался пока его пальцы отцепятся от костюма, не оборачиваясь и ничего не говоря – ни успокоительного, ни ругательного, и сразу же, как только он приходил немножко в себя, вновь начинал хождение среди людей.

Их было много, и только теперь ощущалось, чувствовалось, воочию виделось необъятность рода человеческого.

Тут не было связных разговоров, мы натыкались лишь на обрывки, обломки, остатки и объедки чего-то изначально пустого, незначительного, глупого, слова висли в воздухе неразличимой, спутанной и слипшейся туманной массой, обволакивая людей, забиваясь в уши, густея и выпадая отвратной росой на холодные стаканы и бутылки, и затем стекая на землю.

Погода, говорите,

да, денек сегодня удался, ни дождя, ни снега,

а в машине, оказывается, нет самой простой пепельницы,

и вот после того, как ангел задел его своим крылом, началось все это твориться,

как что, не снег, конечно,

посмотри вон на ту дамочку,

так и здесь – есть много вариантов сделать это,

но оказывается нас это не изменит,

понимаешь, можно все остановить, сделать рожи поприятнее, нарисовать улыбки,

нет, картины в этом смысле перспективнее, дороже,

согласен, понимаю что вы не в этом смысле,

образно говоря, надо взять краски и перекрасить черное в белое,

так из чего его еще делать,

искусственность, натянутость в данном варианте есть,

мы ведь лишили свободы воли,

да и зачем она им,

посмотрите, какой туман образовался под ногами,

к похолоданию, наверное,

с его возможностями и мороз не страшен,

страшна лишь неудача,

тупик, все мы в тупике, уже сорок тысяч лет,

безысходное всемогущество, его удел, но и смерть не выход,

а откуда вы это знаете,

может, это-то как раз и выход, раз мы его так боимся,

мы как запуганные дети, которые стоят над коробкой конфет и которым их глупые родители сказали, что они отравлены.

Вы удивительно верно говорите, вырвалось у меня, и я понял, что мы нашли того, кого столько лет искали, что больше не нужно плестись по пыльным дорогам, ночевать в поле и пытаться согреться под светом Луны, жадно ловить нити фраз и пытаться сплетать их в прочную веревку смысла, падать в ловушки времени, и отбиваться от волков ножами. Мы образовали тесный кружок, своими спинами отгородив, вытеснив предыдущих собеседников этого невысокого человека, чье лицо не имело никакого значения, ибо казалось слишком льдистым и таяло при внимательном рассмотрении, словно по стеклам очков близорукого человека потекли струи сильного дождя, размывая мир в единую серую и нематериальную пелену.

Поначалу мой спутник чуть было все не испортил – он потянулся к ecce homo трясущимися руками, задрал верхнюю губу, обнажив желтые и неожиданно крепкие зубы, глаза его выпучились, но я во время пресек его поползновения, происходящие из дурацкого убеждения, что никто не пойдет с нами добровольно, ткнув под дых локтем и этим же локтем огрев уже по шее.

Сунув в его судорожно сжимающуюся руку стакан, придав таким образом странным телодвижениям и хрипу задыхающегося асматика некую благообразность, я заслонил его своей спиной и, взяв ecce homo под руку, немного отвлек клиента от безобразной сцены, сообщил ему немножко уверенности и поинтересовался: как он, например, относится к античной картине мира, крестили ли его в детстве, любит ли он поесть и каково его мнение о прекрасном поле.

Пол действительно прекрасен, сказал ecce homo, поправив очки и все еще не переставая несколько рефлекторно поглядывать назад, словно опасаясь, что мой спутник воспользуется его беззащитностью и попытается напасть со спины, кажется это кафель, хотя меня поражает роспись, не повторяющийся рисунок, а оригинальное и точное воспроизведение летнего луга в стиле наивного импрессионизма а-ля таможенник Руссо, вот здесь скачут кузнечики, а вот и болиголов, поглядите-ка, васильки и ромашки, очень замечательно воспроизведены деревья, так и чудится, что оказался в сумрачном лесу.

Мы медленно двигались по анфиладе комнат, любовались интерьерам, присоединялись и отходили от небольших группок людей со стаканами и тарелками на весу, горячо обсуждающих что-то совершенно неразличимое на том отрезке времени и дискуссии, когда мы могли слушать, но настолько животрепещущее, что руки вместе с едой и питьем ходили ходуном, как у марионеток, управляемых пьяным кукольником, во все стороны летели брызги вина и соусов, удивительным образом минуя людей и обезображивая стены и шторы.

Наверное, не стоило затягивать этот брожение по кругу, но воспитание требовало как можно бездумнее проводить время, поговорив со всеми гостями о том, что им совершенно безразлично, с умным видом кивая в ответ на наиболее глупые пассажи и приводя свои не менее веские аргументы, цитируя по памяти инструкцию по заточке иголок от примусов, тем более что ecce homo благосклонно воспринимал обращаемые к нему вопросы, одобрительно хлопал меня по спине и уже более спокойно смотрел на нашего спутника, который к тому моменту окончательно успокоился, подобрал и облачился в ватную телогрейку, что забавно выглядело на мифическом герое эпоса, держал в руке с каждой компанией увеличивающийся в размерах стакан с чем-то прозрачным, как слеза.

Он взял меня под руку с другой стороны и, выдыхая из гнилого рта аромат чистого ладана, вопрошающе смотрел на меня голодными глазами бездомной собаки, но я делал вид, что ничего не замечаю, так как любил вот так совершенно безобидно помучить людей.

Анфилады сменялись широкими мраморными лестницами с красными коврами и вереницей портретов по стенам, ладони рук ощущали приятную гладкость теплых дубовых перил, как будто подогреваемых изнутри, ноги порой оскальзывались на глади камня, так как мы так и продолжали двигаться плечом к плечу, как закадычные кореша по родной деревне, и кому-то не хватало спасительной шероховатости дорожки, синхронно брали с хаотично разбросанных по всем залам подносов высокие стаканы, поначалу запотевшие, потом просто теплые, затем горячие, а под конец – настолько обжигающие, что не было никакого терпения держать их голыми руками и, тем более, продолжать с ними шествовать, так что приходилось останавливаться около столиков, прихлебывать это нечто, напоминающее глинтвейн с индийским чаем, с наслаждением чувствовать как сгустившийся холод постепенно выходит из организма через все поры, горячим потом, лицо краснеет, а подмышки и затылок намокают.

С каждым этажом становилось все холоднее, и мы помимо питья стали прихватывать с разлапистых вешалок жилеты, кофты, меняли их на толстой вязки свитера, надевали ватники и шубы, напяливали шапки и малахаи, натягивали перчатки и варежки, пытались подобрать валенки, но они все оказывались мелкого размера и не налезали на лакированные ботинки.

Казалось, что поднимающийся снизу холод действовал исключительно на нас, так как фланирующий народ не делал никаких попыток прикрыть наготу, что особенно касалось дам, чьи голые спины приводили в изумление моих спутников, точно так же, как приводили в изумление и мы сами со своим зимним облачением, но, к счастью, никто не высказывал свои мысли вслух ни с ихней, ни с нашей сторон. Теперь мы смахивали на упряжку из трех паровозов, настолько густым был пар, вырывающийся из наших ртов и осаживающийся на зеркалах и стеклах великолепными зимними узорами, напоминающими давешний пол, словно мороз решил отойти на этот раз от традиционной живописи по стеклам в виде листьев и елок, и воплотить в чешуйках льда некоторые шедевры кубизма, супрематизма, импрессионизма и соцреализма, так что мы любовались инистыми танцовщицами из кабаре и мускулистыми ткачихами, больше похожими на борцов сумо.

Постепенно однообразные и опостылевшие комнаты пустели, концентрация народа спадала по экспоненте, стали появляться на потолке сосульки, поначалу принятые ecce homo за оригинальные люстры, так как казались подсвеченными изнутри разноцветными огоньками, но когда они доросли до пола, а потом расплылись по коврам красивыми натеками замерзших волн, то стало ясно, что мы окончательно покинули мир лета, и больше нас не встретит ни один человек, как бы далеко мы не забрались, но несмотря на эту мысль, которая, как я догадался, одновременно посетила и моих спутников, они не отставали от меня, наш строй теперь лишь разбился, ибо мы вынуждены были обходить ледяные колонны, выбирать более менее шероховатый лед, дабы не оскользнуться и не сломать шеи, хотя данное соображение здесь, в этом месте, следовало воспринимать исключительно с юмором.

Наконец, мы оказались перед очередной лестницей, настолько замерзшей, заледеневший, что ступеньки еле-еле различались в глыбе льда, а перила лишь на несколько сантиметров выступали над ним, что никак не могло нам помочь спуститься глубже привычным нам способом, то есть ногами.

Я, по долгу службы, первым ступил на поверхность ледяной реки, уходящий в глубь, где невозможно разглядеть каких-то особенных деталей, так как было очень далеко и слишком светло – лед играл здесь роль колоссального световода, в толще которого продолжали гореть электрические канделябры и наполовину утонувшие громадные хрустальные люстры, похожие на стайки сверкающих рыбок, собравшихся вокруг приманки, а их бронзовые крепления делали из коридоров и залов знаменитую инсталляцию «Кладбище кораблей».

Взгляд мой был заворожен, прикован к бесподобной картине, где не имелось места зелени, цветению и, даже, увяданию – здесь властвовали исключительно зима и смерть, а точнее – и смерти здесь не нашлось места, это была какая-то совершенно иная сторона вселенной, мира, отрицательная ось жизни, где смерть – лишь нулевая точка отсчета, и поэтому открывшееся зрелище засасывало, не позволяло остановиться глазам на чем-то заметном или выдающемся, так как здесь все было заметным и выдающимся, я словно поскользнулся не только ногой, но и мыслями, впечатлениями, и не нашлось в мире силы, могущей удержать на краю бездны, ибо я ступил на нее, и теперь ход вел только вперед, без всякой надежды на возвращение.

Меня выдернули из падения мои спутники, но вовсе не потому, что угадали мое внутреннее состояние, а потому, что я действительно поскользнулся, чувствительно ушиб копчик и затылок о твердый, точно чугун, лед, и пришел в себя, сидя на непереносимо стылой поверхности, обнимая руками и ногами невысокие, но такие же ледяные перила.

Нам помогли дети – где-то позади, поначалу очень далеко, на грани восприятия, возник шорох, как от крыльев летучей мыши в ночном небе, шорох разбавился более громким шумом, в шум вплелся удивительный звук, в котором не сразу узнавался детский смех – самая невероятная вещь в этом месте. Веселье и шум нарастали, расслаивались, разбивались, словно свет далекой звезды в дифракционной решетки на четкие, линии поглощения и эмиссии, только здесь это были гвалт и ор, звон и скрип, свисты и крики, и перед моими глазами ясно встала картинка скатывающихся по крутой горке разрумянившихся, разгоряченных, смеющихся детей в красных вязаных шапочках, длинных свитерах, теплых штанах, детей, которые оседлали деревянные санки, уперлись ногами в полозья и держали варежками привязанные к саням бельевые веревки, словно уздцы норовистых коней, что сталкивались, крутились на месте, брыкались и пытались стряхнуть со своих спин юных наездников.

«Берегись!» – только и смог крикнуть я, не отрываясь от спасительных перил, но мои спутники и сами сообразили, что произойдет, но замешкались, ибо беречься и бежать особо было некуда, разве что последовать моему примеру и повиснуть рядом в замысловатых позах ледяных. Свет там, откуда мы пришли, померк, помрачнел и ледяной световод, стало мрачно и неуютно, в одно мгновение сверкающие рыбешки превратились в жуткие подобия неприкаянных душ, еще больше похолодало, в нас вцепился столь сильный и острый ветер, что сразу же прокусил шубы, ватники, малахаи и теплое белье, выстудил тела, превратив мышцы в стекло, которое, при малейшем шевелении, обязательно должно разбиться на мелкие кусочки, он проник в души моих спутников, и я узрел как он там закрутил, завьюжил, изорвал и уничтожил все те воспоминания, желания, стремления, еще удерживавшие их на земле, привязывая к миру лета, выдул всю эту муть оттуда сквозь глаза, и она застыла кровавыми слезами на покрытых изморозью щеках.

Тьма и холод неотвратимо наступали, ветер усиливался, и вот из-за поворота появилась долгожданная тьма, измазанная снегом и пронизанная сверканием детских равнодушных глаз, пол затрясся, по льду пошли трещины, вой и смех раздирал уши, а я думал о высшей справедливости, в которой таится нечто настолько непознаваемое, холодное, абстрактное и безысходное, которое есть, наверное, лишь в абсолютной несправедливости, так что, скорее всего, это сродни корпускулярно-волновому дуализму, где единая сущность на предубежденный, наивный и детский взгляд поворачивается к нам то одной, то другой стороной, вот как эти дети, душа которых уже не здесь, глаза пусты, тела не нуждаются ни в одежде, ни в играх, но где сохранились еще такие исключительно механические функции – смех, тяга к развлечениям, катанию с горки, лихой свист и игнорирование всего того, что не относится к их замкнутому мирку, например, трех взрослых, двое из которых ошалевшими глазами смотрели на дикую голую орду, сцепившуюся руками и ногами, потряхивающую длиннющими, давно не стриженными волосами, голыми задами съезжающую с того верха, являющегося низом, в тот низ, что и был верхом.

Крайние, совсем маленькие ребятишки, среди которых встречались сущие младенцы, хватали нас за одежду, пытаясь увлечь за собой или содрать одежду, чтобы мы оказались на равных, хотя о каком равенстве здесь могла идти речь, но их слабые ручонки соскальзывали с шуб, задевали нас по лицам острыми ногтями, оставляя болезненные царапины. Порой кому-то удавалось повиснуть на нас, но его или не выпускала скрученная, сросшаяся ватага собратьев, или мои спутники принимались в отчаянии колотить по детским пальцам, отцепляя их от себя, но я им не помогал, ведь моя основная задача заключалась в том, чтобы удержать нашу троицу на месте, а это было сложно – пальцы окончательно превратились в хрупкий лед, а ноги и руки стали угрожающе потрескивать, как потрескивают деревья в жестокие морозы.

Я уже приготовился к тому что сейчас мои руки разлетятся на мелкие ледяные осколки, ноги так и останутся примерзшими к перилам, а торс покатится вниз и, наткнувшись на какой-нибудь ухаб, разобьется на миллион частей, мои спутники последуют моему примеру, но разлететься здесь они не смогут, их увлекут за собой дети в какой-нибудь свой страшный круг, каких много имеется в тупиковых ответвлениях и куда не рискую заглядывать даже я сам. Но вдруг буйная, неуправляемая стихия угомонилась, упокоилась, миновала нас без значительного ущерба, если не считать за таковые прорехи в шубах, потерянную ecce homo ушанку, да мои пальцы, которые все-таки раскололись, когда я отдирался от перил, и остались на них ледяными наростами с красивыми узорами из инея, как будто я был в кружевных перчатках, и безобразно краснея мясом на месте сколов.